Я, Мона Лиза Калогридис Джинн

LXVI

Флоренция жаждала увидеть обещанное чудо Савонаролы, что и привело к событию, названному Испытанием огнем.

Пока фра Джироламо хранил молчание, его место за кафедрой в Сан-Марко занял фра Доменико. Он не пользовался такой славой, как его хозяин, отличался упрямством и некоторой туповатостью, зато обладал чрезвычайной силой и был фанатично предан Савонароле. Он упорно твердил, что каждое слово из уст фра Джироламо подсказано самим Всевышним.

Тут громко заявили о себе и другие проповедники, включая прямодушного францисканца из церкви Сайта-Кроче, фра Франческо да Пулья, бросившего смелый вызов:

— Я пройду сквозь костер с любым, кто пожелает доказать, что Савонарола — пророк, устами которого глаголет Всевышний. Ибо я считаю фра Джироламо лжецом и еретиком, и любой, кто шагнет в костер, думая иначе, погибнет. Я и сам не жду, что выживу… Но, разумеется, если кому-то удастся успешно пройти сквозь пламя с верой во фра Джироламо, тогда все убедятся, что монах изрекает правду.

Доменико узнал о вызове. И однажды в воскресенье он объявил с кафедры Сан-Марко, что намерен пройти сквозь огонь. Его страстное заявление настолько тронуло прихожан, что все мужчины и женщины, пришедшие на проповедь, с энтузиазмом выразили желание ступить в костер вместе с ним.

Город охватило дикое воодушевление. Впервые «беснующиеся» и «плаксы» пришли к соглашению: Савонароле следует принять вызов и доказать раз и навсегда, является ли он помазанником Божьим или нет.

Обе партии выступили с этим предложением перед синьорией, которая тут же его одобрила и объявила, что на площади Синьории будет сооружена сцена и что событие состоится в субботу, седьмого апреля, в час пополудни. Всем не терпелось увидеть воочию, как все произойдет. Уважаемый представитель «беснующихся» Леонардо Строцци так выразился по этому поводу:

— Мы требуем скорейшего выяснения вопроса о том, кто является вдохновителем Савонаролы — Господь или дьявол.

Все были полны нетерпения, кроме Савонаролы. Он сожалел о том, что его последователи готовы потворствовать ненужной проверке, которая может привести еще к одной смерти; по его словам, у них уже было достаточно доказательств того, откуда берется его вдохновение, и больше подтверждений не требуется. Он публично осудил Доменико за то, что тот поставил его в такое положение, которое «может оказаться опасным для других». Он попытался, правда, безуспешно, убедить «плакс», что подобное испытание — всего лишь помпезное зрелище и совершенно бесполезно.

Но он уже не мог ничего изменить.

— Если мой хозяин не вступит в огонь, — хитро заявил Доменико, — то это сделаю я, и докажу, что он избранник Божий.

Итак, в субботу, седьмого апреля, в десять часов утра мы с мужем отправились в карете к Дворцу синьории. Заранее были приняты чрезвычайные меры предосторожности: иностранцев изгнали и заперли все городские ворота. Флоренцию патрулировали небольшие отряды из соседних городов, а ее улицы были заполнены «плаксами», пешком добиравшимися до площади. Все подходы к площади, кроме трех, были перекрыты, а оставшиеся три улицы охраняли собственные стражники синьории.

Женщинам не разрешили присутствовать на зрелище — по крайней мере, тем, у кого не было могущественных мужей и кареты. Мой муж теперь стал одним из самых влиятельных граждан Флоренции: наконец-то его избрали на текущий срок приором. В ознаменование этого события мы устроили пиршество — довольно роскошное, хотя никто из его коллег-«плакс» даже не возмутился.

Франческо с большой гордостью носил длинную алую тунику приора, и сегодняшнее утро не было исключением. При виде его облачения стражники сразу отвесили поклон. Франческо поприветствовал их любезным снисходительным жестом, и нас пропустили дальше. Мой муж то одаривал меня милостивой холодной улыбкой, то молчал и хмурился. Думаю, он тешился надеждой, что ситуация каким-то образом сама собой разрешится в пользу Савонаролы.

Мы подошли к дворцу, и Франческо, извинившись, присоединился к остальным приорам, которым предстояло сидеть в огороженном крытом дворике перед дворцом: оттуда открывался самый лучший вид на площадь. Я проследовала немного дальше, собираясь занять место в скромной небольшой лоджии, где расставили удобные стулья для четырех женщин, жен официальных лиц. Моей соседкой оказалась Виолетта, златокудрая жена Франческо Валори, который так оголтело призывал снести голову Бернардо де Неро с плеч. Утро стояло прохладное, но Виолетта захватила с собой веер и теперь нервно обмахивалась, говоря о чуде, которое обязательно должно произойти.

Как восхитительно, заявила она, видеть, что «беснующиеся» наконец-то прикусят языки.

Я принялась осматриваться по сторонам. Приоры, включая гонфалоньера Валори и моего мужа, сидели рядом с огромным каменным львом работы Донателло, тем самым, что изображен на гербе Флоренции. Тут же начиналась длинная деревянная платформа, такая узкая, что на ней не разошлись бы два человека. Она была поднята высоко над землей. Под платформой вырыли ров, заполненный сучьями и хворостом, поверх которых аккуратными стопками разложили необожженный кирпич, чтобы платформу не поглотило пламя. Это хитрое сооружение протянулось почти на всю площадь.

Атмосфера напоминала карнавальную. Стоял теплый безоблачный день. Зрители, попавшие на площадь с рассветом, теперь ликовали. «Плаксы» проявляли свою преданность, распевая гимны и держа в руках маленькие красные кресты; «беснующиеся» и не присоединившиеся ни к той, ни к другой партии, затягивали непристойные песенки и обменивались друг с другом сальными шутками. Хотя Савонарола еще раньше призывал всех верующих поститься, из дворца вышли слуги и начали предлагать дамам угощение — хлеб, сыр, вино, — словно мы присутствовали на рыцарском турнире.

Наконец появились двое с кувшинами в руках и начали щедро поливать маслом дрова и растопку. Потом другие люди с факелами подожгли траншею. Толпа возликовала. В небо взвились клубы черного дыма. Примерно час, пока росло пламя, не стихало веселье и людское возбуждение, но потом оно сменилось беспокойством.

Спустя еще час нашу скуку развеяло появление францисканцев: они вышли вместе, в серых робах, гурьбой, словно стая голубей. Их представитель сразу направился к приорам за ограду, где они все вместе сгрудились, о чем-то беседуя. Тем временем остальные францисканцы заняли места в галерее, примыкавшей к нашей.

Всех нас перепугала Виолетта, когда, отложив веер, подошла к нашим каменным перилам и прошипела соседям-францисканцам:

— К чему эти разговоры? Или ваш брат передумал войти в огонь?

Какой-то молодой монах не выдержал и, несмотря на предостережение старших, повернулся, чтобы ответить, окинув ее при этом презрительным взглядом.

— Нет, не передумал. Он не боится. Но у нас есть причина полагать, что фра Доменико — ибо именно он, а вовсе не Савонарола упрямо твердил, что войдет в огонь, — облачен в заговоренные одеяния.

— Ложь! — с яростью возразила Виолетта.

Мы с женой какого-то советника оттащили ее обратно на место.

Доминиканцы появились позже всех; синьория неохотно послала жезлоносца, чтобы препроводил их на площадь. Их явление было почти театральным: фра Доменико возглавлял процессию, неся на плече массивный крест мученика. За ним следовал Савонарола, держа в руках небольшой серебряный ларец со священной облаткой: он настаивал, что Доменико будет в безопасности, только если возьмет с собой в пламя облатку. За ними выступали прихожане Сан-Марко, неся в руках факелы и еще больше маленьких красных крестиков; замыкали шествие остальные монахи.

Толпа взорвалась улюлюканьем и свистом, криками радости и всхлипываниями. Люди выкрикивали проклятия, благословения, молитвы и оскорбления. Монахи, как францисканцы, так и доминиканцы, начали петь.

Наконец свита из Сан-Марко заняла свои места на почтительном расстоянии от францисканцев, а затем Франческо Валори, гонфалоньер, кивком подозвал Доменико и Савонаролу подойти к огороженному дворику.

Я наблюдала за их разговором, не слыша ни слова: Валори что-то сказал Савонароле и тот раздраженно махнул рукой. Доменико, который к этому времени оставил свой крест, опустил ладонь на плечо хозяина, стараясь его успокоить. А потом Валори с моим мужем увели Доменико во Дворец синьории.

Толпа недовольно загудела. Люди прождали все утро и теперь не понимали, чем объяснялось внезапное исчезновение Доменико. Зато мы, женщины, понимали, и я не удивилась, увидев вскоре Доменико, появившегося в францисканской робе. Виолетта ткнула меня в бок локтем и сказала довольно громко, чтобы ее могли услышать соседи-францисканцы:

— Вот видите? Если бы на нем была заговоренная одежда, он бы не отказался от нее так быстро. Он-то как раз не боится войти в огонь.

