Горные дороги бога Иванова Вероника
Оно было деревом. Вернее, оставалось таковым, пока мы не приблизились на расстояние в десяток шагов, а потом медленно, с характерным для древесины скрипом, повернулось. Лицом к нам. Потому что у него было именно лицо, человеческое, с малоподвижными чертами и глазами, затянутыми чем-то, похожим на бельма, но я мог бы спорить, что оно имело намного больше отношения к людям, чем гримасничающая мордочка в серединной части бракка.
Бракк. Мое верное оружие. Я пожалел, что расстался с ним, когда ветки ударили наотмашь, сначала слева, потом справа: черенок, который удалось позаимствовать в доме садовника, хоть и выдержал удары, на большее, чем защитить, все равно был не способен. Хорошо еще, что пришлось отбивать атаку, направленную только на меня, потому что Эби вовремя отпрыгнула назад, укрывшись где-то за моей спиной от странно длинных и гибких, как лозы, конечностей нашего противника.
Скорее всего, это были руки. По крайней мере, место их произрастания очень походило на плечи. Или на то место, которое когда-то было плечами у человека, замурованного в древесный ствол. А может, вживленного, потому что между кожей и корой не было заметно швов или шрамов: казалось, живая плоть плавно перетекала в неживую, под броню морщинистой коры.
Ног у садового чудовища не наблюдалось. Раздвоенных. Зато корней, извивающихся, как змеи, и столь же успешно перемещающих своего владельца по земле, виднелось много. Выше шел ствол, похоже, способный гнуться, и довольно хорошо. Где-то на уровне моей головы от ствола отходили две ветви, в основании толстые, потом постепенно сужающиеся. Вот они гнулись во все стороны и во всех местах, как настоящие бичи, которыми подгоняют, а в случае надобности и забивают скот. Венчалось все это сооружение дырявой корзиной тоненьких веточек, между которыми как раз проглядывало лицо, не видящее противников, однако весьма четко представляющее, где они находятся.
Здесь пригодился бы огонь или топор, но ни того ни другого поблизости не находилось. Возвращаться за оружием или подмогой? Ага. Так дерево нам и позволит. Нет, выход только один. Или проход: вперед, прямо через чудовище. Ведь у меня сегодня не две руки, а…
— Эби, ты должна зайти к нему за спину. — В ответ раздалось что-то невнятное, и я продолжил: — Он будет занят мной, не беспокойся. Не знаю, удачная это мысль или нет, но эта тварь похожа на человека, а значит…
Она всхлипнула. Точно, всхлипнула.
— Эби?
Чудовище не торопилось нападать, но придвигалось к нам: это было легко определить по шуршанию корней. Я шагнул назад и чуть не наткнулся на девушку, зато этого прикосновения хватило, чтобы дар речи вернулся к моей спутнице. Правда, об услышанном сразу же пришлось пожалеть.
— Похожа… на человека… так это и есть человек! Боженка милостивая, почему? Как ты могла допустить такое?! Кто сделал это с ним? Кто вообще способен такое сделать? Элбен… Зачем ты пришел тогда в этот дом? Зачем ты принял свою судьбу?
Она полустонала-полушептала, давясь слезами. Но она была единственной надеждой на то, что моя жизнь не закончится здесь и сейчас.
Я мог бы попытаться и сам достать до головы чудовища. Вернее, до тех мест, что в человеческом, а возможно, и в этом искореженном теле отвечают за движение конечностей. Но это означало бы открыться, дать ветвям оплестись вокруг меня, сдавить. Ребра не выдержат. А с легкими, проткнутыми ломаными костями, на хороший удар я вряд ли буду способен. Кроме того…
Я не мог представить себе ближний бой. Помнил, что совсем недавно успешно действовал иначе, но теперь даже думать не мог о том, чтобы оказаться от противника на расстоянии меньше чем вытянутая рука.
— Он был твоим братом, Эби. Конечно, был. Но то, что ты видишь, уже не Элбен. Не человек.
А ведь она так свободно гуляла здесь именно потому, что брат не чувствовал угрозы. Не поднимал руку, то есть ветку, на сестру. Значит, что-то человеческое в нем еще оставалось.
А во мне?
— Он убьет нас, Эби. Как только сможет. И потому мы должны успеть первыми.
Она могла спросить, почему же чудовище медлит. Должна была спросить. А я не должен был оставлять ей время для глупостей.
— Он вышел на охоту. Он — зверь, выпущенный хозяином из клетки, и он будет убивать. А пока играет со своей жертвой. Играет с нами.
Возможно, прикрываясь девушкой, можно было бы подобраться ближе к дому. Но кто бы поручился, что в этом саду росло только одно такое дерево?
— А играть ему скоро надоест…
Словно в подтверждение моих слов, чудовище взмахнуло ветвями, ударило их друг о друга и вновь развело в стороны. Я не видел лица Эби, слышал только шмыганье носа, но, похоже, ее дыхание выравнивалось. И становилось все отрывистее, наращивая темп.
— У тебя будет время только на одну попытку. Ты прыгучая, сможешь. Цели — основание шеи, примерно на ширину ладони справа и слева. Лезвия должны пройти хорошо. Если нет… Скажем друг другу «прощай».
Подтверждения все еще не было. Ни слова, ни согласного вздоха.
— Это вызов, Эби. Настоящий. И он предназначен только тебе.
Мне решать нечего. Или умрет дерево, или я.
— Основание шеи? — прошелестел рядом с моим ухом робкий вопрос.
— По ладони от него. В обе стороны.
Больше она ничего не сказала, но по движению воздуха я понял, что место за моей спиной опустело.
Ей необязательно было драться. Даже больше: уверен, времени, которое чудовище потратило бы на меня, хватило бы девушке, чтобы добежать до спасительной ограды. Это мне не избежать сражения, а любое сражение…
Должно быть выиграно. Иначе на кой ляд его вообще было затевать?
— Не устал еще корнями шевелить?
Он наверняка слышал мой голос. Понимал ли произнесенные слова? Весьма возможно. Оставалось только надеяться, что все сказанное между мною и Эби не долетело до остатков его ушей.
— Ну, если не устал, потанцуем?
Чудовище вняло предложению и шагнуло в мою сторону. Широко так шагнуло, заставив метнуться назад, а потом чуть вправо. Девушке требовалось место для разбега, а значит, я должен был вытащить дерево на простор. Или хотя бы поближе к аллее.
Второй шаг был уже значительно короче, словно чудовище что-то заподозрило. А может, почувствовало себя неуютно, удалившись от своих родственников-кустов. В любом случае, продвижение замедлилось, но еще немного расстояния я все же выиграл. Теперь предстояло самое сложное и одновременно простое: добровольно лишиться своего единственного оружия.
Конец черенка ударил по коре примерно в середине ствола, там, где у человека могло бы находиться солнечное сплетение. Повредить древесному чудовищу он никак не мог, а вот всколыхнуть ветви — легко. И мне еле удалось вернуть подобие посоха обратно, потому что лозы схлестнулись перед местом удара между собой лишь мгновением позже.
Длины черенка явно оказалось маловато: с бракком я мог бы проделать то, что задумал, даже не сомневаясь в успехе. Правда, жертвовать оружием пришлось бы все равно, это стало понятно, когда древесный бич обвился вокруг одного из концов черенка. Хватка у чудовища была поистине мертвая, и мне с трудом удалось подвести другой конец недоделанного садового орудия ко второй ветке. А еще большего труда стоило не отпускать черенок, пока рядом с шеей чудовища не сверкнули лезвия кинжалов Эби.
Я поверил в то, что у нас получилось, только когда ветви сначала дали слабину, а потом и вовсе распустили свои витки. Но дерево все еще стояло, качаясь из стороны в сторону, причем вовсе не собираясь падать, хотя именно падение могло бы раз и навсегда помочь ему расправиться по меньшей мере с одним из противников.
Стояло и смотрело на меня слепыми глазами…
Я ударил сильно. Как только мог. И размозжил голову в корзинке ветвей, как яйцо. Наверное, чудовище, сливая воедино человеческую плоть с древесиной, медленно пожирало первую, потому кости черепа оказались хрупкими, как скорлупа. А может, я стал тяжел на руку. Не знаю. Только после того, как дерево оказалось обезглавлено, оно замерло на месте, лишь изредка подрагивая, но больше не пытаясь шагать и тем более не пытаясь нападать на нас.
Эби я нашел в кустах, усыпанную светлячками, как сказочная красавица — драгоценными камнями. И все же капли, мерцающие на ее щеках, горели ярче всех прочих звезд, небесных и садовых.
Она плакала тихо, без малейшего звука. А когда я подошел, подняла взгляд, рассеянный и виноватый, и спросила:
— Я все сделала как надо?
— Да. Все как надо.
Я обнял девушку за плечи и поцеловал в лоб, отчаянно прогоняя мысль о том, что прыгала бедняжка, скорее всего, с закрытыми глазами, и лишь везение или Провидение божье направляло в тот миг ее руки.
— Оставайся здесь. Отдохни.
— Думаешь, больше нет…
— Ни одного. Не бойся.
Три года. Чуть меньше, чем прошло со дня смерти старого садовника. Новый не терял времени, это верно. Но то была первая проба. Первое испытание чудовищного мастерства. А теперь и последнее. Уж в этом я мог поклясться перед всем миром!
Звуков борьбы у главного входа в дом слышно не было: стихли, пока мы топтались вокруг дерева, поэтому я отправился прямиком туда, не тратя силы на карабканье по стенам и залезание в окна. Хотя бы потому, что на первом этаже окон не было вовсе. К тому же установившаяся тишина предполагала скорее благополучный исход народного восстания, чем поражение, ведь хозяин города явно предпочел бы устроить пышную казнь мятежников, причем прямо посреди ночи, вместо того чтобы спокойно дожидаться утра.
Трупов у парадного крыльца не валялось: видимо, все решилось еще у ворот или в самом начале аллеи. Двери были распахнуты настежь, превращая комнаты в длинную галерею, ведущую в глубь дома, в самое сердце рабовладельческой усадьбы. И конечно, все они были там, восставшие против того, что им не нравилось.
Хозяин Руаннаса не выглядел соответственно обстоятельствам жалким или, наоборот, напыщенным. Вообще, без расшитых золотом одежд он легко мог сойти за обычного горожанина, и, если бы от меня зависела поимка, я бы наверняка его упустил. Я, но не Рофи с его людьми и не сереброзвенник, наполовину торжествующе, наполовину неуверенно объявляющий как раз в тот миг, когда я переступал порог комнаты:
— Старому порядку пришел конец!
Надо сказать, мое появление слегка поколебало спокойствие землевладельца, но тот все равно нашел в себе силы и смелость, а может быть, наглость возразить:
— И кто об этом говорит? Тот, кто сам живет на цепи, как пес?
Он знал, куда нужно ударить, чтобы получилось больнее. Наверное, подсказывали поколения предков, безраздельно владевшие сотнями судеб, сотнями жизней, безропотно подчинявшимися каждому приказу. А сереброзвенник не был готов оправдываться.
— И я скажу, — вступил в разговор трактирщик, почувствовав, что победа вдруг затрепыхалась в руках, как пойманная, но еще не донесенная до садка рыбина.
— А что скажут другие? Твои соседи? Твои родственники? Здесь ведь все — одна большая семья, Рофи.
Он был кем угодно, но только не дураком, этот землевладелец. Ведь кровные узы — такая вещь… Крепче, чем цепи.
— Спросим у них, Рофи? Позовем всех и спросим? Согласен?
Память вздыбилась волной, воскрешая жар полдневного солнца Катралы, гул толпы, заполнившей главную площадь, и голос женщины, готовой служить, но все равно остающейся госпожой.
Спросить всех? Вот еще! Хватит и одного.
— Мне плевать, что и кто скажет. Мне плевать, что случится в этом городе после того, как я отсюда уйду. Этот человек, — я обвел взглядом притихших повстанцев, — виновен в посягательстве на честь моей супруги, и я требую наказания.
— Посягательство?! — почти искренне возмутился землевладелец. — С чего вы взяли? Извольте сначала доказать!
— Если пожелаете, я притащу сюда то, во что превратился ваш услужливый садовник. Думаю, он не откажется подтвердить, что вручил вам ее беспомощное тело сегодня днем.
— Бож правый! Даме стало дурно во время прогулки, а я всего лишь приютил ее до того часа, как хворь пройдет. Позвольте мне позвать слуг, и вы сами убедитесь, что…
Ну да. Разумеется. А если на теле обнаружатся синяки и ссадины, можно будет заявить, что она потеряла сознание и упала. Сама. Если, конечно, упомянутые слуги не имели насчет девушки особого приказа, раз и навсегда решающего возникшее затруднение.
Оправдания вроде бы загнанного в угол самодура звучали нелепо, но слишком походили на правду. Особенно для того, кто не знал других подробностей происходящего и не должен был узнать никогда.
— Вам никто не мешал прийти сюда. Вы же сами ее оставили, как сказали, без помощи!
Он смелел с каждой минутой. Да что там, с каждым сказанным и неопровергнутым словом. Всем, кто находился в комнате, требовалась поддержка. И, как оно часто бывает, вся тяжесть этой самой поддержки легла на самые хрупкие плечи.
— Ты убил моего брата.
Этого обвинения землевладелец не мог предугадать и, когда из-за мужских спин выступила вперед Эби, невольно вжался в спинку кресла, на котором сидел.
— Но если бы только убил… — Девушка на мгновение осеклась, словно ее дыхание вдруг оборвалось. — Ты изуродовал его тело. Превратил моего брата в чудовище. В омерзительное, бесчувственное, безжалостное чудовище! Свое подобие, да?! — Она схватила хозяина Руаннаса за воротник, как за шкирку — котенка, и подняла на ноги. — Идемте! Вы все должны это увидеть. Может быть, тогда перестанете сомневаться! Как перестала я.
Мне было немного стыдно слушать ее слова, но одновременно и хотелось гордиться содеянным, потому что каждая фраза, произнесенная пока еще дрожащим голосом, принадлежала уже не испуганному ребенку, а человеку, который осознал, что быть сильным в первую очередь больно. Но если не будешь таковым, боль распространится на всех вокруг.
Сад не замечал происходящих перемен, все так же мерцая живыми звездами, и даже на неподвижное теперь чудовищное дерево гирляндой уже успели усесться несколько светляков, бросающих разноцветные отблески на смятое ударом лицо.
— Это ваш брат, эрте? — переспросил сереброзвенник, с сомнением вглядываясь в месиво костей и мяса.
— Я подтвержу это перед любым судом, — твердо ответила Эби. — И если не хотите верить на слово… — Тут она немного запнулась, но быстро взяла себя в руки. — Если под этой корой еще осталось человеческое тело, я могу рассказать о нем все. О каждом шраме. О каждой родинке. А вы проверите сами.
Не знаю, чего ей стоило такое предложение. Той Эби, что пряталась от меня по кустам, возможно, многого. Той, что стояла сейчас рядом с мертвым телом единственного брата, на возвращение которого надеялась до сегодняшнего вечера, еще большего. Но нынешняя Эби готова была платить по любым счетам.
— Мы проверим, — наконец решил сереброзвенник и велел: — Принесите больше света!
Пара громил Рофи отправилась выполнять приказ, а глава Наблюдательного дома Руаннаса наклонился к землевладельцу, уже совсем скукожившемуся, и пообещал:
— Если это правда, конец и старому порядку, и тебе.
Я не стал дожидаться вскрытия древесного ствола. И потому, что не сомневался в правоте Эби, и потому, что не хотел видеть, как по лицу обреченного на смерть человека проносятся те же чувства, которые мне довелось наблюдать, казалось бы, совсем недавно, а если задуматься, то совсем в другой жизни.
А задуматься и правда хотелось. Например, над тем, что законы Дарствия щедро дозволяют Цепям вершить человеческие судьбы, но при этом насильственную смерть, учиненную без приказа и подобающего основания, карают жестоко и неумолимо. Можно не моргнув глазом вырезать целую семью и прочих домочадцев купца, преступившего правила, зато зарвавшегося рабовладельца заставят заплатить за гибель раба собственной жизнью. В полном соответствии со всеми буквами закона. И если плохо одно, то почему тогда, несомненно, хорошо другое, если они налиты из одной и той же бочки?
У дверей спальни, наверное, должны были дежурить слуги, на случай какого-нибудь каприза хозяина, но, похоже, разбежались, когда начался шум. Ключ торчал в замке, и при должной сноровке пленник легко мог бы освободиться, но я удивлялся бездеятельности ровно до того мгновения, как увидел, на что этот самый пленник был похож.
Обычно говорят: живого места нет. Синяков было немного, царапин еще меньше, но припухлости на коже ясно говорили, что повреждений больше, чем кажется. Намного больше. Били умело, чтобы ни у одного случайного наблюдателя не возникло подозрений в причиненном насилии. И били так, что девушка, бессильно лежащая поперек широкой кровати, вряд ли была сейчас способна на что-то вроде побега. Даже собрав волю в кулак.
Я решил было, что в девичьем теле сейчас не обретается никакого сознания, но губы Лус, наполовину разбитые, наполовину искусанные, все-таки шевельнулись, сообщая мне, наверное, самую страшную тайну демона по имени Конран:
— Никогда не хотел быть женщиной. И теперь понимаю почему.
Шаг четвертый
Где-то здесь…
Переливы шелка завораживали. Казалось, диковинная морская раковина раскрыла свои створки и расплескала перламутр по тончайшим нитям, переплетенным между собой не руками прилежных мастериц, не человеческой волей, а кем-то парящим высоко в небесах. Так высоко, что взглядом его лик не ухватить точно так же, как пальцами не удержать ткань, стекающую по коже быстрее воды.
— У вас отменный вкус, эрте.
Грезы, потревоженные голосом хозяина лавки, недовольно отодвинулись в сторону, освобождая сознание из сладостного плена. Тиррис вздохнула, выпрямилась и спрятала ладони, только что познавшие истинное наслаждение, в длинных рукавах.
После нежнейшего шелка полотно мантии, как уверяли поставщики кумирни, самое дорогое и лучшее на сотню миль окрест, показалось прибоженной чуть ли не циновкой, годной лишь на то, чтобы лежать под ногами. Казалось бы, давно уже пора было привыкнуть и смиренно похоронить все старые мечты и воспоминания, но не помогали ни изнуряющие молитвы, ни многодневное уединение, стоило хоть мимолетно скользнуть взглядом по пышному кружеву или искусной вышивке, вьющейся над подолом. А уж если дотронуться…
— Должно быть, ваши родители понимали толк в подобных вещах.
И их родители, и деды, и прадеды, мысленно добавила Тиррис.
Двадцать лет назад у девочки, первый крик который взлетел к высоким сводам хозяйской спальни замка Лаон, было все, что только можно пожелать: наследница блистательной семьи ни в чем не знала отказа. И даже жених — самый достойный и влиятельный в округе — ждал ее совершеннолетия уже тогда, когда невеста еще гукала в колыбели. Будущее казалось сияющим, как серебряные подносы, старательно начищенные прислугой, и возвышенным, как балкон главной башни, позволяющий рассмотреть почти все владения древнего рода, знатного чуть ли не как сам Дарохранитель. И возвышение состоялось, однако вовсе не так, как грезилось юной девице.
Поначалу она искренне принимала свою избранность, как дар божий. Как еще одно свидетельство исключительной судьбы. И даже наслаждалась переменами, происходящими в ее теле. До тех пор, пока Совет прибоженных не затребовал к себе дитя, отмеченное знаком служения небесам.
Правила содержания при кумирне были строги, но Тиррис, получившая новое безличное имя наравне еще с десятком заплаканных и испуганных подростков, не боялась трудностей. Она исправно выполняла все, что требовали наставники, пестуя свою веру, и до того вполне искреннюю, а теперь и вовсе отчаянную. Взрослела, сознательно отказываясь от всего, свойственного своим обычным сверстникам, и осуждающе смотрела на прибоженных, спешащих пережить все земные страсти еще до посвящения. Хранила душу и тело от греха, чтобы потом не раз пожалеть о собственной набожности…
Впрочем, в те дни все жертвы казались необходимыми. Дорогими, но стоящими того. Тиррис верила, что, когда ее возведут в сан и она явится перед миром во всем блеске новообретенного величия, забудутся слезы, голодные ночи, ледяной холод каменных плит и боль, пронизывающая коленопреклоненное тело. Что-то и в самом деле забылось, что-то вошло в привычку. Не случилось только главного: торжества.
Ее отправили в кумирню на другой край света. По крайней мере, Тиррис так показалось. Месяцы унылой дороги в скрипящей коляске вместе с попутчиками, меняющимися каждые несколько дней. Ночлеги в гостевых домах, лишь немногим более уютных, чем с такой радостью покинутая келья. Единственное, что можно было назвать величественным в этом долгом путешествии, так это одиночество. В первое время прибоженная и сама не слишком желала с кем-то разговаривать, а потом, когда устала от молчания, выяснилось, что люди видят в ней не собеседника, а отдушину, в которую можно выговориться, или грудь, на которой можно всплакнуть. И конечно, всепрощающую душу, неустанно внимающую каждому слову твоей молитвы.
Это было невыносимо настолько, что, едва переступив порог назначенной для служения кумирни, Тиррис приняла обет молчания. Вечный. Прибоженную, отказавшуюся от дара речи, сочли новоявленной святой, и городок сразу начал задирать нос перед соседями, не имеющими у себя подобной драгоценности. Но почтение теперь мало волновало Тиррис. Главное, ей перестали изливать душу, потому что намного безобиднее было припасть к стопам изваяния и поделиться с ним всем наболевшим, чем смотреть на строго сжатые губы, уголки которых, кажется, вот-вот либо опустятся еще ниже, отказывая грешнику в прощении, либо взлетят вверх, смеясь над ничтожностью переживаний, принесенных к божьему престолу.
— А быть может, это единение с божественным вложило в вас дар отделять зерна от плевел?
Тиррис близоруко сощурилась, всматриваясь в лицо человека, которого видела вроде бы уже не первый раз, но которого сейчас почему-то никак не могла узнать.
Глаза начали подводить ее совсем недавно, прошедшей зимой. Наверное, виноваты были сквозняки, гуляющие по кумирне от рассвета и до заката, а на ночь забирающиеся в плохо прогретые кельи. Казалось, стылый воздух, крошечными вихрями снующий вокруг, забирался под веки и превращал капельки слез в острые льдинки, от которых все сложнее и сложнее удавалось избавиться. Собственно, она потому и взяла шелк в руки, а не ограничилась взглядом: только пальцы еще хранили память о прошлом. Но скоро должны были отказать и они, ведь со времени посвящения прошло уже… Да, уже шестнадцать лет. Сколько еще осталось? Три года? Пять? До сорокалетия Тиррис дожить не надеялась.
— Говорят, что быть избранным — тяжкий труд. Но, наверное, и великое счастье?
Вот ведь глупец, подумала Тиррис.
Труд? Счастье? Одна только боль, каждую минуту существования. Кто-то ударялся в запретные наслаждения, стараясь ее приглушить. Кто-то, как сама прибоженная, пытался черпать силу в молитвах. Но Тиррис знала точно: никому не удалось отдалиться от страданий ни на шаг.
Сначала болела душа. Болело сердце ребенка, оторванного от родительского дома и отданного под неустанный присмотр жестоких учителей. Потом же, когда вроде притерпелось, открылся новый источник боли. Где-то внутри, но не на одном месте, а вечно скачущий по всему телу, замирающий лишь иногда, во время беспробудного сна, вызванного терпкими зельями. Наставники никогда не говорили о том, что происходит, обещали только, что после посвящения все станет другим. И надо признать, обещали чистую правду.
Тиррис хорошо помнила тот день. Ее день. Обряд проводился для одного человека за раз, с перерывами чуть ли не на несколько суток. И она была последней, ожидая своей очереди почти полтора месяца. Было трудно гнать от себя надежду на скорое избавление от страданий, как советовали старшие, уже прошедшие посвящение прибоженные. Тиррис казалось, что нужно поступать совсем наоборот, молиться о будущем как о желанном и драгоценном даре, но когда она начинала заговаривать об этом, видела только улыбки, думала, что над ней смеются, и обиженно замолкала, замыкаясь в себе. А если бы вгляделась в лица рассказчиков внимательнее…
— Настолько великое, что не всякий человек способен его вынести?
На день посвящения кумирня всегда закрывалась для прихожан и прочих любопытствующих. Собственно говоря, кроме избранной и тех, кто проводил обряд, туда вообще никто не допускался. Может быть, для сохранения тайны. Может быть, для придания происходящему большего значения. Сама Тиррис не почувствовала ничего особенного, входя в главный зал, шагая по камню полированного временем пола и останавливаясь ровно посередине. Лицом к статуе, изображавшей перетекающих друг в друга мужчину и женщину.
Не было никаких убранств, свидетельствующих о торжественности происходящего. Не звучала музыка вроде той, что в кумирне играли по празднествам. Вообще не слышалось ни единого звука, как будто люди, в странном порядке стоящие вокруг прибоженной, ожидавшей посвящения, сами были бездыханнее статуй. Даже воздух словно остановился и замер, боясь потревожить точеные складки мантий.
А потом вдруг грянула буря.
Они взвыли все сразу, в один и тот же миг, словно кто-то сторонний подал им знак. На разные голоса, на разные лады, крича куда-то под высокий купол, чтобы крик отразился, оттолкнулся от резных сводов и упал вниз струями невидимого дождя…
Это были слишком тяжелые капли. Стальные. Каменные. Тиррис помнила, что стояла на ногах недолго, может, всего лишь пару вдохов, а потом скорчилась на полу, безуспешно стараясь защитить от незримых побоев хотя бы голову. Она попробовала сжаться в комок, но какая-то неведомая сила потянула ее руки и ноги в стороны, распластывая, как рыбину со вспоротым брюхом, и подставляя уже беззащитное лицо тому, что рушилось сверху.
Можно было видеть лишь потолок кумирни, такой же далекий и темный, как небо позднего вечера, но без малейшего намека на звезды. И она смотрела. Смотрела во все глаза, потому что не была способна заставить шевелиться даже собственные веки. Тело перестало подчиняться своей исконной хозяйке. Если бы оно еще и перестало чувствовать…
Раз за разом Тиррис пронизывала дрожь, удивительным образом совпадающая своими пиками с тем, как взвывал время от времени хор прибоженных, и в такие мгновения чудилось, что плоть вот-вот разорвется, ведь ее тянут в две совершенно разные стороны. Мнут, как тесто, то сдавливая, то растягивая. Неужели потом последует огонь печи?
Но нет, вместо жара пришел холод. Стылый покой каменных плит, жесткой постелью подложенных под измученное тело. Песни без слов, должно быть, оборвались намного раньше, потому что, когда прибоженная поняла, что вновь владеет собственным телом, в кумирне царила настоящая, а не поддельная тишина. И точно так же тиха была отныне и навеки плоть Тиррис, еще совсем недавно изнывающая от боли. Но та боль словно позволяла чувствовать жизнь во всей ее полноте, а наступивший смиренный мир больше походил на…
— И не всякий выносит.
Слова торговца прозвучали с заметным сожалением, так, будто он все это время слышал мысли Тиррис, и не просто слышал, а присутствовал с ней там, в прошлом. Каждый час. Каждый вздох. Но, конечно, это было всего лишь наваждением. Туманной дымкой, ненадолго повисшей над прилавком с тугими шелковыми рулонами. А еще одна дымка, впрочем, вполне осязаемая, вдруг опустилась на плечи прибоженной.
— Позвольте сделать вам подарок. Не знаю, разрешается это или нет… Неважно. Вы достойны той красоты, которую так тонко чувствуете.
В первый миг Тиррис пожалела, что принятый обет не позволяет произнести даже нескольких слов в благодарность, но тут же поняла: сказать нечего. Нахлынувшие воспоминания принесли с собой все что угодно, только не слова. Чувства. Образы. Ощущения. И разве этого мало, чтобы быть частью мира, в отличие от людей изначально лишенного дара речи?
Если бы прибоженная нашла в себе силы спросить, Логр Тори подтвердил бы: не мало. Скорее, больше чем нужно. Язык очень часто лжет, чувства — почти никогда.
То было странное желание. Искреннее, горячее, почти отчаянное, но все же странное. Как можно по доброй воле вдруг взять и захотеть чувствовать чужую боль лучше своей собственной? А вот ученик лекаря раздумывал недолго, когда наставник в сердцах отругал его за пренебрежение к нуждам больного. К нуждам старика, в теле которого доживал очередной век демон.
Что ни говори, а желание вспыхнуло в прыщавом юнце как раз вовремя. В тот самый день, когда Логр Тори собирался попрощаться со старым пристанищем своего духа и попытаться найти новое. Угодить новому хозяину оказалось легко, вот только на следующее же утро ученик покинул своего учителя. Боль страдающих тел оказалась слишком большим испытанием для новоявленного одержимого. А вот то, что творилось в сознаниях…
Так он и попал в услужение к купцу, а потом стал равноправным участником торговли. Не составило никакого труда прочувствовать тайные потребности то одного, то другого важного и нужного человека, дальше оставалось лишь помочь их удовлетворить. Да, не всякий раз удача приходила на сторону Логра Тори, но годы шли, опыт копился, и для нынешнего торговца шелком больше не существовало закрытых дверей, разве что кроме одной, ведь до Янны Лири он так и не успел добраться вовремя.
Дневник наставницы хранил очень многие части ее души, но все же не давал ответа на главный вопрос: почему? Зачем ей понадобилось пытаться воплотить божество здесь, в чужом и чуждом мире? Не была ли эта попытка обречена на неудачу заранее? Или это Всеединый счел старания своей дочери святотатственными и оборвал нить ее жизни своими руками?
Как бы то ни было, Логр Тори дал себе слово закончить труд наставницы. Исполнить ее последнее исступленное желание низвести божественное на землю, но только иным путем. Впрочем, он и не мог повторять ее шаги в точности. Янне Лири требовались уединение, чистая юная душа и вера, которой хватило бы не только на двоих, а и на куда большее количество человек. У Логра не было ни того, ни другого, ни третьего. Одиночество ему опостылело еще в родном мире, а знаний и уверенности было явно недостаточно, чтобы привить местному ребенку веру в чужого бога.
Да и зачем всуе поминать Всеединого, если здесь имеются свои обитатели небес?
Глаза Кано Кири походили на черные агаты, заманчиво блестящие и совершенно непрозрачные для взгляда, желающего узнать, о чем думает приземистый сухонький старичок, перекатывающий с ладони на ладонь кучку шелковых коконов, пепельно-серых и желто-жемчужных, таких похожих на тот, что открывает любому страждущему «врата мечты». Логр Тори потому и стал торговать шелком: однажды увидев призрак самой драгоценной вещи родного мира, не смог попрощаться с ним навсегда. И хотя здешние бабочки не обладали никакими чудесными свойствами, кроме красоты, в глубине души все-таки верилось: есть и другой обратный путь домой, тот, что не заставит память потускнеть, а чувства выгореть.
— Неужели весь товар уже распродан, если ты так быстро захотел увидеться со мной вновь?
Кано Кири был по меньшей мере умным человеком. Пусть он не умел чувствовать своего собеседника изнутри, но, казалось, ему было вполне достаточно того, чем обходились обычные люди: слуха и зрения, чтобы проникнуть в тайные намерения другого. Впрочем, слишком далеко он благоразумно не заходил никогда.
— Нет, мой друг. Тем не менее я хочу предложить тебе новую сделку.
— Звучит слишком таинственно, чтобы соглашаться, не услышав всех подробностей.
— Подробности будут, если пожелаешь. Но тогда сделка превратится в соучастие.
Агатовые глаза собирателя шелковых коконов сузились до щелок, но посверкивать не перестали.
— Опасные речи я слышу. Весьма опасные.
— Я не заставлю тебя рисковать. Если ты сам не захочешь.
Кано Кири лукаво улыбнулся:
— Говорят, что юному рисковать проще, чем старику, но мне видится обратное. Что я могу потерять? Всего-то несколько лет жизни в окружении болезней и немощей.
— Свое доброе имя.
— Мне некому передать эту доброту. Ты знаешь.
Логр Тори конечно же знал. Но решил обратиться за помощью к старому хитрецу не только из-за отсутствия у того наследников. Ко всем прочим своим неоспоримым достоинствам Кано Кири был чужеземцем и молился вовсе не Божу и Боженке.
— В твоем хозяйстве найдется несколько пар сноровистых рук и отчаянных голов?
— Ищущий да обрящет.
— Это должны быть смелые и сильные люди, умеющие выполнять приказы и не знающие пощады.
— Я не генерал, и в моем распоряжении нет армии, — притворно посетовал собиратель коконов, — но я понимаю, кто тебе нужен. Есть такие люди.
— Я заплачу им. И заплачу тебе. Сколько скажешь.
— Твои речи решительны. Таковы ли твои намерения?
— Я достигну своей цели. С помощью или без.
Кано Кири помолчал, перекатывая коконы в ладони.
— Достойная цель всегда собирает достойных людей вместе. Я не буду спрашивать, что ты задумал. Помощь другу не требует ответов на вопросы.
Он не мог поступить иначе, этот старый разбойник, отяготивший свою душу не одним десятком смертей. Логр Тори заранее знал все наверняка, но, к счастью, давным-давно уже разучился стыдиться своих возможностей, иначе не смог бы поднять на собеседника взгляд.
План состоял всего из двух шагов, правда, каждый был по-своему сложен. Для начала нужно было заполучить исходный материал, как его называла Янна Лири. Человеческое тело, способное вместить в себя демона и, главное, пронизанное особым сознанием. Наставнице было проще, она сама созидала будущий храм. Логр Тори мог довольствоваться только готовым, а кто подходил на роль будущего божества лучше, чем прибоженный?
Разговор с молчаливой обитательницей кумирни многое прояснил. К примеру, то, что посвящение — не просто красивая сказка о единении человека и бога, а нечто большее. Своего рода магия, применяемая к прибоженным с какой-то определенной целью. Чтобы уберечь от боли? Возможно. Посетив чужое прошлое, Логр Тори решил, что он сам не хотел бы так страдать и уцепился бы за любой шанс обрести покой. И посвящение, несомненно, помогало, правда, прибоженная почему-то сравнила его чуть ли не с казнью. Со смертью, наступившей до срока.
Кристально ясным было только одно. До ритуала посвящения плоть полумужчины-полуженщины очень подвижна, а стало быть, легко подвергается изменениям, даже навязанным извне. Если же источник чужой воли окажется внутри, все должно будет случиться еще проще и надежнее, в этом Логр Тори не сомневался. А таким источником мог стать только демон. Вернее, два демона, ведь здешних божеств было двое.
Ученик не собирался идти по пути своей наставницы. И хотя он не боялся пожертвовать собой, предпочитал принести в жертву других, потому что кто-то непременно должен был следить за происходящим превращением. В этом была главная ошибка Янны: отсутствие контроля. Она хотела обойтись своими силами и просчиталась. Растерялась, потеряла почву под ногами, испугалась — причин неудачи могло быть много. И рядом не нашлось никого, кто сумел бы подхватить, поддержать, направить…
Логр Тори даже не помышлял о проигрыше. Все должно было получиться. Боги должны были ступить на землю, как того желала наставница. Что произойдет потом, одержимого не волновало. Скорее всего, этот мир ждала гибель, намного более страшная, чем то, что случилось в заброшенной дозорной башне, но такой расклад отчасти даже радовал. Если не станет мира, в который ведут «врата мечты», кто знает, может быть, Всеединый сжалится над своими заблудшими детьми и вернется домой?
О том, что у бога могут найтись и другие испытания для своих чад, Логр Тори тоже не думал. Потому что все его мысли теперь занимала охота на прибоженных.
И сейчас…
— Я не смог ее защитить.
За кисеей занавески лениво проплывали сочно-зеленые поля. Начало лета — не время для полевых цветов, сияние весны потухло, теперь еще месяц или больше ждать, пока природа перейдет в пору зрелости, расцветая, как супруга, сошедшая с ложа первой брачной ночи…
Тьфу. Я когда-нибудь перестану об этом думать?
Занятые переделом так внезапно высвободившейся из рук землевладельца власти, сереброзвенник, Рофи и Эби тем не менее нашли время узнать наши нужды, а главное, возможность их удовлетворить. Хотя коляску и возницу, разумеется, давали с условием возврата, как только прибудем в угодное нам место. Путешествие на колесах обещало быть куда более долгим, чем прыжки из портала в портал, но демон наотрез отказался воспользоваться этим средством перемещения меж городами и весями. Сказал, что состояние тела не позволяет. Я согласился с его доводами, и теперь мы держали путь куда-то на северо-восток от Руаннаса.
Только бы не на встречу с очередным приятелем детства!
— И никто бы не смог.
Демон лежал в ворохе подушек, глядя куда-то в угол справа от меня. Девичьи черты оставались бесстрастными даже тогда, когда коляска наезжала на камень и сотрясалась, хотя каждое такое происшествие должно было причинять телу Лус боль. Не невыносимую, но достаточную для того, чтобы кривиться. А раз ничего подобного не случалось, можно было сделать лишь один вывод. Неприятный.
— Еще болит?
— Да.
Прозвучало равнодушно, как я и ожидал.
— Сильно?
Он догадался, к чему я клоню, и вздохнул.
— Это не имеет смысла. Понимаешь? Телу больно, наверное, очень. И я могу чувствовать его боль. Но точно так же могу и…
— Отстраниться?
— Вроде того. Оно как одежда: сидит плотно, но все же не становится частью меня.
— И все, что с ним происходит, ты принимаешь как…
Глаза Лус страдальчески закрылись.
— Не надо. Ладно? Не продолжай. Нет никакого удовольствия чувствовать боль человека, которого насилуют, пусть болит только тело, а не душа. И да, если хочешь знать… Я тоже пытался этого не допустить. Не получилось.
Неужели? Вспоминая резню во дворе дома верховного бальги, как-то не могу поверить в неудачное сопротивление.
— Пытался?
— Как мог. Но оказалось, что стараний мало.
— Ты умеешь драться.
— Я — да, — согласился демон. — А вот это тело… Оно не создано для борьбы. Ни в малейшей степени.
— Но разве, когда вы получаете власть в свои руки, этого недостаточно, чтобы…
Лус снова открыла глаза. Виновато-печальные.
— Я не могу воспользоваться тем, чего нет. Ты воин, и потому наши силы объединились. А девушка… Ее тело послушно, это правда. Но что толку в послушании, если рука слишком тонка и хрупка, чтобы удержать оружие?
Занятно. Значит, успех исполнения того или иного желания зависит не столько от могущества демона, сколько от того, обладал ли сам человек до того необходимой силой, смелостью, знаниями и всем прочим? Со мной все понятно: мне нужно было остаться в живых, и я не гнушался запачкать руки в крови, добиваясь поставленной цели. А как насчет других одержимых?
Первым, кого я встретил, был недалекий пастух, помешавшийся на сказках о героях. Силы у него точно было хоть отбавляй! Прибоженная, захотевшая стать целой? Она точно знала, что мужчине нужно от женщины, и в этом был ключ к успеху. Проповедник в Катрале? Он и без участия демона умел своими речами зажигать и гасить любые страсти. Да даже тот садовник, грезящий о самом нежном в мире горошке, он ни за что не смог бы исполнить свое желание, если бы не умел копаться в грядках.
Что же получается? Да-йины лишь усиливают то, чем уже обладает человек? Не привносят ничего нового, лишь помогают прорасти давно посаженным семенам?
Выходит, так. Но сколько же тогда семян затаилось в охотнике за демонами? Подумать страшно.
И все же необязательно ждать чуда, чтобы постараться чего-то достичь. Есть и другие пути, долгие, скучные, тяжелые, запутанные, но способные привести к выбранной цели. Девушка не умела драться? Пусть. Она молода, не отмечена никакими недугами. Она — отличное поле для нового урожая.
— Ты еще сможешь ее научить. Это трудно и потребует времени, но вполне возможно.
— Да. Не спорю. Вот только… — Взгляд Лус сверкнул красноватыми искорками. — Я не хочу менять ее под себя.
Комната, заставленная диковинными устройствами. Тело, опутанное стеблями несуществующего растения. И девушка, испуганная, но не отступившая от своего намерения, потому что наконец-то узнала, что ей делать…
— Она не была бы против.
— Наверное. Ведь она пожелала жить для нас. Но…
— Есть что-то еще?
— Мои соотечественники называют вас куклами. В самом деле, ваши тела послушно следуют нашим приказам, когда желание исполняется. Мы как будто дергаем за ниточки, и вы поступаете так, как угодно нам. Но переделывать кукол вправе только кукольник. Тот, кто уже однажды их создал, а вовсе не мы.
Создатель? Один на всех или у каждого свой? Меня создавали мужчина и женщина, и подозреваю, что в решающий миг творения они не думали, ни каким я буду, ни каким они хотят меня видеть. Может быть, потом, по истечении лет, одни ожидания отпали сами собой, другие только-только народились, но в ту ночь или день, когда я начал свой путь по жизни, не было запретов и лекал. Ни единого.
Читать бесплатно другие книги:
