Я, Мона Лиза Калогридис Джинн

LXIV

Лето принесло с собой вторую, еще более страшную волну мора. Флоренция сильно пострадала: повсюду можно было увидеть носилки, на которых доставляли в больницы прохожих, рухнувших посреди улицы, не дошедших домой, в лавку, в церковь.

Мои визиты в семейный придел церкви Пресвятой Аннунциаты прекратились. Даже если бы я осмелилась выйти на зачумленные улицы, я не могла поделиться с Леонардо никакими новостями, так как лишилась доступа к письмам мужа. Боясь подцепить заразу, Франческо отказался от ночных вылазок и сидел все время дома, часто запираясь в кабинете; он лишь иногда заглядывал в ближайшую лавку и еще реже, только если речь не шла об очень важном деле, отправлялся во Дворец синьории. И все же, несмотря на свирепствовавший мор, визитеров у него прибавилось: приоры, советники, другие люди, которых мне ни разу не представили, да и я сама о них не расспрашивала. Над Савонаролой сгустились тучи, и Франческо отчаянно пытался его спасти.

Чтобы не подвергаться лишнему риску, ежедневно пересекая Арно, отец переехал на время к нам. После того как расходились визитеры Франческо, муж часто звал к себе в кабинет отца, и они долго о чем-то беседовали. Я не пыталась подслушивать эти разговоры, но иногда до меня доносились голоса, и я улавливала интонацию. Франческо всегда на чем-то властно настаивал, отец же отвечал тихо и не слишком решительно.

Однажды, после визита какого-то приора, до странности раннего и продолжительного, отец и Франческо спустились к завтраку. Я сидела за столом, у меня на коленях ерзал непоседливый Маттео; прежде я ни разу не приносила его в столовую, но ему было почти два года, и я мечтала научить сына есть ложечкой. Когда мужчины вошли в зал, Маттео радостно колотил ложкой по дорогой отполированной столешнице. Я думала, муж рассердится, скажет какую-нибудь резкость, так как в последнее время он постоянно пребывал в дурном расположении духа. Но Франческо впервые за несколько дней улыбнулся.

Отец стоял рядом с ним, мрачный и настороженный.

— Чудесная новость! — воскликнул Франческо, стараясь перекричать шум, учиненный Маттео; он был в слишком хорошем настроении, чтобы рассердиться от подобной мелочи. — Мы только что поймали шпиона Медичи!

У меня внезапно перехватило дыхание, и я изо всех сил постаралась это скрыть, продолжая сидеть прямо и придерживать ручку Маттео, молотившего воздух.

— Шпиона?

Отец, видимо, почуял мой внезапный страх; он выдвинул стул и сел рядом со мной.

— Ламберто Антелло. Ты слышала о нем: он был одним из друзей Пьеро, — тихо сказал отец мне в ухо. — Он даже отправился с Пьеро в Рим. Его обнаружили, когда он пытался проникнуть во Флоренцию с письмом…

Франческо стоял напротив и улыбался, глядя на нас. Я поймала руку Маттео и прижала к боку, не обращая внимания на его протесты.

— Да, Ламберто Антелло. Его поймали вчера, а сейчас допрашивают. С «серыми» будет покончено. Ламберто заговорил, он называет имена. — Франческо двинулся к кухне. — Куда подевалась Агриппина? Мне нужно поесть, причем быстро. Сегодня утром я должен побывать во Дворце синьории. Шпиона держат в тюрьме Барджелло.

— Думаешь, выходить из дома не опасно? — спросила я ради приличия, а вовсе не потому что беспокоилась о муже.

— Мне все равно, опасно или нет. Дело слишком важное! — Он исчез в кухне. — Агриппина!

Как только он ушел, отец пытливо вгляделся в мое лицо. Я попыталась казаться слегка заинтересованной новостью о Ламберто, с удовольствием уделяя внимание моему непоседливому малышу. Похоже, попытка не удалась, и отец увидел мой испуг.

Я поняла это, так как и сама заметила, что он испугался.

Как только Франческо уехал, мы с отцом отвели Маттео в сад позади дома, чтобы малыш побегал. Сад был зеленым и цветущим. Над фонтаном со львом поднималась прозрачная прохладная дымка. Я неторопливо прогуливалась рядом с отцом, позволив сынишке бежать чуть впереди нас, и то и дело одергивала его: не лезь в самшит, не трогай розы, а то уколешься. С таким же успехом я могла велеть ему не быть маленьким мальчиком.

Я была по-прежнему зла на отца. Я знала, что он всю жизнь пекся о моем благополучии, но стоило мне на него взглянуть, как я сразу видела перед собой того кающегося грешника, что явился в собор. И все равно беспокоилась о нем.

— Я боюсь, — призналась я. — Это отречение от церкви… Франческо может заявить, что ты его подвел.

Отец слегка пожал плечами, показывая, что вовсе не встревожен.