Фра Доменико и Савонарола начали пробираться к краю платформы, где стояли двое солдат и фра Джулиано, молодой францисканец, вызвавшийся пройти Испытание огнем вместе с Доменико.

И тут молодой францисканец вышел вперед и что-то сказал, после чего Доменико и Савонарола поспешили обратно к огороженному дворику.

Толпа досадливо охнула.

Валори, мой муж и двое других «плакс» перехватили Доменико и быстро ему что-то объяснили. Доменико возмущенно затряс головой, но все-таки еще раз позволил отвести себя во дворец.

Сидевшая рядом со мной Виолетта, щелкнув веером, сложила его, бросила на свой стул, а сама отправилась к соседней лоджии.

— Ну, что на этот раз? — с вызовом спросила она. — Теперь, наверное, скажете, что Доменико сам заговоренный, а потому не имеет права вступать в огонь!

К ней повернулся францисканец постарше.

— Разумеется, нет, мадонна, но разве такого не может быть, что у фра Доменико заговорено исподнее, если заговорена сутана? Возможно, вам трудно это понять, но здесь сидят те из нас, кто искренне верит, что силу фра Джироламо дарует не Бог, а кто-то очень зловещий.

— Ерунда! — Виолетта перегнулась через перила. — Вы затягиваете дело, потому что боитесь!

— Конечно, боимся, — спокойно отвечал монах. — Мы знаем, что нашему брату Джулиано суждено умереть, когда он вступит в огонь. Но у нас есть один вопрос.

Виолетта хмуро ждала.

— Если фра Джироламо не боится — ведь он знает, что Бог пощадит его и тем самым докажет, что он пророк, — почему бы ему самому сейчас же не войти в огонь и тем самым не разрешить все сомнения?

Виолетта отпрянула. Вернувшись на место, она принялась яростно обмахиваться веером, бормоча что-то насчет несправедливости францисканцев. Но я увидела в ее глазах проблеск сомнения. Холодный ветерок начал трепать мою вуаль. Я выглянула из-под сводов лоджии на еще недавно чистое небо. Внезапно поднявшийся ветер быстро пригнал облака, в воздухе запахло дождем.

Снова появился Доменико — вероятно, скинувший считавшееся проклятым исподнее. Наконец он подошел к огромному кресту, который принес на площадь, чтобы снова взвалить его на плечи. Гонфалоньер Валори постучал по его спине и жестом велел положить крест на землю. Доменико устало подчинился.

Кое-кто в толпе презрительно загудел.

К этому времени к молодому фра Джулиано присоединился еще один монах, и оба в третий раз направились к членам правительства, сидевшим за оградой. Там же поджидал Савонарола, стоя рядом с серебряным ларцом, содержащим облатку, который он еще раньше благоговейно опустил на стол. Стоило францисканцам заговорить с приорами, как Савонарола поднял крик и начал яростно тыкать пальцем в серебряный ларец, в других монахов, в моего мужа и Франческо Валори. Затем фра Джироламо повернулся к Доменико, и по тому, как тот начал яростно трясти головой, стало ясно, что дело зашло в тупик.

— Что такое, что такое? — кричала Виолетта.

Монахи, сидевшие сбоку, не отвечали, но я взглянула на выразительную жестикуляцию Савонаролы и все поняла.

— Они не хотят позволить Доменико взять с собою облатку.

С самого начала это условие не вызвало ни у кого возражения. Монах-доминиканец мечтал, что Доменико успешно пройдет костер, потому что будет держать в руках освященную вафельку; теперь Савонарола настаивал, чтобы Доменико позволили это сделать. До сих пор францисканцы не возражали.

Доменико в ярости направился на площадь и упрямо остановился у ступеней на платформу, уставившись в пламя; его грозный вид никак не вязался со сладкоголосыми гимнами, которые распевали монахи. Ветер трепал на нем робу, небо над головой потемнело.

Старый францисканец, который разговаривал с Виолеттой, повернулся к нам.

— Почему, — ласково спросил он, — фра Доменико боится войти в костер без облатки? Неужели ему мало веры, которая обязательно его защитит? И почему Савонарола не хочет покончить со всеми спорами? Если ему надоели наши требования, почему бы ему просто самому не войти в пламя?

Виолетта промолчала, хмуро глядя за ограду, где ее муж и францисканцы продолжали спорить с фра Джироламо.

— Трус! — послышался чей-то крик. Пролились первые капли дождя. Под надежным укрытием лоджии я смотрела, как они ударили об ограду.

— Трус! — закричал другой голос. — Ступай в огонь!

— Он боится! — продолжали раздаваться крики. — Разве не видно? Он боится!

Загремел гром, совсем близко; Виолетта вздрогнула и вцепилась в мою руку. Доменико стоял, огромный и незыблемый, как скала, под усиливающимся дождем, пока Савонарола продолжал вести спор с приорами.

Снова загремел гром, после которого послышался пронзительный крик:

— Он солгал нам! Он всегда нам лгал!

С неба хлынули потоки воды, быстро залив площадь. Сверкнула молния. Мы, жены приоров, покинули наши места и поспешили в центр лоджии. Я выглянула оттуда на площадь: Доменико не сдвинулся с места. Поразительно, но толпа тоже не шевельнулась. Люди пришли сюда узнать правду о проповеднике и не собирались уходить, не получив ответа на свой вопрос.

Огонь, ярко пылавший еще мгновение тому назад, почти погас; дрова и хворост были теперь пропитаны водой, а не маслом.

Точно так же быстро угас и людской энтузиазм. Мужчины кричали, перекрывая грохот дождя:

— Сам Господь воспротивился!

— Фра Джироламо вызвал бурю, чтобы не вышла наружу его ложь!

Мой муж и Валори отправили гонца, который, метнувшись под дождь, обошел всех воинских командиров. Солдаты начали теснить толпу, призывая людей разойтись по домам. Но мужчины на площади, уже успевшие в большинстве своем побросать маленькие красные крестики на землю, отказывались уходить.

— Почему ты не вошел в костер?

— Содомит!

— Еретик!

— Лжец!

Жены перепугались и поспешили к огороженному дворику, к своим мужьям. Я тоже пошла и встала рядом с Франческо. Неподалеку стоял Савонарола; абсолютно сухой, он дрожал, словно промок насквозь под дождем.

— Не могу уйти без охраны! Францисканцы настроили людей против меня!

Я сейчас все устрою, — пообещал Валори и исчез во дворце. Франческо послал на площадь пажа, чтобы тот нашел Клаудио.

Пока мы ехали домой, ливень прекратился так же быстро, как начался. Франческо выглянул в окно и как-то странно вздохнул.

— Ну, вот все и кончилось.

LXVII

Мы вернулись домой, и в тот день Франческо больше никуда не выходил. Он приказал закрыть и запереть ворота и поставил в качестве охраны конюхов, вооруженных мечами, затем удалился в свой кабинет, откуда не вышел даже на ужин.

Отец тоже не приехал ужинать, что меня взволновало. Мы с ним не виделись уже несколько дней, но в тот вечер Франческо запретил кому-либо покидать дом. На нашей улице, к счастью, было тихо, но на западе, в районе монастыря и церкви Сан-Марко, я видела зарево факелов.

В то утро Изабелла с нетерпением ожидала вместе с прихожанками Сан-Марко новостей о том, чем закончилось Испытание огнем. Они места себе не находили, но только из любопытства, а не от избытка веры. Потом она рассказала, что Савонарола по приезде заявил прихожанкам, будто францисканцы так долго затягивали начало испытания, что прогневали Господа и тот наслал на них бурю. Прихожанки выслушали рассказ с большим недоверием, которое только усилилось, когда вернулись их мужья, разъяренные поведением проповедника. По словам Изабеллы, прихожане затеяли драку с монахами, и она, испугавшись, поспешила уйти.

На следующий день было Вербное воскресенье. Франческо в церковь не пошел, а снова предпочел остаться дома и нам велел последовать его примеру. В этот день, однако, он принимал визитеров, всех в разное время. Ранним утром явился глава «плакс», Франческо Валори, и разговаривал с мужем наедине в его кабинете; он пришел и ушел с одним и тем же застывшим на лице изумлением, как у человека, обнаружившего, что все его золото превратилось в песок. Вторым посетителем был молодой посыльный с письмом; мой муж заявил, что сам отнесет ответ кому надо.

Третьим был видный представитель «беснующихся», Бенедетто де Нерли. Он появился вечером, после ужина, извинился за столь поздний визит, но сказал, что у него настоятельная необходимость поговорить с мессером Франческо.

Муж принимал его в нашей большой гостиной. Я услышала суматоху и спустилась, но меня не пригласили присоединиться к мужчинам, поэтому я задержалась у приоткрытой двери и подслушала разговор, радуясь, что голос у Бенедетто низкий и зычный и произносит он слова очень четко.

— Я принес плохую новость, — начал он. Франческо отвечал ему с ноткой сарказма:

— По-моему, ситуация и без того хуже некуда.

Бенедетто пропустил его замечание мимо ушей и спокойно продолжал:

— «Плаксы» лишились своего предводителя. Сегодня вечером погиб Франческо Валори.

Наступила тишина. Видимо, мой муж обдумывал услышанное.

— Как это случилось?

— Он пришел на вечерню в Сан-Марко. Группа головорезов прервала службу и пригрозила сжечь его дом. Началось что-то безобразное, они схватили его, но ему удалось вырваться и убежать. Добравшись домой, он спрятался в шкафу. Но головорезы шли за ним по пятам, ворвались в дом и застрелили его жену в голову из арбалета. Потом они отыскали Валори и поволокли его в синьорию…

— Очень глупо, если они хотели причинить ему вред, — перебил муж. — Как раз в синьории он и мог скрыться.

Бенедетто резко изменил тон, заговорив холодно:

— А может быть, и нет. — Он помолчал, давая время своему слушателю осмыслить сказанное. — По дороге в синьорию они наткнулись на Виченцо Ридольфи и Симоне Торнабуони…

Имена были мне знакомы. Речь шла о родственниках двух обезглавленных — Лоренцо Торнабуони и Николо Ридольфи.

— …Вряд ли можно винить этих людей за желание отомстить Валори, добившегося казни для их родных. Они вышли на улицы по примеру многих, кто надеется на арест Савонаролы. Торнабуони захватил с собой садовые ножницы…

Я закрыла глаза.

— …И раскроил ими череп Валори, пока Ридольфи кричал: «Тебе больше никогда не править!» Насколько я знаю, тело Валори до сих пор валяется на улице.

— Зачем вы все это мне рассказываете? — спросил Франческо.

Я ожидала услышать в его голосе холодность и раздражение, но различила лишь намек на обреченность.

— Как вам известно, синьория раскололась пополам, разделившись поровну между вашей и моей партиями. Если это равновесие и впредь сохранится, мы не найдем законного пути урегулировать ситуацию с Савонаролой. Вопрос разрешится сам собой на улицах, с кровопролитием, и очень многие пострадают. Но если…

Муж снова не дал ему договорить.

— Но если только один приор-«плакса» изменит своим убеждениям и перейдет на сторону «беснующихся»…

— Вот именно. Тогда справедливость будет быстро восстановлена, и мы сохраним многие жизни.

— Мессер Бенедетто, — произнес муж с той же теплой любезностью, с какой говорил с любым почетным гостем, — я подумаю над тем, что вы сказали. И дам вам ответ утром, когда соберется синьория.

— Но не позже, — твердо сказал Бенедетто.

Я услышала в его голосе предостережение и очень обрадовалась. Я хотела, чтобы фра Джироламо сгорел в огне. Мало того, я хотела, чтобы и Доменико сгорел вместе с ним.

Утром в понедельник муж сказал мне, чтобы я велела слугам подготовить дом для приема важного гостя, который остановится у нас на несколько недель, а потом отправился в синьорию. На улицах стало поспокойнее благодаря тому, что порядок поддерживали небольшие вооруженные отряды из соседних городов, но все равно Франческо поехал не один: вместе с Клаудио его сопровождали двое вооруженных слуг.

Я осталась, словно заточенная, в доме, лишившись возницы. Мы с Дзалуммой всегда могли отправиться, куда нам нужно, верхом в случае крайней необходимости, но было бы безопаснее взять с собою кого-то из мужской прислуги — однако это только в обычное время, а не в такое неспокойное, как теперь. Тем более что у слуг, выполнявших приказ Франческо подготовить дом для нашего гостя, дел было невпроворот.

Я нервничала из-за того, что не могла повидаться с отцом, и потому решила, что, как только Франческо вернется, настою на своем, и поеду к отцу, удостоверюсь, что он здоров. Я уже представила предстоящий разговор с мужем: он откажет мне, заявив, что это небезопасно, а я буду настаивать, сказав, что возьму в охранники Клаудио и еще двух вооруженных слуг.

Мы с Дзалуммой забрали Маттео из детской и вышли с ним в сад, так как день стоял чудесный. Мы бегали за малышом и смеялись, а еще я крепко брала его за ручки и крутила вокруг себя.

Мне хотелось, чтобы мы оба устали до изнеможения: я не знала другого способа развеять мрачные мысли. Но небывалый случай — Маттео устал первым. Он заснул у меня на руках, запрокинув голову. Он стал таким тяжеленьким, что я с трудом его несла. Когда мы с Дзалуммой проходили мимо розовых кустов, она сказала, понизив голос:

— Как ты думаешь, что теперь будет с Савонаролой?

— Думаю, Франческо присоединится к «беснующимся», — ответила я, — и Савонарола умрет. Сгорит на костре, как предрекала мама. Она была права насчет пяти обезглавленных, помнишь?

— Помню. — Дзалумма, погрузившись в какие-то тайные воспоминания, уставилась на далекий холм, засаженный оливковыми деревьями. — Она была права насчет многих вещей. — Тон ее изменился, став суровым: — Я буду рада, когда он умрет.

— Это ничего не изменит, — сказала я. Дзалумма резко повернула голову и недоверчиво посмотрела на меня.

— Что ты хочешь этим сказать? Это изменит все! — Я вздохнула.

— Флоренцией будут править те же самые люди. Абсолютно ничего не изменится.

Позже, когда Маттео спал в детской, а все слуги обедали внизу на кухне, я прошла в кабинет Франческо.

Глупо было идти туда средь бела дня, но я места себе не находила от растущего беспокойства. Даже ни на секунду не задумалась, как свяжусь с Леонардо, если найду новое письмо.

«Пора присоединиться к „беснующимся“ и пожертвовать проповедником. Мы уже предприняли первые шаги, чтобы заманить Пьеро во Флоренцию, как Выпредложили, и наказать его в назидание всем. Народ по-прежнему зол, мы дадим ему второго козла отпущения. Иначе с исчезновением Савонаролы они могут чересчур смягчиться по отношению к Медичи. Возьмем за основу план мессера Якопо: я выявлю предателя, поймав его за руку на месте преступления, и отведу на площадь на всеобщее обозрение, при этом я буду полагаться на поддержку наемных отрядов. Много лет тому назад эти наемники подвели мессера Якопо — но наши, уверяю Вас, не подведут.Popoloеliberta!

Узнайте потихоньку, кто из приоров готов нас поддержать, когда мы начнем действовать. Щедро вознаградите их. Гарантируйте им важные роли в новом правительстве; но только Вы будете вторым после меня.

Давайте не станем ограничивать нашу публичную казнь одним Пьеро. Мы должны избавиться от всех братьев Медичи — ибо, если даже выживет один, мы все равно не ликвидируем угрозы. Наименьшую угрозу представляет кардинал Джованни, и мои агенты постараются разобраться с ним в Риме, откуда он наверняка и нос побоится высунуть.

Другое дело — младший. Он среди них самый опасный, поскольку унаследовал весь ум и политическое чутье, которого так не хватает его старшему брату. А в Вашем доме спит превосходная приманка, чтобы вернуть его во Флоренцию».

Я молча повалилась на пол, словно под ножом убийцы, и сидела, ловя ртом воздух, среди разметавшихся юбок, а письмо с невероятным известием лежало у меня на коленях. Я была чересчур ошеломлена, чтобы осознать его смысл. Я не смела поверить. Отец оказался прав: если бы я знала всю правду, Франческо и Клаудио сразу поняли бы это по моему лицу, по каждому жесту.

Ради отца и моего ребенка я предпочла оцепенеть. Я не могла позволить себе ни думать, ни чувствовать. Я не могла ни надеяться, ни разъяриться.

Поднявшись на дрожащих ногах, я тщательно сложила письмо и спрятала обратно в конверт. Потом, не спеша, поднялась к себе в комнату и, вынув книгу из сундука, переложила на ночной столик, чтобы ее увидела Изабелла.

С лестницы донеслись быстрые шаги, потом они прозвучали по коридору; я пошла открыть дверь, но Дзалумма распахнула ее первой с той стороны.

Она даже не заметила, что я потрясена, бледна и смотрю дикими глазами. По ее лицу было видно, что она убита горем.

— Лоретта, — произнесла моя рабыня. — Из дома твоего отца. Она здесь. Идем быстрее.

Он умирает, сказала Лоретта. Три дня тому назад у него начались кровотечения, и с тех пор он перестал есть и пить. От лихорадки он часто бредил. Но это не чума, настаивала служанка. При чуме не бывает кровяных выделений. Вот уже два дня, как он спрашивает меня.

И каждый раз, когда Лоретта приезжала, Клаудио, или Франческо, или один из вооруженных слуг отправляли ее обратно.

На этот раз Лоретта приехала в фургоне. Я не мешкала, не думала, не задавала вопросов, я вообще никому ничего не сказала. Немедленно прошла к фургону и забралась в него. Дзалумма не отставала. Лоретта заняла место возницы, и мы все трое уехали.

Это была ужасная поездка: по мосту Санта-Тринита, через Арно, над грязными водами, где якобы утонул Джулиано. Я попробовала не повторять мысленно одни и те же слова, но у меня ничего не получалось.

«Другое дело — младший. Он среди них самый опасный…»

«А в Вашем доме спит превосходная приманка».

— Не может быть, — вслух произнесла я.

Дзалумма бросила на меня беспокойный взгляд, но промолчала. Письмо — наверняка ловушка; Франческо, должно быть, обнаружил, что я рылась у него в столе, или Изабелла, испугавшись, во всем призналась. Разумеется, то, о чем говорилось в письме, невозможно. Разве могло быть, что все знали: мой Джулиано жив — и ничего мне не сказали!

Я перевела дыхание и вспомнила, что еду к умирающему отцу.

Земля уходила у меня из-под ног, а я все пыталась найти точку опоры.

Впервые в жизни я вошла в спальню своего отца Антонио. Середина дня, за окном дул прохладный ветер, но в комнате было темно и жарко от огня. Меня поразило невообразимое зловоние.

Антонио лежал голым под истертым одеялом. Глаза у него были закрыты, и в свете, пробивавшемся сквозь полузакрытые ставни, лицо умирающего казалось белым. Я даже не подозревала, как сильно он исхудал; у него так явственно выпирали ребра, что я могла бы их пересчитать. Вместо лица — обтянутый кожей череп.

Я подошла к кровати, и он открыл глаза. Взгляд у него был потерянным, белки глаз пожелтели.

— Лиза, — прошептал он. Его дыхание было отвратительно сладким.

— Отец, — сказала я.

Лоретта принесла стул. Я поблагодарила ее и попросила оставить нас, но Дзалумме велела никуда не уходить. Потом опустилась на стул и взяла отцовскую руку; он был так слаб, что даже не смог ответить на мое пожатие.

Дышал он мелко и учащенно.

— Ты так похожа на свою мать… только еще красивее. — Я открыла рот, собираясь возразить, но он нахмурился. — Да, еще красивее… — Он обвел взглядом комнату. — Маттео привезли?

Я почувствовала угрызения совести. Ну, как я могла лишить его единственной радости, внука?

— Прости, — сказала я. — Он спал.

— Хорошо. Ребенку здесь не место.

Я не смотрела на Дзалумму, ибо не отрывала взгляда от отца.

— Значит, тебя все-таки отравили.

— Да. Это случилось раньше, чем я думал… — Он заморгал, глядя на меня. — Я почти тебя не вижу. Какие-то тени… — Он поморщился от приступа боли, но, как только ему стало лучше, виновато взглянул на меня. — Я хотел уехать из Флоренции вместе с вами. У меня был один человечек, который, как я думал, мог бы нам помочь… Но ему заплатили больше того, что я дал. Прости. Я даже этого не смог устроить…— Он совсем обессилел и, задыхаясь, прикрыл веки.

— Одно все-таки ты можешь сделать для меня, — сказала я. — Я хочу знать правду.

Он слегка приоткрыл веки и бросил на меня косой взгляд.

— Я знаю, ты убил старшего Джулиано, — продолжала я. За моей спиной у Дзалуммы вырвался возглас удивления и ярости. Отец начал бормотать слова извинения. — Прошу тебя, не волнуйся, я вовсе не хочу, чтобы ты мне что-то объяснял. Я знаю, ты убил Пико. Я знаю, ты делал все, что велел тебе Франческо, лишь бы со мной ничего не случилось. Но мы не покончили с тайнами. Ты можешь рассказать мне кое-что еще. О моем первом муже. О моем единственном муже.

Лицо Антонио исказилось, из его груди вырвался низкий ужасный крик, который мог бы сойти за рыдание.

— Дочь моя, — сказал он, — необходимость в такой жестокой лжи разбивала мне сердце.

— Значит, все это правда.

Я закрыла глаза, обуреваемая желанием раскричаться, дать волю своей ярости, радости, горю, но не могла издать ни звука. Когда я вновь открыла глаза, все в комнате выглядело иначе.

— Если бы я тебе рассказал, — прошептал отец, — ты бы попыталась к нему уехать и тогда тебя убили бы. Они убили бы ребенка. А если бы он попробовал приехать к тебе, то они убили бы и его.

— Джулиано, — прошептала Дзалумма. Я повернулась и взглянула на нее. — Я ничего не знала, — пояснила она. — Я не была уверена. Кто-то на рынке однажды обронил какое-то слово, заставившее меня подумать, а вдруг… Но я решила, что это был сумасшедший. Не многие люди во Флоренции осмеливались произнести даже шепотом имя Медичи, разве только с бранью. Никто больше не смел, говорить о нем в моем присутствии или в вашем, потому что вы вышли за Франческо. А Франческо приказал остальным слугам никогда не упоминать имени Джулиано, чтобы не расстраивать вас.

Выйдя за Франческо, я жила очень замкнуто: видела только гостей и соратников мужа, собственную прислугу, бывала лишь в церкви. И никто ни разу не говорил со мною о Джулиано, никто, кроме Франческо, не обсуждал со мною семейство Медичи.

Я вновь взглянула на отца и, не в силах скрыть боль, спросила:

— Почему же он сам не дал о себе знать?

— Он пытался. Прислал гонца, но Франческо убил его. Прислал письмо, а Франческо заставил меня написать в ответ, что ты умерла. Не думаю, чтобы Джулиано и тогда поверил в это. Франческо говорил, что кто-то пробрался в баптистерий и копался в брачных реестрах.

Салаи. Леонардо. Возможно, Джулиано узнал о моем браке и решил убедиться; или подумал, что я хочу, чтобы он считал меня мертвой.

«Представьте, что вы снова с Джулиано, — сказал тогда Леонардо. — Представьте, что вы знакомите Джулиано с его сыном…»

— Тебе нужна, правда… — прошептал Антонио. — Ты не знаешь одного. Причину, по которой я был зол на твою мать…— Голос его слабел, и я наклонилась поближе, чтобы расслышать. — Взгляни на свое лицо, дитя. В нем ты не увидишь моих черт. А я смотрел на него тысячи раз и никогда не находил схожести с Джулиано де Медичи. Был еще один мужчина…

Я пропустила последнее утверждение мимо ушей, сочтя его за бред. Впрочем, долго раздумывать мне не пришлось — у отца начался приступ кашля, из груди вырвались низкие булькающие звуки, на губах выступила кровавая пена.

Дзалумма мгновенно оказалась рядом.

— Посадим его повыше!

Я взяла его под мышки и посадила повыше, слегка наклонив корпус вперед. Изо рта больного на колени хлынул фонтан темной крови. Дзалумма пошла за Лореттой, а я ухватила отца за плечи одной рукой и поддерживала ему голову другой. Он отрыгнул, выплеснув вторую, более яркую струю крови; после этого, видимо, испытал облегчение, потому что откинулся на подушки, тяжело дыша. Мне хотелось спросить у него, кого напоминает ему мое лицо, но я понимала, что сейчас неподходящее время.

— Я люблю тебя, — прошептала я ему на ухо. — И знаю, что ты любишь меня. Господь простит тебе твои грехи.

Отец услышал мои слова. Застонав, он попытался похлопать меня по руке, но ему не хватило сил.

— Скоро мы с Маттео уедем, — продолжила я. — Постараюсь найти способ добраться до Джулиано. Франческо я теперь не нужна. О нас не беспокойся. С нами будет все в порядке, и мы всегда будем любить тебя.

Он взволнованно покачал головой, попытался что-то сказать, но вместо этого закашлялся.

Тут вошла Лоретта, принесла полотенца, мы обтерли его как смогли и снова уложили. После этого связно отец уже не говорил. Глаза его потускнели, он перестал реагировать на мой голос. Вскоре он закрыл глаза и, как мне показалось, заснул.

Я просидела рядом с ним весь день. Наступили сумерки, затем вечер. Когда пришел Франческо, скрывавший под ложным сочувствием свое возмущение моим побегом из дома, я не пустила его в отцовскую комнату.

Я оставалась с отцом до часу ночи, когда поняла, что уже какое-то время не слышу его дыхания. Я позвала Лоретту и Дзалумму, а затем спустилась вниз, в столовую, где сидел Франческо, попивая вино.

— Умер? — с нарочитым сочувствием спросил он. Я кивнула, не проронив ни слезы.

— Я помолюсь за его душу. Ты знаешь, отчего он умер?

— От лихорадки, — ответила я. — Ее вызвала болезнь кишечника.

Франческо внимательно вгляделся в мое лицо и, вероятно, остался доволен тем, что увидел. Наверное, все-таки я оказалась не такой уж плохой шпионкой.

— Мне очень жаль. Ты останешься здесь?

— Да. До самых похорон. Мне нужно поговорить с прислугой, либо найти всем место в нашем доме, либо пристроить кого-то в новую семью. Есть и другие дела…

— А мне нужно вернуться домой. Я жду известий о прибытии нашего гостя, а, кроме того, у меня накопилось много дел в синьории.

— Хорошо. — Я знала, что Савонарола уже под арестом благодаря своевременному переходу Франческо на сторону «беснующихся». По крайней мере, мне не придется больше притворяться, что мы с мужем набожные люди. — Значит, увидимся на похоронах?

— Конечно. Пусть Господь дарует нам всем силы.