Если судьба выбирает нас… Валерин Михаил
Были проведены выборы, в результате которых сформировались три парламентские партии: консерваторы (монархисты), демократы (либералы и промышленники) и социалисты.
Последнее было закреплено законодательно за подписью всех депутатов обеих палат парламента и государя императора.
10
Как-то само собой пришло воспоминание, что даты исчисляются по «новому стилю» с 1 января 1900 года, когда вся страна официально перешла с юлианского на григорианский календарь. К «старому стилю» традиционно относился церковный календарь. Почти как в наше время: Новый год — 1 января, а Рождество — в ночь с 6-го на 7-е.
Дальнейшие изыскания в средствах массовой информации привели к новым открытиям в области государственного устройства Российской империи.
Например, по конституции президентство принадлежало государю императору. Право участия в законодательных вопросах царь имел лишь в качестве поручителя, без права «вето», и ему же принадлежало право обнародования законов. Помазаннику Божию предоставлялось, впрочем, довольно широкое право издавать собственные указы. Кроме того, в случаях, грозящих общественной безопасности как в военное, так и в мирное время, объявить любую часть империи на особом или же военном положении.
Император имел право назначения и увольнения всех главных должностных лиц, начиная с канцлера, и правом роспуска Государственной Думы. Государственный канцлер являлся высшим должностным лицом исполнительной власти и вместе с тем единственным ответственным перед Государственным советом и Думой за все действия этой власти.
Канцлер избирался парламентом из кандидатур, предложенных императором.
Кстати, губернаторы назначались государем напрямую, а губернские советы на местах избирались по партийной схеме.
Независимые кандидаты имели право быть избранными только на уровне местного самоуправления. Для дальнейшего продвижения во власть требовалось вступить одну из трех партий.
Читаешь — аж дух захватывает.
Впечатлений масса.
Особенно впечатлял перечень министерств. Тут тебе и Министерство связи, и Министерство труда, и Министерство здравоохранения, и полное отсутствие Министерства императорского двора. Зато было Министерство государственной безопасности.
Здорово! Правда?
Прямо ностальгия разыгралась по «кровавой гэбне» и Меркулову[105] с Абакумовым…[106]
Но само название наводит на интересные мысли, не правда ли?
От «интересных мыслей» меня отвлекла перебранка между подпоручиком Лазаревым и прапорщиком Евграшиным.
К слову, как раз по вопросам государственного устройства.
Сошлись, как говорится, непримиримые политические противники — почти как в телепередаче «К барьеру».
Лазарев — гвардейский конноартиллерист, сын предводителя Тверского дворянского собрания — был истовым монархистом реакционной направленности и считал, что «быдлу дали слишком много свободы». По его мнению, думские консерваторы вели недостаточно жесткую политику в отношении низов.
Евграшин — кузнец из Иркутска, выслужившийся в прапорщики из рядовых. Матерый социал-демократ, убежденный в том, что социалисты в Думе идут на поводу у представителей правящих классов, продав великую идею за материальные блага.
В общем, они нашли друг друга.
Кстати, несмотря на довольно бессистемное самообразование, «пролетарий» Евграшин регулярно побеждал «барчука» Лазарева в ставших ежедневными политических баталиях. После чего более образованный, но менее эрудированный Виктор Андреевич переходил «на личности».
Теперь, проиграв в споре по крестьянскому вопросу, подпоручик обозвал Ивана Ивановича «замухрыжным чалдоном»[107] и торжественно объявил о своем намерении отойти ко сну.
Честно говоря, пока он не пошел на поправку, я был к нему более расположен — бедняга мучился молча. А теперь оказалось, что он редкостное хамло.
11
Жажду общения…
Однако разговаривать с Лазаревым, во-первых, не хочется, а во-вторых — он старательно изображает из себя спящего.
Евграшин к общению также явно не расположен — я же все-таки тоже «барчук», как и его обидчик. К тому же еще и целый барон — то есть «барчук законченный»…
Попытаю-ка я счастья с Логиновым.
Анатолий Акинфиевич — личность весьма и весьма интересная. Будучи инженером Ярославского моторного завода, он непосредственно участвовал в создании и испытаниях первых образцов русских танков, или, как их тут называют, бронеходов.
Работы велись аж с 1913 года, когда при заводе открыли «опытовое бюро» под руководством Александра Александровича Пороховщикова.[108]
Интересно — слов нет!
