Граница дождя (сборник) Холмогорова Елена
Граница дождя
Повесть
1. Точка невозврата
Каждую субботу в одно и то же время по параллельным улицам дачного поселка тянулась процессия: мамы с колясками, горластые няни с детишками, пожилые грузные тетечки, сменившие выцветшие халаты на нелепые здесь городские платья и впервые за неделю подкрасившие губы, реже — старички, степенно несущие свои соломенные шляпы. На улице Вокзальной потоки сливались, и некоторое время она напоминала центральную магистраль с перекрытым по случаю Первомая движением транспорта — людская масса плавно и торжественно влеклась к цели. Точно по расписанию с небольшими ввиду предвыходного вечера интервалами прибывали темно-зеленые электрички, выталкивающие порцию усталых, обремененных авоськами и кожимитовыми хозяйственными сумками москвичей, жадно хватавших ртами свежий воздух и нетерпеливо высматривавших в толпе родные лица. Лина всегда просила маму выходить из дому пораньше. Тогда они успевали к поезду с белыми табличками «Москва — Ташкент». Вагоны тащил огромный паровоз, обдававший клубами дыма и божественным запахом. Вкуснее него пахла только керосинная лавка, куда они ходили с синим бидончиком в мелкую белую крапинку. Пока он был пустой и легкий, его несла Лина, а на обратном пути — мама.
Папа привозил языковую колбасу, икру в пергаментной хрустящей бумаге, конфеты «Мишка», темно-лиловую с блестящим орнаментом плитку шоколада «Золотой ярлык» или самый ее любимый пористый шоколад «Слава», от которого можно было отколоть квадратик, положить на язык и чувствовать, как лопаются пузырьки.
Но зато по субботам отменялась вечерняя прогулка вокруг квартала. Лина удивлялась: как можно было пропустить неторопливое гуляние по песчаным дорожкам то в таинственном неярком свете, то в темной полосе возле перегоревшего фонаря, который назавтра чинил монтер, ловко залезавший на самый верх деревянного столба, цепляясь железными «кошками». Выходили после ужина и непременно встречались то с одной, то с другой компанией, брались под руку, вступали в общий разговор. Машин почти не было, поэтому растягивались цепью на всю ширину улицы. Из-за заборов доносилась чужая жизнь, такая отчетливая в вечерней тишине: «Ленька, иди мыть ноги, вода остынет!», «Ты чайник поставила?», «Альма, ко мне!».
А тетя Таня всегда оставалась дома и пила на террасе долгий одинокий чай. Лина как-то спросила ее: «А почему ты не ходишь с нами гулять?» — «Не люблю ля-ля», — не очень понятно, но твердо ответила та.
Их «казенная» дача — комната с застекленной терраской «от папиной работы» и общей кухней, конечно же, не шла ни в какое сравнение с собственными дачами соседей, но Лина гордилась ею, потому что мама говорила, что это очень почетно и означает, что папа на хорошем счету в главке. Слово это ее смущало: она думала, что «главка» — это коротенькая глава в книжке, и собственно, чем занимался отец в таинственном главке, не понимала. Ей было достаточно знать, что папа был на большой работе в главке, отвечать так на вопросы, и этого всегда было довольно.
Уже подкрался август, темнело рано, стало холодать, и по воскресеньям к обеду тетя Таня теперь делала не ягодный мусс, а пирог с яблоками, которые Лину посылали подбирать под старой яблоней с толстыми раздвоенными ветками. Владик вернулся из пионерского лагеря, хвастался почетной грамотой за участие в шахматном турнире, держал себя с сестрой как с ребенком, и Лина твердо решила на следующее лето отпроситься в лагерь. Тем более что весной ей исполнится десять, и ее, наверное, примут в пионеры.
Мама удлинила школьную форму и купила новые белые кружевные воротнички, а тетя Таня просиживала полдня, обшивая блестками ее белые балетные тапочки — Золушкины туфельки.
Она начала это рукоделие как только приехала гостить к ним на дачу, еще в июле, и, когда мама примеряла Лине парадный белый фартук, отделанный шитьем с дырочками и туго обметанным волнистым краем, вдруг всплеснула руками:
— Господи, а туфельки-то, не стали ли малы?
Папа, по вечной привычке все вышучивать, не к месту сострил, что у Золушки такая изящная ножка, что ей не могут быть малы туфельки. У Лины чуть слезы не брызнули: при небольшом росте нога ее уже почти доросла до маминого тридцать шестого размера, и ей казалось, что и без того уродливые тупоносые туфли выглядят карикатурными клоунскими ботинками. Но балетки были впору, так переливались яркими цветами и сверкали на солнце, что настроение у нее тут же исправилось.
«Золушку» на языке Шарля Перро они репетировали всю зиму. Главных ролей как раз хватило на их частную группу, а гостей на балу и слуг должны были представлять молчаливые статисты из числа друзей, не понимавших ни слова по-французски, но привлеченных красивыми костюмами и веселыми репетициями.
Лине по праву досталась главная роль — язык она знала лучше всех. Еще бы: мама преподаватель французского в вузе! Она и была инициатором постановки, считая, что именно в игре язык усваивается лучше всего. Их учительница Ида Яковлевна смотрела маме в рот и всегда боялась, что та начнет критиковать ее методику. Занималась группа дома у Саши (единственного мальчика, а потому и принца в спектакле), где была столовая с круглым столом и смежная с ней спальня. Для спектакля лучше было не найти: в маленькой комнате располагались кулисы, а в большой — сцена и зрительный зал, разделенные занавесом, ездящим по веревке на бельевых прищепках.
Все было готово: и костюмы, и декорации, и на Первое мая назначили спектакль. Даже программки были не просто написаны, а напечатаны у кого-то из родителей на работе на пишущей машинке и выглядели совсем как настоящие.
Но тут Саша-принц заболел корью! Учебный год заканчивался, и все пришлось перенести на осень.
Тетя Таня, конечно же, еще весной видела Линино бальное платье, сшитое из накрахмаленной тюлевой занавески, и туфельки, на которых пластилином крепились искусственные цветочки. Когда спектакль отложился, она призналась, что эти туфли ей совсем не нравились, и придумала, как сделать волшебные, по-настоящему сказочные.
Лина поставила балетки на стул около кровати, чтобы видеть их, просыпаясь. Но все-таки одна вещь отравляла ожидание праздника. У всех девочек были косы, из которых можно соорудить старинные прически, а ей, коротко стриженной («С длинными волосами одна морока», — говорила мама), пришлось придумать какой-то дурацкий веночек. Лине казалось, что он напоминает непременный атрибут украинского костюма, в котором на каждом празднике плясали гопак, разве что без развевающихся цветных лент. Как она мечтала о длинных волосах! И веночек на голове так и останется одной из многих неизбывных обид на маму.
На отца она почему-то не обижалась, хотя знала, что именами они с братом обязаны именно ему. Как-то на вечерней прогулке обсуждали, как назвать только что родившуюся внучку одной из соседок. И та, кивнув на Лину, сказала: «Да уж, с этим надо быть аккуратными. А то будет всю жизнь мучиться, как эта девочка». Мама почему-то промолчала, а Лина поняла по-своему и обиделась: «Вовсе я не буду мучиться, у меня с отчеством очень красиво — Сталина Алексеевна, даже лучше, чем у Владика — Владлен Алексеевич». Мама дернула ее за рукав: «И когда ты научишься не лезть во взрослые разговоры!» Но вечером Лина слышала, как она сказала тете Тане: «А может, поменять Лине имя? Только Леша, боюсь, не даст. Не знаешь, это вообще разрешается?» Ответа она не разобрала из-за стрекота швейной машинки и до поры забыла об этом разговоре.
В последние выходные августа переезжали с дачи в Москву. Был заказан грузовик на две семьи. Ко всем чемоданам, ящикам и узлам мама велела Лине привязать таблички с надписью «Храбровы», чтобы не перепутать с соседскими при разгрузке. Лина тщательно вырезала овальные картоночки, стараясь, чтобы они были похожи на металлические бирки с выбитыми номерами, украшавшие всю мебель на даче. Комнаты казались чужими и какими-то нежилыми, хотя стулья, столы и диваны оставались на местах. Машину ждали к трем часам, но уже с утра все было готово и вынесено на террасу. Время тянулось. Владик отпросился к друзьям с обещанием никуда не уходить с дачи. Папа подмигнул Лине: «Пойдем, попрощаемся с нашей поляной?» Мама скривилась: «Вот так всегда: я вся на нервах, а ты — гулять. А вдруг грузовик придет раньше? Я что, сама буду тюки таскать?!» Но папа сумел отбиться, постучав для убедительности по циферблату часов: «Ровно в тринадцать ноль-ноль будем у калитки».
По дороге папа, как обычно, расспрашивал о книгах. Он приносил Лине из библиотеки «познавательную литературу», которую она читала без всякого удовольствия, только под нажимом предстоящего обсуждения. Владику, может быть, и нравились все эти «Как автомобиль учился ходить» и «Путешествие в атом», но он все-таки был мальчик. На папу этот довод не действовал: «образованность не знает деления на мальчиков и девочек». Перед тем, как отдать ей книжки, папа их непременно просматривал, поэтому обман был невозможен. Но на этот раз она залпом проглотила, а потом даже перечитала небольшую книгу «Китайский секрет», в которой рассказывалось, как был изобретен фарфор и как китайцы охраняли свою тайну от шпионов-европейцев. Лине очень нравилась обложка с китайцем в национальной одежде и шапочке, из-под которой виднелась жиденькая косичка. Она испытывала странную слабость ко всему китайскому, хотя однажды из-за этого ей здорово влетело.
Пока шли по широкой, как тротуар в городе, песчаной лесной дороге, погода стала портиться. Папа покачал головой: «Вещи грузить в дождь — никакой радости». И сразу по обыкновению все выяснять до конца спросил: «А ты знаешь, откуда берется дождь?» Не дожидаясь ответа, стал что-то чертить палочкой на песке: «Вы будете это проходить в школе, в этом или будущем году, не знаю. У Владика спрошу. Называется “Неживая природа”. Странно, правда? По-моему, в природе все живое».
На песке были нарисованы непонятные линии и стрелочки. «Это речка, туча, дождь — круговорот воды в природе», — торжественно произнес папа.
Когда папа закончил объяснение, кивнув на его непременное «все ли понятно», Лина задала вопрос, мучивший ее все время, пока папа неторопливо объяснял про испарения и осадки. «А дождь ведь идет не на всей Земле сразу? Может так быть, что у нас дождь, а на соседней даче — нет?» И тут случилось нечто необычное: папа, у которого всегда были готовы ответы, на этот раз задумался. «Интересный вопрос. Конечно же, есть граница дождя, ты права, но, поверишь ли, я никогда в жизни ее не видел. Может быть, тебе повезет. Но сегодня для нас главное, чтобы сухо было здесь». Он посмотрел на часы и заторопился домой.
Папа заболел в разгар осени. Липы на Патриарших прудах золотились, а ясени и клены багровели под солнцем. Лина как раз принесла домой разноцветный букет — мама обещала прогладить листья утюгом, и тогда в вазе они надолго сохранят цвет. Маму она застала в передней, одетую в пальто.
— Я уже собиралась бежать за тобой. У нас беда, папу отвезли в больницу, я туда еду.
— Я с тобой!
— Нет, ты останешься дома. Если я задержусь, ложись вовремя спать.
— А что с папой? — спохватилась Лина.
— Сердце, — крикнула мама уже с лестницы.
В те дни многое переменилось. Раньше ей не разрешалось зажигать газовую плиту, она приходила из школы и ждала Владика. Теперь мама стала говорить: «Накорми Владика». Вечерами мама возвращалась поздно, про папу говорила односложно: «Пока не очень», — спрашивала про отметки, похоже, не вслушиваясь в ответ, не заставляла Лину надевать теплый платок, хотя погода испортилась.
Лина не могла бы сказать, как она узнала, что папа умер, зато много лет спустя поразила маму сохраненными в детском сознании подробностями похорон.
Папин главк располагался в массивном здании, облицованном блестящими каменными плитами, и внутри все было большим, тяжелым и торжественным: лестница с красной дорожкой и широкими деревянными перилами, длинные коридоры с рядом отливающих лаком дверей, украшенных завитушками металлических ручек. Гроб стоял в зале, «утопая в цветах и венках», как рассказывала потом тетя Таня, и почти все ряды были заполнены людьми, которые разговаривали шепотом, хотя играла громкая печальная музыка.
Мама была очень нарядная — в черном костюме. Лине особенно нравилось, что на узкой юбке был длинный разрез и при каждом шаге выглядывала мамина нога с ровной стрелкой шва на чулке. Лине она утром бросила: «Надень школьную форму». Лина понимала, что надо быть в черном, и решила отпороть кружевные манжеты и воротнички. Она хотела посмотреть на себя без привычного белого воротничка, но зеркало было завешано маминой вязаной шалью. Эту шаль она накидывала на даче по вечерам, отправляясь на прогулку, и Лина часто подлезала под нее, если дул ветер.
Когда ее подвели к гробу, она не узнала папу. Он редко снимал очки, и без них его лицо делалось чужим. И потом, он никогда не зачесывал волосы назад, да и нос не был таким тонким. А может быть, это не он вовсе? Но почему тогда это заметила только она? Лине стало страшно, она заплакала и никак не могла остановиться; уже платок был мокрый насквозь, она вытирала и вытирала слезы ладонью, а потом начала икать, у нее заболел живот, ее тошнило, а люди на сцене все говорили и говорили, и на смену одним появлялись другие с одинаковыми красными повязками на рукаве, как у дежурных в школе, только с черной полосой посередине.
К ним подходили незнакомые люди, целовали маму, жали руку Владику, как взрослому, гладили ее по голове. А она все икала и икала, и, наконец, тетя Таня со словами «хватит мучить девочку» вывела ее из зала и увезла домой.
Был яркий солнечный день. Они ехали на троллейбусе, потом шли длинным переулком и всю дорогу молчали. На кухне хозяйничала их бывшая соседка по коммуналке, Марья Николаевна, которая часто оставалась с Линой, когда мама с папой уходили вечером в кино или в гости. Столы уже накрыли, было приятно оказаться дома, носить в комнату миски с салатом и незаметно хватать с тарелки кусочки колбасы и сыра. Все было готово, а автобусы с кладбища никак не приезжали.
— Господи, вот горе-то какое, — говорила тетя Таня.
— Хорошо хоть квартиру успел получить, — отозвалась Мария Николаевна. — А вот на даче только одно лето воздухом подышали, больше уж не дадут.
Лина вдруг поняла, как многого теперь не будет, ей стало жалко даже библиотеки с ненавистными «познавательными» книжками, но дача… неужели больше никогда? И сколько раз потом в пионерском лагере, куда «сиротам» исправно выделяли путевки «хоть на все три смены», она вспомнит высокие сосны, запах паровозного дыма на станции и вкус языковой колбасы по воскресеньям.
— Как Ирина двоих вытянет, не знаю.
— Да уж, — Мария Николаевна ловко переворачивала блины на сковородке, — она к хорошему привыкла.
Тут в дверь позвонили, и вошли люди с папиным портретом, который стоял у гроба. Мама потом повесит его рядом с дедушкиным, но он будет выглядеть жалким в своей простой, хоть и золоченой, раме.
Мама теперь носила только черную одежду, Лина узнала, что это называется траур. Ей нравилось и само слово, и новые мамины платья, которые так ей шли. Она заикнулась было, не нужно ли ей тоже ходить в черном, но мама резко оборвала ее. Правда, не только черных, но никаких нарядов за это время у нее не появилось. Вообще у Лины всегда было много красивых платьев. Мама прекрасно шила, как с почтением говорили, «по Бурде». Журнал этот привозили ей какие-то внешторговские знакомые из-за границы, и он надолго становился драгоценностью. Яркая глянцевая обложка скрывалась под полупрозрачной калькой, а перед тем, как с маминого разрешения полистать его, надо было непременно вымыть руки. Были и другие журналы, которые привозили летом из Прибалтики. На столе раскладывались выкройки, и по ним катали специальное колесико с зубчатым краем. А еще мама иногда брала ее в Дом моделей на Кузнецком Мосту, где платья красовались на стройных манекенах с тонкими руками и оттопыренными мизинцами, которые она украдкой норовила потрогать. Там мама долго выбирала выкройки, а потом они заходили в «Детский мир» и, даже если ничего не покупали, обязательно ели мороженое в вафельных стаканчиках, стоя около продавщицы в белом халате, вынимавшей его из висящего на животе ящика со льдом, от которого шел белый дымок. Мама шила себе, им с братом, папе, тете Тане и знакомой парикмахерше, каждую неделю делавшей ей прическу с валиком надо лбом. Перед сном мама надевала на голову тончайшую сеточку, и утром валик был волосок к волоску.
Вскоре после папиной смерти к маме начали приходить незнакомые женщины со свертками. Они разворачивали ткань, долго смотрели журналы, а потом прикладывали ее к себе перед зеркальным шкафом. Мама разговаривала с ними по телефону каким-то особым голосом, немного растягивая слова: «Дорогая моя, я бы давно закончила, но, честно говоря, я жду вдохновения…», «Конечно же, я помню, что вы двадцатого идете на юбилей, неужели я могла бы забыть о таком торжественном случае? Не волнуйтесь, все будет готово к сроку». В разговорах с тетей Таней мама жаловалась на безвкусие клиенток, на то, как они не видят изъянов своей фигуры, покупают безобразные ткани и выбирают самые неподходящие фасоны. Лина скоро поняла, что эти женщины платят маме деньги, привыкла к стуку швейной машинки по вечерам. А еще в доме стали появляться чужие дети, которые назывались частники. Лина подглядывала в щелку (мама категорически запретила детям при них выходить из комнаты), как они переодевали тапочки в передней. Из-за двери доносились французские фразы: мамин плавный выговор и противный чужой — «смесь с нижегородским», именно так непонятно мама называла плохое произношение.
Частники и клиентки приходили обычно по воскресеньям: тянулись целый день, поэтому Лина все чаще проводила выходной у тети Тани. Иногда тетя приезжала за ней вечером в субботу, и Лина ночевала в большой коммунальной квартире, где на стене в коридоре висели велосипеды и корыта, из кухни доносились вкусные запахи, а в ванную стояла очередь.
«Золушку» откладывали-откладывали и показали только в декабре. Все успели окончательно остыть к этой затее, репетиции были в тягость, и только за несколько дней до спектакля, когда были розданы пригласительные билеты, к артистам вернулось прежнее возбуждение.
В день спектакля был страшный снегопад. Огромные машины сгребали и сгребали снег железными лапами, он тянулся вверх по бесконечной движущейся ленте, затем обрушивался водопадом, и подъезжавшие один за другим самосвалы мгновенно становились похожими на гигантский движущийся сугроб.
Лину с утра потряхивало, как в ознобе. Спектакль был назначен на четыре, мама отменила всех клиенток и частников, часов в двенадцать приехала тетя Таня, и они начали печь крендельки с маком и ватрушку по новому рецепту, потому что после «Золушки» был обещан чай. Тетя Таня знала множество премудростей: она всегда вырезала из календаря и журналов «полезные советы», «хозяйке на заметку» и безоглядно им доверяла. Перед готовкой они примерили Линины костюмы: и «служанкин», и «бальный». Туфельки немного жали, но Лина ничего не сказала, только подогнула большие пальцы, чтобы не продырявить ткань балетки. За исключением веночка на голове, она себе очень нравилась.
Глядя на Лину в Золушкином наряде, мама произнесла слова, которые Лина слышала каждый раз, когда она булавками закалывала на ней новое платье:
— Пускай хоть будет хорошо одета.
Папа неизменно махал на нее рукой:
— Да ну тебя!
Раньше Лина не вдумывалась в эти слова. Но тетя Таня ответила:
— Ира, перестань, смотри, какая она красавица!
Значит, мама считает ее некрасивой! И хочет, чтобы все отвлекались на новые платья и не замечали ее уродства!
Лина долго плакала в ванной, закрылась на задвижку, и только тетя Таня уговорила ее выйти пробовать крендельки.
— Линочка, нельзя же так волноваться, это всего лишь игра, — мама гладила ее по голове, но она уворачивалась, как соседская кошка Дуся, известная независимым характером.
Никто ни разу не сбился, долгие часы репетиций не пропали даром. А когда, выходя на поклоны, принц запутался в покрывале и занавес рухнул, погребя под собой актеров, все от души смеялись. К чаю, кроме их пирогов, были конфеты, печенье и торт с розовым кремом, так что праздник получился на славу.
Лина развеселилась, но начавшийся утром озноб так и не отпускал ее. Только дома она пожаловалась маме.
— Слушай, давай я ее заберу к себе, — вдруг предложила тетя Таня, — у меня завтра выходной, отлежится, подумаешь, пропустит денек школу.
Лина замерла. Конечно же, мама с ее железной дисциплиной не разрешит! Но мама согласно кивнула…
Тетя Таня была на десять лет старше папы, уже давно на пенсии, но иногда подрабатывала лифтершей в соседнем доме, подменяя заболевших или ушедших в отпуск. Лина любила сидеть с ней «на работе», потому что все, входившие в подъезд, здоровались, а многие вступали в беседу. Детей у нее не было, муж погиб на войне, и главным содержанием жизни стала семья брата, а любимицей — Лина.
Ночью Лина не могла спать, ей было жарко, подушка казалась жесткой, а главное — чесались руки и лицо. Ее душили сны: папа говорил, что снег растает и станет водой в реке, а потом чертил на белом снежном полотне стрелочки — вверх к облакам и капли дождя вниз, зрители «Золушки» превращались в людей на папиных похоронах, а за занавесом стоял гроб. Она просыпалась, стонала, будила тетю Таню, просила пить. Назавтра все стало ясно. Врачиха с порога сказала:
— Ветрянка.
Тетя Таня изводила на нее пузырек зеленки каждый день, противные болячки нестерпимо чесались, но тетя Таня крепко держала ее руки, не отходя даже ночью:
— Не дай бог, сдерешь, останешься рябая.
— Отпусти меня, я все равно уродина, — плакала Лина.
— Кто тебе сказал такую чушь?! — возмутилась тетя Таня.
— Мама всегда говорит, у нее Владик любимчик, а от меня одни неприятности. — Она рыдала, захлебывалась, выталкивая обиды. — Папа меня любил, а она как мачеха.
— Ты говоришь глупости, вошла, вишь, в роль Золушки, — рассердилась тетя Таня, — а что мама строга, так уж это характер.
Мама прибегала каждый день, приносила сладости и игрушки, говорила, что нет худа без добра, хоть Владик не заразился, и все высчитывала, когда можно будет забрать Лину домой.
А Лина домой не рвалась. Она уже не лежала в кровати, корочки подсыхали и отваливались, тетя Таня сказала, что болячек было больше двухсот штук. По телефону она узнавала у девочек уроки, нового ничего не проходили, а только повторяли, потому что до Нового года осталась всего неделя.
На большом квадратном столе Лина устроила настоящую кукольную комнату. Тетя Таня разрешила ее не убирать, обедали они на краешке. Но главным ее занятием была одежда из бумаги для плоской картонной куклы: на любое время года, на дождь и снег, для купания в море и катания на коньках, похода в театр. Кукла стояла на подставке, а платья крепились клапанчиками на плечах.
— Быть тебе модельером! — ахала тетя Таня, любуясь на очередную Линину фантазию.
— Нет, я хочу быть врачом, — возражала Лина.
На следующий день тетя Таня принесла подарок — плоскую картонную коробку, в которой, прижатые резиночками, лежали разные медицинские приспособления: трубка, шприц, бинты, всякие палочки и лоточки. Все это было накрыто крышкой с прозрачным слюдяным окошком. На ней была нарисована девочка в белом халате, внимательно прижимавшая трубку к груди большого желтого медведя.
— Вот тебе набор «Маленький доктор», гэдээровский, сразу видно, не наш. Тренируйся, раз хочешь быть врачом.
Платья были забыты, все куклы и звери превратились в пациентов. Когда вечером пришла мама, Лина, захлебываясь, начала рассказывать ей про всякие медицинские процедуры.
За ужином не могли успокоиться:
— Повезло тебе, Ирина, лет через десять будет в доме свой доктор.
— А ты знаешь, как трудно в медицинский поступить? Это только и можно, что с золотой медалью, а у нее по арифметике четверка.
Вечно мама портила праздник! Но тетя Таня умела все уладить:
— Женщинам больше всего идет белый цвет. Но носят они белые вещи редко — маркие, стирать — руки сотрешь. А врачи — они всегда в белом, нарядные, и всем нужны. Так что береги, Линочка, свою мечту и старайся.
— Да, вон Владик все на небо смотрит, так уже в авиамодельном кружке в Доме пионеров пропадает, строит свое будущее. — Мама не упускала случая поставить брата в пример.
— Он сказал, что прыгнет с парашютом, как только разрешат, — сказала Лина с гадкой надеждой, что мама начнет кипятиться — какой там парашют, не пущу, — но не тут-то было.
— Да, я знаю, в ДОСААФ есть вышка парашютная, — совершенно спокойно подтвердила мама. И сменила тему: — Давайте думать, что готовить на Новый год.
— Леша так любил холодец, — сказала тетя Таня.
Они замолчали. Кто же принесет в дом колючую, пахнущую лесом елку, кто сумеет зажечь бенгальские огни и открыть шампанское? И будут ли под елкой подарки?..
Мама и тетя Таня постарались, чтобы все было не хуже, чем при папе. Только под бой курантов, как по команде, расплакались. Перед сладким вышли на улицу. По льду Патриарших прудов бегали дети, кидаясь друг в друга снежками и конфетти. В витрине продуктового магазина подмигивал узор из разноцветных лампочек: «С Новым годом!», — а на снегу кто-то крупно вывел еще непривычную дату: 1958.
2. Комната смеха
Позади остались зима с объяснениями, весна с разводом, лето с новой свадьбой, скромной, конечно, — второй брак все-таки, — и подступила осень. Не хотелось звонить Паше, но Лина понимала: если сразу не забрать с дачи свои вещи, потом будет еще труднее, и заставила себя набрать номер. «Подойдет свекровь — положу трубку», — решила она. Ничего не дрогнуло внутри, когда услышала его голос, и оказалось совсем легко произнести заготовленные слова.
На дачу отправились с утра в воскресенье. Лина нарочито небрежно бросила Паше, что они могут заехать за ним на машине, и легкая запинка подтвердила, что он задет. «Москвич» достался Шуре в наследство от внезапно умершего бездетного дяди — ветерана войны, который научил его водить еще мальчишкой.
Лина просто наслаждалась ситуацией. Шура переигрывал Пашу во всем. Тот был, конечно же, в затрапезе, а на Шуре как влитые сидели фирменные джинсы и новый белоснежный джемпер. Он с утра начал было сопротивляться, мол, зачем за город такой парад, но Лина твердо возразила: «Пусть знает», — и понятливый Шура замолчал. Дачу эту Лина не любила, хотя она так была похожа на ее единственную детскую — те же сосны с корявыми корнями, пересекающими тропинки, и горячий от солнца песок. Но с тропинки было не сойти — грядки да клумбы. Одни обязанности и никаких радостей. А Паше на даче нравилось, он хотел проводить здесь отпуска.
— Так и просидим всю жизнь за забором! — кипятилась Лина.
— Почему же, можно каждый год ездить куда-нибудь на недельку, в Псков или, например, в Кижи.
А ей так хотелось на море! Только и была там один раз, в пионерском лагере в Анапе… Старик он и маменькин сынок. Именно это она выкрикивала, не находя других слов, повторяя и повторяя, распаляясь все больше, в единственное их объяснение.
Он хотел обедать у мамы каждое воскресенье. Лина терпеть не могла эти походы, квадратный стол, загромождавший середину комнаты, к их приходу чопорно накрытый белой скатертью, обед из четырех блюд с рюмочкой водки (одной, не больше!) из миниатюрного хрустального графинчика. Часа через два обед завершался чашечкой кофе, сваренного по какому-то якобы особому рецепту. За столом непременно сбивались на профессиональные медицинские разговоры. Лина как-то изумилась: «Неужели на работе не надоедает?» — и получила в ответ: «Ты никогда не будешь врачом!» Забыв, как рыдала, срезавшись на биологии, Лина вспылила: «И не надо. Получай свои копейки! А я с дипломом медучилища могу пойти на курсы косметологов и стану тебя и детей кормить!» Она действительно подумывала об этом, но стоило ей как-то заикнуться, мама отрезала: «Обслугой стать?!» — с таким презрением, что желание враз пропало. Лина тогда даже несколько изумилась маминой горячности, только много позже поняла, что она вложила в свой возглас всю ненависть к бездарным частникам и особенно — к высокомерным клиенткам. И хотя к этому времени у нее образовался небольшой, но прочный круг заказчиц, ценивших ее мастерство и ставших приятельницами, мама по-прежнему стыдилась этого заработка.
Еще раз готовиться, переживать экзаменационный кошмар Лина не стала. Медсестра — нормальная профессия. Добросовестно выполнила свои обязанности — и домой. А Паша помимо ночных дежурств то и дело норовил в воскресенье перед обязательным визитом съездить посмотреть на кого-то из послеоперационных. Он робко говорил: «Я заскочу в больницу, а у метро встретимся и вместе пойдем». Эти проклятые обеды… Лина говорила: «Единственный выходной тратить», а он: «Это для меня единственный отдых». Ну как могла у них получиться семья? Вдобавок Лина ревновала его к медсестрам, хотела перейти к ним в больницу, но Паша был категорически против.
Так у них жизнь и не склеилась. Лина даже чувствовала вину перед Пашей, вроде как она его использовала. Познакомились они в больнице, куда ее от училища направили на практику, сходили два раза в кино, а когда она провалилась на биологии, он поцеловал мокрые от слез глаза и позвал замуж. Ей было девятнадцать лет, и внезапное превращение во взрослую женщину, конец маминой домашней тирании, собственная квартирка, любящий муж — о чем еще можно было мечтать! А любовь? Это только в кино красиво, успокоила она себя.
Подали заявление в загс, а через неделю оттуда позвонили и вежливо попросили представить свидетельство о рождении. Она удивилась, но привезла.
— А свидетельства о перемене имени у вас нет? — деревянным голосом спросила та самая женщина, что, приторно улыбаясь, медовым сопрано поздравляла их с «подачей заявления о вступлении в законный брак».
— Не знаю, надо у мамы спросить, никогда раньше не требовалось, — растерялась Лина.
— Раньше, может, и не требовалось, а у нас ответственное учреждение. Вы ведь фамилию меняете, надо все проверить.
— Что все? — изумилась Лина.
Женщина посмотрела на нее презрительно-сочувственно.
— Девушка, вы же в брак вступаете, во взрослую жизнь, пора быть посерьезнее. Мало ли зачем люди фамилию хотят сменить, мало ли что им надо скрыть.
Она долго разглядывала свидетельство с подозрительным штампом «повторное», даже на просвет смотрела.
— Ну ладно, — вздохнула, возвращая, — идите, но поинтересуйтесь у мамы, есть ли документ о перемене имени, еще не раз может понадобиться.
Первых двух букв имя ее лишилось после того, как Сталина вынесли из Мавзолея. Тетя Таня болела, уже почти не вставала, и Лина каждый день после школы носила ей обед, а мама приходила вечером. Перебираться к ним тетя Таня категорически отказывалась:
— Умру в своей постели, скоро с братцем повстречаюсь, приветы от вас передам, он порадуется, что детки хорошие растут. Расскажу, что Владик уже подал документы в летное училище, а ты, Линочка, не изменяешь детской мечте и стремишься в медицину. И как Ирочка ему верность все эти годы хранила, тоже расскажу.
Болезнь сделала тетю Таню словоохотливой и сентиментальной, но трезвости ума не лишила. И про перемену имени речь завела именно она. Лина к нему привыкла, не испытывая ни гордости, ни стыда. Тем более что слышала полностью редко: Лина и Лина. Но когда в «Правде» появилось сообщение о выносе тела вождя, первый хулиган их класса Вовка Плющин издевательски процедил:
— Ну что, выкинули тезку твоего из Мавзолея и имя замазали. Теперь только ты и осталась на память о кровопийце! Спасибо скажи папе с мамой!
Кругом захохотали, а она стояла беспомощно, впервые поняв, что это клеймо на всю жизнь. Ей и в голову не пришло, что есть выход. Но в тот же день тетя Таня, у которой радио не выключалось, и все новости она знала первой, сказала жестко:
— Не уходи, дождись матери, надо поговорить.
Мама только лепетала: «Лешенька так хотел», а тетя Таня не сдавалась:
— Откуда он мог знать всю правду? Если бы прожил дольше, сам бы так сделал. Ты вспомни, что он после ХХ съезда говорил! А про Ивана Николаевича, помнишь, когда он вернулся? Ты что, до сих пор думаешь, что он был враг народа? Так что ты на Лешеньку не вали, он тебе с того света еще раз за дочку спасибо скажет, что ты его ошибку исправила.
Формальности оказались простыми, и она превратилась в «Алину Алексеевну», получив новое свидетельство о рождении со штампом «повторное». Но бдительные тетеньки в загсе, наверное, сверялись с какими-то своими записями.
Разведясь с Пашей, она опять стала Храбровой и Шурину фамилию не взяла. Не звучит: Алина Писигина.
Но в остальном Шура ей подходил. И его мама совсем не была похожа на Пашину. Скромная, тихая, уже пенсионерка как проработавшая всю жизнь на вредном химическом производстве, наградившем ее надсадным глухим кашлем, странно исходящим из сухого тщедушного тела, она тихо радовалась, что младший сын остепенился, и тут же, оставив молодым квартиру, переехала к старшему нянчить внука. А Шура, приходя вечером из своего тоже химического НИИ, вздыхал с облегчением, что на сегодня о работе можно забыть. По выходным с готовностью следовал Лининым указаниям с единственным исключением для хоккейных матчей — это было святое телевизионное время. Никакой дачи, конечно же, у них не было, да оно, как считала Лина, и к лучшему. В свадебное путешествие они отправились в Ялту, подчинились курортному ритму и размеренно поделили дни между пляжем, походом на рынок за фруктами, фильмом в открытом кинотеатре и прогулкой по вечерней набережной. А что касается любви и счастья, так Лина теперь еще больше уверилась, что это красивые сказки, а все кругом притворяются и лукавят, дурача друг друга.
Собираясь на дачу, она тщательно продумала свой наряд. Крымский загар еще не сошел, и ей хотелось предстать перед Пашей эдакой знойной женщиной — пусть поймет, что потерял, как будто это он ее бросил. Она выбрала белую блузку, а новую, незнакомую Паше гладкую прическу подчеркнула широким обручем.
День был из самых ее любимых: тепло, высокое-высокое яркое небо, первые желтые листочки мелькают только на березах, но по невнятным, глазу незаметным приметам уже подкрадывается осень. Лину щекотало присутствие двух ее мужчин, слегка смущенных ситуацией. Она сидела на переднем сиденье рядом с законным мужем и громко рассказывала о крымском путешествии, иногда оборачиваясь к Паше, чтобы проверить впечатление. Но на даче ее стройный сценарий дал сбой.
— Как же здесь замечательно! — восторгался Шура, а Паша с гордостью демонстрировал сарай, водопровод, угощал, сорвав с дерева, яблоками редкого сорта «титовка». — Линочек, надо встать в очередь на участок, у нас в институте время от времени возникают. Я прямо размечтался…
Вещей оказалось немного, сумка да рюкзак. Управились быстро, и Паша предложил пойти пройтись.
— Я тебе покажу парк старинный и остатки усадьбы, говорят, графской. Там сейчас санаторий, аттракционы какие-то, кафе, но можно домыслить.
Шура радостно закивал головой. Неловкость прошла, они вели себя как приятели и, к Лининой досаде, непринужденно общались, не обращая на нее внимания. Настроение было испорчено. Больше всего ей хотелось сказать Шуре, что пора домой, и пусть Паша увидит, что теперь она хозяйка и глава семьи, что ее желание — закон. Муж бы развел руками, но подчинился. Но она опасалась, что реакция может быть и не такой, а потому покорно влеклась за мужчинами.
В этом парке она была всего один раз — грядки, грядки, какие там прогулки! А он оказался действительно хорош, хотя, конечно, совершенно запущен. Кое-где угадывались контуры бывших регулярных затей, даже каскада прудов, от которых остались три заболоченных овражка. Но вот липовая аллея, прямая, как стрела, открывавшая в конце перспективу усадьбы, не поддалась времени. Дом был цел, точнее, стены его — центральная часть с колоннами и портиком, обезображенная лозунгом «Слава КПСС!», и боковые флигели, где в окнах как флаги неведомых держав подсыхала на ветерке разномастная выстиранная одежка. Что внутри — домысливать не хотелось. На скамейках сидели разомлевшие тетеньки, а мужчины, как водится, стучали костяшками домино за деревянным столом. Впрочем, были и местные интеллектуалы: они двигали огромные фигуры на поле, размером больше в баскетбольную площадку, чем шахматную доску, а немногочисленные зрители вполголоса комментировали ходы мастеров.
— Культурно проводят досуг отдыхающие санатория «Родные просторы»! — прокомментировал Паша. — А граф с графиней в гробу ворочаются…
— А представь, если их дети, внуки где-то недалеко живут, не все же в римах-парижах. Им каково, а? Линочек, как тебе домишко, не отказалась бы от такого?
Лина злилась все больше. Даже не на толстокожего Шуру, не чувствовавшего ее настроения, а на себя: чего она боится рот раскрыть…
— Значит, переднюю часть парка с домом отдали под санаторий, а вон там, — Паша махнул рукой жестом экскурсовода, — районный парк культуры и отдыха. Между прочим, имеется приличное кафе, а дело к обеду. Может быть, посетим?
— Отличная идея, — мгновенно отозвался Шура, — а то уже в желудке ветер гуляет.
Лину даже не спросили.
В тепле стеклянного павильона они вдруг поняли, что незаметно продрогли под обманчивым ветром бабьего лета.
— Сейчас бы рюмочку… — мечтательно протянул Паша.
— Тут не у мамочки за обедом — не нальют, — Лина впервые позволила себе съязвить. Но Шура, не поняв намека, возразил:
— Ну почему, я за рулем, а вы-то погрейтесь. Не обижусь.
Комплексный обед оказался вполне съедобен: винегрет с селедкой на закуску, суп харчо, гуляш с макаронами и компот. Пить она отказалась, а вот Паша заказал даже не рюмочку, а сто грамм. Его слегка развезло, и он говорил не умолкая. Почему-то его потянуло обсуждать Лину.
— А она тебе уже суп грибной варила? — строго спрашивал он Шуру, — а макароны по-флотски с подливкой готовила?
И, не давая тому ответить, продолжал:
— Да, хозяйка она отличная и красавица притом.
Чем больше Паша хвалил Лину, тем больше она ему нравилась. Он уже начал недоумевать, почему они расстались, завидовать счастливому сопернику, а потом жалеть Лину, потому что тот ее недостоин. Язык развязался, и он уже не мог сдержаться:
— Ты вообще-то понимаешь, какое тебе сокровище досталось?
Лине теперь было хорошо, она стала центром застолья, объектом восхищения. Шура на все согласно кивал, но Паша не унимался:
— А ты понимаешь, что она не всегда будет такой? Вот представь, беременная, с темными пятнами на лице, синими жилами на ногах… А потом будет стареть, толстеть, станет сварливая. Ты ее такую будешь любить?
Шура вместо ответа приобнял Лину и улыбнулся.
Но Паша распалился не на шутку:
— А если она заболеет, жизнь ведь злая штука, ты горшки за ней выносить будешь?
Тут уже Лина не выдержала:
— Все, хватит, пошли отсюда.
Пока они обедали, погода разгулялась, солнышко не по-осеннему грело спину.
— Я вас обратно поведу другой дорогой, там вид красивый.
Хмель вроде бы сошел с Паши, но его сменило совершенно незнакомое Лине озорное возбуждение.
— А если карусель работает, покатаемся?
— Само собой, — подыгрывая ему, откликнулся Шура.
По случаю воскресенья к аттракционам стояла очередь из ребятишек. Пристраиваться в хвост не захотелось. Полюбовались с высокого берега речушкой и березовой рощей вдалеке.
— Ой, а тут очереди нет, — Паша радостно кинулся к неказистому строению, больше всего похожему на сарай. — И цена сходная. Пошли. А то в парке культуры были, и ни одного развлечения!
Под уныло повисшей на одном гвозде вывеской «Комната смеха» было прорезано окошечко, откуда показалось постное лицо кассирши.
— На такой работе надо хохотать, а вы даже не улыбаетесь, — сострил Шура, протягивая деньги.
— Время пребывания — десять минут, — бесстрастно ответила она, отсчитав сдачу.
Внутри глаза не сразу привыкли к тусклому освещению. По стенам были развешаны зеркала, несколько мальчишек бегали от одного к другому, кривляясь и строя рожи.
— А у меня в детстве книжка была любимая — «Королевство кривых зеркал», — вздохнула Лина, — обложку помню, а кто автор и, главное, про что — начисто забыла.
Смотреть на себя оказалось весело, а еще веселее — толкаясь, устроиться так, чтобы все трое отразились на вогнутой или выпуклой плоскости, и, меняя позы, поднимая брови, выпучивая глаза, растягивая рты, показывать пальцем и идиотически хихикать.
И вдруг Паша, будто вспомнив что-то важное и неотложное, серьезно, даже строго ткнул в расплывшееся, поперек себя шире Линино отражение и обернулся к Шуре:
— А ты ее такую любить будешь?
Не дожидаясь ответа, он с силой потянул Лину к другому зеркалу, где она сделалась длинной и кривобокой:
— А такую будешь любить?
В его голосе была агрессия, даже угроза. Шура отмахнулся:
— Да ну тебя!
А Паша потащил упирающуюся Лину к круглому зеркалу, где она стала похожа на карлицу:
— А такую?
Было уже совсем не смешно. Лина вырвала руку и пошла к выходу.
Они вернулись на дачу, сели в машину и, перебрасываясь короткими репликами, поехали в Москву. Пашу высадили у метро, попрощались нейтрально. И дома эту сцену не обсуждали.
Она на долгие годы забыла о том дне. И Паша исчез из ее жизни, будто никогда его не было. Стороной она услышала, что он женился на молоденькой медсестре из своего отделения. Лина вообразила разговоры за обеденным столом:
— Представляешь, Шура, они едят суп и с увлечением обсуждают содержимое рвотных масс больного Н.!
Посмеялись и опять забыли на годы. Потом ей рассказали, что у него родилась двойня, и она искренне пожалела неведомую медсестру, у которой по очереди, а то и хором орут младенцы, а Паши, конечно же, нет дома — надрывается на ночных дежурствах, чтобы прокормить эту ораву.
К этому времени их Милочка уже ходила в третий класс. Свекровь вырастила ее, сняв с Лины все заботы, а когда внучка перестала нуждаться в постоянной опеке, слегла и за две недели в больнице сгорела от какой-то тлевшей профессиональной болезни.
Едва ли не единственная неприятность, которую она им доставила, — умерла в день, когда Милочку одну из первых в классе принимали в пионеры, лишив их возможности полюбоваться дочерью на торжественной линейке. Семью представляла Линина мама — как всегда элегантная, ухоженная и всем недовольная: «У Милочки колготки морщили на коленках» и тому подобное…
Лина уже много лет работала в поликлинике в кабинете кардиолога — опытной суховатой женщины с репутацией первоклассного диагноста, к ней записывались за месяц, занимая очередь в регистратуру на улице в шесть утра. Когда ползла лента из кардиографа, Лина уже и сама могла понять что к чему и несла ее доктору с определенным безошибочным выражением лица. Ей нравилась работа, расписание, освобождавшее то утро, то вечер. Что до приработков, то поток жаждущих уколов на дому не иссякал. Лина называла их, как мама учеников, — частники, и они исправно пополняли семейный бюджет. И ни разу она не пожалела, что так и не стала врачом, — все нервы истреплешь от такой ответственности. Она вообще не вспоминала бы об этом, если б мама иногда не укоряла: «Ну как ты внушишь Милочке, что надо учиться, когда сама без высшего образования?!»
Но дочь приносила пятерки и четверки, по вечерам не загуливала, поступила на подготовительные курсы, а потом и в институт — не первосортный, конечно, — инженеров транспорта, — но на хороший факультет — экономический, кусок хлеба и пресловутое высшее образование обеспечены. Вот только скрытная росла…
Впервые характер проявила на втором курсе. Привела молодого человека, спокойно сказала: «Познакомьтесь, это Ленарт. Он из Эстонии, учится в Тартуском университете, и я туда перевелась, правда, с потерей года. Мы сегодня подали заявление в загс».
Не прошло и года, как Эстония стала заграницей, а вскоре Людмила получила паспорт чужой страны.
Много лет спустя Лина попыталась вспомнить, как жила после отъезда дочери, и не смогла — череда размеренных рабочих дней, домашних забот, однообразных отпусков на черноморских пляжах — «все как у всех».
Пертурбации свободного рынка обошли их стороной: сбережений не было, бюджетники они и есть бюджетники, а уколы да вливания нужны при любых режимах — частников меньше не стало. Но постепенно жизнь менялась не только за окном. Шурин захудалый НИИ получил какой-то заказ, он съездил в Германию в командировку, на работе засиживался допоздна, и иногда вместе с ним в квартиру входил запах коньяка. Лина думала, что выпивки — неизбежные спутники новой работы, относилась к ним легко и радовалась, что деньги в дом, а Шура наконец-то самоутверждается.
Как она была близорука! Как потом корила себя! То, что Шура уже который месяц не дотрагивался до нее, списывала на усталость, небрежность в одежде — на современный стиль… И новые хамоватые интонации, даже грубость молча терпела, потому что знала про мужской климакс, который похлеще как раз подоспевшего ее собственного.
Лина предпочитала заниматься собой. В последнее время она стала полнеть, увлеклась разгрузочными днями, и проснувшись — бегом в туалет, потом на весы для точности контроля.
И вот однажды утром помятый со вчерашнего, с мешками на пол-лица, в майке, которую Лина давно просила на тряпки, вытянутой, линялой, да еще надетой наизнанку, так что буквы на ней выглядели таинственными письменами, Шура остервенело заколотил ногой в дверь уборной:
— Твое дерьмо весит двести грамм! Выходи, а то будешь подтирать лужу!
И щелкнул выключателем.
Лина сжалась и в кромешной темноте каморки впервые поняла, что такое клаустрофобия. Рука не могла совершить до автоматизма знакомых движений: спустить воду, открыть задвижку. А главное — она поняла: это конец. Конец чего, она не могла бы объяснить, но неуловимая, как граница дождя, черта разделила ее жизнь.
Она вышла ледяная внутри и, боком протискиваясь мимо Шуры в комнату, смиренно вздохнула:
— Устала я от твоих штучек!
И тут Шура вмиг стал убийственно спокоен. Мышцы на лице расслабились, даже мешки под глазами будто исчезли. Он размяк, фигура, только что напряженная, как натянутая резинка рогатки, потеряла четкие контуры, расплылась. Он улыбнулся немного вкривь, чуть злорадно, но без настоящей ярости, еще минуту назад по-хозяйски им владевшей, и сказал, странно растягивая слова:
— А вот тут не волнуйся… Скоро отдохнешь…
Лина оторопело и почему-то очень внимательно проследила взглядом, как он прошел в переднюю, порылся в сумке и неторопливо вернулся, неся тоненькую прозрачную папочку. Ловким щелчком, точно рассчитанным и отрепетированным движением, как опытный участник какой-то неведомой игры, Шура послал файлик через весь стол, и он остановил легкое скольжение прямо у Лининой руки. Сквозь прозрачную, но немного смятую корочку она видела официальный бланк: змея, плотоядно обвившая чашу, не оставляла сомнений — бумага медицинская. Вписанных как всегда неразборчивым врачебным почерком слов Лина не могла разобрать, но римская IV и прицепившееся к цифре сокращение «ст.» горели как приговор. В ее зашумевшей голове бился вопрос: «ст.» — это стадия или степень? Как часто бывает в острые моменты: цепляешься мыслью за какую-нибудь мелочь, и она неотвязно свербит, преграждая путь главному…
Шура умер через два месяца. Проклятая «большая химия» съела не только легкие — расползлась по всему организму. Потомственный химик, он и погиб от потомственного рака. Хотя судьба на последнем жизненном отрезке оказалась к нему милосердна. Боли его особенно не мучили, лечиться он за бессмысленностью наотрез отказался и, несмотря на слабость, работал до последнего дня. Там его и настиг спасительный мгновенный инфаркт.
В обеденный перерыв он стоял в очереди в столовой, двигая поднос по металлическим рельсам, и, оседая, опрокинул на себя борщ, рубленый шницель с картофельным пюре, политый кетчупом, и вечный компот из сухофруктов. В тот день было заседание лаборатории, и потому на Шуре был его лучший костюм. Приемщица в химчистке, оформляя срочный заказ, сказала: «Без гарантии», — но, к счастью, пятна от кетчупа с лацканов отошли, и можно было хоронить в этом, почти новом костюме. Лине предлагали устроить поминки все в той же столовой, но она отказалась. Не по-людски. Надо дома.
Когда гости разошлись и уехали санитарки, которым она заплатила, чтобы убрались и вымыли посуду, Лина начала расставлять все по местам. Резким движением она сдернула закрывавшую зеркало шаль. В нем отразилось ее усталое, без косметики, увядшее лицо. Лина плакала, и сквозь слезы, эти текучие, изменчивые линзы, смотрела и смотрела на себя в искаженном кривом зеркале, как в той давней комнате смеха, где она была молодая, изящная, и жизнь впереди…
3. Pourquoi?[1]