Я, Мона Лиза Калогридис Джинн

LXII

«Пьеро намерен напасть на город. Ходят слухи, что он планирует приблизиться с севера. Самое вероятное, что он снова двинет свои силы из Сиены. Будьте готовы. Впрочем, чересчур тревожиться не стоит, у него лишь люди Орсини и отряд наемников, в общей сложности тринадцать сотен человек или около того. Этого мало.

Когда он потерпит поражение, воспользуйтесь возможностью, чтобы выбрать новый совет. «Беснующиеся» в последнее время слишком расшумелись, как и Бернардо делъ Неро со своими «серыми». Совет должен усмирить их».

В потайной монастырской студии я пересказала письмо наизусть. Салаи записывал под мою диктовку — коряво, с тягучей медлительностью, несколько раз переспрашивая. Но когда я попыталась отобрать у него ручку, он не позволил.

— Нет, монна! Ваш почерк могут узнать. — Когда, наконец, он закончил и поднялся, чтобы проводить меня, я спросила у него:

— Как ты думаешь… у Пьеро есть шансы на успех? Сумеет он снова завоевать Флоренцию?

Салаи скривился и с насмешливым видом провел пятерней по своим коротким черным кудрям.

— Мне наплевать на политику, а в военных делах я вообще не разбираюсь. Но одно знаю твердо: если кто-то захочет свергнуть этого сумасшедшего проповедника с его малолетней командой поджигателей, то я первый возьмусь за оружие и присоединюсь к нему.

— Умеешь обращаться с ножом? — спросила я, и он ухмыльнулся в ответ.

— Да я родился с ножом в руке.

Довольно неловко, стараясь не порезаться, я вынула из ножен, засунутых в лиф, кинжал Дзалуммы с обоюдоострыми краями.

Салаи скорчил гримаску.

— Как по-девчоночьи. Если вы для начала не изрежете себя на кусочки, то ваш противник успеет живот надорвать от смеха, пока вы будете извлекать на свет Божий свое оружие.

— Не смейся надо мной. Лучше покажи, как этим пользоваться.

— Леонардо бы этого не одобрил. — Он дразнил меня, потому что глаза его улыбались. — Мне ни разу не удалось уговорить его хотя бы подержать нож в руках. В таких вопросах он хуже, чем женщина.

— Но Леонардо здесь нет.

— Отличный аргумент. — Салаи рассмеялся. — Во-первых, не носите нож за лифом. Ненадежное хранилище, к тому же вы теряете время, пока достаете его оттуда. Нож носят за поясом, возле талии.

— Но я не всегда ношу пояс.

— А теперь будете носить, если хотите иметь при себе оружие. Красивый широкий пояс — разве это не модно? Просто засуньте ножик под него. Но, прошу вас, не держите нож так, словно это столовый прибор.

Я заморгала, глядя на оружие в своей руке.

— Позвольте, я покажу, — сказал он и, зайдя сзади, взял мою руку в свою.

Я держала нож крепко, напряженно; он потряс мне запястье несколько раз, пока моя хватка немного не ослабла.

— А теперь, — продолжил Салаи, — вы держите нож лезвием вниз. Нужно сделать прямо противоположное: перехватить рукоятку так, чтобы кончик лезвия был направлен вверх. Но совсем немного. Вот так.

Он повернул мою руку и направил лезвие вверх, я чувствовала ухом его теплое дыхание. От него пахло вином и льняным маслом. Я оглянулась на юношу и впервые поняла, что, несмотря на незрелость, на самом деле передо мной молодой мужчина, мой сверстник, к тому же красивый, с сильным, крепким телом. Он перехватил мой взгляд и игриво заулыбался. Я вспыхнула, смутившись оттого, что между нами пробежала искра, и отвела взгляд. Зато теперь я поняла, как Изабелла попалась на крючок.

— Вот так правильно, — тихо сказал он. — Хорошо, что он заточен с двух сторон, — избежите лишних хлопот. А теперь покажите мне, как будете нападать. Вперед, убейте кого-нибудь.

