Фавориты Фортуны Маккалоу Колин

— Которую он сначала подверг опасности!

— Мне жаль, что он умер, — решительно проговорила она.

— А мне — нет.

— Тогда сменим тему.

Вздохнув, Цезарь откинулся в кресле, признав свое поражение. Аврелия высоко держала голову — верный знак, что она не гнется, каким бы блестящим аргументом он ни воспользовался.

— Настало время, чтобы моя жена разделила со мной постель, мама.

Аврелия нахмурилась:

— Ей едва исполнилось шестнадцать.

— Слишком молода для замужества, согласен. Но Циннилла — моя законная жена уже девять лет, а это в корне меняет ситуацию. Когда она встречала меня, я видел в ее глазах, что она готова лечь в мою постель.

— Да, думаю, ты прав, сын мой. Хотя твой дедушка сказал бы, что союз двух патрициев чреват риском для деторождения. Я бы хотела, чтобы она еще немного подросла, прежде чем забеременеть.

— С Цинниллой все будет хорошо, мама.

— В таком случае — когда?

— Сегодня.

— Но сначала надо как-то отметить это событие, Цезарь. Например, семейный обед — обе твои сестры сейчас в Риме.

— Семейного обеда не будет. И никакой суеты.

И семейного обеда не было. Раз не предполагалось никакой суеты, то Аврелия ничего и не сообщила своей невестке об изменении ее статуса. И когда та отправилась в свою маленькую комнатку, в опустевшей столовой ее вдруг задержал Цезарь.

— Сегодня тебе сюда, Циннилла, — молвил он, взяв ее за руку и подводя к спальне хозяина дома.

Она побледнела:

— О! Но я не готова!

— К этому ни одна девушка не бывает готова. Пора покончить с этим. И потом у нас все будет хорошо.

Это была хорошая идея — не дать ей времени подумать над тем, что должно произойти. Хотя, конечно, она размышляла об этом все четыре долгих года. Цезарь помог ей раздеться, а поскольку был очень аккуратен, то сам сложил ее одежду, довольный, что наконец-то в этой комнате, с тех пор как Аврелия выехала из нее после смерти отца, появились женские вещи. Циннилла присела на край кровати и смотрела, как он складывает одежду. Но когда он стал раздеваться сам, она закрыла глаза. Цезарь опустился на ложе около нее, взял ее руки, положил их на свое голое бедро.

— Ты знаешь, что сейчас произойдет, Циннилла?

— Да — ответила она, все еще не открывая глаз.

— Тогда посмотри мне в лицо.

Большие темные глаза открылись, она нерешительно взглянула в его улыбающееся лицо. И увидела, что оно полно любви.

— Какая ты хорошенькая, жена моя, и как хорошо сложена!

Он дотронулся до ее груди, полной, высокой, с сосками почти одного цвета со смуглой кожей. Она подняла руку, желая погладить его грудь, вздохнула.

Цезарь поцеловал жену, и это было ей так приятно! Она так долго об этом мечтала… Но в реальности все оказалось даже лучше, чем было в мечтах. Она раскрыла губы и ответила на поцелуй, а потом стала ласкать его и не заметила, как легла рядом. Тело девушки ответило восхитительным трепетом при соприкосновении с телом супруга. Его кожа была шелковой, и удовольствие теплом разливалось по всему существу Цинниллы.

Хотя она знала, что должно произойти, ее фантазии оказались ничем по сравнению с действительностью. Уже много лет она любила его, он был средоточием всей ее жизни. Быть его женой на самом деле, а не только по закону, — это восхитительно. Стоило ждать, чтобы испытать такой восторг! Не торопясь, он подождал, когда она будет готова, и не делал с ней ничего из того, что выходило за пределы мечтаний девственниц. Потом ей стало немного больно, но не так, чтобы прервать растущее возбуждение. Чувствовать его в себе оказалось самым лучшим в ее жизни, и она не отпускала его, пока какой-то волшебный и совершенно неожиданный спазм не охватил каждую клеточку ее тела. Об этом ей никто никогда не говорил. Но это, она поняла, как раз и было тем, из-за чего женщины хотят быть замужем.

Когда на рассвете они поднялись, чтобы поесть еще горячего хлеба и выпить холодной воды из каменного резервуара в световом колодце, то увидели столовую, полную роз, и кувшин легкого сладкого вина на буфете. С ламп свисали маленькие куколки, сплетенные из шерсти, и колосья пшеницы. Потом пришла Аврелия, поцеловала их, пожелала им счастья, а после явились и все слуги и Луций Декумий с сыновьями.

— Как хорошо наконец-то быть на самом деле женатым! — сказал Цезарь.

— Согласна, — подхватила Циннилла, красивая и удовлетворенная, как всякая молодая жена после брачной ночи.

Гай Матий, пришедший последним, нашел скромный праздничный завтрак очень трогательным. Никто лучше него не знал, сколько женщин было у Цезаря. Но эта женщина являлась его женой. И как чудесно, что он не разочарован. О себе Гай Матий точно знал, что не смог бы удовлетворить девушку возраста Цинниллы, после того как прожил с ней как с сестрой целых девять лет. Но, очевидно, Цезарь сделан из более твердого материала.

На первом заседании Сената, которое посетил Цезарь, Филиппу удалось убедить почтенных отцов отозвать Лепида обратно в Рим, чтобы провести курульные выборы. А на втором заседании Цезарь услышал, как читают резкий отказ Лепида, за которым последовал сенаторский декрет, приказывающий Катулу вернуться в Рим.

Но между этим заседанием и третьим Цезаря навестил его зять, Луций Корнелий Цинна.

— Назревает гражданская война, — сказал молодой Цинна, — и я хочу, чтобы ты был на стороне победителя.

— Победителя?

— На стороне Лепида.

— Он не победит, Луций. Он не может победить.

— С Этрурией и Умбрией, которые его поддерживают, он не может проиграть!

— Так говорят с начала существования мира. Я знаю только одного человека, который не может проиграть.

— И кто бы это мог быть? — недовольно спросил Цинна.

— Я.

Это показалось Цинне очень смешным. Он расхохотался.

— Знаешь, — сказал он, успокоившись, — ты действительно странная рыбка, Цезарь!

— Может, я и не рыба вовсе. Может быть, я — курица, похожая на странную рыбу. А может, кусок баранины, висящий на крючке в лавке мясника.

— Я никогда не знаю, когда ты шутишь, — нерешительно сказал Цинна.

— Это потому, что я редко шучу.

— Ерунда! Ведь ты шутил, когда говорил, что ты — единственный, кто не может проиграть!

— Я был абсолютно серьезен.

— Ты не присоединишься к Лепиду?

— Нет, даже если он будет стоять у ворот Рима, Луций.

— Ты неправ. Я — с Лепидом.

— Я тебя не виню. Рим Суллы разорил тебя.

И младший Цинна ушел в Сатурнию, где находились Лепид и его легионы. На этот раз Катул от имени Сената вторично потребовал возвращения Лепида, но Лепид снова отказался. Прежде чем Катул вернулся в Кампанию к своим легионам, Цезарь попросил у него встречи.

— Что ты хочешь? — холодно осведомился сын Катула Цезаря, которому никогда не нравился этот чересчур красивый и слишком одаренный молодой человек.

— Я хочу, чтобы ты взял меня в свой штат, если начнется война.

— Я не хочу брать тебя в свой штат.

Выражение глаз Цезаря изменилось, взгляд стал смертоносным, как у Суллы.

— Не обязательно, чтобы я нравился тебе, Квинт Лутаций, чтобы использовать меня.

— И как же я тебя должен использовать? Вернее, какую пользу ты сможешь мне принести? Я слышал, ты уже изъявил желание присоединиться к Лепиду.

— Ложь!

— Нет, как я слышал. Младший Цинна приходил к тебе перед своим отъездом из Рима, и вы обо всем договорились.

— Младший Цинна приходил поздравить меня, как и полагается шурину, после того как брак его сестры осуществился фактически.

Катул отвернулся.

— Ты мог убедить Суллу в твоей лояльности, Цезарь, но ты никогда не убедишь меня в том, что ты не смутьян. Ты мне не нужен. Я не нуждаюсь в человеке, в чьей лояльности я сомневаюсь.