— Не волнуйся за меня. Я говорил с фра Джироламо… Другие тоже с ним беседовали. Он, наконец, понял, что следует изменить тактику. Он понимает, что поступал глупо — не мог сдержаться и часто говорил с кафедры как одержимый. Но он напишет свой труд, чтобы оправдаться. Он уже отослал несколько писем его святейшеству, моля о прощении. Александр должен успокоиться.

— А если не успокоится?

Отец не сводил взгляда со своего крепенького внука.

— Тогда Флоренция попадет под папский запрет. Ни одному христианскому городу не будет позволено иметь с нами дело, если только мы не выдадим Савонаролу, чтобы он понес наказание. Но этого не случится. — Он протянул руку, пытаясь меня успокоить.

Я вовсе не хотела увернуться, но не сумела остановить себя вовремя. Его глаза наполнились болью.

— Конечно, ты сердишься на меня за все, что я сделал… за все ужасное… Я молю Всевышнего, чтобы он меня простил, хотя давным-давно оставил надежду попасть на небеса.

— Я не сержусь, — сказала я. — Хочу только одного — чтобы мы с Маттео покинули Флоренцию. Я не могу здесь дольше оставаться. Слишком опасно.

— Ты права, — печально признал отец. — Но как раз сейчас это невозможно. Когда был обнаружен Ламберто Антелло, приоры буквально спятили. Каждый из них теперь «плакса», каждый жаждет крови. Они приказали закрыть все девять городских ворот: никто не может ни войти, ни выйти, любое письмо перехватывается, и его читает Коллегия восьми. Повсюду проводятся дознания, не прекращаются поиски шпионов Медичи. Если бы я не был нужен Франческо, то допрашивали бы и нас. — Голос его внезапно осип. — Они уничтожат «серых» — каждого, кто когда-то по-доброму смотрел на Лоренцо или его сыновей. И они готовы обезглавить Бернардо дель Неро.

— Не может быть, — прошептала я. — Его не посмеют тронуть! Ни один житель города этого не потерпит.

Бернардо дель Неро был одним из самых уважаемых граждан Флоренции, старинным другом Лоренцо де Медичи. Этот сильный старик с ясной головой, бездетный вдовец, посвятил свою жизнь управлению городом. Он достойно исполнял обязанности гонфалоньера и отличался безукоризненной честностью. Его настолько все любили, что даже синьория уважала и терпела его политический пост в качестве главы «серых ».

Но все же меня больше беспокоила судьба Леонардо, который угодил в ловушку и не имел возможности связаться с внешним миром.

Отец покачал головой.

— Придется им смириться. Появление Ламберто Антелло наполнило сердце каждого из «плакс» страхом. После хлебного бунта на площади дель Грано синьория отчаянно пытается задушить любые крики в поддержку Медичи.

— Но когда изгнали Пьеро, — напомнила я, — Савонарола призывал проявить милосердие ко всем друзьям Медичи. Он настаивал, чтобы всех простили.

Отец оглядел сад, окинул взором мощенную булыжником дорожку, обсаженную цветущими кустами роз и стриженным под скульптуры самшитом, потом посмотрел на внука, которого отвлек на несколько секунд большой жук. Эта картина должна была бы его обрадовать, но вместо этого в глазах отца появилась затравленность.

— На этот раз пощады не будет, — сказал он с убежденностью человека, посвященного в тайну. — И надежды тоже. Будет только кровь.

Мне отчаянно хотелось съездить в церковь Пресвятой Аннуциаты, предупредить Леонардо о том, что на Бернардо дель Неро и всю его партию надвигается неминуемая беда, но Франческо даже слушать не хотел ни о каких моих выходах из дома — особенно если речь шла о поездке в семейную церковь, стоявшую как раз напротив сиротского приюта, куда свозили многих больных. Никакие аргументы не могли убедить Клаудио нарушить хозяйский приказ.

Я оставалась запертой в четырех стенах. Раньше в письмах, приходивших Франческо, «серые» назывались врагами, которых следует держать в узде; теперь становилось ясно, что их собираются уничтожить. Я полагала, что Леонардо лучше меня осведомлен об опасности.

Тем временем я продолжала потихоньку выходить на балкон и тренироваться во владении кинжалом. Моим противником больше не был третий человек, убийца моего истинного отца. Им стал Франческо, им стал автор писем — убийцы моего возлюбленного Джулиана. Ночь за ночью я практиковалась наносить удары. Ночь за ночью я убивала обоих и находила в этом утешение.

В городе произвели аресты, обвиняемых подвергли пыткам. В конце концов перед синьорией и Большим советом для вынесения приговора предстали пятеро: августейшие Бернардо дель Неро, Лоренцо Торнабуони, юный двоюродный брат Пьеро, который хотя и являлся номинальным главой «серых», был тем не менее уважаемым всеми гражданином и благочестивым плакальщиком; Николо Ридольфи, старик, чей сын женился на дочери Лоренцо, Контессине; Джанноццо Пуччи, молодой друг Пьеро, и Джованни Камби, который вел много дел с домом Медичи.

«Сжальтесь!» — кричали их сторонники, уверенные, что приговор будет не слишком суровым, а в случае с Бернардо дель Неро — смягченным. Обвиняемые были все честные люди, пользовавшиеся любовью сограждан; их признания о том, что они активно способствовали возвращению Пьеро де Медичи в город в качестве самозванца-правителя, были вырваны у них под самыми зверскими пытками.

Люди ждали помощи и руководства от Савонаролы, пребывая в уверенности, что монах в очередной раз призовет всех к терпению и прощению.

Но фра Джироламо был слишком поглощен тем, чтобы умилостивить разозленного Папу. Он заявил во всеуслышание, что больше не может отвлекаться на политические вопросы. «Пусть умрут или будут изгнаны. Мне все равно».

Его сторонники тысячи раз повторяли эти слова, приглушенными голосами, с тревогой в глазах.

Двадцать седьмого августа за три часа до рассвета нас с Дзалуммой пробудил от сна стук в дверь. Дзалумма скатилась с лежанки и поспешила открыть дверь, за которой стояла неприбранная Изабелла с огарком свечи в руках. Плохо соображая после сна, я подошла к двери и уставилась на девушку.

— Вас зовет муж, — сказала она. — Он велел передать, чтобы вы оделись быстро во что-нибудь строгое и спустились вниз.

Я хмуро потерла глаза.

— А как же Дзалумма?

Я услышала, как рабыня за моей спиной ищет кремень, чтобы зажечь лампу.

— Зовут только вас.

Когда Дзалумма зашнуровала на мне скромное платье из серого шелка, вышитого черной нитью, я начала тревожиться. Что за необходимость потребовала будить меня среди ночи да еще обряжаться в «строгое»? Наверное, кто-то умер. Я тут же подумала об отце. После отлучения от церкви Савонарола впал в немилость у своих хозяев. Неужели они решили, наконец, избавиться от монаха?

Теплый воздух был тяжел и неподвижен. Я всю ночь спала урывками из-за жары. Пока одевалась, успела покрыться потом.

Оставив Дзалумму, я спустилась на один этаж и заглянула в покои для гостей, где теперь спал отец. У закрытых дверей я на секунду замерла, но отчаяние победило все понятия о вежливости. Я приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы заглянуть через приемную в спальню и убедиться, что с отцом все в порядке, он спит.

Потом я тихо прикрыла дверь и уже спокойно сошла вниз к Франческо.

Он вышагивал перед парадным входом, бодрый и взволнованный. Я бы не сказала, что он светился от счастья, но в его лице и взгляде я угадала нервное торжество, мрачную радость. Только тогда я поняла, что мы поджидаем Клаудио, ибо произошло нечто столь важное, что никакая чума не могла заставить Франческо отсидеться дома — он был готов рискнуть и собой, и женой.

— Кто-то умер? — спросила я, как добропорядочная супруга, изображая легкую тревогу.

— Сейчас обсуждать это не имеет смысла. Ты только всполошишься, как обычно происходит с женщинами в таких случаях. Скоро сама увидишь, куда мы едем. Я прошу только об одном — держи себя в руках, будь храброй, насколько сможешь. Я бы хотел тобой гордиться.

Я взглянула на мужа, во мне шевельнулся страх.

— Постараюсь.

Он мрачно улыбнулся мне в ответ и повел к карете, которую подогнал Клаудио. Воздух и на улице был душный, без намека на прохладу. Во время поездки мы ни о чем не говорили. Я смотрела на темные улицы, и мой ужас увеличивался с каждой секундой, пока мы ехали на восток, к собору, а затем неумолимо на юг.

Карета выкатила на площадь Синьории. В окнах дворца, где жили приоры, горели лампы — но мы проехали мимо. С грохотом остановились перед соседним зданием — тюрьмой Барджелло, той самой, где когда-то сидела я, куда когда-то ночной патруль привел Леонардо. Это была грозного вида квадратная крепость, увенчанная зубчатыми башенками. По обеим сторонам массивных дверей горели огромные факелы.

Когда Клаудио открыл дверцы кареты, сердце мое дрогнуло. «Леонардо пойман, — мелькнула у меня паническая мысль. — Франческо обо всем знает. Он привез меня сюда на допрос…» Но я и виду не подала, что в моей душе царит смятение. Я оперлась на руку Клаудио и с непроницаемым лицом ступила на мостовую. На секунду вспомнила о кинжале Дзалуммы, оставшемся дома под матрасом.

Вслед за мной из кареты вышел Франческо и крепко взял меня за локоть. Мы направились к дверям тюрьмы, и, пока шли, я разглядела ожидавшие поблизости фургоны — пять штук, за ними присматривало несколько человек, одетых во все черное. Какой-то звук заставил меня повернуть голову, и, приглядевшись, я увидела, что на козлах одного из фургонов сидит женщина под черным покрывалом и так душераздирающе всхлипывает, что если бы не возница, удерживавший ее на месте, она давно бы свалилась вниз.

Мы вошли внутрь. Я ожидала, что меня сейчас отведут в камеру или какое-нибудь помещение, где будут сидеть приоры-обвинители. Вооруженные стражники внимательно посмотрели на нас. Мы пересекли вестибюль, а затем вышли в просторный внутренний двор. В каждом из углов стоял большой столб из того же тусклого коричневого камня, что и само здание; к каждому из этих столбов были прикреплены черные железные кольца, и в каждом кольце горело по факелу, отбрасывавшему мигающий оранжевый свет.

У дальней стены с балкона спускалась крутая лестница, у подножия которой стояла широкая, недавно выстроенная платформа. Сверху по платформе разбросали пучки соломы. Сквозь запахи свежеструганной древесины и соломы пробивались миазмы человеческих нечистот.

Мы с Франческо были не одни. Тут же присутствовали и другие высокопоставленные «плаксы»: семеро взмокших приоров в алых туниках, кучка советников и все члены Коллегии восьми. На их фоне особо выделялся гонфалоньер Франческо Валори, который служил уже третий срок на этом посту; худой старик с жестким взглядом и волнистой серебряной шевелюрой, Валори уже давно во всеуслышание требовал крови обвиненных «серых». Он привел с собой молодую жену, хорошенькое создание с золотыми кудряшками. Мы молча обменялись кивками вместо приветствия и присоединились к толпе, собравшейся перед низкой платформой. Я невольно вздохнула с облегчением. По крайней мере, сейчас я находилась здесь в качестве свидетеля, а не пленницы.

Собравшиеся перешептывались друг с другом, но все сразу замолкли, когда на эшафот поднялся человек: это был палач с топором в руке. За ним появился еще один человек, поставивший на солому деревянную выщербленную колоду.

«Нет», — прошептала я себе. Я вспомнила, что говорил отец о «серых»; тогда мне не захотелось ему поверить. Но если бы я все-таки нашла способ повидаться с Леонардо, удалось бы мне все это предотвратить?

Франческо наклонил ко мне голову, показывая, что не расслышал, и, ожидая, что я повторю свои слова, но я промолчала. Как и остальные, я смотрела на эшафот, палача, солому.

Сначала зазвенели цепи, затем на балконе появились обвиняемые, с двух сторон охраняемые стражниками с длинными мечами.

Первым шел Бернардо дель Неро. Раньше это был величавый седовласый старец с большими серьезными глазами и прямым крупным носом. Теперь лицо его так распухло, что глаза почти не открывались, а нос был свернут на сторону, в корке черной крови и разбух до невероятных размеров. Пленник больше не мог держаться прямо и тяжело опирался на своего мучителя, спускаясь по лестнице нетвердым шагом. Всех обвиняемых заставили сбросить обувь и встретить смерть босиком.

Молодого Лоренцо Торнабуони я вообще не узнала: ему раздробили переносицу, разбухшее лицо было все в синяках, и он вообще уже не видел, поэтому пришлось сводить его с лестницы. Далее шли трое оставшихся пленников: Николо Ридольфи, Джанноццо Пуччи, Джованни Камби — все сломленные, покорные. Видимо, никто из осужденных на казнь не обратил внимания на людей, собравшихся поглазеть на них.

Когда, наконец, они выстроились на эшафоте, гонфалоньер зачитал обвинения и приговор: шпионаж и предательство, смерть через обезглавливание.

Бернардо дель Неро даровалась милость умереть первым. Палач попросил у него прощения и получил его, произнесенное дрожащим голосом, заплетающимся языком. Потом Бернардо покосился на нашу маленькую ассамблею и сказал:

— Да простит и вас Господь тоже.

Он был слишком слаб, чтобы опуститься на колени без посторонней помощи. Охранник помог ему, как следует устроить голову в углублении окровавленной колоды.

— С одного раза, — попросил он, когда палач занес топор.

Мне было наплевать, сможет ли гордиться мною Франческо или нет. Я отвернулась, зажмурилась, но тут же невольно снова открыла глаза, перепуганная единым вздохом толпы. Краем глаза я заметила, как коленопреклоненное тело Бернардо повалилось набок, как из шеи мощной струей брызнула кровь, как охранник подобрал с соломы что-то круглое и красное.

И вдруг я кое-что вспомнила. Я вспомнила тот день многолетней давности в церкви Сан-Марко, когда моя мама в ужасе уставилась на Савонаролу, стоявшего за кафедрой. Я вспомнила ее крик: «Пламя поглотит его, отрезав от тела руки и ноги, и те провалятся прямо в ад! Его свергнут пятеро обезглавленных!»

Пятеро обезглавленных.

Я отпрянула назад, наступив на ногу какому-то приору. Франческо поймал меня за руку и удержал на месте.

— Нервы, — прошептал он пострадавшему. — Простите ее, это всего лишь нервы. Она молода и не привыкла к подобным вещам. Сейчас придет в себя.

Появились стражники и уволокли труп. Следующим на эшафот вытолкнули Торнабуони. Заставили его пробормотать слова прощения, опуститься на колени… За ним последовали еще двое. Джованни Камби был последним. От страха у него подкосились ноги, и стражникам пришлось тащить его к колоде. Он умер с пронзительным криком.

Под конец казни вся солома была мокрой. В воздухе уже стоял запах не свежей древесины, а только крови.

Когда мы с Франческо ехали домой, тьма еще не начала рассеиваться. Мы сидели молча, но вдруг муж произнес:

— Вот что ждет сторонников Медичи. — Он посмотрел на меня с любопытством. — Вот что ждет шпионов.

Возможно, моя бледность показалась ему подозрительной; а может, он сказал так просто из желания посмаковать свою политическую победу. Как бы там ни было, я ничего не ответила. Я думала о словах моей мамы, а еще об отце и о том, что с ним будет, когда свергнут проповедника.

LXV

Дни становились прохладнее, и с переменой погоды чума ослабила свою хватку. Отец вернулся к себе домой, Франческо снова зачастил к своим проституткам, а я получила разрешение ездить на рынок и в церковь, когда захочу. Однажды утром я оставила на ночном столике книгу, хотя никаких новых писем в столе Франческо не обнаружила. На следующий день я отправилась в церковь Пресвятой Аннунциаты.

К моей радости, с Леонардо ничего не случилось. Он даже успел поработать над портретом. Резкие линии и тени моих черт смягчились под легким слоем красной охры, лицо обрело прозрачную плоть. Я уже не выглядела как призрак.

Но когда я рассказала художнику об отцовском предупреждении, что «серые» поплатятся кровью, и поведала о своих муках из-за того, что не сумела приехать и предупредить его, он ответил:

— Вы не виноваты. Мы знали об опасности еще задолго до того, как ваш отец заговорил о ней с вами. Если и есть вина, то моя. Я не сумел… вовремя воспользоваться своим влиянием. Но весь ужас в том, что даже если бы нам удалось организовать побег… — Он не смог заставить себя закончить фразу.

— Даже если бы их можно было освободить, то этого не следовало делать, — договорила за него я.

— Да, пробормотал он. — В этом-то и весь ужас. Даже лучше, что они умерли.

И это была правда. Казни возмутили всю Флоренцию; даже самые ярые «плаксы» считали, что монаху следовало бы проявить то самое милосердие, о котором он столько проповедовал сразу после изгнания Пьеро. Изабелла, Елена и даже преданная Агриппина, которая прежде никогда не рисковала высказываться из боязни навлечь гнев моего мужа, теперь в открытую критиковали фра Джироламо.

— Моя мама сказала…— начала я и запнулась, не зная, как выразить свою мысль и не показаться при этом безумной. — Давным-давно мама говорила мне… что Савонаролу свергнут пятеро обезглавленных людей.

— Вот как? Ваша матушка говорила с вами о Савонароле?

— Я знаю, это звучит очень странно. Но… Я верю тому, что она сказала. Думаю, именно это и поможет свергнуть Савонаролу. Скорее всего, он умрет.

Леонардо оцепенел, внимательно слушая меня.

— А что-нибудь еще она говорила о фра Джироламо?

— Думаю, она имела в виду именно его, когда произнесла: «Пламя поглотит его, отрезав от тела руки и ноги, и те провалятся прямо в ад! Его свергнут пятеро обезглавленных!»

Его следующие слова повергли меня в изумление.

— Значит, так тому и быть. Он погибнет в огне. И эти казни помогут его уничтожить. Мы будем ждать этой минуты, и готовиться к ней.

— Так вы верите мне! — воскликнула я.

— Я верю вашей матушке.

Я так долго смотрела на него, что он потупился и произнес с неожиданной нежностью:

— Я ведь вам рассказывал, что видел вашу матушку один раз, когда она носила вас под сердцем.

— Да.

— Она сказала, что ждет дочь. И попросила нарисовать ваш портрет. — Он запнулся. — Именно тогда я подарил ей медальон, отлитый в память о Джулиано, и попросил отдать вам как талисман.

Мне вдруг захотелось разрыдаться. Я робко дотронулась до руки художника.

Синьория отчаянно пыталась вернуть Савонароле любовь народа. Приоры заказали в честь фра Джироламо медаль, на одной стороне которой был выбит устрашающий профиль, а на другой рука, висящая в воздухе, замахивалась мечом под надписью «Ессе gladius Domini super terram cito et velociter»[23]. Более того, они уговорили презреть папский приказ, запрещавший ему проповедовать. И вот однажды Франческо объявил, что мы с ним вместе едем послушать речь проповедника. Отцу нездоровилось, и он предпочел остаться дома.

Приоры решили, что самое подходящее место для возвращения Савонаролы за кафедру — это собор, способный вместить огромную толпу; но когда мы с Франческо вошли в Дуомо, я с испугом обнаружила, что он и наполовину не был заполнен. Оказалось, не все были готовы рискнуть и панически боялись быть отлученными от церкви разгневанным Папой.

Решение Франческо посетить эту проповедь пробудило во мне любопытство. После казни пятерых «серых» он настораживался, если речь заходила о Савонароле. Он больше не похвалялся успехами «плакс» и не отзывался горячо о пророке, а когда Агриппина однажды случайно недружелюбно обмолвилась о монахе, он не сказал ни слова. Но наше присутствие на этой проповеди, бросавшей вызов Папе, было демонстрацией его самой горячей поддержки. Или скорее желанием Франческо проконтролировать своего глашатая и то, как реагирует на него публика.

В тот день в соборе никто не плакал, не стенал; горожане смотрели серьезно и настороженно, а когда Савонарола взобрался на аналой, все выжидательно притихли.

Вид фра Джироламо не радовал глаз. Последние несколько месяцев он постился и совсем исхудал, темные глаза провалились в глазницы и лихорадочно блестели. Он вцепился в края кафедры и уставился на толпу; всем свои видом он являл такое страдание, такое отчаяние, что, если бы не поделился им, мог бы сойти с ума. Его дыхание было тяжелым и прерывистым, и мне с моего места было видно, как вздымается его грудь.

Когда монах, наконец, заговорил, я вздрогнула, так как успела позабыть, какой пронзительный и скрипучий у него голос.

Начал он нарочито униженным тоном:

— Господи, как возросло число моих мучителей. Как много их теперь восстает против меня.

Он наклонил голову и целую минуту молчал, не в силах продолжать. Наконец заговорил вновь:

— Я всего лишь инструмент в руках Всевышнего. Я не ищу ни славы, ни известности. Я молил Господа, чтобы он позволил мне вести простую жизнь монаха, дать обет молчания и никогда не подниматься на кафедру. Те из вас, кто упрекает меня, те, кто твердит, что мне не следовало бы в последнее время отходить от политических дел, — разве вы не понимаете, что я держусь в стороне из осознания своей ничтожности, а вовсе не из-за жестокости? Это не я занес топор, не я… Он крепко зажмурился. Всевышний, позволь мне сомкнуть очи и оставить свой пост! Позволь мне насладиться молчанием! Но… Господь не слышит меня. Он не позволит мне отдыхать!

Монах с шумом вздохнул, словно всхлипнул.

— Господь не позволит мне отдыхать. Он повелевает, чтобы я сказал свое слово против всемогущих мира сего, без страха возмездия.

Франческо, сидевший рядом, напрягся.

— Разве я не уважаю папство? — вопрошал фра Джироламо. — Нет! Его учредил сам Всевышний. Ибо разве не сказал Иисус: «…и на сем камне Я создам церковь Мою»?[24] И действительно, все примерные христиане должны чтить Папу и законы церкви. Но любой проповедник, как и любой понтифик, — всего лишь инструмент в руках Всевышнего, а не идол, которому следует поклоняться. А проповедник, который позволяет себе безмолвствовать, больше не может оставаться таким инструментом… Точно так и Папа, который попирает законы Божьи, — это сломанный инструмент, бесполезный. Если душа его нечестива, если он отказывается слушать, то, как Господу его использовать? Никак! И поэтому добропорядочные христиане должны различать законы Божьи и человеческие. Александр — сломанный инструмент, а то, что он отлучил меня от церкви, и есть ересь. Вы, которые пришли сюда сегодня, сознаете это в своих сердцах. А те, кто остался дома, опасаясь Папы, те трусы, и Господь их покарает.

Я взглянула искоса на мужа. Взгляд Франческо, устремленный вперед, был холоден. В соборе стояла непривычная тишина, и слова Савонаролы отдавались эхом от высокого свода.

Проповедник вздохнул и скорбно покачал головой.

— Я пытаюсь хорошо отзываться о его святейшестве, но, когда прихожу сюда, в это святое место, я вынужден говорить правду. Я должен поделиться тем, что мне сказал сам Господь, а слова его были: «Джироламо, если ты будешь, проклят на земле, то тысячу раз будешь благословлен на небесах».

Проповедник воздел руки к небу и заулыбался, словно в эту самую секунду слушал Господа, а потом воскликнул:

— Всевышний! Если я когда-нибудь попрошу прощения, чтобы избежать отлучения от церкви, пошли меня прямиком в ад!

По толпе прихожан прокатился рокот. У каждого, кто слушал проповедника, вырвался возглас возмущения. У Франческо тоже.

Монах смиренно опустил голову, а когда снова взглянул на свою паству, то заговорил рассудительно и мягко:

— Но как мне ответить моим критикам, которые утверждают, что я не говорил со Всевышним? Сейчас я вам отвечу. Господь в своей безграничной мудрости вскоре подаст нам знак, и тогда они навеки умолкнут. Я не желаю обременять Господа… Но если меня вынудят, я подарю Флоренции чудо.

Пока мы шли к экипажу, Франческо был задумчив и рассеян. Когда я заговорила с ним, он, поглощенный своими мыслями, поднял взгляд и в первую секунду, как мне показалось, даже не узнал меня.

— Савонароле необходимо чудо, — сказала я уважительно. — Будем надеяться, что Господь дарует ему чудо в самом скором времени.

Муж пытливо посмотрел на меня, но ничего не ответил.

«Будь проклят Асканио Сфорца и его брат Лодовико! И будь проклято письмо проповедника правителям! Оно попало в руки одному из агентов Лодовико, и кардинал Асканио тут же передал его прямо в руки Папы. Наше влияние на синьорию не может длиться вечно. Даже „плаксы“ и те раскололись теперь на две группировки. Если монах и впредь будетупорствовать, как Вы говорите, то Папа неминуемо наложит запрет на Флоренцию.

Я пытался решить проблему с его святейшеством точно так, как с Пико. Но Александр слишком хитер и держит вокруг себя слишком много охраны. Нельзя надеяться, что нам удастся сместить его с помощью какого-нибудь сочувствующего нашим целям. У проповедника осталось слишком мало времени, а мое время еще не пришло. Я больше не могу рассчитывать на папские войска, в синьории у меня пока мало друзей. Но я ни за что не откажусь от своих планов! Еще не все потеряно. Дайте этому проповеднику его чудо.

Если ничего не выйдет, тогда мы должны найти способ, причем быстро, как снискать расположение синьории и народа. Если Савонаролу свергнут, приписав ему роль дьявола, тогда я должен быть, представлен флорентийцам как спаситель. Подумайте над этим и поделитесь со мной своими мыслями».

В студии при церкви Пресвятой Аннунциаты я рассматривала портрет на мольберте. Краска пока не высохла — слой самой бледной розовой краски, придавший нежное сияние щекам и губам, — поэтому я не осмелилась дотронуться до него, хотя меня так и тянуло ткнуть пальцем в ложбинку на шее.

— Здесь есть немножко голубой краски, — сказала я. И тут же заметила, что и зеленой тоже. Все это создавало тончайший намек на вену, просвечивающую под кожей. Я проследила за линией пальцем. Мне казалось, что если дотронуться до панели, то я почувствую биение собственного пульса. — Я совсем как живая.

Леонардо улыбнулся.

— Неужели вы раньше этого не замечали? Мне иногда кажется, что я вижу, как бьется эта жилка. Ваша кожа в этом месте почти прозрачная.

— Конечно, нет. Я никогда не смотрелась в зеркало так долго.

— А жаль, — сказал он без тени насмешки. — Видимо, те, кто обладает редчайшей красотой, менее других способны ее оценить.

Он говорил так искренне, что я смутилась и сразу поменяла тему разговора.

— Давайте начнем.

Как всегда, перед тем как начать позировать, я прочитала наизусть письмо. Он слушал, слегка хмурясь, а когда я закончила, сказал:

Похоже, они отчаялись. Если Савонароле не удастся продемонстрировать чудо, его скормят волкам и обратятся к другой стратегии. Он ни за что не сдастся.

— А этот человек… кем бы он ни был… хочет захватить власть во Флоренции. — Я помолчала. — Кто он? Я уже знаю, что это один из Пацци, но мне хочется понять, почему он так жаждет власти.

Леонардо долго не отвечал. Я настаивала.

— Что со мной случится, если я все узнаю? Допустим, меня поймают. Все равно, скорее всего, я погибну, так как проведала об этой переписке. Кроме того, мне известно, что этот человек хотел убить Папу. Я также знаю, что в деле замешаны Асканио Сфорца и его брат Лодовико.

Художник внимательно на меня посмотрел и обреченно вздохнул. Мы оба понимали, что я права.

— Его зовут Сальваторе. Он незаконный сын Франческо де Пацци, — прозвучал ответ. — Когда убили Джулиано, ему было лет десять. Лоренцо тогда казнил многих его родных, остальные попали в изгнание. Пацци лишились всего — домов, земель… Сальваторе с матерью убежал в Рим. Большинство Пацци хорошие, честные люди. Они несправедливо пострадали по вине Лоренцо и потому накопили много горечи. Но они просто хотели вернуться во Флоренцию, в дома своих предков. В случае с Сальваторе, однако, его мать внушала ему с самого раннего возраста неукротимую ненависть и злобу. Он очень рано повзрослел и воспылал амбициями, сразу решив вернуть Пацци во Флоренцию из мести.

— Все повторяется, — сказала я. — Лоренцо отомстил, а теперь хотят отомстить и Пацци.

— Не все Пацци. Один Сальваторе. Он воспользовался тем, что его семья держит банкирский дом, услугами которого пользуется Папа, для того чтобы втереться к нему в доверие.

Я подалась вперед в недоумении.

— Тогда зачем… Зачем ему связываться с Савонаролой?

Леонардо опустился на стул напротив моего.

— Это очень давняя история, — сказал он. — Началась она с Джованни Пико. В юности он был прекрасным философом, большим любителем женщин. Папа стремился отлучить его от церкви, даже подумывал предать сожжению за довольно нехристианскую идею синкретизма. И только дипломатия Лоренцо де Медичи спасла Пико в тысяча четыреста девяностом году, задолго до того, как отношения Медичи и Папы расстроились. У Пико оказалась короткая память. Он завел любовницу из клана Пацци, и та настроила его против Лоренцо. Когда Джулиано умер и Лоренцо ужасно отомстил Пацци, Пико начал отыскивать способы, как настроить людей против Медичи и вернуть во Флоренцию клан Пацци. Он отправился в Феррару послушать Савонаролу и увидел там харизматическую личность, порицавшую богатых и растленных. Пико почувствовал возможность настроить людей против Лоренцо. А фра Джироламо невероятно легковерный, импульсивный человек. Пико правильно смекнул, что сумеет убедить Савонаролу проповедовать против Медичи. Более того, он сделал так, что монах поверил, будто это его собственная идея. — Я прервала рассказ Леонардо.

— Савонарола знает о Пацци? Об этом Сальваторе?

Художник покачал головой.

— Никоим образом. Савонарола прислушивается к вашему отцу и к фра Доменико, но это уже другая история. Что касается Пико… От своей любовницы он узнал о сыне Франческо де Пацци, Сальваторе. А когда всех Пацци изгнали из Флоренции, Пико обменивался с Сальваторе письмами. Он подогревал ярость мальчишки рассказами об излишествах Медичи, о том, что они запускают руку в общую казну. Когда Сальваторе подрос, он захотел вырвать Флоренцию из рук Медичи, поэтому обратился к Пико за советом, как ему завоевать город. Пико предложил воспользоваться Савонаролой, чтобы изменить общественное мнение, а затем у него родилась идея применить к Лоренцо яд замедленного действия. Пико достаточно хорошо знал Медичи, а потому понимал, что Пьеро не унаследовал отцовских талантов в политике и из него выйдет слабый правитель, которого легко устранить. Первоначальный план состоял в том, чтобы убить Лоренцо, изгнать Пьеро и объявить новым правителем Флоренции Сальваторе. К несчастью — или к счастью, если угодно, — Лоренцо умер, прежде чем Сальваторе сумел собрать достаточно войск или заручиться поддержкой в синьории. Зато Сальваторе удалось отыскать в правительстве одного своего стойкого приверженца — защитника Пацци, некоего Франческо дель Джоконде. И он познакомил Франческо с Джованни Пико. Эти двое состряпали план, как обратить Флоренцию против Медичи. Уверен, план сработал гораздо лучше, чем они даже могли мечтать. Спустя какое-то время, однако, нашего Пико одолели муки совести из-за убийства Лоренцо. Он, в самом деле, начал близко к сердцу воспринимать слова Савонаролы о раскаянии. Это сделало его опасным, ведь он в любую секунду мог во всем признаться. Поэтому его убили.

— Убил мой отец, — подавленно произнесла я.

— Убил Антонио ди Герардини, — поправил меня Леонардо довольно жестко. — У Антонио были свои причины поддерживать Пацци. Он не хотел впутаться в политические интриги.

Я уставилась себе на руки, сложила по привычке одна на другую — именно так Леонардо предпочитал их рисовать.

— А Франческо женился на мне, чтобы иметь возможность контролировать отца.

— Не нужно себя недооценивать, Лиза, — не задумываясь возразил Леонардо. — Вы красивая женщина. Ваш муж знает это. Я видел, как он вел себя рядом с вами на крещении.

Я пожала плечами, не воспринимая лести.

— А что это за «письмо проповедника»? Каким образом оно все разрушило?

Леонардо слегка улыбнулся.

— Управлять Савонаролой оказалось очень трудно. В минуту самовозвеличивания он написал правителям Европы — в том числе Карлу во Францию, Федерико[25] в Испанию, императору Максимилиану, — призывая их объединиться и свергнуть Папу. В письме он заявил, что Александр не христианин и вообще не верит в Бога.

У меня рот раскрылся от изумления.

— Да он сумасшедший.

— Вполне возможно.

— Тут не обошлось и без вас, — заметила я. — Кто-то ведь передал письмо герцогу Лодовико, а от него оно попало к брату, кардиналу Сфорца, а тот, в свою очередь, вручил письмо Папе.

Художник не ответил. Просто ласково смотрел на меня.

— А если, — сказала я, — это так называемое чудо не случится… Если народ откажется пойти за Савонаролой… что тогда произойдет?

— Бойня, — ответил он.