Свет Валаама. От Андрея Первозванного до наших дней Коняев Николай
Среди братии монастыря были и весьма образованные люди, как, например, иеромонах Матвей, в прошлом профессор Петербургской Духовной академии, или главный «историограф» монастыря – иеромонах Пимен.
Более того – монастырь сам был школой.
Здесь братия обучалась не только духовной грамотности, но и обычной. Вот ведомость за 1846 год. Братии тогда было 105 человек: 55 – монахов и 50 послушников. 11 монахов читали хорошо, 18 – достаточно хорошо, 26 – из-за слабого голоса! – в церкви читать не могли. У послушников грамотность была слабее. Хорошо читало трое, довольно хорошо – 24 человека. Тринадцать послушников обучались грамоте.
Впрочем, лучше всего об образовании сказал сам игумен Дамаскин, произнося 20 октября 1865 года поучение братии:
– Отцы святые и братия, покажите делом ваши добрые дела, да видящие их прославят Отца вашего иже на небесах. То есть, например, когда будут посетители мирские, не будьте падки с ними много говорить, особенно протягивать руки, что-нибудь принимать от них. Тогда они, мирские, увидят, что здесь не от нужды и не по нужде сидим, но совершенно Бога ради. Если же, напротив, будем излишне ласкаться к ним и давать им некоторое понятие, что не поделятся ли они чем-нибудь от щедрот своих, тогда мы прямо покажем, что здесь мы сидим по нужде или от нужды – обое горе, от него же входит соблазн. Поэтому и прошу вас, возлюбленные: Бога любите, от мира бегите, в келье сидите. Келья всему добру научит, и седяй в ней Бога ради, никогда не соскучит!
Келья – вот школа игумена Дамаскина.
Господь – Учитель в ней…
Глава четвертая
Божьим чудом называется то, что удалось совершить игумену Дамаскину за сорок лет настоятельской деятельности.
Словно, чтобы вразумить «разбуженное декабристами» население столицы Российской империи, расцветает вблизи нее осиянный Божественным светом архипелаг.
«Теперь на каменистых горах Валаама в обилии растут разных сортов яблони, сливы, вишни, арбузы, дыни и прочее, – восхищенно говорит современник. – По островам стадами ходят никем не тревожимые красивые северные олени. Леса превратились как бы в обширные сады, разрезанные широкими, удобными дорогами. Повсюду видны святые кресты, часовни, домы. Повсюду благоухает богоданная жизнь, повсюду слышится славословие Божие…»
1840 год. Перестройка скита Всех Святых. Строительство восьми одноэтажных небольших каменных корпусов и ограды.
1847 год. Начало строительства гостиничного дома на 100 номеров.
1849 год. Строительство в скиту Всех Святых двухэтажной церкви по проекту А. Горностаева.
1853 год. Строительство церкви Николая Чудотворца на Крестовом острове, переименованном по этому случаю в Никольский.
1855 год. Строительство церкви во имя святого Александра Свирского и создание Александро-Свирского скита на Святом острове.
1856 год. Строительство Странноприимного дома.
1858 год. Строительство двухэтажного корпуса на Никольском острове и создание Никольского скита.
В этом же году началось устроение Предтеченского скита на острове, называвшемся Серничаном… Для этого из Старой Ладоги перевезли на Валаам деревянную полуразрушившуюся церковь, выстроенную еще при царе Алексее Михайловиче. Ту самую церковь, которую возвели в монастыре Василия Кесарийского валаамские иноки, уцелевшие после шведского разорения в 1611 году.
Тут, видимо, надо прервать схожий с размеренной поступью богатыря-гиганта перечень строительств, осуществленных игуменом Дамаскиным, и сказать, что он не только проявил себя мудрым наставником, решительным и вместе с тем осмотрительным руководителем, способным поддерживать и развивать отношения с влиятельными людьми и жертвователями, но и обнаружил, что ясно слышит то, чего другие не слышат; прозирает то, что остальным не дано видеть.
Ни архитектурной, ни материальной ценности полуразрушенная церковь не представляла, но хозяйственно-рачительный Дамаскин пошел на достаточно большие (дорого стал перевоз церкви, а кроме того, в Васильевском монастыре пришлось отстроить новую церковь взамен) траты, потому что понимал: эта церковь смыкает прервавшуюся связь времен, соединяет прошлое монастыря с настоящим…
К лету 1858 года все работы, связанные с восстановлением церкви, были завершены, и 20 июня Высокопреосвященнейший митрополит Григорий освятил храм.
Надо сказать, что предшествовавшие Дамаскину валаамские игумены мало обращали внимания на историю монастыря.
Как справедливо заметил Н.П. Паялин, «самым ревностным собирателем древностей, относящихся хотя бы сколько-нибудь к Валаамскому монастырю, был известный своей строгой жизнью приснопамятный игумен монастыря отец Дамаскин… Его заботливая рука коснулась и библиотеки. Она находилась до отца Дамаскина в запустении. Будучи библиофилом, отец игумен не жалел средств на приобретение различных рукописей и нужных книг для библиотеки.
Он поощрял литературные труды монахов, издавал их, входил в сношения с известными историками по интересующим его вопросам относительно родного ему монастыря. И самой заветной мечтой этого игумена было найти рукописное житие преподобных Сергия и Германа Валаамских Чудотворцев…»
Действительно…
Сколько сил и средств потрачено Дамаскиным на поиски так называемого «делагардиевского сундука с Новгородскими актами», где, как предполагается, находятся и документы, связанные с Валаамскими островами, и который был вывезен в начале семнадцатого века в Швецию!
Но словно на бесчувственные камни натыкается это движение души валаамского игумена на чиновничье равнодушие.
Поразителен в этом смысле письменный диалог Дамаскина с Петербургской Духовной академией.
«Не имея никаких памятников о своем прошлом, – пишет Дамаскин. – Мы осмеливаемся нижайше просить Ваше Высокопреосвященство утешить нас возвращением к нам означенных Св. Четвероевангелия и Пролога, так как они не могут иметь особенного значения в археологическом отношении и потому не важны для Академии, для нас же – неоценимо дороги, как единственно родные и священные остатки нашего прошедшего. Молим, святой Владыка, обрадуйте!»
«В Академической библиотеке упомянутые рукописи, – гласит текст резолюции, – надежнее сохраниться могут».
А как обрадовался Дамаскин, когда в «Православном собеседнике» в 1859 году появилось сообщение, что древнее рукописное житие валаамских чудотворцев Сергия и Германа передано из Соловецкого монастыря в Казанскую Духовную академию.
Дамаскин буквально закидал казанских архиереев обращениями, прошениями и напоминаниями. И опять началась бесконечная волокита.
Архиепископ Казанский и Свияжский препроводил прошение в академию, а там его положили под сукно.
Дамаскин просил, требовал, умолял…
«Тягостно грустно полугодовое молчание Академии на такой важный вопрос монастыря… – пишет Дамаскин. – Умоляю Вас, Ваше Высокопреподобие, благословите ускорить исполнение нашего прошения, с этим исполнением связан величайший и священнейший интерес монастыря…» (выделено нами. – Н.К.)
Дамаскин умоляет, Дамаскин тоскует в этих прошениях.
Житие преподобных Сергия и Германа для него не исторический памятник (как и церковь, перевезенная из Старой Ладоги), а святыня, в которой братия сможет почерпнуть новые духовные силы для созидательных трудов на благо обители, на благо всей Русской Православной Церкви.
Удивительно, но спокойный и мудрый голос игумена Дамаскина: «Ведь наши древности, находящиеся то там, то здесь, составляют как бы одно целое с монастырем…» – по-прежнему актуален сейчас, как и многие годы назад.
Другое дело, что и жизнь игумена Дамаскина, давно уже ставшая неотъемлемой частью истории Валаамского монастыря, сейчас, когда переживает Валаам свое третье возрождение, так же плохо известна, как и та история, постигнуть которую стремился сам игумен Дамаскин…
Еще не достроен был Предтеченский скит, еще не выявился до конца замысел игумена привести в соответствие с небесным устроением топографию монастыря, а уже двинулись из глубины веков святые иноки, словно расслышав гул апостольского колокола, бьющегося пока только в груди Дамаскина.
Рассказывали о видении, бывшем валаамскому иноку.
Шел он по Назарьевской пустыни…
Вдруг вдали послышалось погребальное пение старого образца, гнусавое. Инок, изумленный, остановился. Было это среди белого дня. Вдали из зеленой чащи, залитой солнечным светом, показалось шествие черноризцев в два ряда. Шли они, сложив руки на груди, «образом же были пресветлы и очи имели кротости несказанной»…
Только когда шествие приблизилось к монаху, он увидел, что все черноризцы обрызганы кровью и покрыты ранами.
Там, где прошли они, трава оказалась непомятой…
К этому же времени относится первые документальные свидетельства о чудодейственной силе молитвы игумена Дамаскина.
В октябре 1860 года случилось ему быть по делам в Петербурге. Рано утром выехали на тройке с подворья. Путь лежал через Троицкий мост.
Мост – по Неве шли суда – развели, и пришлось долго ждать. Лошади озябли. Когда подняли шлагбаум, они сразу сорвались с места…
Но, о ужас! – оказалось, что шлагбаум подняли слишком рано, еще не сведены были плашкоты. Гибель казалась неминуемой. Однако «в эту невыразимо ужасную минуту» Дамаскин не растерялся.
Он перекрестил несущихся лошадей, и тут же пристяжная поскользнулась и упала под ноги коренной. Та остановилась.
«Это было просто чудо, даже страшно и вспоминать про эту потрясающую душу картину. Подождав немного, благополучно переехали через мост, только пристяжная лошадь пострадала, потому что ее помяло».
А вот другой случай…
Произошел он 25 мая 1871 года, в день обретения главы Иоанна Крестителя.
В час пополудни игумен Дамаскин выехал на своем пароходе из монастыря на остров Вощеной. Не доехали до него вёрст восемь, как вдруг поднялся шквал. Заревел, засвистел ветер. Вода поднималась пылью, и в воздухе сразу стало темно. Острова пропали из глаз. В течение получаса переменилось четыре ветра. Шкипер растерялся, не зная, что делать…
Положение усугублялось тем, что пароход буксировал большую лодку, нагруженную рабочими. Все они кричали от испуга. Необыкновенно сильный гром с треском разрывал небо над головою. Страшные молнии освещали темную воду… Волны подымались и рвались на пароход. Шум разбушевавшейся стихии, крики людей сливались в одно.
И вот, посреди этого разгула стихии, посреди криков о помощи, игумен Дамаскин как бы на минуту погрузился в себя, потом перекрестился и начал ограждать крестным знамением все четыре стороны. Погода начала стихать и совершенно стихла…
Благополучно возвратились в монастырь.
Будучи простым иноком, семь лет провел Дамаскин в пустыни. Немало потерпел здесь от искушений бесовских…
Нередко в осенние ночи являлся к нему враг в виде исходящего из озерка с растрепанными волосами человека… Иногда враг нападал, нагоняя уныние и скуку. Молитвою и крестным знамением оборонял себя инок Дамаскин.
Молитва и крестное знамение защищали и игумена Дамаскина.
Сама его административно-хозяйственная деятельность – тоже непрерывная молитва, славящая Творца, и дивную красоту этой молитвы и доныне хранит Валаам.
«Благодарение Богу – собор наш украсился вполне; засеребрились прежде мрачные его главы и купола, и очерневшие доселе кресты его великолепно заблистали золотом! – Радостен он, когда в золоте крестов и в серебристых главах играют лучи солнечные и обливает их тихим сиянием луны, и по ним бегут светлые облака. Величественен, когда повивает их белым густым туманом и когда отражается в них синева небес. Во всех переменах времени, днем и ночью, собор прекрасен, и наполняет радостию сердца всех нас».
Это не стихотворение в прозе. Это письмо игумена Дамаскина В.М. Никитину, купцу, с помощью которого золотились кресты и серебрились купола соборного храма.
Великая тайна административно-хозяйственных успехов Дамаскина в том и состояла, что он не хитрил, не изворачивался, добывая необходимые средства, а возвышал жертвователей до своей молитвы, делал их участниками этой молитвы…
1858 год. В главном монастырском заливе, на отвесной гранитной скале противоположного от монастыря берега, вырублен футшток для производства наблюдений над уровнем воды в Ладоге.
1859 год. С первого января заведены на Валааме ежедневные наблюдения за колебанием воды Ладожского озера. Они велись непрерывно восемьдесят лет до 1 декабря 1939 года.
1863 год. Выстроено и оборудовано каменное здание водопровода и слесарно-механических мастерских. (В войну 1939–1940 гг. это здание было сожжено и разрушено, сам водопровод испорчен.)
1871 год. Выстроен каменный дом для рабочих с конюшнями для лошадей и сеновалом.
1877 год. Устроена каменная гранитная лестница к пароходной пристани в 62 ступени, а также и чугунная решетка с гранитными столбами по берегу главной площадки пред святыми вратами.
Величественная поступь богатыря ощущается в хозяйственых свершениях Дамаскина.
На крутой скале, возвышающейся над Монастырской бухтой, вырос водопроводный дом. В нем поместилась водоподъемная паровая машина, кузница, столярка, литейная мастерская, мельница, прачечная… Вода поднималась из колодца, соединенного трубой с проливом. По трубам, проложенным в туннеле, вода подавалась во все жилые монастырские помещения, на кухню, в погреба, в хлебную и больницу.
Приобретаются, вопреки сопротивлению финских властей, старые монастырские острова.
Остров Сускасалми становится островом Святого Германа.
Остров Пуутсаари – островом Святого Сергия.
Воссинансаари – Тихвинским.
В 1867 году остров Лембос преобразился в Ильинский остров. Здесь вырос деревянный храм и Ильинский скит.
В 1870 году, невдалеке от пустыньки, где в совершенном уединении семь лет работал Господу немолчною молитвою и строгим постом инок Дамаскин, вырос Коневской скит. 25 сентября освятили деревянный храм во имя Коневской иконы Божией Матери.
В 1873 году устроен скит святого преподобного Авраамия Ростовского. 9 октября здесь освящена деревянная церковь.
В этот же год для монастырского соборного храма на заводе госпожи Стуколкиной в Санкт-Петербурге отлили тысячепудовый колокол. В память святого апостола, водрузившего на Валааме крест, назван был этот колокол Андреевским.
Дивной была работа литейщиков… На колоколе разместились барельефы Святой Троицы, Преображения Господня, Успения Божьей Матери, святителя Николая, преподобных Сергия и Германа и самого святого апостола Андрея Первозванного с крестом, который он установил на Валааме.
Когда колокол подняли на колокольню, услышали и его голос.
«Как от апостола Андрея во всю землю изыде вещание и в концы вселенной глаголы его, – восхищенно записывал современник, – так и от колокола этого не только на всю Валаамскую землю исходит вещание, но и за пределы озера: в Финляндии и Карелии, за сорок верст слышится звон его, причем всякий верующий, огласившись благодатным звуком его, молитвенно сердцем и умом славит Бога!»
И откликнулись апостольскому колоколу колокола Никольского скита, этого маяка и стража Валаама, вставшего на островке, на отлете, у входа в Монастырскую бухту…
И откликнулись колокола похожего на крепость скита Всех Святых.
И в Предтеченском скиту, суровым утесом, выдвинувшемся в озеро, заговорил колокол…
А следом зазвенели колокола в скиту на Святом острове, где подвизался преподобный Александр Свирский…
В Коневском скиту…
В Авраамиевом скиту, строительство которого только что завершилось…
Неземной гармонией и подлинным величием был исполнен замысел монастырского строительства, затеянного Дамаскиным. Теперь, когда зазвучали колокола, это стало явно всем.
Говорил «Апостол Андрей Первозванный», и откликались на его голос святые ученики и последователи. Ликующе звенели над Валаамом колокола…
Считается, что колокольный звон очищает воздух, убивая болезнетворные микробы… Перезвон валаамских колоколов очищал от микробов воздух нашей истории.
И трудно удержаться тут и не процитировать еще раз слова профессора Санкт-Петербургской Духовной академии А.А. Бронзова, сказанные им в начале двадцатого века о валаамских святых и подвижниках.
«Их имена, относящиеся почти исключительно к прошедшему столетию, конечно, ничего не говорят людям, незнакомым с историей Валаама… А если бы они были широко обнародованы, вызвали бы массу подражаний, кто как мог бы, конечно, уподобиться этим великим героям духовным. О таком опубликовании следовало бы, очень следовало бы позаботиться не ради самих подвижников, которые вовсе не нуждаются, разумеется, в людском их прославлении, а ради – повторяю – того благотворного влияния, какое их высокая жизнь могла бы оказать и оказала бы на массу народную. Ей обычно суют разные глупые просветители биографии безмозглых Марксов, Прудонов, Бебелей, Каутских, Лафаргов, Кропоткиных и т. п. с придачей пресловутых Толстых, Михайловских и пр. Хорошему, – нечего сказать, – научат да уже и научили эти господа! А биографии Валаамских подвижников научили бы только добру, любви христианской, терпению, воздержанию, прощению, нестяжательности, трудолюбию, терпению, послушанию… И жизнь “мирская” в конце концов устроилась бы совсем иначе, бесконечно лучше. Легче всем бы и дышалось. Не знали бы хулиганства и людского озверения. Ложь не была бы возведена даже в принцип в жидовских и жидовствующих листках и изданиях».
В этом высказывании мы позволили бы не согласиться лишь с утверждением насчет подвижников «исключительно прошедшего столетия». Как заметил святитель Игнатий (Брянчанинов): «Во все исторические просветы, в которые от времени до времени проявляется существование Валаамского монастыря, видно, что иноки его проводили жизнь самую строгую…»
И примером этому, прежде всего, сам Дамаскин…
Семь лет спасался в пустыни инок Дамаскин.
Сорок лет учил спасаться других… Он шел по пути, проложенному апостолом Андреем Первозванным, преподобными Сергием и Германом Валаамскими, Авраамием Ростовским, Арсением Коневским, Корнилием Палеостровским, Савватием и Германом Соловецкими, Александром Свирским, Адрианом Ондрусовским, Афанасием Сяндемским, Германом Аляскинским…
Вместе с их голосами и его голос звучал в разносящемся по окрестным странам звоне большого Апостольского колокола…
Глава пятая
Когда всматриваешься в схожее твердостью со скалами валаамского архипелага лицо Дамаскина, когда знакомишься со свидетельствами его жизни, прежде всего поражает абсолютное отречение от своей воли, которое всегда присутствовало в игумене.
Монастырский биограф называет Дамаскина – Иовом XIX века. Он имеет в виду библейского Иова. Если бы ему было известно о том, что первый русский патриарх и нынешний настоятель Валаамского монастыря – земляки, он бы лишь укрепился в своем сравнении.
«Смирение и самоотречение воли о. Игумена Дамаскина были поистине замечательны. Сделавшись настоятелем первоклассного монастыря, игуменом Валаамской обители, мощным главою ее, о. Дамаскин ничем себя не выделяет от братии монастырской. Вместе с братией ходит за общую трапезу, довольствуется общею братскою пищею, одевается одинаково со всею братиею и неуклонно исполняет общее монастырское, молитвенное церковное правило…»
Никогда Дамаскин не спрашивал себе ничего определенного из пищи, всегда довольствовался тем, что дадут.
В абсолютном самоотречении от своей воли и заключен, может быть, главный «секрет» успехов Дамаскина-игумена.
Воздвигая храмы, прокладывая дороги, покупая новые острова, разбивая сады, поучая братию, он как бы самоустраняется, не искажая никаким своеволием Господней Воли.
И это очень важно понимать, потому что некоторые предприятия игумена Дамаскина кажутся обременительными, а порою разорительными для монастыря. Это касается и благотворительности, которой Валаамский монастырь занимался при Дамаскине необычайно широко, и издательских, и научных предприятий Дамаскина, и его архитектурных идей…
Мы уже говорили о «нерациональной» перевозке на остров полуразрушенной церкви из Старой Ладоги…
Дамаскин пошел на «ненужные» траты. Восстановить историческую преемственность ему казалось важнее.
Когда в 1873 году одновременно с установкой тысячепудового «апостольского» колокола выстроили скит Авраамия Ростовского, особой нужды у монастыря в этом – еще одном! – ските не было. Но игумен все же выстроил скит, потому что ему важно было опираться на молитвенную поддержку и предстательство пред Господом всех святых, просиявших в монастыре.
Да и как было обойтись без святого, который «ища же себе места уединеннага, отъиде по реце Волхов и дошед Ладожского озера, где услыша об обители Живоначальныя Троице Валаамской, достиже оной…», чтобы помимо всего прочего встать, как мы уже и говорили, на защите истории Валаамского монастыря от недобросовестных, политизированных исследователей…
Незримо, неприметно для человеческих глаз творятся чудеса Господни, и только когда совершаются они, дивится человек тому, что видит…
Неприметно преобразился Валаам…
Заметили вдруг, что появилось благорастворение воздуха на островах, и исходящая из скал сырость стала терять гибельную пронзительность…
Заметили, что появились на островах горлицы и соловьи, кои никогда не живали здесь…
Еще разительнее преображались души людей на Валааме.