— Когда Лепид придет с войском, кузен, я буду сражаться за Рим. Если не в твоем штате, тогда в любом другом качестве. Я — римский патриций, из той же семьи, что и ты. Я никому ни клиент, ни сторонник.

Уже на полпути к двери Цезарь остановился:

— Ты хорошо сделаешь, если будешь помнить обо мне как о человеке, который всегда останется верным конституции Рима. В свое время я стану консулом — но не потому, что такой неудачник, как Лепид, сделает себя диктатором Рима. У Лепида нет ни смелости, ни твердости, Катул. Думаю, и у тебя тоже.

Так и получилось, что Цезарь остался в Риме, а события с возрастающей скоростью приближались к восстанию. Был принят senatus consultum de re publica defendenda. Флакк, принцепс Сената, умер, второй интеррекс провел выборы, и наконец Лепид двинулся на Рим. Вместе с несколькими тысячами других защитников города, самого разного статуса и общественного положения, Цезарь появился во всеоружии перед Катулом на Марсовом поле. Его послали с группой в несколько сотен человек охранять ведущий в город Деревянный мост через Тибр. Поскольку Катул не дал никакой командной должности обладателю гражданского венка, Цезарь был рядовым солдатом. У Деревянного моста боя не произошло, и, когда сражение у Квиринала закончилось, он отправился домой, не изъявив ни малейшего желания преследовать Лепида по побережью Этрурии.

Высокомерие и враждебность Катула не были забыты. Но Гай Юлий Цезарь умел ненавидеть терпеливо. Когда наступит время, придет и черед Катула. А до тех пор Катул подождет.

К большому сожалению Цезаря, когда он прибыл в Рим, младший Долабелла уже находился в ссылке, а Гай Веррес расхаживал по всему Риму — воплощение добродетели и честности. Веррес теперь являлся мужем дочери Метелла Капрария и пользовался большой популярностью среди выборщиков-всадников, считавших его показания против младшего Долабеллы большим подарком своему сословию, которое лишили права быть присяжными. Вот сенатор, который не побоялся обвинить одного из своих коллег!

Через Луция Декумия и Гая Матия Цезарь дал знать всем, что он намерен защищать любого человека из Субуры, и в те месяцы, когда происходили поражение Лепида и Брута и взлет Помпея, Цезарь выступал адвокатом в судах по делам мелким, но очень успешно. Его репутация росла, специалисты адвокатуры и риторики стали посещать суды каждый раз, когда Цезарь защищал подсудимого, — большей частью то были суды по гражданским делам или делам иностранных граждан, но иногда события разворачивались и в суде по делам убийств. Как Катул ни старался принизить Цезаря, люди слушали Катула все меньше и меньше, потому что им нравилось, что говорил Цезарь, не говоря уж о том, как он это говорил.

Когда несколько городов Македонии и центральной Греции обратились к нему с просьбой выступить в качестве обвинителя против старшего Долабеллы (вернувшегося после продолжительного губернаторства, так как Аппий Клавдий Пульхр наконец прибыл в свою провинцию), Цезарь согласился. Это был первый действительно важный судебный процесс, в котором он принимал участие, ибо слушание проводилось в quaestio de repetundae — суде по делам о вымогательстве — и судили человека, принадлежавшего к семье высшего класса, пользующейся большим политическим влиянием. Цезарь мало знал о фактах губернаторства старшего Долабеллы, поэтому принялся беседовать с возможными свидетелями и тщательно собирать показания. Клиенты-этнархи были в полном восторге от Цезаря, безупречно тактичного с ними, всегда приятного и легкого в обращении. Но больше всего их поразила его память. Он никогда не забывал услышанное хотя бы раз и часто ухватывал какое-нибудь случайное замечание, которое оказывалось намного важнее, чем это представлялось другим.

— Однако, — сказал он своим клиентам в то утро, когда должно было начаться слушание, — предупреждаю: жюри целиком состоит из сенаторов, а симпатии сенаторов на стороне Долабеллы. Его считают хорошим губернатором, потому что ему удалось держать в страхе скордисков. Не думаю, что мы можем выиграть дело.

Они не выиграли, хотя улики оказались настолько тяжелы, что только жюри из сенаторов, судившее собственного коллегу, могло проигнорировать их. Обвинительная речь Цезаря была великолепна, но приговор все равно звучал ABSOLVO — «Оправдать». Цезарь не стал извиняться перед клиентами, но они не были разочарованы в его действиях. И судебное представление, и речь Цезаря были сочтены лучшими за последнее поколение. Люди обступали Цезаря толпой, просили опубликовать речи.

— Они станут учебниками для изучающих риторику и законы, — сказал Марк Туллий Цицерон, прося копии для себя. — Ты не должен был проиграть. Я очень рад, что вовремя вернулся из-за границы и услышал, как ты превзошел Гортензия и Гая Котту.

— Я тоже очень рад, Цицерон. Одно дело, когда тебя хвалит Цетег, и совсем другое — когда такой адвокат, как ты, просит копии моих речей, — сказал Цезарь.

Его действительно обрадовало, что Цицерон обратился к нему с подобной просьбой.

— Ты не можешь научить меня ничему новому в ораторском Искусстве, — поспешил добавить Цицерон, подсознательно начиная опровергать свой комплимент, — но будь уверен, Цезарь: я изучу твой метод ознакомления с делом и то, как подробно ты представляешь доказательства.

Они вместе шли к Форуму, Цицерон все продолжал говорить:

— Что поражает меня, так это как тебе удается управлять своим голосом! В обычном разговоре он низкий. Но когда ты обращаешься к толпе, голос твой становится высоким и звонким, он слышен в самых последних рядах. Кто научил тебя этому?

— Никто, — удивленно ответил Цезарь. — Я просто заметил, что людей с низкими голосами намного труднее услышать. А поскольку я хочу, чтобы меня слышали, я превратился в тенора.

— Аполлоний Малон — я учился с ним последние два года — говорит, что голос зависит от длины шеи человека. Чем длиннее шея, тем ниже голос. А у тебя шея худая, длинная! К счастью, — добавил он самодовольно, — моя шея правильной длины.

— Короткая, — сказал Цезарь.

— Средняя, — решительно поправил Цицерон.

— Ты неплохо выглядишь. Немного поправился, что тебе было необходимо.

— Я чувствую себя хорошо. И очень хочу вернуться к адвокатуре. Хотя, — задумчиво добавил Цицерон, — не думаю, что мы встретимся с тобой на одном слушании. Иные титаны не должны сталкиваться. Думаю, подобные Гортензию и Гаю Котте — тоже.

— Я ждал от них лучшего, — отозвался Цезарь. — Если бы жюри заранее, еще до слушания, не приняло решения, они проиграли бы. Они были по-глупому сентиментальны и неловки.

— Я согласен с тобой. Гай Котта — твой дядя, не так ли?

— Да. Но это не имеет значения. Мы с ним любим столкнуться в споре.

Собеседники остановились, чтобы перекусить у продавца, который уже много лет продавал свои знаменитые закуски возле дома фламина Юпитера.

— Я считаю, — сказал Цицерон, поглощая кусок пирога, — что с юридической точки зрения все еще существует большое сомнение на счет твоего прежнего фламината. Разве тебе не хочется воспользоваться этим и переехать в этот просторный и очень красивый дом там, за лавкой Гавия? Я понимаю, ты занимаешь квартиру в Субуре. Не тот адрес для такого адвоката, как ты, Цезарь!

Цезарь содрогнулся и бросил остатки пирога подлетевшей птице.

— Даже если бы я жил в самой жалкой лачуге на Эсквилине, Цицерон, я не захотел бы перебраться сюда.

— Должен признать, что мне нравится жить на Палатине, — сообщил Цицерон, приступая ко второму пирогу. — У моего брата, Квинта, есть старинный фамильный дом в Каринах, у Эсквилина, — важно добавил он, словно его семья владела им несколько поколений, а не купила его, когда он был мальчиком. Цицерон хихикнул. — Кстати, об оправданиях. Ты слышал, что Квинт Калидий сказал после того, как жюри из равных ему обвинило его в вымогательстве?

— Боюсь, я пропустил это. Просвети.

— Он сказал, что не удивился проигранному делу, потому что в наши дни, чтобы подкупить суды Суллы, целиком состоящие из сенаторов, требуется не менее трехсот тысяч, сестерциев, а у него нет таких денег.

Цезарю это тоже показалось смешным, и он засмеялся:

— Тогда я должен избегать судов по делам о вымогательствах!

— Особенно когда Лентул Сура — председатель жюри.

Цезарь удивленно поднял брови: Публий Корнелий Лентул Сура был председателем жюри на суде старшего Долабеллы.

— Это полезно знать, Цицерон!

— Дорогой мой, нет ничего, чего бы я не мог рассказать тебе о наших судах, — молвил Цицерон, величественно взмахнув рукой. — Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня.

— Обязательно.

Цезарь пожал Цицерону руку и зашагал в направлении презираемой всеми Субуры. Квинт Гортензий вынырнул из-за колонны и приблизился к Цицерону, смотрящему вслед высокой фигуре Цезаря, уменьшавшейся с расстоянием.

— Он был очень хорош, — проговорил Гортензий. — Еще несколько лет практики, мой дорогой Цицерон, — и мы с тобой лишимся наших лавров.

— Если бы жюри было честным, мой дорогой Гортензий, лавры слетели бы с твоей головы уже сегодня утром.

— Жестоко.

— Это недолго продлится.

— Что?

— Жюри, состоящее только из сенаторов.

— Ерунда! Сенат навсегда вернул себе контроль над судами.

— Вот это ерунда. В обществе уже назревают волнения с требованием вернуть власть народным трибунам. А когда они вернут себе власть, Квинт Гортензий, жюри снова будут состоять из всадников.

Гортензий пожал плечами:

— Мне все равно, Цицерон, сенаторы или всадники. Взятка есть взятка — когда это необходимо.

— Я не даю взяток присяжным — высокомерно возразил Цицерон.

— Знаю, что не даешь. И он не дает, — Гортензий махнул рукой в сторону Субуры. — Но таков обычай, дорогой мой, таков обычай!

— Обычай, который лишает адвоката удовлетворения от работы. Выигрывая дело, я хочу знать, что это моя заслуга. Что я смог защитить обвиняемого не потому, что он дал мне сколько-то денег на взятки присяжным.

— Тогда ты дурак и долго не протянешь.

Симпатичное, но отнюдь не классически красивое лицо Цицерона застыло. Карие глаза гневно сверкнули.

— Я продержусь дольше тебя, Гортензий! Не сомневайся!

— Я слишком силен, меня трудно сдвинуть.

— Так говорил Антей перед тем, как Геракл оторвал его от земли. Ave, Квинт Гортензий.

В конце января следующего года Циннилла родила Цезарю дочь Юлию, красивую, хрупкую малютку, от которой отец и мать были в полном восторге.

— Сын — это большие расходы, дорогая жена, — сказал Цезарь, — а дочь — политический актив бесконечной ценности, когда она патрицианка с обеих сторон и у нее хорошее приданое. Никогда не узнаешь, каким будет сын, а наша Юлия идеальна. Как у Аврелии, у нее будут десятки ухажеров.

— Я не предвижу хорошего приданого — сказала мать, которой трудно дались роды, но которая быстро поправлялась.

— Не беспокойся, Циннилла, моя красавица! К тому времени как Юлия достигнет брачного возраста, приданое будет.

Аврелия находилась в своей стихии. Она взяла на себя заботы о ребенке и совершенно влюбилась в свою внучку. У нее уже было четверо внуков — два сына Лии от двух мужей и дочь и сын Ю-ю, но никто из этих детей не жил в ее доме. И они не были отпрысками ее сыночка, света ее жизни.

— У нее будут голубые глаза. Сейчас они очень светлые, — заметила Аврелия, довольная тем, что маленькая Юлия удалась в отца. — А волоски — белые, как лед.

— Я рад, что ты видишь волоски, — серьезно отозвался Цезарь. — Мне она кажется совершенно лысой. А поскольку она из Цезарей и должна иметь копну густых волос, такое не приветствуется.

— Глупости! Конечно, у нее есть волосы! Подожди, когда ей исполнится год, сын мой, и тогда ты увидишь, что у нее густые волосы. Они немного потемнеют. У нашей драгоценной малышки будет скорее серебро, чем золото.

— Она мне кажется такой же невзрачной, как бедная Гнея.

— Цезарь, Цезарь! Она же только что родилась! Она будет очень похожа на тебя.

— Какая судьба! — молвил Цезарь и ушел.

Он направился в самую престижную гостиницу города, на углу Римского Форума и кливуса Орбия. Цезарь получил сообщение о том, что его клиенты, которые поручали ему дело старшего Долабеллы, вернулись в Рим и хотят увидеться с ним.

— У нас еще есть для тебя дело, — сказал лидер греческих посетителей, Ификрат из Фессалоник.

— Я польщен, — хмурясь, сказал Цезарь. — Но кого теперь вы хотите обвинить? Аппий Клавдий Пульхр пробыл губернатором недостаточно долго, чтобы против него можно было выдвинуть обвинение. Даже если вы сможете убедить Сенат согласиться судить еще действующего губернатора.

— Это совсем другое дело, ничего общего не имеющее с губернаторами Македонии, — отозвался Ификрат. — Мы хотим, чтобы ты обвинил Гая Антония Гибрида в жестокости, проявленной им, когда он был префектом кавалерии при Сулле десять лет назад.

— О, боги! Спустя столько времени! Почему?

— Мы не надеемся выиграть, Цезарь. Не это цель нашего приезда. Просто пережитое нами при старшем Долабелле заставило нас понять, что иногда над нами ставят римлян, которые мало чем отличаются от животных. И мы думаем, что пора Риму узнать об этом. Петиции бесполезны. Никто не хочет их читать, и меньше всего — Сенат. Обвинения в измене или вымогательстве — редкие судебные дела, которые посещают только высшие классы римского общества. Мы хотим привлечь внимание всадников и даже низших классов. Поэтому мы подумали о слушании в суде по делам убийств — такие дела привлекают больше внимания. Туда приходят все классы. И когда мы стали прикидывать, кого бы выбрать для примера, все сразу подумали об одном человеке — Гае Антонии Гибриде.

— А что он сделал? — спросил Цезарь.

— Он был префектом кавалерии, ответственным за районы Феспии, Элевсин и Орхомен в то время, когда Сулла или кто-нибудь из его армии жили в Беотии. Но он почти не выполнял своих обязанностей. Вместо этого он находил удовольствие в ужасных занятиях — пытках, увечьях, изнасилованиях женщин и мужчин, мальчиков и девочек, убийствах.

— Гибрид?

— Да, Гибрид.

— Ну, я всегда знал, что он — типичный Антоний, чаще пьяный, чем трезвый, транжира с неуемным аппетитом, падкий на женщин и еду, — с презрением заметил Цезарь. — Но пытки? Даже для Антония это необычно. Я скорее поверил бы, если бы это оказался Агенобарб!

— У нас есть неопровержимые свидетельства, Цезарь.

— Предполагаю, что в этом отношении он пошел в мать. Она не была римлянкой, хотя я всегда слышал, что она довольно приличная женщина. Из апулиев. Но апулии — не дикари, а то, о чем вы говорите, — чистое варварство. Даже Гай Веррес не заходил так далеко!

— Наши свидетельства неопровержимы, — повторил Ификрат. Он лукаво взглянул на Цезаря. — Теперь, наверное, ты понимаешь наше положение: кто из римских высших кругов поверит нам, если весь Рим не станет говорить об этом и если весь Рим не увидит наши свидетельства собственными глазами?

— У вас есть жертвы-свидетели?

— Десятки, если потребуется. Люди безупречной репутации и положения. Кто без глаз, кто без ушей, кто без языка, кто без кистей или ступней, без гениталий, маток, рук, кожи… Этот человек — зверь. Такими же были и его дружки. Но не о них разговор, они не аристократы.

Цезарю стало дурно.

— Значит, его жертвы не умирали.

— Большинство из них — да, это правда. Видишь ли, Антоний считал, что то, что он вытворяет, — это искусство. Искусством было также причинить человеку невыносимую боль, расчленить его, не доводя до смерти. Самая большая радость для Антония заключалась в том, чтобы спустя месяцы вернуться и посмотреть, живы ли еще его жертвы.

— Для меня это будет неудобно, но я, конечно, возьмусь за это дело.

— Неудобно? Почему?

— Его старший брат, Марк, женат на моей двоюродной сестре — дочери Луция Цезаря, который был консулом, а позднее погиб от руки Гая Мария. Остались три мальчика — племянники Гибрида, которые являются моими троюродными братьями. Считается дурным тоном обвинять членов своей собственной семьи, Ификрат.

— Но Гай Антоний Гибрид ведь не прямой твой родственник? Твоя кузина замужем не за ним.

— Поэтому я и возьмусь за дело. Но многие не одобрят этого. У нас кровные узы через трех сыновей Юлии.

Цезарь решил переговорить с Луцием Декумием, а не с Гаем Матием или с кем-либо другим, кто ближе к нему по положению.

— Ты все слышишь, отец. Но слышал ли ты о таком?

Луций Декумий обладал такой внешностью, что в молодости не выглядел старше, а когда постарел, не стал выглядеть моложе. Говоря иначе, Луций Декумий всегда соответствовал своему возрасту. Цезарю было трудно определить его лета, но он предполагал, что тому около шестидесяти.

— Немного. Чуть-чуть. Рабы у него не задерживаются дольше полугода, но никто никогда не видел, чтобы их хоронили. Я всегда становлюсь подозрительным в таких случаях. Обычно это означает всякие мерзкие тайны.

— Нет ничего более омерзительного, чем жестокое обращение с рабом.

— Да, ты думаешь правильно, Цезарь. У тебя лучшая в мире мать, ты получил отменное воспитание.

— Это не должно зависеть от воспитания! — сердито прервал его Цезарь. — Это должно заключаться в природе человека. Я могу понять жестокость, когда она совершается дикарями: их обычаи, традиции и боги требуют от них подобных вещей. Вещей, которые мы, римляне, объявили вне закона несколько столетий назад. Когда подумаешь, что римский аристократ — один из Антониев! — получает удовольствие, причиняя такие страдания, — о, папа, мне трудно поверить!

Но Луций Декумий только задумчиво посмотрел на своего собеседника.

— Цезарь, ты же знаешь, что это происходит повсюду. Может быть, не так ужасно, но большей частью лишь потому, что люди боятся быть пойманными. Ты только подумай! Этот Антоний Гибрид, он, как ты говоришь, — римский аристократ. Суды защищают его, и подобные ему защищают его. Чего ему бояться, если он поступает с кем-нибудь жестоко? Большинство людей, Цезарь, останавливает только одно — страх быть пойманным. Поимка означает наказание. И чем выше положение человека, тем болезненнее будет его падение. Но иногда находится человек богатый, влиятельный, который вытворяет все, что ему вздумается. И его ничто не останавливает. Например, Антоний Гибрид. Таких немного. Немного! Но они всегда есть, Цезарь. Всегда есть.

— Да, ты прав. Конечно, ты прав. — Цезарь закрыл глаза, на мгновение блокируя все мысли. — Такие дела должны быть расследованы, и виновные наказаны.

— Если ты не хочешь, чтобы их стало больше. Оправдай одного — и на его месте появятся двое.

— Поэтому я должен провести расследование. Это будет непросто.

— Да, непросто.

— Помимо темных слухов об исчезновениях рабов, что еще тебе о нем известно?

— Немногое. Его ненавидят. Торговцы ненавидят, простые люди ненавидят. Когда он, проходя по улице, щиплет какую-нибудь маленькую девочку, ребенок кричит от боли.

— И как во все это вписывается моя кузина Юлия?

— Об этом лучше спроси свою мать, Цезарь, а не меня.

— Я не могу спрашивать свою мать, Луций Декумий!

Луций Декумий подумал и кивнул, соглашаясь:

— Да, не можешь, это правильно. — Он замолчал, продолжая думать. — Ну, то, что Юлия — дура, это уж точно, не то что наши умницы Юлии! По ее словам, ее Антоний немного озорной, но не жестокий. Неразумный. Не знает, когда надо задать хорошую порку своим мальчикам, этим маленьким плутишкам.

— Ты хочешь сказать, что его сыновья растут без надзора?

— Как лесные кабаны.

— Постой-ка… Марк, Гай, Луций. О боги! Надо бы мне больше знать о семейных делах! Я не слушаю женскую болтовню — в этом все дело. Моя мать сразу же все мне рассказала бы… Но она слишком умна, папа, она захочет узнать, почему я интересуюсь ими, и тогда она постарается меня отговорить браться за это дело. И мы поссоримся. Лучше, чтобы она узнала об этом как о свершившемся факте. — Цезарь печально вздохнул. — Отец, расскажи-ка мне побольше о мальчишках брата Гибрида.

Луций Декумий зажмурился, поджал губы.

— Я часто вижу их в Субуре — а они не должны носиться по Субуре без педагога или слуги! Крадут еду в лавках, скорее чтобы поиздеваться над продавцом, чем от голода.

— Сколько им лет?

— Не могу сказать точно, но Марк выглядит лет на двенадцать, а по поступкам — лет на пять. Стало быть, лет семь-восемь. Двое других младше.

— Да, все Антонии скоты. Наверное, у отца этих мальчишек мало денег.

— Всегда на грани разорения, Цезарь.

— Тогда, если я буду обвинять их дядю, то для них и для их отца это будет плохо.

— Вот уж точно.

— Но я должен взяться за это дело.

— Знаю.

— Мне нужно несколько свидетелей. Лучше трое мужчин… или женщин… или детей, кто захочет дать показания. Наверняка он проделывает такое и здесь. И его жертвы — не только исчезнувшие рабы.

— Я разузнаю, Цезарь.

Как только Цезарь вошел, его женщины сразу же заметили, что у него какая-то неприятность. Но ни Аврелия, ни Циннилла не попытались узнать, в чем дело. Раньше Аврелия, конечно, попыталась бы выведать у сына побольше, но теперь ребенок занимал все ее внимание, поэтому она не придала большого значения плохому настроению Цезаря. И поэтому упустила случай отговорить сына от обвинения Гая Антония Гибрида, чьи племянники являлись двоюродными братьями Цезаря.

Вполне логично было бы слушать это дело в суде по делам убийств, но чем больше Цезарь размышлял, тем меньше нравилась ему эта идея. Во-первых, председателем этого суда был претор Марк Юний Юнк, которому не нравилось его назначение в суд бывшего эдила, но ни один бывший эдил не захотел председательствовать в этом году. Цезарь уже сталкивался с ним, когда выступал защитником в январе. Во-вторых, истцы не были римлянами. В любом суде очень трудно защищать клиента, когда истец — иностранец, а обвиняемый — римлянин высокого происхождения и положения. Хорошо его клиентам говорить, что им все равно, проиграют они или выиграют! Цезарь знал, что такой судья, как Юнк, сделает все, чтобы слушание не получило огласки, чтобы оно проходило в таком месте, которое не сможет вместить много народа. И самое худшее — народный трибун Гней Сициний монополизировал народ на Форуме, неустанно призывая восстановить все прежние полномочия народных трибунов. Люди потеряли интерес ко всему, особенно после того, как Сициний принялся повторять старые остроты, имевшиеся в коллекции каждого литературного дилетанта.

— Почему, — раздраженно спросил Сициния консул Гай Скрибоний Курион, — ты беспокоишь меня и моего коллегу Гнея Октавия, почему ты беспокоишь преторов, эдилов, твоих коллег, народных трибунов, Публия Цетега, всех наших бывших консулов и влиятельных людей, банкиров, например Тита Аттика, даже бедных квесторов! И почему при этом ты ни слова не говоришь против Марка Лициния Красса? Или Марк Красс не достоин твоего яда? Или это Марк Красс заставил тебя стать шутом? Давай, Сициний, тявкающая собачонка, скажи мне, почему ты оставляешь в покое одного только Красса?

Хорошо зная, что Курион и Красс в ссоре, Сициний сделал вид, что серьезно раздумывает над вопросом, прежде чем ответить.

— Потому что у Марка Красса оба рога обвиты сеном — серьезно ответил он.

Все слышавшие повалились на землю от хохота. Вид быка с сеном на одном роге был им привычен. Сено служило предупреждением, что животное, хоть и выглядит смирным, может внезапно боднуть. Быков, у которых оба рога обмотаны сеном, избегали, как прокаженных. Если бы Марк Красс не имел безмятежного, туповатого вида и комплекции быка, острота не была бы такой меткой. Особое веселье вызывало то, что Марк Красс — такая колючка, что два рога с сеном — это про него.