У нас и Ярославский завод открылся только в 1916-м, и Пороховщиков свой первый гусеничный танк под названием «вездеход» выдумал в августе 1914-го — будучи мастером Русско-Балтийского завода…
Кстати, здесь и сам Ярославский завод открыли еще в 1909 году, к тому же совершенно независимо от союзников.
Дело в том, что в нашей истории и ярославский ЯМЗ, и мытищинский КЗВС, где нынче управляет мой отец барон Александр Николаевич фон Аш, были построены при непосредственном участии англичан. А именно — фирмы «Кроссли»[109] или, как тогда говорили, «Кросслей». Компания братьев Кроссли стала первой выпускать именно специальные военные автомобили с 1908 года.
Что-то я размечтался на исторические темы….
— Анатолий Акинфиевич, вы не будете так любезны и не просветите меня в устройстве вашего знаменитого бронехода?
— С удовольствием, Александр Александрович, — живо откликнулся Логинов. О своей боевой машине он мог говорить часами, понятно и подробно объясняя неофитам тонкости современного танкостроения. Видимо, сказывалась недолгая преподавательская деятельность в реальном училище.
— Итак, русская конструкторская мысль изначально пошла в ином, отличном от англичан направлении. Британцы, создавая свою «лоханку», исходили из того, что машина прежде всего нужна для преодоления проволочных заграждений — отсюда большая высота и ромбическая форма корпуса. Этим же обусловлено расположение вооружения в боковых спонсонах: во-первых, высота корпуса позволяет, во-вторых — предполагалось, что, достигнув траншеи, машина сможет вести продольный огонь. Вы, наверное, видели изображения английских «лоханок» в журнале «Нива»?
— Да, конечно. Производит солидное впечатление, — поддакнул я, дабы поддержать разговор. На самом деле этого самого журнала в глаза не видел. У меня книга была «Энциклопедия танков», да и фото в Интернете и книгах рассматривать приходилось.
— Безусловно! Однако, на мой взгляд, производимое впечатление не заменит качеств, необходимых для боя. — Логинов торжественно воздел палец. — А в этом наш бронеход значительно превосходит иностранные образцы!
Круговой обстрел из башенного оружия: пушки — 47-миллиметровки Гочкиса и пулемета «льюис» авиационной модели. Более прогрессивная конструкция гусениц и каткового движителя по системе «Кегресс»,[110] эффективное лобовое бронирование под острыми углами — по методу Мгеброва.[111]
— Здорово! — согласился я, про себя пытаясь представить оное чудовище.
Получалось неплохо, а по меркам нашего мира — почти замечательно.
У английского танка «Марк-1» экипаж восемь человек, у французского «Сен-Шамон» — девять.
А тут — всего четверо: механик, наводчик, заряжающий и командир. Да и компоновка «классическая» для танков: мотор и трансмиссия — сзади, вооружение в башне.
Конечно, можно сказать, что у французов был «Рено» ФТ-17 аналогичной компоновки. Но ведь в семнадцатом году его только до ума довели, а первый бой у них случился аж 3 июля 1918 года под Виллер-Котре!
Россия впереди планеты всей!
Отрадно, но лишний раз убеждаюсь, что без помощи «извне» тут не обошлось, и я не единственный попаданец…
12
После перевязки я вышел в госпитальный парк — для совершения посильного моциона и насыщения легких кислородом.
Приятно в жаркий летний денек посидеть в тени раскидистой липы, поразмышлять о бренности жизни, а то и просто подремать.
Расположившись на скамейке, я попытался изобразить серию глубоких вдохов: по рекомендации врача.
Получилось не очень… Все закончилось приступом болезненного кашля.
— Добрый день, господин прапорщик, — окликнул меня смутно знакомый голос…
На парковой дорожке, заложив руки за спину, стоял подполковник Левицкий — начальник штаба нашего полка.
— Добрый день, господин подполковник!
— Это очень удачно, что я вас разыскал! Сестры милосердия сказали, будто вы гуляете в парке, и у меня возникли опасения, что найти вас будет затруднительно. — Александр Михайлович подошел ко мне вплотную и осмотрел с неким строгим вниманием. — Что ж, отрадно видеть вас в весьма удовлетворительном состоянии. Тем лучше…
— …???
— Я хочу с вами серьезно поговорить, молодой человек! Мне ваше поведение видится неподобающим! Как такое вообще возможно! — Подполковник начал вышагивать передо мной из стороны в сторону.
У меня чуть сердце не остановилось…
Неужели он о чем-то догадался? Что я — на самом деле совсем не я…
— Поэтому хочу поговорить с вами не как командир, а как человек, годящийся вам в отцы… Да я и есть отец двоих взрослых сыновей! То, что вы не посылаете о себе никаких известий родителям, — совершенно возмутительно! Невозможно понять, почему о случившемся с вами несчастии ваши близкие узнают от полкового начальства!
— Но…
— Помолчите! — Левицкий остановился и присел рядом со мной на скамью. — Мы с вашим батюшкой вместе учились в кадетском корпусе, а посему я посильно сообщал ему о ваших успехах. И что я узнаю? Прошло уже больше месяца с момента вашего ранения, а вы даже не потрудились сообщить об этом! Как это понять, Александр?
— Господин подполковник… Александр Михайлович, — с некоторым облегчением отозвался я. — Прошу простить меня, но это происходит от моей глубокой растерянности…
— Потрудитесь объяснить!
— Дело в том, что я совершенно не представляю, что именно написать… Положение дел таково, что моя бабушка вдовствующая баронесса фон Аш находится при смерти, и забота о ней отнимает у матушки множество душевных сил. Я боялся сообщить о своем ранении, дабы не беспокоить ее сердце. Известить семью было выше моих сил… И сие обстоятельство непрестанно меня гложет! Я не прошу меня извинить — я прошу меня понять!
— Что ж… — Левицкий глубоко вздохнул. — Такое оправдание кажется мне вероятным в силу вашего юношеского максимализма… Возможно, мне и следовало раскрыть всю глубину ваших заблуждений, но — не буду! Неуместно это…
— Благодарю вас, господин подполковник.
— Не за что! Имейте в виду: о вашем ранении извещен только отец. Мать до сих пор находится в неведении! Именно благодаря заботе вашего отца об ее здоровье! А вот о здоровье отца вам бы следовало позаботиться самому и своевременно сообщить ему о том, что угроза жизни его среднего сына миновала!
Я склонил голову, понимая и принимая его правоту.
— Что ж! Не будем о печальном! — Подполковник поднялся. — Идемте, господин прапорщик. Настала пора для приятных сюрпризов!
Левицкий показал себя великим темнилой, ибо для полноценности сюрприза мне пришлось самостоятельно добираться до палаты Литуса, сделав вид, что я зашел его навестить безо всякой корысти.
«Официальное» явление подполковника пред наши очи произошло в преувеличенно бодром стиле.
Александр Михайлович порадовался «выздоравливающим молодцам, не посрамившим славного Московского гренадерского полка», осыпал нас комплиментами и поощрительными шутками.
А потом оказалось, что сюрприз преподнесен не только Генриху, но и мне: в палату из коридора вошел вестовой из штаба полка с большим парусиновым свертком и кожаным футляром от гитары.
— Итак, господа. — Левицкий окинул нас торжествующим взглядом. — Я рад вручить вам от лица командования давно заслуженные вами награды. Вам, подпоручик Литус, орден Святого Станислава третьей степени. Вам, прапорщик фон Аш, орден Святой Анны четвертой степени! Приходится сожалеть о том, что орденские знаки отличия вручаются вам без соответствующего случаю торжества. Но сие происходит по не зависящим от меня обстоятельствам, волею судьбы, так как награды пришли в полк днем позже вашего отбытия в Варшаву. Кроме того, офицерское собрание нашего полка посчитало достойным вручить вам памятные подарки!
Глядя на него, я про себя восхитился педагогическому таланту нашего начштаба.
Макаренко, блин!!!
Сначала поругал и поучил, а потом похвалил и наградил…
Подарки, кстати, были выше всяких похвал: Генриху вручили роскошные золотые часы «Павел Буре» с дарственной надписью и значком Московского 8-го гренадерского полка на крышке. А мне достались Анненская шашка с красным темляком и орденским значком и великолепная гитара работы знаменитого русского мастера Роберта Ивановича Архузена — с дарственной же табличкой и полковой эмблемой.
До самого вечера, перебирая струны роскошного инструмента, я пребывал в отстраненно-возвышенном состоянии…
У меня две новости: одна хорошая, а другая — настораживающая…
Во-первых, моя коллекция пополнилась еще одним экземпляром огнестрельного оружия — австрийским пистолетом «штайр-ханн» модели 1912 года. Причем вся соль была именно в уникальности новоприобретенного ствола: он был сделан под патрон 9х19 «Люгер», а не под стандартный 9х23 «Штайр».
Помнится, я статейку читал, что Бавария собиралась заказать такие пистолеты в 1916 году, но что-то у них там не срослось…
В этом мире, видимо, стороны достигли консенсуса — об этом свидетельствовала надпись «Bayerische Zeughaus»[112] на боковине, сразу за заводской эмблемой.
Пистолет я приобрел у пехотного поручика — соседа Генриха по палате. Молодой человек, будучи весьма азартен, проиграл в карты несколько больше денег, чем имел, — а посему и продал мне свой «трофей» за пятнадцать рублей.
Что касается «настораживающей» новости, то она была такова: эвакуационная комиссия приняла решение о переводе нас с Генрихом для дальнейшего излечения в Москву.
Санитарный поезд ожидался через три дня.
Предстояло то, чего я больше всего боялся: встреча с семьей. С теми, кто знает меня с детства — от самого рождения до отправления на фронт.
Конечно, рано или поздно это должно было произойти, но случилось очень и очень некстати…
Что делать?
Дабы успокоить нервы, я сел за разборку штайровского пистолета…
Глава седьмая
1
«А из нашего окна площадь Красная видна! А из вашего окошка — только улица немножко…»[113]
Так, кажется, у дедушки Михалкова написано?
Из моего окошка видны переулки и сады Таганского холма, искрящиеся золотом в утреннем летнем солнце маковки аж двенадцати церквей (вот уж поистине «сорок сороков») и сине-зеленую опушку пригородного леса вдали.
Евангелический полевой госпиталь располагается между улицей Воронцово Поле и Грузинским переулком,[114] в который и выходит окно моей палаты.
В Москве начало августа.
Я сижу, облокотившись на подоконник и подпирая голову руками.
Яркий солнечный луч греет мое левое ухо, играет в гранях стакана с минералкой, стоящего на столе, размечая белую скатерть теневой клеткой от оконной рамы.
Страшно хочется за окно: посмотреть эту волшебную «старую» Москву! Пройтись по узким извилистым улочкам и переулкам, выискивая знакомые по прошлой «будущей» жизни места. Послушать незнакомую мне какофонию звуков, вдохнуть аромат эпохи…
Но нельзя — режим потому что…
Я посмотрел на мирно спящего на соседней койке Генриха…
Мой друг постепенно выздоравливал — ему уже несколько дней колют какой-то чудодейственный противовоспалительный препарат с эпическим названием «панацеум».
Типа лекарство от всех болезней.
Судя по тому, как шло заживление столь беспокойной для Литуса шрапнельной раны, — под этим именем скрывался «пенициллин». Которого в данное время теоретически быть не должно…
Если мне не изменяет память, его открыли году эдак в 1928-м, а применили — и вовсе в начале сороковых…
Хотя я не врач — мало ли что эскулапы там изобрели…
Наше прибытие в Москву было обыденным и долгожданным.
Все-таки ехали почти четверо суток: это вам не скоростной поезд конца XX века… Постоянные остановки на стрелках и перегонах, а ведь паровоз надо еще и бункеровать углем, заправлять водой. Так что скорость передвижения, прямо скажем, не впечатляла.
Перед отъездом из Варшавы я послал санитара на телеграф — сообщить отцу на завод о моем скором прибытии. Только даты не указал, потому что сам не знал, сколько времени придется провести в пути.
А вот обыденность испарилась сразу после начала разгрузки.
К железнодорожной платформе с противоположной стороны подошел самый что ни на есть настоящий трамвай с красным крестом вместо номера, в который санитары начали резво перетаскивать раненых.
Сказать, что я был в изумлении, — это ничего не сказать!
Санитарный трамвай![115] Охренеть!
От самого Александровского вокзала[116] мы проехали сначала по Тверской-Ямской, а потом по Садовому кольцу.
Я, прильнув к окну, с интересом рассматривал мелькающие за стеклом здания и магазины, пешеходов и усачей-городовых, пролетки и редкие автомобили.
Людей на улицах почти не было: девять часов вечера — по этим временам поздний вечер.
Наконец трамвай остановился напротив усадьбы Усачевых-Найденовых, недалеко от Яузы. Оставшиеся полсотни метров от трамвайных путей на Земляном валу до дверей госпиталя в Грузинском переулке кто-то добирался сам, а кого-то тащили санитары.
По моей настойчивой просьбе нас с Генрихом разместили в одной палате. Правда, на третьем этаже, что «костыльному» Литусу не очень удобно.
Ну ничего — считай, мы уже дома!!!
2
Всю дорогу из Варшавы я не находил себе места, тоскливо глядя на пробегающие за окнами вагона пейзажи средней полосы России.
Причина же оных терзаний была донельзя банальной — родственники. Встреча с ними — по сути, главный экзамен, успешная сдача которого и определит мое место в жизни.
Только они — те люди, что знают меня с детства, — смогут распознать во мне фальшь, заметить несоответствия в моем поведении, словах и поступках.
Задумчиво бренча на гитаре что-то такое из «Чижа»,[117] я размышлял над создавшейся ситуацией, выстраивал внутренний диалог по принципу «вопрос — ответ», подобно тому, как когда-то готовился выступать в суде.
Итак…
Несоответствие моего психологического портрета: изменение поведения, характера — и несоответствие образу юного балбеса из хорошей семьи начала XX века?
В принципе, это основной вопрос.
Однако тут мы имеем весомый контраргумент: мальчик (то есть я) воевал, был контужен, потом тяжело ранен — и вообще «хлебнул лиха» и «повидал войну».
Объективно — данная отмазка прокатит стопроцентно!!!
Если вдруг кто-то что-то заметит, то не придаст этому значения, потому как причина возможных изменений лежит на поверхности.
Дальше.
Изменение моего «модус операнди»?
Все-таки образ мышления и образ действия человека начала XXI века существенно отличается от того, что имеет место в данный период. Я по-другому интерпретирую полученную информацию и, соответственно, иначе реагирую, да еще и используя при этом жизненный и профессиональный опыт ушлого юриста в возрасте «чуть за тридцать».
Вывод — надо вести себя аккуратнее, предварительно анализируя слова и поступки, чтобы возможное несоответствие можно было отнести к штампу типа «мальчик повзрослел».
Следующим пунктом у меня идут «привычки, умения и интересы».
Курение.
Курить я в «новой» жизни зарекся, да и желания-то особого нет. Хотя и читал когда-то статейку, что, мол, «курение есть привычка не физиологическая, а психологическая», но как-то обошлось.
Саша до моего подселения не курил, ну а если бы и начал, то опять же «война все спишет».
Привычка чесать в затылке.
Тут самоконтроль необходим, ибо в силу дворянского воспитания для юного барона таковой жест неприемлем.
Почесывание кончика носа в процессе размышления — на людях недопустимо.
Это все полусознательные привычки, которых надо всячески избегать.
Слава богу, мелкая моторика и нормы поведения мне достались в полном объеме, и, например, за столом я не облажаюсь.
Надо постараться жестко привязать поведенческие императивы Саши к моему сознательно-бессознательному (еще не знаю «как», но идеи есть)…
Умения, приобретенные вместе с памятью реципиента, адаптации не требуют и могут быть использованы по мере надобности.
Что касается моего собственного багажа навыков, то они в данную эпоху в большинстве своем неприменимы. За некоторым исключением…
Мое умение разбираться в людях и находить с ними общий язык — очень полезно и незаметно.
Навык общения с женщинами надо адаптировать под местные реалии, ибо многие «безотказные» приемы годов двухтысячных тут вызовут совершенно противоположную реакцию. Хотя, конечно, главное правило «сделать вид, что ты внимательно ее слушаешь» и тут актуально.
Надо будет перед зеркалом поработать с выражением эмоций, а то лицо у меня теперь другое, и какая-либо реакция при изменившейся мимике может показаться странной или недостоверной. Дамы это чувствуют и сразу замечают.
Последний пункт — это интересы.
Тут тоже все путем… Тяга к оружию и всяческой технике полностью совпадает. И хотя уровень этой самой техники существенно разнится, теоретические знания у меня достаточные, дабы не вызывать подозрений.
Что может меня выдать? Неизвестные песни под гитару?
К счастью, на гитаре Саша выучился играть еще в гимназии, втайне от родителей (хотя отец, кажется, обо всем догадывался). Исполнять романсы под «цыганский» инструмент было тогда модно.
А песни…
Будем либо плагиатить, либо ссылаться на трагически погибшего автора сих произведений. Надо только продумать эту легенду.
Кроме того, крайне подозрительным может показаться мой интерес к данной эпохе с документально-исторической точки зрения. Мой реципиент, в силу своей молодости, многими крайне необходимыми мне вещами не интересовался.
Так что свое общение с печатными источниками желательно скрывать, а в разговорах осторожно подводить собеседника к обсуждению интересующей меня темы.
Ух, черт! Чуть не забыл один важный вопрос!
Личные привязанности и прочие «амуры-тужуры».
Конечно, жизнь Саши не обошлась без некой доли романтики, и он был тайно влюблен в гимназистку Оленьку Алексееву-Сорбэ.
К моему счастью — безответно…
Все мои рассуждения касались лишь «сознательной» стороны предстоящего общения с родителями.
А вот относительно эмоциональной стороны вопроса…
В настоящий момент мы с Сашей уже окончательно сформировались как единая личность. На чувственном уровне я, безусловно, буду счастлив увидеть отца и мать, пусть даже часть моего сознания каким-то образом воспринимает их иначе.
Но эта часть исчезающе мала и в дальнейшем исчезнет совсем.
Это единение произошло уже довольно давно, и реакция моя будет искренней и абсолютно естественной.
Уже сейчас я ощущаю теплоту и умиротворение, представляя, как отец обнимет меня, а потом, отстранив, посмотрит в глаза и спросит: «Ну, как ты, сын?»
И мама… Милая мама…
Как мне не хватает ее мягкой обволакивающей заботы, ощущения от прикосновения маленьких рук и тихого мелодичного голоса, зовущего меня домой…
Не хватает именно мне: барону Александру Александровичу фон Ашу!
Это — МОЯ СЕМЬЯ!
Отныне и навсегда!
3
Само воссоединение семьи произошло как-то буднично — тихо и трогательно.
Я как раз остался в палате один — Литуса санитары утащили на какие-то процедуры. Мне же пора было принимать положенные порошки и пилюли.
Употребив лекарства, я запил их водой и, поставив стакан на стол, собрался предаться так полюбившемуся мне в последнее время занятию — наблюдению за жизнью города Москвы образца 1917 года.
В коридоре послышался торопливый топот множества ног, а потом голос нашей сестры милосердия Мэри произнес:
— Вот его покои…
Дверь скрипнула, я обернулся…
Они стояли и смотрели на меня, выстроившись как на семейной фотографии: впереди матушка и брат, а отец на заднем плане. Эффект старинного фотоснимка портил насыщенный цвет и объем «изображения», сопряженный с небывалой его четкостью.
И взгляды… Взгляды у всех были разные: отец смотрел спокойно, хотя в глазах светились радостные огоньки, тринадцатилетний Федя разглядывал меня со счастливым испугом, а в глазах мамы плескались беспокойство и тревога.
Выглядел я, конечно, так себе: тощий, бледный, в сером больничном халате, пижаме и войлочных тапках.
«Мхатовская» пауза, отведенная на обмен взглядами, истекла, и мы бросились навстречу друг другу…
Матушка сидела рядом на больничной кровати, держа меня за руку и, промокая глаза кружевным платочком, причитала:
— Сашенька, сыночек мой миленький… Как же это? Что же это?
Федечка примостился рядом на стуле, зажав ладони между коленями, и продолжал таращиться на меня как на какое-то заморское чудо-юдо.
Отец стоял у окна, разглядывая меня с затаенной гордостью, и время от времени одобрительно кивал.
А я…
Я пересказывал закрученные перипетии своей военной жизни, вызывая горестные ахи-вздохи, перемежающиеся слезами у мамы, восторженные повизгивания у братца и молчаливое одобрение главы семьи.
Ближе к концу повествования к нашей теплой компании присоединился Генрих, доставленный обратно суровыми усатыми дядьками-санитарами.
Литус, восседая на носилках подобно римскому вельможе в паланкине, торжественно поздоровался:
— Добрый день. Прошу прощения, что прерываю вашу беседу, но в силу моего положения сие можно считать не зависящим от меня обстоятельством. Позвольте представиться: подпоручик Литус Московского 8-го гренадерского полка.
— Мой друг и сослуживец! — закончил я обязательные формальности.
На мой взгляд, Генрих появился как нельзя кстати, ибо я уже устал говорить, да и матушкины причитания одновременно и радовали, и утомляли.
Читать бесплатно другие книги:
