Если судьба выбирает нас… Валерин Михаил

4

Побочным результатом от посещения моей скромной особы стала целая корзина всяческой снеди.

Мы с Генрихом не замедлили воспользоваться свалившимся на нас изобилием. Нет, вы не подумайте — госпитальный рацион отнюдь не был скуден по военному времени.

Но вот качество приготовления оставляло желать лучшего.

А тут и фрукты, и пироги, и колбасы, и вошедшая после нелепой песенки группы «Белый орел» в интернетовский фольклор начала XXI века хрустящая французская булка…

Еще одним приятным сюрпризом была бутылка красного французского вина.

Медсестру Мэри, обнаружившую «нарушение режима», мягко отшили, сказав, что мы, мол, «выздоравливающие».

Призванный ею на помощь фельдшер ловко поймал пущенную в него палку колбасы и, укоризненно посмотрев на возмутительницу спокойствия, изрек:

— Шо ж вы, Мария Ивановна, суетите? Их благородия кушать изволят. Не пьянствуют, в потолок из револьвертов не палят, девок непотребных не тискают. Звиняйте, пойду я…

Мы с Литусом притихли, вслушиваясь, как уже за дверью «опытный» медработник вразумлял «малахольную»:

— Сидят, хрухты кушают. С чего мне их к порядку-то призывать? Мне с ними ссору затевать — без нужды. А ежели вы чего еще хотите, дык это пущай лучше дохтур с ними разговоры разговаривает.

— Хам! — фыркнула Мэри, и за дверью послышались удаляющиеся торопливые шаги.

Мы с Генрихом переглянулись и заржали…

Черт! А смеяться-то пока еще больно!

Вечером того же дня нашу скромную обитель посетил отец Генриха.

Профессор Отто Бертольдович Литус — высокий представительный мужчина лет около пятидесяти с пышными седыми бакенбардами — вошел в палату с той непередаваемой рассеянной стремительностью, свойственной только ученым и преподавателям.

Обозрев обстановку сквозь стекла маленьких круглых очков, он одернул темно-синий вицмундир министерства просвещения и поставленным голосом лектора поздоровался:

— Здравствуй, сын! Здравствуйте, молодой человек!

После такого приветствия я поспешил исчезнуть, оправдавшись необходимостью немедленной и важной медицинской процедуры.

Совершив вечерний моцион в больничном скверике от церкви Илии Пророка до церкви Грузинской Иконы Божьей Матери и обратно, я вернулся в госпиталь.

Уже на третьем этаже мы едва не столкнулись с профессором на лестничной площадке. Отец Генриха шел нетвердой походкой усталого больного человека, держа очки в опущенной руке…

По его лицу текли слезы, и он то и дело бормотал по-немецки:

— Meine bedauernswert Sohn… Jesus, Maria und Joseph… Was dieser verfluchte Krieg geschaffen hat![119]

Вечером в самой большой палате на нашем этаже, по обыкновению, собираются все способные передвигаться раненые: поиграть на разнообразных музыкальных инструментах — от гармошки до скрипки, — попеть песен — от романсов до похабных частушек, — порассказывать анекдотов, большей частью несмешных…

Кстати, азартные игры, в отличие от варшавского госпиталя, здесь запрещены — госпиталь хоть и военный, но церковный. Так что карты употребляются исключительно для раскладывания пасьянсов.

Отсюда такая творческая специфика нехитрых лазаретных развлечений.

По окончании литературно-музыкальной части начинаются нескончаемые военно-полевые рассказы. Тут все наперебой берут немецкие окопы, режут проволоку, обходят фланги, идут врукопашную, палят из пушек, рубят на скаку…

И так до тех пор, пока не придет медсестра, не выключит свет и энергично не прикажет расходиться по палатам, иначе она позовет доктора.

Офицерский состав чрезвычайно пестрый — от кадровых к 1917 году практически никого не осталось. Почти две трети нынешнего офицерского корпуса — из рабочих и крестьян, еще четверть — мещане и купцы, потомственные дворяне — едва ли не один из двадцати.

Евангелический полевой госпиталь — в своем роде одно из лучших лечебных заведений в Москве, да и в стране тоже, а посему процент «голубой крови» у нас несколько больше, чем в целом по армии.

Хотя, с другой стороны, очень многие из «простых» выслужили себе как личное, так и потомственное дворянство через получение воинских званий и наград.

Сидя в уголке, разглядываю своих товарищей по несчастью и мучительно пытаюсь привести в порядок мысли по поводу «какие офицеры и за кого воевали в гражданскую?».

Пока безуспешно…

5

Хотя в данной реальности никакой революции пока не было, нет и не предвидится.

То есть сейчас август 1917 года.

«Буржуазной» или, точнее, Февральской революции, отречения царя и прочего, прочего, прочего пока не было.

Так же, как и «первой» — революции 1905 года: Русско-японской войны ведь тоже не было.

Октябрьской «социалистической» революции на горизонте тоже не просматривается по причине довольно стабильной ситуации внутри Российской империи.

Эта самая стабильность с моего «шестка» видится вполне отчетливо.

Если обращаться к классикам, то Ленин в 1915 году три объективных признака революционной ситуации описал ясней ясного,[120] по крайней мере, в «нашей» истории. Первый — невозможность господствующего класса сохранять в неизменном виде свое господство, ситуация, когда верхи не могут править по-старому.

Тут трудно судить, ибо это самое «господство правящего класса» тоже немного отличается от читанного мной в старых советских учебниках. В общем и целом система управления государством тут несколько иная, и мне банально не хватает информации для более углубленного анализа.

Второй признак — резкое обострение выше обычного нужды и бедствий угнетенных классов, когда низы не хотят жить по-старому.

Резкое обострение нужды и бедствий, по идее, должно быть, ибо война идет. А вот как оно было обычно — не знаю. По той же самой причине, что и по первому вопросу.

И наконец третий признак — значительное повышение активности масс, их готовность к самостоятельному революционному творчеству.

Самый провокационный, на мой взгляд, ибо лукавил Владимир Ильич. Потому как активность можно или нужно стимулировать, а готовности к творчеству — обучать.

Активности я невооруженным глазом не вижу — ни живой, ни газетной. С готовностью — несколько сложнее, это надо спрашивать у тех, кто «готовить» умеет…

А за такими «кулинарами» тут Четвертый департамент Министерства государственной безопасности присматривает. С много говорящим понимающему человеку названьицем «Государственная тайная полиция», или просто «Гостапо».[121]

Мило, правда?

Кстати, сам автор вышеописанных признаков «революционности» в информационном пространстве не просматривался.

То есть абсолютно…

Нет, конечно, контекстный поиск в Интернете для меня в данное время в данном мире недоступен, но ранее изученные мною источники ни разу, ни по каким причинам сакраментального сочетания фамилий Ульянов-Ленин не упоминали.

Нашлись несколько хвалебных статей про Михаила Францевича Ленина — актера Малого театра, с описаниями его неподражаемой игры в «Свадьбе Кречинского» и «Женитьбе Фигаро».

А вот официальная фамилия вождя мирового пролетариата мне встретилась только однажды — в подшивке журнала «Вокруг света» за 1903 год.

Цикл интереснейших статей профессора кафедры зоологии факультета естественных наук Петербургского университета Александра Ильича Ульянова:[122] «Русский натуралист в Африке». Написано великолепно и с естественно-научной, и с литературной точки зрения.

Где-то на задворках сознания мне даже слышался голос незабвенного Николая Николаевича Дроздова из телепередачи «В мире животных» — настолько красочно и увлекательно читалось, что в моей бедной голове срабатывал некий «эффект телетрансляции»…

Стоп…

Это что же выходит?

Ежели братец Саша жив-здоров, по миру шляется и про зверушек пишет, то и братец Володя мог не пойти «иным путем»?

С этой жизнеутверждающей мыслью я отошел ко сну.

6

На следующий день после утреннего обхода к нам в палату пришел лечащий врач-ортопед Генриха — доктор Финк.

Молодой, чуть полноватый мужчина с большими залысинами на высоком лбу, Финк был всегда приветлив, внимателен и умел удивительно улыбаться — одними только глазами.

— Здравствуйте, господа!

— Доброе утро, Якоб Иосифович!

— Генрих, вы готовы? Сейчас мы с вами отправимся на рентген! Доктор Калиновский уже раскочегарил свою адскую машину!

— Ну ради доктора Калиновского я, пожалуй, попробую обойтись без помощи санитаров. Тем более что вы сами рекомендовали мне чаще двигаться.

— Именно так, иначе и до пролежней недалеко!

— Раз так, подайте-ка, Якоб Иосифович, мои костыли!

В такой манере — с шутками да прибаутками — эта парочка меня покинула, оставив один на один с моими мыслями.

Я извлек из футляра свою чудесную гитару и, расположившись на койке, стал наигрывать эдакое попурри из мелодий и ритмов конца XX — начала XXI века…

Просто мне так лучше думается…

Начал почему-то с Агутина: «Оле-оле…»

А думалось мне вот о чем: как и кто тут поработал, чтобы настолько изменить историю.

То, что вмешательство было, — неоспоримо, ибо нынешнее положение дел не может быть следствием какого-то одного случая, нарушившего привычный мне ход исторических событий.

Давайте рассуждать!

Первым по времени и заметным расхождением является ныне правящий император Александр IV. В нашем мире он умер от менингита в апреле 1870-го, не прожив и года.

В цепочке наследников он был вторым после Николая, который здесь так и не стал «вторым» и святым.

Это уже вторая развилка.

Причем самая значительная, потому как если чудесное спасение младенца Александра формальной логике не поддается, то события 1881 года в свете моего послезнания кажутся неслучайными.

Итак. Император Александр II был убит бомбой народовольца Игнатия Гриневицкого. Причем это была вторая бомба. Первая, которую бросил другой террорист — Николай Рысаков, — своей цели не достигла. Император вышел из кареты посмотреть на последствие первого взрыва и стал жертвой второго.

Всего же «бомбометателей» было четверо, но у первого «не хватило духу», а до последнего — не дошла очередь.

Каждое воскресенье император присутствовал на торжественном разводе караула в Михайловском манеже. После этого он заезжал на короткое время в Михайловский замок к великой княгине Екатерине Михайловне, а затем отправлялся обедать в Аничков дворец к старшему сыну великому князю Александру Александровичу (будущему Александру III). И только после этого возвращался в Зимний дворец. Его маршрут проходил по набережной Екатерининского канала или по Малой Садовой улице.

По воспоминаниям Софьи Перовской,[123] набережная Екатерининского канала была резервным вариантом, а покушение предполагалось именно на обоих концах Малой Садовой улицы.

Расчет и случайность привели к известному результату.

А что же мы имеем здесь?

Александр II каким-то чудесным образом едет в карете своего младшего брата великого князя Сергея Александровича в Зимний дворец. Причем совершенно иным маршрутом, исключающим любое пересечение с местом возможного теракта. А народовольцам на набережной подсовывают императорский экипаж с конвоем, вот только едет в нем старший внук царя-освободителя — Николай. Причем именно что «подсовывают», потому что за этой каретой террористы и следили.

А здесь получается вот что: Александр уехал раньше, добрался до Зимнего, подписал очень важный в историческом масштабе документ, а потом с некоторой задержкой получил весть о гибели внука… С задержкой — видимо, для того, чтобы не отвлекся и не передумал.

Конституция Лорис-Меликова — подписана, будущий царь-великомученик — досрочно помер, а чудом воскресший одиннадцать лет назад тезка императора — становится наследником номер один после своего отца.

Если это не спланированная акция, то я ничего не понимаю…

Все последующие глобальные изменения в истории и в государственном устройстве Российской империи можно считать следствием данной хитрой комбинации.

Ежели углубляться в конспирологию[124] попаданчества, то государь Александр номер четыре — один из них.

А так — все в порядке. В полном порядке…

Мои размышления были прерваны появлением Литуса в сопровождении нашей «старшей» сестры милосердия — княжны Ливен.

— Доброе утро, Софья Павловна,[125] — вежливо поздоровался я, оставшись сидеть. Статус раненого дозволяет столь внушительные отступления от этикета.

— Доброе утро, Александр Александрович!

— Уф! — Генрих, самостоятельно доковылявший до своей койки, с облегчением плюхнулся на покрывало. — Тяжело, но весело… Видите, Софья Павловна, ваша помощь вовсе не понадобилась!

— Увы, Генрих Оттович. А вы сегодня — молодец! — улыбнулась девушка.

— Вы меня перехваливаете, Софья Павловна. — Литус смутился и, дабы сменить тему разговора, переключил все внимание на меня. — А что это за странную пьесу ты играешь, Саша?

А действительно, что это я играю? Точнее, до чего я доигрался, пока мой мозг был занят решением конспирологических задач?

Выбор, сделанный подсознанием, совпал с моими последними рассуждениями, ибо играл я Элвиса Пресли: «That`s All Right».[126]

— Гм… Это не пьеса, это песенка… Американская… Выучил еще мальчишкой, когда мы жили во Владивостоке, — выкрутился я.

— Забавная мелодия и очень необычный ритм, — удивленно сказала княжна. — Никогда не слышала ничего подобного… Вы не будете так любезны исполнить ее еще раз?

— Для вас, Софья Павловна, — все что угодно! — И я тихонечко, вполголоса запел, впервые с момента ранения:

7

Большое событие для госпиталя — эвакуационная комиссия.

Сегодня наш с Генрихом черед предстать пред суровым военно-врачебно-чиновничьим оком.

Комиссия заседает в большой комнате с высоким сводчатым потолком.[127] Сугубую официальность процедуры лишний раз подчеркивает стоящий у дверей жандарм с шашкой и карабином.

Назвали мою фамилию — я подтянул пояс халата и вошел, с трудом открыв тяжелую дубовую дверь.

За длинным столом, застеленным зеленым, «государева цвета», сукном, расположилась живописная компания, встретившая меня взглядами, выражавшими весь спектр эмоций — от интереса до равнодушия. Главный врач госпиталя — профессор Гагеманн, мой лечащий врач, — заведующий хирургическим отделением доктор Вильзар, незнакомый мне кавалерийский подполковник, седенький дедуля-генерал с пышными усами и бакенбардами и двое чиновников с абсолютно незапоминающейся внешностью.

За отдельным столом у стены сидел то ли писарь, то ли секретарь — в общем, некто с пером в руке, полускрытый кипами бумажек.

— Прапорщик фон Аш! — объявил один из чиновников.

— Да-да! — подтвердил мою личность Гагеманн. — Сквозное ранение верхней трети правого легкого. Прооперирован в полевых условиях в полковом лазарете. Что скажете, Людвиг Иванович? — обратился он к Вильзару.

— Заживление идет нормально, осложнений не было и не предвидится. По моему мнению, господин прапорщик пробудет нашим гостем еще полтора-два месяца, — отозвался тот.

— Согласен! — кивнул главврач.

— Как вы себя чувствуете, господин прапорщик? — бесцветным голосом спросил подполковник, глядя на меня пустыми рыбьими глазами.

Наверняка этот тип — контрразведчик. Это только контрики умеют задавать столь содержательные вопросы с равнодушно-отвлеченным видом.

— Лучше, чем было, но хуже, чем мог бы, — отвечаю.

Нате вам! С кисточкой!

— Теперь вижу, что выздоровление не за горами, — зыркнув глазами, пробубнил подполковник.

— Замечательно! — прервал нашу «милую» беседу Гагеманн. — Получите у секретаря предписание с постановлением комиссии. И ждем вас вновь через месяц, господин прапорщик.

— Благодарю вас! — чуть поклонился я. Не стоит забывать о вежливости.

Выдав мне предписание, секретарь уведомил меня, что теперь с оной бумагой надобно идти в кабинет номер пять.

В искомом кабинете сидел замшелый чинуша в затертом мундире и что-то старательно выводил пером по бумаге.

Я представился и подал свои документы.

Чиновник внимательно их изучил и, почесав пером ухо, печально вздохнул. Потом он достал из правой тумбы стола какой-то бланк и принялся его заполнять, опрашивая меня по пунктам.

Затем мне было предложено расписаться, «где птица»,[128] что я не преминул сделать.

Бюрократ-страдалец опять вздохнул, вытащил еще один бланк — меньшего размера — и заполнил его, сверяясь с предыдущим.

Наконец из верхнего ящика стола была извлечена массивная печать на резной деревянной рукоятке, которая, будучи приложена к документу, оформила этот этап «хождения по мукам» окончательно.

— Вот эту бумагу вы, господин прапорщик, должны отдать в кабинете номер шесть. — Чиновник протянул мне бланк и опять грустно вздохнул. — До свидания! Всего наилучшего!

В шестом кабинете сидел худощавый молодой человек в ведомственном мундире и бархатных нарукавниках и оживленно стучал костяшками на счетах.

— Здравствуйте. Мне в пятом кабинете сказали, что вот это надо передать вам!

— Да! Все верно! Проходите, садитесь… Чаю хотите? — Этот чиновник хотя бы общался по-человечески.

— Спасибо! Но, пожалуй, воздержусь. Извольте! — Я протянул ему свои бумаги.

— Ага! — Изучив бумаги, парень аж подскочил на стуле. — Вы из Московского гренадерского полка?

— Именно так!

— Это же замечательно, что из Московского! Тогда вы будете получать жалованье не в Казенной палате на общих основаниях, а из полковой казны и безо всяких проволочек! Сейчас я все оформлю, и мы с вами подпишем постановление! Вы даже не представляете, как вам повезло! Полковая администрация будет выдавать вам все прямо в больнице! — Чиновник просто сиял.

Ишь ты, как он возбудился!

Наверное, оттого, что моя «зарплата» — теперь не его проблема…

8

Намедни нам было сообщено, что через неделю нас с концертом посетят воспитанницы Александровского женского института. Кроме того, княжна Ливен объявила, что если кто-то пожелает исполнить что-либо в дополнение к оному выступлению, — это будет всячески приветствоваться.

Новость вызвала среди раненых офицеров волну энтузиазма.

Даже две волны, правда, разнонаправленных…

Одни радовались самому факту посещения барышнями нашего скорбного приюта. Другие сразу же стали строить планы своего участия в концерте.

Откровенно говоря, я не хотел высовываться и надеялся тихонько отсидеться среди зрителей, но судьба распорядилась иначе.

По возвращении в палату я был тотчас же атакован Генрихом с предложением исполнить на концерте что-нибудь эдакое…

— Геня, если честно, я не готов солировать перед барышнями…

— Странно! Обычно ты напеваешь или мурлыкаешь что-либо по поводу и без повода…

— Увы и ах…

— Саша, ну что тебе стоит? В твоей голове крутятся самые разные необыкновенные и удивительные песни. Чего плохого в том, чтобы исполнить что-нибудь новенькое не просто ради забавы, а для пользы дела?

— Какого дела? Лично я никакого «дела» не наблюдаю!

— Прапорщик, в конце концов, я старше вас в чине! Извольте исполнять! — Генрих принял вид грозного командира, но не выдержал и рассмеялся: — Саша, ну, пожалуйста!

— Добрый вечер, господа! — В палату вошла Софья Павловна.

— Добрый вечер! — хором откликнулись мы с Литусом.

— Александр Александрович, я здесь, чтобы просить вас выступить на концерте. Мне кажется, что музыка в вашем исполнении украсит сие достойное мероприятие. С вашим талантом…

— Прошу прощения, но я действительно не готов выступать…

— Но…

— Во-первых, я просто опасаюсь петь с моим ранением! Во-вторых, я никогда не выступал перед столь обширной аудиторией. И в-третьих, я просто не знаю — что именно петь?

— Ваш лечащий врач доктор Вильзар, узнав, что вы занимаетесь пением, всемерно одобрил это занятие. При ранениях легкого сие является полезной гимнастикой, — решительно пошла в контратаку княжна. — Аудитория пусть вас не смущает, ибо там соберутся люди, не лишенные как музыкального вкуса, так и чувства такта. А с тем, что именно исполнить, мы поможем вам определиться. Не правда ли, Генрих Оттович?

— Да-да! Несомненно! — закивал «предатель» Литус.

— Ну хорошо! — Я вздохнул. — Позвольте мне поразмыслить над вашими доводами… До завтра… Утро вечера мудренее, не так ли?

Во попал!

Что теперь делать? Княжне не шибко повозражаешь, а Генрих меня задолбает своими уговорами…

Петь на сцене под гитару не хотелось совершенно. И что петь — тоже непонятно… Настроение было испорчено, и поэтому ничего путного в голову не приходило…

В задумчивости я пришел на вечерние посиделки и, забившись в угол, рассеянно наблюдал за неформальным песенным соревнованием среди офицеров.

Юрмала, блин! И Сан-Ремо в придачу…

Мое внимание привлек хорунжий Чусов из 3-го Уфимско-Самарского казачьего полка, обитавший в соседней палате. Казак виртуозно, «с переборами да переливами», играл на гармошке с бубенцами и приятным тенором пел «Она милая моя, Волга-матушка река…»

Что-то в его импровизации показалось знакомым, что и навело меня на, не побоюсь этого слова, гениальную мысль.

Утром я объявил «заговорщикам» в лице подпоручика Московского 8-го гренадерского полка Генриха Оттовича Литуса и старшей сестры милосердия княжны Софьи Павловны Ливен, что я согласен выступить на концерте и даже готов исполнить нечто совершенно потрясающее, но только при одном условии!

Выступать я буду не один. Генрих будет аккомпанировать мне на рояле, который имелся в большом Лекторском зале госпиталя, а Софья Павловна должна уговорить присоединиться к нам хорунжего Чусова.

После небольшого спора мое предложение было принято как руководство к действию.

Княжна не подвела, и к нашей первой вечерней репетиции с энтузиазмом присоединился чрезвычайно заинтригованный самарец со своей чудо-гармошкой…

А впереди была еще целая неделя упорных занятий по слаживанию нашего «трио».

9

И вот наконец торжественный день настал…

Вместе с большой группой воспитанниц Александровского женского института под руководством графини Коновницыной в госпиталь прибыли его попечители из евангелической общины, а также несколько старших офицеров московского гарнизона.

Раненые постарались встретить гостей при параде, насколько это вообще было возможно: кое-кто даже был в полной форме, а на остальных приходилось в среднем по половине костюма — остальное бинты, лубки и гипс.

Барышни были действительно милы…

По крайней мере, мне так показалось.

Они читали стихи, исполняли романсы, русские народные и иностранные песни как в сольном, так и в хоровом варианте.