Я сделала шаг вперед и ткнула ножом перед собой. Салаи захихикал.

— Все это хорошо и правильно, но лишь в том случае, если ваш противник будет стоять совершенно неподвижно, а вы захотите только поцарапать его и позволить ему бежать. Смотрите.

Он встал рядом и в мгновение ока извлек из глубин своей одежды длинный тонкий нож. Не успела я удивиться, как он шагнул вперед и ткнул ножом довольно низко перед собой, а потом дикарским жестом рванул его вверх.

— Понятно? — Он повернулся ко мне с поднятым ножом. — Колите низко, прямо в кишки, в самое уязвимое место. Это довольно легко даже для слабой девушки. Угодить в сердце или легкие — гораздо труднее, там слишком много костей и требуется большая сила. Поэтому цельтесь в кишки, в самом низу, почти у паха, а затем, чтобы довести дело до конца и убедиться, что противник больше не доставит вам неприятностей, изо всей силы рваните нож вверх, пока он не упрется в ребра. Так пострадают все основные органы. Это все, что вам нужно, чтобы убить человека. Он истечет кровью так же быстро, как если бы вы перерезали ему глотку. — Салаи улыбнулся и спрятал свой нож. — А теперь попробуйте вы.

Не успел он договорить, как я сделала выпад вперед, он даже вздрогнул от неожиданности. Нож я держала правильно, лезвием вверх. Я запомнила, что наносить удар следует низко, а затем резко рвануть лезвие вверх, не зная жалости.

Пораженный Салаи одобрительно защелкал языком.

— И это благородная женщина из добропорядочного семейства? Вы быстро обучаетесь, монна Лиза. Можно подумать, вы росли на улице.

Тем же вечером после ужина я вышла на балкон. В руках я держала оружие, направив острие чуть вверх. Я начала практиковаться: делала выпад на одной ноге, одновременно нанося удар ножом, потом резко дергала его вверх, слушая, как лезвие со свистом разрезает воздух.

Снова и снова я делала выпад. И пропарывала чье-то брюхо ножом, ранила, убивала. Раз за разом я выпускала кишки из Пацци и того, третьего убийцы.

Пьеро так и не появился. Две недели спустя после того, как я сообщила Салаи содержание письма, Дзалумма явилась в мои покои со скорбным лицом. Новость быстро распространялась по всему городу. Пьеро со своими людьми выступил из Сиены и продвинулся на юг до Сан-Гаджо. Но во время похода разверзлись небеса, и начавшийся ливень вынудил армию искать убежище, чтобы переждать бурю, — в результате они потеряли преимущество наступления под покровом ночи. А тем временем флорентийские войска, размещенные в Пизе, успели узнать о приближении противника. Пьеро был вынужден отступить, иначе превосходящие по численности войска разбили бы его наголову.

Разумеется, последователи Савонаролы заявили, что в этом чувствуется рука Божья. Остальные из нас совсем приуныли и боялись разговаривать.

А я терзалась горечью. Горечью, потому как понимала, что нам никогда не узнать всей правды о случившемся, и все благодаря моему мужу и семейству Пацци. Днем я держала на руках ребенка, а ночью не выпускала из рук кинжала.

Вторжение Медичи сорвалось, поэтому я ожидала, что Франческо будет в добром расположении духа, более того, я боялась злорадства с его стороны. Но на следующий вечер, за ужином, он был явно чем-то озабочен и вообще ни словом не обмолвился о неудавшейся попытке Пьеро подойти к городу.

— Я слышал, — произнес мой отец, ничем не выдавая своих чувств, — что вновь избранная синьория состоит из одних «беснующихся». Должно быть, фра Джироламо бесконечно огорчен.

Франческо не поднял на него глаз, но пробормотал:

— Вы лучше осведомлены, чем я. — Затем он стряхнул с себя молчаливость и заговорил чуть громче: — Это все равно. Синьория вечно дает крен то в ту, то в другую сторону. Два месяца потерпим «беснующихся», а потом, кто знает, следующие избранники могут оказаться сплошь одними «плаксами». Как бы там ни было, синьория не сможет породить слишком большие беды. Недавно нам удалось создать Коллегию восьми благодаря последним событиям.

Я уставилась себе в тарелку. Я поняла, что он имел в виду Пьеро. Вероятно, он не произнес вслух имени моего деверя, боясь меня оскорбить.

— Восьми, говорите? — как ни в чем не бывало, поинтересовался отец.

— Да, восемь человек избраны, чтобы поддерживать в городе порядок и не допустить новых угроз. Особенно внимательно они станут приглядывать за Бернардо дель Неро и его партией «серых». И примут самые строгие меры, чтобы прекратить всяческую шпионскую деятельность. Любое письмо во Флоренцию или из Флоренции будет перехвачено и прочитано. Мы перекроем все доступные пути сторонникам Медичи.

Я занялась лежащим передо мной куском жареной зайчатины. Зерно по-прежнему стоило дорого, и Агриппина, оставшаяся на всю жизнь хромой после того ужасного дня на площади дель Грано, почти полностью полагалась только на местных охотников, которые помогали пополнять наши припасы. Я отделила мясо от костей, но не съела ни крошки.

— А что по этому поводу говорит фра Джироламо? — поинтересовался отец.

Меня удивил его вопрос. Он ежедневно посещал проповеди монаха, иногда задерживался в церкви, чтобы переговорить с ним. Ему ли этого не знать.

Франческо ответил очень сдержанно:

— Вообще-то это было его предложение.

Ужин мы закончили в молчании. На лице Франческо ни разу не появилась его обычная вежливая улыбка.

Той же ночью я, оставив Дзалумму, отправилась в кабинет Франческо. Меня радовал тот факт, что муж ни разу больше не наведался в мою спальню после той единственной попытки еще раз сделать меня матерью. Видимо, не смог преодолеть отвращение к дозволенной близости.

Стояла поздняя весна, погода была приятная; из раскрытых окон доносился аромат роз. Тем не менее, я не могла наслаждаться красотой ночи. На меня навевала бессонницу мысль, что, быть может, Пьеро никогда не удастся захватить Флоренцию, что я состарюсь и умру рядом с Франческо в городе, которым правит безумец.

Я вошла в кабинет мужа, почти полностью погруженный во мрак: слабый свет лампы из соседней комнаты не мог рассеять тьму. Я быстро открыла стол, ожидая, что ничего там не обнаружу и сразу вернусь к себе. Но в ящике оказалось письмо, которого я еще не видела, со сломанной печатью. Я нахмурилась. Лучше бы мне ничего не находить. У меня было не то настроение, чтобы обсуждать с Салаи неудачу Пьеро.

Но пришлось взять письмо и, прокравшись в спальню к мужу — ведь в кабинете не горел огонь, — поднести листок к лампе.

«Видимо, наш пророк по-прежнему яростно клеймит Рим со своей кафедры. Его святейшество недоволен, и я пока ничем не могу его успокоить. Вся наша операция под угрозой! И кого тогда мне обвинять, если случится чудовищный провал? Я ведь хотел, чтобы пророк отпустил вожжи только по отношению к Медичи — как Вы могли так неверно меня понять? Вы знаете, я многие годы добивался внимания Папы, его доверия… И теперь Вы готовы увидеть, что все мои усилия пошли насмарку? Или, быть может, мне усомниться в Вас и перепоручить это дело Антонио? Если он действительно пользуется доверием пророка, то, должно быть, имеет значительное влияние. Уговорите его прибегнуть к своей силе убеждения. Если он подведет — из-за того, что пророк больше не доверяет ему, или из-за того, что он потерял свою решимость, — тогда предоставляю Вам решить, избавиться ли нам от его услуг окончательно или лучше прибегнуть к его дочери и внуку. Я готов подчиниться Вашему решению в этом вопросе, так как Вас врядли можно считать незаинтересованным лицом. Если Антонио дрогнет, вновь положитесь, как сделали это в далеком прошлом, на Доменико, который доказал, что способен выполнить любое необходимое дело.

Если Папа Александр пойдет против монаха, нам ничего не останется, как прибегнуть к крайним мерам. Возможно, примером для народа послужат «серые» во главе с Бернардо делъ Неро».

— Антонио, — прошептала я и, пошатнувшись, ухватилась за край ночного столика. Я не могла оторвать глаз от письма, вновь и вновь его перечитывала.

Я ведь действительно думала, что Франческо женился на мне из-за моей красоты.

«Если Антонио дрогнет, вновь положитесь, как сделали это в далеком прошлом, на Доменико…»

Я вспомнила об отце, больном и несчастном. Я вспомнила ту ужасную минуту в ризнице Сан-Марко, когда фра Доменико стоял над телом моей матери. Когда, поймав взгляд отца, он показал на меня глазами.

Угроза.

И отец опустился на колени. Проглотил свою ярость и опустился на колени.

Я вспомнила, как позже он умолял меня поехать с ним в церковь, чтобы послушать проповедь Савонаролы. Когда я отказалась, он заплакал. Точно так он плакал в день моей свадьбы с Джулиано и все твердил, что не способен защитить меня.

Я вспомнила прохладную дружбу отца с Пико после смерти мамы. Я подумала о смерти Пико и о теперешней невеселой дружбе отца с моим мужем.

«…лучше прибегнуть к его дочери и внуку…»

Слез у меня не осталось. Я была чересчур напугана и оскорблена.

С трудом, переводя дыхание, я заучивала наизусть каждое слово, впечатывала его в свою память. Потом вернулась в кабинет мужа, спрятала письмо в стол и заперла ящик. Когда я потихоньку поднялась к себе в спальню, то первым делом отыскала нож и заткнула за пояс. Вооружившись, я ушла в детскую. Маттео спокойно спал в колыбельке. Я не стала будить сына, а уселась на пол рядом с ним и просидела так до тех пор, пока не вернулся Франческо. Я продолжала сидеть, слушая, как дом вновь затихает. А потом увидела, что взошло солнце.

LXIII

Тем же ранним утром я отослала Дзалумму пешком в лавку к моему отцу сказать, что я хочу повидать его наедине. Она вернулась меньше чем через два часа и передала, что отец плохо себя чувствует, поэтому сразу пойдет домой и надеется, что я навещу его там.

Дело, разумеется, было вовсе не в его плохом самочувствии. По дороге в отцовский дом, когда Дзалумма сидела напротив меня в карете, держа на коленях Маттео, и смотрела на меня немигающим взглядом, я, в конце концов, не выдержала и сказала:

— Мой отец тоже в этом участвует.

Избегать правды дальше было бессмысленно. Я ведь уже сообщила ей содержание первого письма, обнаруженного в кабинете Франческо. Дзалумма знала, что мой муж связан с Савонаролой, знала и о его причастности к смерти Пико. Этим утром она нашла меня спящей возле колыбельки Маттео и сразу все поняла. После того как я послала ее поговорить с Антонио, она ждала от меня объяснений. Мои слова, видимо, ее ничуть не удивили.

— Вместе с Франческо? — Я кивнула.

Лицо у нее стало каменным.

— Тогда зачем ты едешь к нему? — В ее голосе ясно слышалось недоверие.

Я бросила взгляд в окно и ничего не ответила.

Отец ждал меня в большом зале, где когда-то приветствовал Джулиано, пришедшего просить моей руки, в том самом зале, где мама встречалась с астрологом. Время перевалило за полдень, и шторы были раздвинуты, чтобы впустить солнце. Отец сидел в полоске яркого света. При моем появлении он поднялся. Слуг с ним не было, и я отослала Дзалумму в соседнюю комнату присмотреть за Маттео.

На лице отца была печать заботы. Точно не знаю, какими словами Дзалумма передала мою просьбу или что ожидал услышать отец, но, во всяком случае, то, что я сказала, для него явилось неожиданностью.

Как только Дзалумма закрыла за собой дверь, я напряженно выпрямилась и заговорила, даже не удосужившись поздороваться.

— Я знаю, что ты и Франческо манипулируете Савонаролой. — Мой голос звучал поразительно спокойно. — Я знаю про Пико.

От изумления отец открыл рот. Он собирался шагнуть вперед, чтобы обнять меня, но отступил назад и снова уселся на стул.

— Пресвятой Боже, — прошептал он, проводя рукой по лицу, а потом, пораженный, взглянул на меня. — Кто… кто тебе рассказал? Дзалумма?

— Она ничего не знает.

— Тогда кто-то из слуг Франческо? — Я покачала головой.

— Я знаю, ты ходишь к Савонароле. Я знаю, тебе поручено внушать ему, чтобы он проповедовал против Медичи, а Папу Александра оставил в покое. Но, видимо, ты не очень хорошо справляешься с заданием.

— Как? Откуда тебе все это известно? — Но я не проронила ни слова, и он ударился в панику. — Ты шпионка. Моя дочь шпионка Медичи… — Он меня не обвинял, просто ужаснулся от этой мысли и обхватил голову руками.

— Я не шпионка, — возразила я. — И с Пьеро не поддерживаю связь после смерти Джулиано. Я знаю только то, что сказала. А узнала об этом совершенно случайно.

Отец застонал. Мне показалось, что он сейчас разрыдается.

— Знаю… знаю, что ты так поступил только из желания защитить меня, — продолжала я. — Я здесь не для того, чтобы обвинять тебя, а потому, что хочу помочь.

Он взял мою руку и крепко сжал.

— Как жаль, — проговорил он со вздохом, — как жаль, что тебе пришлось узнать об этом. И все же я… Фра Джироламо искренний человек. Хороший человек. Он хочет делать то, что велит Господь. Я действительно в него верил. Связывал с ним такие надежды… Но он окружен злыми людьми. И его очень легко переманить на свою сторону. Когда-то я пользовался его доверием, но сейчас уже ни в чем не уверен.

Я с силой сжала его руку.

— Не важно. Важно только то, что твои хозяева тобой недовольны. Ты в опасности. Нам придется уехать. Ты, я и Маттео… Нам придется покинуть Флоренцию. Оставаться здесь больше нет причин.

— Ты никогда не была в безопасности. — Отец взглянул на меня снизу вверх глубоко запавшими глазами.

— Я знаю. Но теперь и над тобой сгустились тучи. — Я опустилась на колени рядом с ним, не выпуская его руки.

— Ты думаешь, я не хотел уехать? Много лет тому назад, после смерти твоей матери, я подумывал отвезти тебя к моему брату Джованни в деревню. Я думал, там нас ждет покой. Но они обо всем узнали. Подослали в дом к брату головореза, пригрозившего ему ножом, точно так же поступили и со мной. Они следят за нами. Даже сейчас, когда я провожу тебя к карете, Клаудио будет вглядываться в твое лицо и если заметит, что ты расстроена, то обо всем донесет своему хозяину, Франческо. — Он прерывисто вздохнул. — Есть вещи, о которых я не могу тебе рассказать, понимаешь? Вещи, о которых тебе нельзя знать, потому что Клаудио и Франческо сразу все поймут по твоим глазам. Потому что ты можешь поступить опрометчиво и подвергнуть опасности всех нас. Даже Маттео.

Я засомневалась.

— Не думаю, что Франческо позволил бы кому-то причинить вред Маттео.

Мой муж проявлял искреннюю любовь к малышу. Я должна была в это верить, чтобы не сойти с ума.

— Взгляни на него, — сказал отец, и я в первую секунду не поняла, о ком он говорит. — Он все еще малыш, но даже я способен увидеть в его личике черты настоящего отца Маттео!

Я окаменела от пронзившей меня боли.

— А когда ты смотришь на меня, то чье лицо ты видишь?

Он посмотрел на меня с любовью и мукой.

— Я вижу лицо гораздо более красивое, чем мое… — Он притянул мою руку к губам и поцеловал, потом поднялся и увлек меня за собой. — Наплевать, если они станут угрожать мне. Другое дело — ты и ребенок… Но я что-нибудь придумаю. У них повсюду шпионы — во Флоренции, Милане, Риме… Но я найду для нас где-нибудь безопасное место. А пока ни с кем не говори об этом. Ни слова. Мы обсудим все еще раз при первой возможности. — Он задумался на секунду, а потом спросил: — Кто-нибудь видел, как Дзалумма приходила поговорить со мной? — Я покачала головой.

— Клаудио был дома. Мы всем сказали, что она идет в аптеку по моему поручению.

Объяснение выглядело вполне правдоподобным, аптекарская лавка находилась на той же самой улице, что и магазинчик отца.

Он кивнул, обдумывая мой ответ.

— Хорошо. Тогда скажешь всем, что Дзалумма, проходя мимо, узнала, что я заболел и ушел домой — и тогда ты приехала меня навестить. Убедись, чтобы Дзалумма ничего не перепутала, а говорила точно так. А теперь изобрази радость, что повидалась со мной и узнала, что ничего опасного нет.

Неожиданно он сжал меня в крепком объятии. Я тоже его обняла. Пусть я не родня ему по крови, но он был моим отцом в большей степени, чем любой другой мужчина.

Потом отец отстранился и, сделав усилие над собой, заговорил беспечным тоном:

— А теперь улыбнись. Улыбнись и радуйся ради Маттео, ради меня. Улыбнись и будь веселой, когда Клаудио посмотрит на тебя и когда ты поедешь домой, потому что в том доме нет никого, кому бы ты могла доверять.

Я кивнула, поцеловала его в щеку и позвала Дзалумму. Когда она пришла, подгоняя малыша Маттео, я сообщила ей, что оставаться с Франческо нам придется совсем недолго, но пока мы должны изображать радость.

Вот так мы и направились к карете, Дзалумма и я, а рядом перебирал ножками маленький Маттео. Я широко улыбнулась Клаудио.

У меня не было другого выхода, как оставить книгу на ночном столике, где ее увидела бы Изабелла. Я опасалась встречи с Салаи, но сведения, которые я узнала из письма, были слишком важны, чтобы не поделиться ими: наши враги теряли влияние на Папу и монаха, а самое важное, они намеревались предпринять действия против «серых».

Но я не собиралась сообщать всю правду. Той ночью я лежала без сна, молча повторяя про себя письмо, но выпустив из него любое упоминание об Антонио, дочери и внуке. Особого вреда это принести не могло — Леонардо и Пьеро все равно узнали бы самое важное.

А Салаи, беспечный малый, не заметил бы разницы.

Утром, встав с тяжелой головой, я сказала Дзалумме, что мне понадобится Клаудио для поездки в церковь Пресвятой Аннунциаты. Рабыня ничего не ответила, но по ее мрачному виду я поняла: она догадалась, зачем я туда еду.

Шла первая неделя мая. Сидя в карете, я щурилась от солнечного света.

Салаи показался в дверях придела, я на безопасном расстоянии последовала за ним по коридору, вверх по винтовой лестнице и подождала, пока он стучал в деревянную панель в стене.

Как только мы вошли, я хотела быстро сообщить содержание письма, ни о чем другом не говорить и, сославшись на усталость, поскорее вернуться домой.

Но Салаи нарушил ставшую привычной процедуру: обычно он сразу усаживался за маленький столик Леонардо, где не было теперь никаких принадлежностей художника, а осталась лишь чернильница, перо и бумага. Под мою диктовку он записывал все, что мне удавалось узнать предыдущей ночью.

Сегодня же он жестом пригласил меня сесть на мой стульчик с низкой спинкой и немного взволнованно, хотя и с улыбкой, произнес:

— Прошу вас, монна Лиза… Он придет через минуту.

«Он». Я испуганно охнула и огляделась по сторонам. Мой портрет снова занял место на мольберте, а рядом стоял маленький столик, уставленный новыми кистями и оловянными плошками с раздавленным шариком красной охры, которой обычно рисуют лица, плошкой с краской землистого цвета и плошкой с краской теплого коричневого оттенка.

Я поднесла руку к горлу. «Ничего не изменилось, — сказала я себе. — Все по-старому. Леонардо здесь, и ты рада его видеть. Ты будешь улыбаться и передашь содержание письма слово в слово, как планировала. А затем станешь ему позировать».

Не прошло и минуты, как Леонардо уже улыбался, стоя передо мной. Вид у него был посвежевший, лицо сильно загорело на солнце. Волосы стали длиннее, ниже плеч, и он вновь отрастил бороду — она была короткая, тщательно подстрижена, почти сплошь седая.

Я тоже улыбнулась ему в ответ. Улыбка получилась слегка вымученной, но определенно более искренней, чем та, что вчера предназначалась для Клаудио.

— Монна Лиза, — произнес он, беря мои руки в свои. — Как чудесно снова вас видеть! Надеюсь, вы здоровы?

— Да, абсолютно. Вы тоже выглядите хорошо. Должно быть, Милан пошел вам на пользу. Давно во Флоренции?

— Нет. А как ваша семья? Маттео?

— Все здоровы. Маттео все растет и растет. Теперь он уже бегает. К концу дня всех нас изматывает.

Я тихо рассмеялась, надеясь, что Леонардо примет за причину моей усталости материнские заботы.

Он отпустил мои руки и отошел на шаг, рассматривая меня с головы до ног.

— Хорошо. Все хорошо. Салаи говорит, сегодня у вас есть новости. Может быть, тогда побыстрее покончим с делом?

Он сложил руки. В отличие от Салаи, который все записывал, Леонардо просто выслушивал меня.

— Ладно. — Я прокашлялась и, к своему великому неудовольствию, почувствовала, что краснею. — Простите, — я робко улыбнулась, — я вчера не спала и сейчас чувствую себя усталой, но… я постараюсь.

— Конечно, — сказал он, не сводя с меня глаз. Я решительно набрала в легкие воздуха и начала.

Первые несколько предложений дались мне легко, я видела своим мысленным взором исписанный четким почерком лист бумаги. А затем против собственной воли я произнесла:

— «И теперь Вы готовы увидеть, что все мои усилия пошли насмарку? Или, быть может, мне усомниться в Вас…» И замолчала, охваченная паникой. Я помнила, как заканчивалась эта фраза: «И перепоручить это дело Антонио». Но я не осмеливалась произнести имя отца, хотя была обязана закончить предложение.

— Простите, снова сказала я и продолжила: — «… и перепоручить это дело нашему другу». — В этом месте для того, чтобы письмо показалось законченным, я процитировала все строки, имевшие отношение к отцу, но каждый раз заменяла его имя словами «наш друг». Мне пришлось сконцентрировать все свое внимание, чтобы не запнуться на пропущенной строке «или лучше прибегнуть к его дочери и внуку». Закончив, я взглянула на Леонардо. Он никак не реагировал, просто стоял и внимательно смотрел на меня, и по его лицу ничего нельзя было понять.

От затянувшейся паузы у меня закружилась голова, я потупила взгляд и с ужасом почувствовала, что мои щеки снова пылают.

Наконец Леонардо заговорил, тихо, без упрека.

— Из вас, Лиза, получился еще худший агент, чем я думал. Вы совершенно не умеете лгать.

— Я не лгу! — сказала я, не смея взглянуть ему в лицо.

Он обреченно вздохнул.

— Очень хорошо. Тогда я скажу иначе: вы скрываете правду. Думаю, вы знаете, кто этот «наш друг». Наверное, мне следует попросить вас повторить эту строчку несколько раз… В конце концов, вы произнесете ее так, как она написана.

Я рассердилась на саму себя и устыдилась: из-за собственной глупости я предала человека, который больше всего нуждался в моем доверии.

— Я сказала вам все, что вы должны знать. А вы не можете… Думаете, что все знаете, а на самом деле нет.

Леонардо оставался спокойным и печальным.

— Мадонна… вы не раскроете того, чего бы я уже не знал. Я понимаю, вам хочется его защитить, но вы опоздали.

Я закрыла глаза. А когда открыла их вновь, то сказала:

— Вы должны пообещать мне, что никто не причинит ему вреда. Что с ним ничего не случится… Если бы я предполагала, что вы и Пьеро опасны для него, то я…

— Лиза, — резко оборвал меня Леонардо. — Вы пытаетесь защитить того, кто не достоин вашей защиты. — Он повернул лицо к окну. — А я-то надеялся, что эта минута никогда не настанет, что вы будете избавлены от боли. Теперь я, конечно, понимаю, что это был только вопрос времени.

— Если вы навредите ему, я не стану вам помогать! — Мой голос звенел.

— Салаи! — прокричал Леонардо так громко, что я вздрогнула, решив, что он кричит на меня. — Салаи!

Через секунду в дверях появился юноша, он улыбался, но, увидев нас, тут же перестал.

— Присмотри за ней, — скомандовал Леонардо и вышел из комнаты. Потом я услышала, как он роется в соседней келье, явно что-то ищет.

Когда он вернулся, то держал в руках папку. Кивком отпустил Салаи, поднес папку к длинному столу у дальней стены и, открыв ее, начал перелистывать рисунки — несколько из них были выполнены углем, какие-то — чернилами, а большинство — красно-коричневым мелком. Наконец он нашел тот, который искал, и решительно прижал его пальцем, словно обвинял меня.

Я подошла, остановилась рядом и взглянула на рисунок.

— Вы правы, — сказал он. — Я сделал набросок сразу после события и очень долго его хранил. А этот я нарисовал недавно, в Милане. После нашего разговора я понял, что когда-нибудь наступит пора вам его увидеть.

Мужчина был изображен в тот момент, когда поворачивался, чтобы взглянуть через плечо куда-то очень-очень далеко. Капюшон скрывал его волосы, уши, большая часть лица осталась в тени. Виднелись только кончик носа, подбородок и рот.

Губы этого человека были раскрыты, уголок опущен оттого, что он как раз поворачивал голову, у меня в ушах явственно прозвучал его вздох. Хотя глаза скрывала тень, его ужас, его растраченный гнев и забрезжившее сожаление были переданы с помощью одного только опущенного уголка губ и напряженных мускулов шеи.

Я почувствовала, что знаю этого человека, хотя раньше никогда не видела.

— Это кающийся грешник, — сказала я. — Тот самый, которого вы видели в соборе.

— Да. Вы его узнаете?

Я засомневалась, но, в конце концов, покачала головой. Он расчистил место вокруг, вынул рисунок из папки и положил на стол.

— То, что сейчас вам покажу, я узнал только недавно. — Он взял в руку кусочек крошащегося красного мелка и знаком велел наклониться поближе.

Тут он принялся рисовать с той естественной легкостью, с какой люди ходят или дышат. Он начал с коротких стучащих штрихов по подбородку; через секунду я поняла, что он рисует волосы, бороду. Под его пальцами подбородок мужчины смягчился, верхняя губа исчезла под пышными усами. Еще пару штрихов — и углы рта внезапно состарились.

Постепенно под его рукой проступало изображение человека, которого я знала, которого видела каждый день.

Я отвернулась, закрыла глаза, потому что не желала больше на это смотреть.

— Теперь вы его узнаете, — тихо и грустно произнес Леонардо.

Я кивнула, как слепая.

— Он отнюдь не случайно оказался замешанным, Лиза. Он с самого начала примкнул к заговорщикам. И причина тому не набожность, а ревность, ненависть. Он не заслуживает ничьей защиты. Он уничтожил Анну Лукрецию. Уничтожил.

Я повернулась спиной к нему, к рисунку и отошла в сторону.

— Вы ходили к нему, Лиза? Что-нибудь ему рассказывали? Вы говорили обо мне, о Пьеро?

Я опустилась на стульчик, сцепила руки и наклонилась вперед, упершись локтями в колени. Мне стало плохо. В тот день я прихватила с собой кинжал, нетерпеливо ожидая встречи с третьим человеком.