Редко говорил Дамаскин поучения братии, и если и говорил, то говорил просто…
Вот проповедь, сказанная им 31 октября 1866 года в скиту Всех Святых…
– Отцы святии и братия! Надо нам быть благодарным пред Спасителем нашим, и не забывать, с каким намерением мы вступили в Монастырь. Намерение наше было, сколько можно быть подражателями угодивших Господу. Спросим, чем они угодили? Знаем, смирением, постом и бдением, они алкали и жаждали, и все беды претерпевали, ради Царства Небеснаго. И нам, возлюбленнии, не надо ли о себе подумать. Мы живем в покое и всем обеспечены, и все у нас готово: пища, одежда, келья, дрова, словом, всем успокоены. То и осталось нам грешным быть благодарным пред Создателем нашим, молить милосердаго Господа за наших благодетелей, и смирять себя пред Богом и пред всеми людями.
Так просты, так незамысловаты поучения игумена, что и проповедями их трудно назвать…
И утешал братьев игумен Дамаскин тоже по-своему…
– Из одной книги возьмет цветочек, из другой… Смотришь, а скорби как не бывало. Точно туча прошла…
Так рассказывали уже после кончины игумена валаамские старцы.
И всегда добавляли:
– Всех нас вырастил…
То, что удалось совершить благодаря молитвам и неустанным трудам игумена Дамаскина, точнее других определил профессор Санкт-Петербургской Духовной академии А.А. Бронзов.
«Разумею такое место, где жили бы только по-Божьи, только для Бога, где только Бог был бы у людей и на уме, и на языке, – где, поэтому, не было бы ни злобы, ни зависти, ни недоброжелательства, проявлений грубого эгоизма, гордости и прочих подобных страстей и пороков.
Такое место было бы раем земным. И оно существует. Это – Валаамская обитель».
И еще…
«На Валааме приходится лишь смотреть, удивляться и… поучаться. Каждому посетителю становится просто стыдно за свою лень».
Глава шестая
Мы уже рассказывали, какую роль в судьбе Дамаскина сыграл святитель Игнатий (Брянчанинов) в бытность свою благочинным монастырей Санкт-Петербургской епархии.
Но отношения между подвижниками Русской Православной Церкви не прервались и после того, как Игнатий (Брянчанинов) был возведен на епископскую кафедру и перестал непосредственно заниматься Валаамским монастырем.
И тут можно говорить уже о влиянии, которое оказывал Дамаскин, или, вернее, Валаамский монастырь, созидаемый им, на судьбу святителя Игнатия (Брянчанинова)… Можно говорить и о том благотворном влиянии, которое оказывал Святитель на созидание Валаамского монастыря. Говорить о том, как вливалось серебро святительского голоса в расплавленную, колокольную медь…
Сохранилась переписка Игнатия (Брянчанинова) и Дамаскина, и когда перечитываешь эти письма, возникает ощущение, словно слышишь голоса, несущиеся откуда-то из заоблачных высей…
«…В тихой обители Преподобных Сергия и Германа тихо; подначальных из духовного и светского звания – слава Богу! – нет; братия поживают мирно, – пишет игумен Дамаскин. – Отец Герман помаленьку привыкает благодушно переносить свою скорбь. Отец Ионафан определен на днях в монастырского казначея, отец Макарий – в братского духовника вместо отца Игнатия, скончавшегося в больнице в С. Петербурге в 1860 году. Схимонах Сергий и Серафим отошли ко Господу. Монах Ириной, бывший келлиарх, безмолвствует уже другой год на Предтеченском острове…
В радостные дни благочиния Вашего, Владыко, на острове св. Предтечи хлопотал я поставить деревянную церковь Преображения Господня, которая построена была в первой половине XVII столетия в Васильевском погосте близ Ладоги иноками Валаамского монастыря, удалившимися тогда из обители, разоренной войсками Де-ла-Гарди. Теперь она поставлена… На острову находится несколько пустынных деревянных келлий, в одной из них и безмолвствует монах Ириной, в другой подвизается схимонах Феоктистскитский, прочие ожидают ревностных обитателей, которые благодаря Господа, уже и есть в виду. Так на этом острову воскресает пустынный скит, находившийся, должно быть, на нем во дни Преподобного Александра, от чего и самый остров, думаем, назывался прежде монашеским.
На Никольском острове, при церкви Святителя Николая, построенной иждивением Солодовникова, отстроен теперь каменный двухэтажный дом – четвертый скитский рассадник после скитов: Большого, Свято-Островского и Предтеченского. В нем под покровом Святителя посажено также несколько духовных леторослей.
Так Валаамская обитель пустила несколько пустынных ветвей. Благость Всеблагаго да сохранит их и да возрастит в великие древеса! Впрочем, делаю, что благопоспешает милосердый Господь;
дальнейшее в Руце Божией!
…Простите, святый Владыко, что затруднил Вас моим письмом: любвеобильное вопрошение Ваше вызвало все его содержание.
Характер радостей и скорбей выражен Вами прекрасно; небольшой искус моей маленькой невнимательной жизни убеждает меня в верности его выражения. Скорби, действительно, величайшая Благодать Божия; они источник главнейший духовной мудрости и нравственного совершенства. Если кого хочет Господь упремудрить, то послет на него нань присно печали. Чаша скорбей – чаша Господня и подается возлюбившим Его, как залог вечнаго, блаженного упокоения»…
«Часто помышляя о том, сколько душеполезно окончить жизнь в уединении, вдали от почестей, в покаянии и плаче, переношусь мыслию к Валааму, – отвечает святитель Игнатий (Брянчанинов), – и ощущаю в душе стремление к его величественным пустыням; но в состоянии моего здоровья вижу непреодолимое препятствие к исполнению моего желания.
Вы спрашиваете о моем здравии? Только ныне летом начал чувствовать некоторое облегчение от болезни, так сильно было мое расстройство во всем организме. До сих пор принимаемыя лекарства и обильно употребляемые воды минеральные производили только расслабление и гнали золотушную и ревматическую мокроту, которой из меня вышло много ведер. Нет надежды, чтоб я получил полное выздоровление по преклонности лет моих, но и облегчение уже должен признавать великою милостию Божиею.
С особенною приятностию читал я преуспеяние святой обители в материальном отношении. Конечно, она при наружном развитии устрояется и духовно, несмотря на слабость сил душевных и телесных современного поколения. Не без причины Промысл Божий попускал Вам много опытов, из коих иные были очень горьки. Полагаю, что Вы сами теперь замечаете, что образ правления Вашего много изменился и усовершенствовался: почему и духовное воспитание и окормление братства должно произносить более… существенных плодов…
Мой архиерейский дом очень похож на скит, кругом в садах и рощах. Вид из моего кабинета несколько напоминает вид на гору за губою из тех келлий Валаамского монастыря, в которых я останавливался.
Живу уединенно, и должен благодарить Милосердного Бога за бесчисленные милости, на меня излиянныя.
Призывая на Вас благословение Божие и паки благодаря Вас за письмо Ваше, с чувствами совершенного почтения и преданности имею честь быть»…
К сожалению, не все письма игумена Дамаскина сохранились, и о содержании их можно догадываться только по письмам святителя Игнатия (Брянчанинова).
Любопытно проследить, как постепенно меняется взгляд святителя на такие важные предметы, как, например, Валаамский устав.
Мы упоминали о суровом и категоричном мнении архимандрита Игнатия, изложенном в отчете о результатах ревизии Валаамского монастыря:
«Устав, принятый церковью, есть устав Лавры Саввы Освященного, Валаамский устав есть список с Саровского сочинения какого-то иеромонаха Исаакия… Великие Российские светильники: Антоний, Феодосий Печерские, Сергий Радонежский не выдумывали своих уставов!.. В южных обителях Площанской, Оптиной, Белых берегах, Софрониевой, Глинской церковный устав наблюдается с точностью подобно Киево-Печерской Лавры. Сии обители, кроме Софрониевой, отставая средствами к содержанию от Валаама, чином церковного богослужения, чином трапезы, чином послушания, далеко опередили Валаам; вознесоша свой устав превыше всего, и им превознесшись выше всех, валаамцы отступили от единства церковного…»
И вот прошло двадцать три года…
«Всеблагий Бог, по неизреченной милости Своей, даровал мне то, чего я давно искал и о чем всегда помышлял. Общежительный монастырь Святителя Николая, именуемый Бабаевским, послужил мне тихою пристанию после продолжительного и опаснаго обуревания в житейском море.
Обитель эта очень уединенна, на весьма здоровом, сухом месте, с превосходными водами. Братство – простое и с монашеским настроением… Устав монастыря схож на валаамский: ибо порядок здесь введен настоятелем, воспитанником Саровской пустыни. По времени этот порядок несколько изменен, даже слишком изменен другими настоятелями. Мне хочется в некоторой степени, наиболее в духовном отношении, восстановить Саровский устав. По сей причине утруждаю Вас покорнейшею просьбою: прикажите переписать для меня Валаамский устав, не славянскими буквами, но скорописью, мне бы переписано было верно, без ошибок и пропусков (подчеркнуто нами. – Н.К.)…
Епископ Игнатий».
Конечно, можно было бы объяснить перемену взглядов Игнатия (Брянчанинова) на Валаамский устав тем, что в первом случае он являлся проверяющим и выражал официальную, синодальную точку зрения на любую русскую старину, а письмо пишет уже как устроитель отдельного монастыря. Отчасти это, вероятно, справедливо, но только отчасти. Не случайно ведь святитель завершает свое предельно деловое письмо сокровенными словами о человеке, которому Бог дарует время и способ к покаянию.
Еще резче обозначилась перемена, произошедшая в святителе Игнатии (Брянчанинове), по отношению к валаамскому пению.
«Ревнители устава Валаамского сохраняют и сию святыню во всей нерушимости: дерут отвратительно в нос без всякого согласия и чина, столько свойственных церкви – сем земном небе», – писал он в 1838 году.
Теперь он пишет иначе… «Тоны этого напева величественны, протяжны, заунывны; изображают стоны души кающейся, вздыхающей в стране своего временного изгнания о блаженной желанной стране радования вечнаго, наслаждения чистого, святого. Так! Эти самые тоны, а не иные, должны раздаваться в этой обители, которой самые здания имеют образ темницы, жилища, назначенного для рыданий, для душ важных и глубоких, для размышлений о вечности. Эти тоны – в гармонии с дикою, строгою природою, с громадными массами гранита, с темным лесом, с глубокими водами».
Подобные перемены объяснить только изменением служебного положения невозможно. За ними – работа души, превратившая религиозно, мистически настроенного молодого аристократа в великого Святителя.
Путь святителя Игнатия (Брянчанинова) достаточно необычен.
Он происходил из дворян, получил прекрасное домашнее образование, учился в главном инженерном училище в Петербурге, где обратил на себя милостивое внимание великого князя Николая Павловича – будущего императора Николая I.
Перед Дмитрием Брянчаниновым открывалась блистательная карьера, и он непременно бы совершил ее, если бы не решил еще в детстве уйти в монастырь. В восемнадцать лет, выпущенный из училища в звании инженер-прапорщика, будущий святитель объявил родителям о своих планах.
От ухода в монастырь тогда его удержал сам Государь, но прошло еще несколько лет, и Брянчанинов осуществил свое намерение. В 1831 году он принял монашеский постриг.
Однако суета мира, от которой стремился укрыться он, и за стенами монастыря не оставила иеромонаха Игнатия. По указанию Государя он был возведен в сан архимандрита и назначен игуменом Сергиевой пустыни под Петербургом.
Из писем святителя видно, как угнетала его необходимость участвовать в суете дворцовой жизни. Игнатий Брянчанинов стремился уйти от внешнего православия к православию внутреннему, подлинному. И он прошел свой путь, невзирая на все соблазны и препятствия. Помимо внешних препятствий на этом пути ему приходилось преодолевать и препятствия внутренние, образованные самой системой заложенного в нем воспитания.
Какую гигантскую работу пришлось проделать для этого, видно из писем святителя…
«В то время душа моя была омрачена пагубным развлечением, – пишет святитель. – Сердце грубело в ожесточении и нечувствии – неизбежных свойств сердца, при отсутствии покаяния. От покаяния рождается умиление; умиление освещает клеть душевную, внося в нее свет духовный от Света Христа. Не было этого света в душе моей, – нет его и теперь. Уединение дает, по крайней мере, возможность вспомнить о его существовании. Одно воспоминание о Свете уже просвещает!»
Мы знаем из письма архимандрита Игнатия (Брянчанинова), от 25 сентября 1855 года, что он обдумывал и обсуждал с Дамаскиным возможности и условия перехода его в Валаамский монастырь.
«Посему предоставив Самому и Единому Господу исполнить во благих желание раба Его и устроить мою судьбу по святой Его воле, с моей стороны считаю существеннейшею необходимостию для благаго начала и окончания этого дела войти в предварительное объяснение, а за объяснением и соглашение с Вами, Отец Игумен. Как лично я Вам говорил, так и теперь повторяю, что все доброе, все душеполезное, которое по милости Божией может произойти от сего начинания, вполне зависит от нашего единодушия о Господе, то есть единодушия Вашего и моего…
Во-первых, скажу Вам, что из всех известных мне Настоятелей по образу мыслей и по взгляду на монашество, также по естественным способностям, более всех прочих мне нравитесь Вы. К тому надо присовокупить, что по отношениям служебным как я Вам, так и Вы мне, давно известны. Сверх того, я убежден, что Вы не ищете никакого возвышения, соединеннаго, разумеется, с перемещением в другой Монастырь, но остаетесь верным Валаамской обители, доколе Сам Господь восхощет продлить дни Ваши.
Далее: как я выше сказал, по моей болезненности долговременной и сообразно ей сделанному навыку, я выхожу из келлии только в лучшие летние дни, а в сырую погоду и холодную пребываю в ней не исходно: то посему самому жительство в Скиту было бы для меня более сродным и удобным. Самая тишина Скита, в которой навсегда воспрещен вход женскому полу, совершенно соответствует требованию моего здоровья и душевному настроению…
При Вашей опытности, Вам понятно, что вслед за помещением моим в Скит, многие захотят в оный поместиться. Следовательно, если Вам внушит Господь расположение поместить меня в Скит: то необходимо Вам снизойти немощи моей и может быть и других, подобных мне немощию. Испытав себя, я убедился, что одною растительною пищею я поддерживать сил моих не в состоянии, делаюсь способным только лежать в разслаблении…
Поелику же Вам безъизвестно, что суббота, пост и прочие внешние подвиги и наблюдения установлены для них, то не заблагоразсудите ли ввести в Скит Валаамский постановления Оптинскаго Скита, основательность которых и благоразумная сообразность с немощию настоящаго поколения доказывается тем, что Оптин Скит – изобилует избраннейшим братством, весьма много способствующим к цветущему благосостоянию Скита и самаго Монастыря. Это избранное братство состоит из нескольких Настоятелей, живущих на покое, и из нескольких лиц образованнаго светскаго круга. Будучи слабее телосложением, нежели простолюдины, они неспособны к сильным телесным трудам и подвигам, за то способнее к подвигу душевному и к занятиям, требующим умственнаго развития…
Если нынешняя братия Валаамскаго Скита, состоящая единственно из простолюдинов, не в состоянии поддерживать силы свои исключительно растительною пищею, а для укрепления сил своих стремится к трапезе монастырской, то для истощеннаго моего телосложения и для телосложения людей неяснаго воспитания, питание одною растительною пищею вполне невозможно…
Общежитие Валаамское должно оставаться надолго в настоящем виде: оно необходимо для натур дебелых, долженствующих многим телесным трудом и телесным смирением, косно, как выражается Святый Иоанн пророк, ученик Великаго Варсонофия, войти в духовное, или, по крайней мере, душевное делание. В материальном отношении братия Валаамскаго Монастыря снабжены несравненно обильнее вышеупомянутых общежитий и одеждою, и пищею. В Пасху там братия не кушают такой ухи, какую кушают Валаамские иноки в обыкновенный недельный день, также и одеждою братия Валаамскаго общежития снабжены гораздо удовлетворительнее, нежели братия означенных общежитий.
Начертав пред Вами состояние Валаамскаго Монастыря и Скита, какими они представляются моим взорам – взорам, впрочем, очевидца их – я перехожу теперь к начертанию моего грешнаго и недостойнаго лица пред сими св. Обителями. Вам известна моя немощь, – мое происхождение и нежность воспитания. Для них принятие и того устава, который я Вам предлагаю по образцу Скита Оптина, есть уже великий подвиг и распятие…
Все сие представляя на благоусмотрение Ваше, прошу Вас снизойти моей немощи и единодушных со мною братии, которым подвигов общежития не понести, и которые могут понести подвиг Скитский, по растворении его благоразумною умеренностию…
Бог является простоте и смирению и нельзя соединить служение Ему со служением славе человеческой.
Чувствую себя, по приезду в свой монастырь, столько же немощным, как чувствовал в бытность мою в святой обители Вашей. Но при удалении моем от должности и при перемещении в уединение Вашего Скита, может быть, по особенной милости Божией, дастся мне время на покаяние и я потянусь несколько годов. В таком случае Валаамский Скит может понаселиться расположенными ко мне иноками, как населился Оптин при пришествии туда о. Леонида.
На сие письмо мое покорнейше прошу ответа Вашего, сообразно ему буду заботиться о дальнейшем устроении сего дела. С понедельника думаю отправиться в Ладожский Монастырь недели на три.
Вашего Высокопреподобия Всепокорнейший послушник
Подлинное подписал Архимандрит Игнатий
25 Сентября 1855».
Разумеется, Дамаскин готов был пойти на послабления для такого насельника, коим стал бы архимандрит Игнатий, и пошел бы, но Господь назначил другой путь святителю.
И, в общем-то, можно понять, почему не попущено было, чтобы расколотая православная Россия, хотя бы в лице святителя Игнатия (Брянчанинова), воплотившего в себе культуру дворянской России с ее горними вершинами и пропастями порока, с ее благородством и вольнодумством, с ее самоотверженностью и гордыней, соединилась с Валаамом, олицетворяющем народную Россию, оболганную на Церковных соборах XVII века, униженную петровскими реформами, но и в униженности, в оклеветанности сохраняющую православие как единственное богатство свое…
О, если бы встретились эти две России!
Увы… Не было на то Божией воли…
И не могло быть, потому что – это и видно из письма святителя! – пока искался путь внешний, пока для соединения оговаривались внешние уступки и послабления, а соединение такое может быть только внутренним, соединением в самых сокровенных глубинах души…
В каком-то смысле весь земной путь святителя Игнатия (Брянчанинова), с его епископским служением, с его литературными работами, с устроением Никольского Бабаевского монастыря – это путь к внутреннему соединению с православием народной России. А оно с каждым годом все яснее и яснее олицетворялось для святителя Игнатия с Валаамским монастырем, с его игуменом Дамаскиным…
«…Спаси Господи за приглашение на Валаам! Нет, родной (выделено нами. – Н.К.) мой! Видно я простился навсегда с Валаамом, так сужу по болезненности моей. Надо собираться в путешествие иное уже не по водам, а по воздуху. На все свое время и за все слава Богу! – пишет святитель Игнатий игумену Дамаскину 27 февраля 1862 года. – Здесь вводим многое по Валаамскому и Саровскому образцу. Столбовое пение заведено; откровение помыслов старцам заводим, особливо для новоначальных, старожилов же не принуждаем…»
Последнее письмо Дамаскину святитель Игнатий (Брянчанинов) написал за год до своей кончины. Он не знал (или знал?), что это письмо последнее, но щемяще-нежная печаль расставания пронизывает каждую строку его.
«Здоровье мое было потрясаемо с детства многими тяжкими потрясениями, а потому в старости не может уже поправиться, и постепенно разрушается более и более. Особливо истощание сил – необыкновенное! По этой причине почти не выхожу из келлий и ничем не занимаюсь. Взирая на окончательную участь многих знакомых и родственников, проведших жизнь среди мира в служении ему и внезапно восхищенных смертию, благодарю Бога, приведшаго меня в монастырь. Хотя в монастыре живу весьма недостаточно, но в миру наверно жил бы еще хуже, и, занявшись суетностию, не получил бы никакого живаго понятия о Боге…»
И сразу же следом, как будто не имеющая отношения к этим высоким рассуждениям, но тем не менее прямо вытекающая из них, чисто деловая информация:
«Родственная Валааму Саровская пустыня приняла с особенною благосклонностью “Аскетические опыты”. Туда выписано одиннадцать экземпляров…»
«Аскетические опыты» – главный труд земной жизни святителя Игнатия (Брянчанинова). Точно так же как возрожденный Валаамский монастырь – главный труд жизни игумена Дамаскина. Святитель как бы подчеркивает внутреннюю родственность этих главных трудов.
И абсолютно логично, после этого, звучит приглашение Дамаскину посетить Бабаевский монастырь…
«Если вздумаете посетить Бабаевский монастырь, то я желал бы, чтобы Вы пожаловали в то время, как собор будет окончен вчерне, что, уповаю, совершится в лето 1867 года…»
Поразительно, но хотя тут же святитель Игнатий приводит объяснение, почему назначена эта дата: «Желаю сего с тою целию, чтоб Вы, увидав в натуре сие здание, воздвигли подобное еще в лучшем виде на горах Валаамских», – это пояснение никак не отменяет того факта, что, по сути дела, святитель пригласил игумена Дамаскина на свое – он почил о Господе 30 апреля 1867 года! – отпевание, на поминовение себя…
Читать бесплатно другие книги:
