Полуденный бес Басинский Павел
– Отгони машину за посадку, Алексей, – приказал Недошивин. – Мой бедный родственник с детства боится черных машин. Это у нас наследственная болезнь.
Когда машина отъехала, Недошивин предложил Вирскому присесть на скамеечку.
– Прогуляемся, – проворчал Вирский.
– Мне показалось, ты кого-то ждешь?
– Ничего тебе не показалось! – вскинулся Вирский. – Старец тебе обо мне настучал? Ну погоди, отче! Еще никто не смел оскорбить Вирского и остаться безнаказанным!
– Отец Тихон на тебя не стучал, – ровным голосом возразил Недошивин. – Просто ты зарвался, Родя! Ты правда думаешь, что в комитете работают одни придурки? А если я тебе скажу, что вся твоя секта, все твои «голубки» числятся у нас в нештатных сотрудниках? Хотя и штатных среди вас предостаточно.
Вирский захихикал. Лицо его приняло обычное выражение, на нем не было и следа недавнего идиотизма.
– Какой ты смешной, Платоша! – с ужимками произнес он. – Ты, братишка, хотя и умный, но одноглазый. Это не вы нас, а мы вас завербовали. Это вы работаете на нас нештатными сотрудниками. Хотя – хе-хе! – и наших штатных среди вас предостаточно. Извини, брат, но какой же ты дурачок! А ведь ты старшенький! Стыдно, братишка! Ну, сам посуди: кто вы и кто мы? Вы – всего лишь тайная полиция бывшего государства, которого уже нет на политической карте. Мы – мощнейшая международная организация, которая управляет политикой и экономикой двадцати пяти стран. Лично я могу устроить переворот в любой из них. Как я сделал это в СССР не без вашей помощи. Хочешь, завтра вместо Палисадова будешь ты? Устрою тебе, по-родственному.
– Там, где сидит Палисадов, я на толчок не сяду, – грубо возразил Недошивин. – Но я согласен на место…
Вирский задумался.
– А почему бы и нет? Не завтра, не стану врать! Но лет через десять могу это устроить. Только все это пустые разговоры, брат! Ты же у нас патриот! А на фиг нам нужен патриот? Нет, вообще-то, глупый патриот нас устроит. Но ты-то умный патриот. Короче, с какой стороны тебя ни возьми, одни недостатки.
– Какова твоя цена?
– Ты что, серьезно?!
Они и не заметили, как, прогуливаясь, дошли до березовой посадки и приблизились к машине. Думая, что они хотят вместе уехать, Санин включил зажигание. От звука мотора Вирский вздрогнул, и лицо его перекосилось от ненависти. Он злобно плюнул на ветровое стекло новенькой «ауди». Возмущенный Алексей выпрыгнул наружу, но Недошивин жестом приказал ему вернуться на место. Они направились обратно к кладбищу. Несколько минут они молчали.
– До сих пор не можешь простить смерть своего отца? – с уважением спросил Недошивин.
– Что? – вопросом на вопрос ответил Вирский. – А ты простил? Ах, я запамятовал. У тебя же новый отец – генерал Рябов! Своего ты предал, как мой отец – своего. Рябов так нежно к тебе относится… Хотел бы тебя поздравить, но не могу. Держись, братишка! Твоего настоящего отца под расстрел подвел твой возлюбленный генерал!
Недошивин побледнел.
– Ложь! – воскликнул он.
– Ты плохой актер, Платон! – вздохнул Вирский.
– Предположим, – согласился Недошивин, – но Рябов в принципе не виноват.
– Разумеется! – издевательским тоном подхватил Вирский. – Они вообще не виноваты! Подумаешь, шлепнули наших отцов! Тоже еще беда в масштабах мировой революции! Они и тебя шлепнут за милую душу, когда поймут, что из тебя национальный диктатор как из меня старец Тихон! Слушай, а ты зачем сюда пришел?
– Ну уж не ради того, чтобы рыдать у тебя на плече, – ответил Недошивин. – Хочу с тобой поторговаться, Родион…
– Неужели?! – Вирский с сарказмом всплеснул руками. – Неужели наш Платоша стал не мальчиком, но мужем? Он уже сам покупает себе нижнее белье и верховную власть! Па-а-здравляю!
– Из меня плохой актер, а из тебя – юродивый.
– Что же ты не бежишь к отцу Тихону? – не унимался Вирский. – К этому мошеннику! У них ведь тоже теперь власть, такая близкая к русскому народу! Не то что мы, гадкие сектанты, мокрицы подпольные! Или ты тоже хочешь стать мокрицей?
– Мы серьезно говорим или нет? – поморщился Недошивин. – Я хочу подписать с тобой договор.
– Договор? – насмешливо спросил Вирский. – И ты согласишься подписать его кровью?
– Конечно.
Вирский захохотал. Недошивин повернулся и быстро пошагал к посадке.
– Стой, Платон! – крикнул Вирский. – Это было мое последнее дурачество, клянусь тебе! Я хотел тебя проверить! Насколько ты посвящен в наши дела. Милый Платон, мы давно уже не подписываем договоры кровью.
– Чем же вы их подписываете? – удивленно спросил Недошивин.
– Простыми чернилами. Или – ничем. А какой смысл в какой-то закорючке? Просто, если мы заключим договор, ты будешь делать то, что тебе скажут. Через неделю, через месяц ты почувствуешь благодарный ответ с нашей стороны. И так будет продолжаться шаг за шагом, шаг за шагом… Ты – нам, мы – тебе, ты – нам, мы – тебе… Потом ты заметишь, что от тебя уже ничего не требуется. Ты всё и так будешь делать для нас вполне добровольно. Просто ты станешь одним из нас.
– А если…
– Никаких если! Как только ты выполнишь первое условие, договор уже подписан, и цена его расторжения – твоя смерть.
– Палисадов подписал с вами договор?
– Спрашиваешь!
– Странно, – удивился Недошивин. – С чего это ты со мной так откровенен?
Вирский схватил Недошивина за руку. В его глазах стояли слезы. Недошивин тоже почувствовал, что готов расплакаться, впервые за последние двадцать лет.
– Платоша, милый! Мне наплевать – подослал тебя Рябов или нет! Мне вообще наплевать на Рябова, на Палисадова и на всех! Мне наплевать на Россию и на весь мир! На этой скучной земле мне не наплевать только на одного-единственного человека: это – ты! Ты веришь мне, брат?
Недошивин задумался, всматриваясь в несчастные глаза Вирского.
– Почему-то верю.
– Потому что это кровь! – вскричал Вирский так громко, что с вершин берез сорвались вороны и закружили над посадкой. – Великое дело – кровь! Мы с тобой не просто двоюродные братья! Мы единоутробные потомки одной матери – Надежды!
– Но она наша бабушка, – удивленно возразил Недошивин.
– Ах, Платоша, какой ты неисправимый материалист! Неужели ты не понимаешь, что мы с тобой единственные продолжатели родов Недошивиных и Вирских? Наши с тобой деды сделали свой выбор, избрав эту великую женщину, чтобы на свет Божий появились наши отцы, а потом – мы с тобой… Ты хочешь власти, брат? Ты ее получишь!
– Но власть нужна мне, чтобы помочь России…
– Помогай сколько влезет! Что ты хочешь? Чтобы Россия стала передовой, процветающей и так далее? Ах ты мой Петрушечка Первый! Будет тебе, будет! Но через большую кровь.
– Кровь?
– Но ты же не смешиваешь великую Россию с ее нынешним жалким населением? Кстати, это принципиальный вопрос! Смешиваешь или нет?
– Ради будущего России я готов идти на многое, но я не согласен убивать русских.
– А тебе и не надо будет убивать, – возразил Вирский. – Тебе нужно всего лишь потерпеть, пока здесь заварят кровавую кашу. А ты, Платон, будешь ее бла-ародно расхлебывать.
– Следовательно, ты предлагаешь, чтобы я молча смотрел, как вы разрушаете страну?
– И верно продолжал служить Палисадову, – закончил Вирский.
– Я и так ему служу, – горько усмехнулся Недошивин. – Меня уже называют его серым кардиналом.
– Ты сам выбрал этот путь. Платон, ты не представляешь, насколько мы близки. И нам – слышишь, нам тоже! – нужна Великая Россия! Если бы ты только знал, что мы готовим в Америке, в Европе… Какой это будет восхитительный кошмар лет через десять. Европейские лидеры будут записываться у твоего секретаря в очередь на прием. Кстати, секретарем советую взять какого-нибудь монаха.
Недошивин пристально смотрел на брата.
– Ты затеял сложную игру, Родя, – наконец сказал он, – но я тебя переиграю. Ты прав, я старшенький…
– Так по рукам? – довольно потирая руки, спросил Вирский.
– Это зависит от того, что ты хочешь в виде первого взноса?
– Сущие пустяки, – сказал Вирский. – Помоги мне встретиться с Лизой.
Недошивин присел на скамью.
– Ты с ума сошел… Она мертва!
Вирский уже спокойно взглянул на крест над могилой Лизаветы.
– Ты так думаешь? Прекрати играть в материалиста, брат! Ты не все знаешь, но о многом догадываешься. Я же вижу, как тебе тяжело… Хочешь снять с души этот грех, освободиться от него? Ну так и сделай это, Платон! Оставь мне Лизу – слышишь!
– А Иван? Ты знаешь, что мальчик прилетел сюда, чтобы убить меня?
– Не беспокойся! Мальчишка уже в объятиях своей девочки. Скоро они полетят в США и нарожают тебе кучу американских внуков. Ты отдашь им в концессию половину России и умрешь, окруженный благодарной семьей и воспетый всей страной!
– Каким образом я найду Лизу?
– Она здесь, дурачок! Стоит мне уйти, и она выбежит… ну, скажем, вон из-за той могилки. Если не ошибаюсь, там лежит убиенный капитан Соколов. До чего я не люблю эти православные кладбища! Никакого порядка!
– Допустим, хотя это ерунда. Допустим, я встречусь с ней. Что я должен сказать?
– Чтобы глупышка не пряталась от меня! Она – мое детище! Без меня она – ничто, обычный труп! Скажи, чтобы Лиза перестала дурить и продолжала работать со мной. Тебя она послушает.
– После того, что я с ней сделал?
– А что ты с ней сделал? – высокомерно спросил Вирский. – Убил? Но ты же знаешь, что ты не убивал. А если бы и убил? Апостол Павел забил камнями христианского священника, потом раскаялся и всё тип-топ! В Лондоне главный собор отгрохали в его честь. И тебе, Платоша, отгрохают собор в Москве, дай срок! Только отрекись от Лизы! Оставь ее мне! Посуди сам, ну сколько ей маяться, бедной? Пора бы ей стать…
Вирский прикусил язычок.
– Елизаветой Вирской, ты хотел сказать? – уточнил Недошивин.
Родион боднул брата лбом в плечо:
– Махнем, Платоша? По-братски? Тебе – Россию, мне – всего лишь мертвую девушку? Это выгодный обмен – подумай!
– При одном условии: ты оставишь в покое Ивана.
Вирский задумался.
– Ну хорошо… Это осложняет мою задачу, но я ценю твои чувства. Итак, я пошел?
– Иди.
Недошивин делает заявление
Когда Недошивин закончил свою речь в Малом зале Центрального дома литераторов, среди собравшихся журналистов российских и зарубежных СМИ воцарилось необычное в таких случаях молчание. Никто не лез первым задать вопрос странному полковнику КГБ, начальнику службы охраны генерала Палисадова, «серому кардиналу», как аттестовали его в прессе. История, рассказанная им, была столь невероятна, что даже самые матерые журналисты задумались.
Два десятка недоверчивых глаз были устремлены на полковника. Он же смотрел на них подчеркнуто равнодушно, но если бы кто-то более внимательно заглянул в его серые, близко поставленные у переносицы глаза, то обнаружил бы в них блеск обреченности. Недошивин ждал вопросов, понимая, что они его не интересуют. За исключением одного, ради которого устроил эту пресс-конференцию.
Из всех собравшихся на Недошивина не смотрели только двое. Первый – администратор писательского клуба поэт-графоман с выразительной фамилией Гапон, доставлявшей ему массу неприятностей. Свои стихи-верлибры Миша Гапон печатал под псевдонимом Михаил Светлый. На сходство этого псевдонима с Михаилом Светловым ему не раз указывали ревнивые собратья по писательскому цеху, равно как и на то обстоятельство, что до него существовал поэт с псевдонимом Саша Черный. Но все подозрения в попытке прилепиться к чужой славе Гапон решительно отвергал.
– Что поделать, если я светлый? – говорил он, глядя на собеседника голубыми наглыми глазами. – Так я вижу, так чувствую этот мир! Были вот Горький, Бедный, Черный… А я Светлый, понимаешь, старик! От моих стихов свет исходит!
Получив административную должность в ЦДЛ, Михаил Светлый вполне оправдал свою настоящую фамилию. Он умело и с подозрительной опытностью стравливал писателей «левого» и «правого» лагерей, «евреев» и «русопятов», как он их называл. Публичные дискуссии заканчивались вызовом милиции, так что в конце концов начальник Центрального РОВД отдал приказ заранее посылать на эти дискуссии усиленные милицейские наряды. И – недаром! Однажды на собрание радикально «левой» писательской группы, выступавшей за исключение из Союза писателей всех, кто против демократии, явилась банда коротко стриженных молодых людей в черных рубашках с монголоидными лицами. Из всего русского лексикона эти ребята твердо помнили только одно слово «жиды», но и его почему-то ужасно не любили. Бить этих самых «жидов», столь удачно собравшихся в одно время и в одном месте, и пришли молодые «монголы».
По иронии судьбы, в завязавшейся потасовке больше всех пострадал Еремей Кудряшечкин, недавно приехавший из Вологодской области покорять московский Парнас и явившийся на собрание из чистого любопытства. Опять-таки по иронии судьбы, вместе с «монголами» милиция арестовала молодого критика Иосифа Бермана, пытавшегося объяснить капитану милиции, что это не просто очередной писательский скандал, но серьезное политическое дело. К несчастью, именно этим утром из всего своего гардероба Берман выбрал черную водолазку, на которую и обратил внимание бдительный капитан, совсем не слушавший возбужденного юношу, требовавшего немедленной очистки Москвы от антисемитов. Когда Бермана втолкнули в воронок к «монголам», те радостно заржали, стали наперебой повторять единственное известное им русское слово, потирать кулаки и засучивать рукава. Находившегося в полуобморочном состоянии критика в последнюю секунду выдернул из воронка Гапон.
Он был уверен, что после этого случая его уволят. Но дело обернулось таким грандиозным публичным скандалом, что директор ЦДЛ решил не рисковать и на всякий случай одновременно вынес молодому администратору и выговор, и благодарность, впрочем, не оповестив его ни о том, ни о другом.
Но сейчас Гапон понимал, что прокололся стопроцентно. Он сидел в заднем ряду Малого зала, обхватив голову руками и тупо уставившись в пол. Какая уж теперь должность! В лучшем случае – выпрут из столицы!
О-о!
Прощай, бесслезная Москва, здравствуй родной Конотоп, знакомый до слез, до детских припухших желез, будь ты неладен!
Вторым человеком, не смотревшим на Недошивина, но что-то быстро писавшим в блокнот, был Арнольд Кнорре, молодой и очень перспективный адвокат, раскрутивший шумное «кремлевское дело» о тайных счетах КПСС в зарубежных банках. Непонятно было, откуда он узнал об этой пресс-конференции. Первое условие Недошивина, которое он поставил Мише Гапону, – оповестить журналистов за два часа до начала собрания, а до этого часа икс молчать о готовящемся собрании, как рыба.
Глядя на притихших журналистов, Недошивин заметил Гапона.
– Не волнуйтесь, Михаил Яковлевич! – крикнул он через журналистские головы. – Господа, я забыл вам сказать, что администратор клуба Михаил Гапон оказался причастен к пресс-конференции под моим давлением.
Но Гапон журналистов не интересовал.
– На каком основании мы должны вам верить? – крикнул корреспондент «Московского комсомольца». – В свете неудавшегося государственного переворота ваше заявление пахнет попыткой реванша. С кем вы, полковник Недошивин?
– Вы хотите сказать, что я сделал заявление, чтобы опорочить Палисадова?
– Именно это я хотел сказать! В вашей истории нет реализма. Это, извините, не заявление, а сентиментальный роман. Может быть, это розыгрыш? Сегодня не 1 апреля!
– Понимайте как хотите, – весело отвечал Недошивин. – Роман так роман. Где же еще рассказывать романы, как не в Доме литераторов? Предлагаю заголовок для статьи: «Романист в штатском».
Недошивин шутил, но глаза его были серьезны. Цепким взглядом он искал в группе корреспондентов того, кто задаст ему главный вопрос.
Микрофон схватила молодая сотрудница «Независимой газеты» Анастасия Подъяблонская.
– Что вы чувствовали после убийства Елизаветы Половинкиной? – сурово поджав губы, спросила она.
Недошивин просиял. Он ждал этого вопроса и смотрел на Подъяблонскую с нескрываемой благодарностью.
– Прекрасный вопрос! – воскликнул он. – Вот что значит женская интуиция! В самом деле, господа, в этой истории психологии больше, чем политики. В конце концов, Палисадов в этой истории всего лишь жертва. Итак, сударыня, что должен чувствовать убийца матери своего сына? Прежде всего – растерянность. Но сегодня я ни о чем не жалею. Джон, а вернее, Иван Недошивин с этого дня является моим законным сыном. Кстати, документы на отцовство есть, они хранятся в надежном месте и будут предъявлены при первой необходимости. Заявляю также, что гражданин СССР Иван Платонович Недошивин, 1967 года рождения, крещен в православной вере, о чем также существует церковная справка. Буду признателен, господа, если вы отметите это в своих статьях. Если угодно, прошу вас об этом!
Затем полковника пытали насчет Палисадова. У прессы имелся на него зуб, потому что генералу Диме не хватило ума с ней вовремя договориться, а назначенный консультантом по вопросам СМИ Лев Барский вел себя с редакторами газет и журналов вызывающе и даже по-хамски. Недошивин, не торопясь, как бы нехотя, как бы под нажимом, сдавал Палисадова по частям, пока не сдал его всего, с головой. К концу пресс-конференции генерал Дима стал политическим трупом. Когда вопросы кончились, полковник, коротко поблагодарив за внимание и попрощавшись, направился к выходу. В дверном проеме мелькнул Бреусов (или Бритиков?), но Недошивина это не смутило. Генерала Рябова он не сдал. Подвел, конечно, крепко. Но не сдал. И главное – Иван в безопасности. Иван Недошивин. На остальное было наплевать.
– Полковник! – крикнул кто-то из журналистов. – Куда же ты теперь?
– На тот свет, – пожав плечами, сказал Недошивин.
Позже стало известно, что за час до пресс-конференции Недошивин встречался со старшим следователем прокуратуры города Малютова Аркадием Петровичем Востриковым. Причем он назначил свидание на том же самом месте, где когда-то встречался с капитаном Соколовым. Это обстоятельство слегка озадачило генерала Рябова, получившего запись разговора уже после пресс-конференции, которой (поторопись его сотруднички сообщить содержание разговора сразу же!) могло бы запросто и не быть. Озадачило генерала то, что вообще смущало в Недошивине в последнее время. Недошивин стал непозволительно расслаблен и сентиментален… Зачем-то отправился на могилу Елизаветы, а до того, в гриме и парике (пугало огородное!), шел за гробом убитого Соколова…
– Здравствуйте, Аркадий Петрович!
– Здравствуйте, Платон Платонович! Необходимо ваше срочное…
– Не спешите! Сегодня вы выглядите гораздо лучше, чем двадцать пять лет тому назад.
Востриков немедленно обиделся.
– Что же вы тогда продолжали разговаривать с Максимом Максимовичем при мне? Не сразу раскусили меня?
Недошивин неприятно засмеялся.
– Мудрено было вас не раскусить, когда вы так живописно играли московского бомжа, а при этом от вас за километр несло одеколоном «Шипр»! Не говоря о том, что к юбилею революции всех бомжей вывезли за сто первый километр. Вы, Востриков, были тогда в единственном экземпляре!
– Тогда я ничего не понимаю. – Востриков сердито пожал плечами.
– Не обижайтесь! Мне нужен был свидетель разговора, на случай если захотят устранить и Соколова, и меня. То, что вы не профессионал, а любитель, было понятно с первого взгляда. Но в этом и заключалось ваше преимущество, вы действовали непредсказуемо. В тот же день я навел справки и узнал, что помощник Палисадова, находящийся с ним в контрах, взял отпуск и отбыл в Москву. С тех пор я следил за вашим так называемым частным расследованием. Хотя почему – так называемым… Вы, Аркадий Петрович, мне очень помогли!
Востриков еще раз нахохлился.
– Следовательно, вы знали, что Половинкину убил не Воробьев?
– Так же хорошо, как то, что это сделал не я.
– Но зачем вы убедили Соколова, что убийца – вы? Зачем вы направили его на Гнеушева, передав через Гонгадзе на него компромат?
– И поступил правильно. Капитан был неуправляем. Он хотел во что бы то ни стало отомстить убийце. Но убивать меня, зная, что я отец Ивана, он не стал. А спустя время уже не имело смысла переубеждать старика. Зачем? Чтобы капитан опять встал на тропу войны? И с кем? С Вирским? Который способен обвести вокруг пальца кого угодно…
– Зачем убили Соколова?
– Помните, вы ушли из квартиры Соколовых, а Иван остался там ночевать? По телевизору показывали выступление генерала Димы, и капитан, не сдержавшись, ткнул пальцем в экран, сказав Ивану, что там показывают его отца…
– Ну да, мальчик уверен, что его отец – Дмитрий Палисадов.
– Произошла глупейшая ошибка. Рядом с Палисадовым, известным всей стране, стоял я, начальник его охраны, никому не известный, кроме Соколова. Соколов ведь не знал, что Иван знаком с Палисадовым. Я думаю, что Соколов вообще не обращал внимания на Палисадова, он видел на экране только меня, отца Ивана. Это, знаете, такая особенность старческого зрения: видеть только то, что тебя на данный момент интересует. Увы, этой же особенностью страдает и генерал Рябов, которому показали запись видеонаблюдения в квартире Соколовых…
– Кто убил Лизу?
– Рыжий. Собутыльник Воробьева, который той ночью спал в шалаше недалеко от места преступления.
– Я догадывался об этом! – прошептал Востриков.
– Просто вы не знали тогда, кто такой Вирский. Вы не знали, что там, где появляется отец Тихон, непременно появляется Вирский, и обязательно происходят ужасные вещи. Убийства, изнасилования… Но Вирский никогда не делает ничего сам. У него исключительный дар гипноза. Он ввел Рыжего в транс, когда тот спал, а когда появилась Лиза, разбудил его…
– Рыжий был законченным алкоголиком, с трясущимися руками. Как мог он задушить сильную молодую женщину?
– В гипнотическом состоянии люди показывают чудеса физической силы. Для увеличения роста Рыжий воспользовался пнем, который был рядом. Рыжий сломал Лизе шею одним точным ударом. Когда она была мертва, Вирский вывел его из гипноза. Бедняга находился в состоянии шока. Он сорвал со своей жертвы кулон, порезав ей шею, и, ничего не помня, бросился бежать. Однако он успел заметить в кустах Вирского и принять его за черта. Это показание Палисадов изъял из протокола.
– Как и тот факт, – добавил Востриков, – что в кошельке жертвы оставалось сто пятьдесят рублей. Было бы сложно объяснить судье – а прежде всего самому Рыжему, – почему он взял не деньги, а кулон. Ведь кулон еще нужно продать, а Рыжий как можно скорее хотел «подлечиться». Как вы думаете, Палисадов все тогда понимал?
– Несомненно, – отвечал Недошивин. – Мне очень жаль, что Гнеушев не успел угостить его отравленным бордо.
– Гнеушева послали вы?
– Конечно.
– И ждали Лизу в Москве?
– Уже были готовы документы для отправки ее с Иваном за границу. Если бы не Вирский, все сложилось бы иначе.
– Понимаю… После убийства Лизы вам пришлось ждать еще несколько лет, чтобы отправить ребенка за границу.
– И, как я был уверен, в надежную американскую семью… Но я не знал, что мой личный агент, которому я доверил это, гораздо раньше стал работать на Вирского. В результате вышла глупость, потому что моего сына воспитали для целей этого идиотского Ордена, а Вирский затем перекупил у Ордена права на мальчика. Но до этого он послал Ивану анонимное письмо, в котором рассказал об убийстве его матери и намекнул, что убийца очень благополучный и высокопоставленный в России человек. Нельзя было поступить умнее, чтобы задеть гордость подростка и заставить ненавидеть страну его происхождения! Но это письмо, к несчастью, случайно прочитала и приемная мать Ивана. Вскоре она погибла под колесами грузовика… Так началась новая череда убийств, которая, думаю, еще не завершилась.
– Почему Вирский до сих пор цел?! – вскричал Востриков. – Ваша структура, не дрогнув, устраняет заслуженных капитанов милиции, пытается убить ответственных работников прокуратуры и не трогает одного-единственного негодяя, из-за которого и заварилась вся эта каша!
– Хороший вопрос. Я его часто себе задаю. Но не нахожу на него ответа. Знаете, как говорят: береженого Бог бережет. Вирского тоже кто-то очень сильно бережет.
– Каким образом он ухитрился обескровить уже мертвое тело? Без надрезов, без помощи шприца…
– Тоже вопрос… Но на выяснение его у нас нет времени. И не прикидывайтесь простачком, Востриков! Вы все это время почитывали специальную литературу. Вы ухитрились разыскать в московской библиотеке те книги, в формулярах которых расписывался Вирский. Конспиратор вы никудышный, но сыщик – превосходный!
Востриков просиял.
– Что вы сейчас собираетесь делать? Вам лучше моего известно, какая опасность угрожает вашему сыну!
– Я собираюсь исчезнуть.
– То есть?
– Вы верите в русалок, милый Востриков?
– Что вы городите?! Какие русалки?!
– Русалками на Руси считаются люди, которые ушли на тот свет в результате самоубийства или умершие неестественной смертью. После смерти они не обретают покой. Скитаются по земле и мучаются от беспамятства. Они не помнят своих имен, не помнят самих себя – что может быть страшнее! И вот они ловят случайных прохожих и умоляют назвать их по имени. «Дай мне имя!» – буквально требуют они. Но делать этого нельзя! Давший имя русалке теряет свое имя и свою личность. Он сам обречен после смерти оказаться русалкой.
– Я ничего не понимаю…
– На днях мы встречались с Вирским и заключили с ним договор. Я оставляю ему русалку по имени Лиза (которого она не помнит), а он оставляет в покое Ивана. Вирский все точно рассчитал: да, мой сын для меня дороже всего на этом, а уж тем более на том свете. Я должен был встретиться с Лизой, которая могла бы меня узнать, и уговорить ее не сопротивляться воле Вирского. Да, Вирский все правильно рассчитал! Но не учел одного смешного обстоятельства…
– Именно?
– Как вы думаете, что я сказал, когда увидел Лизу?
Востриков с нескрываемым ужасом посмотрел на полковника:
– Вы… назвали ее по имени?
– Заметьте, я не собирался этого делать. Вирский замечательно проинструктировал меня, он прочел мне целую лекцию о русалках и о том, как с ними нужно разговаривать.
– Почему же вы…
– Поставьте себя на мое место… Что я должен был сказать, когда внезапно увидел любимую женщину, которую не видел двадцать пять лет? Конечно: «Лиза!»
Некоторое время оба задумчиво молчали. Востриков не верил Недошивину, но и не мог понять, каким образом эта странная фантазия родилась в голове полковника, а главное – зачем он рассказал это?
– И все-таки, что вы собираетесь делать?
– Пора поставить точку в этой истории, милый Востриков. Двадцать пять лет я пытался убедить себя, что в смерти Лизы и судьбе Ивана виноват кто-то еще, кроме меня. Рябов, Вирский, Господь Бог…
– Человек не имеет права распоряжаться своей жизнью и смертью, Платон Платонович, – назидательно сказал Востриков.
– Возможно. Тем более мы не имеем права распоряжаться жизнью и смертью ни в чем не повинных людей. К делу! Вот документы гражданина России Ивана Платоновича Недошивина. Вы единственный, кому я могу их доверить…
Конец романа
Ранним холодным утром середины октября 1991 года из ворот Троице-Сергиевой лавры вышел студент первого курса Московской духовной семинарии Иван Платонович Недошивин. На площади перед монастырем клубился густой осенний туман, холодный и противный, как мокрое белье на озябшем теле. Но Иван Платонович не замечал ни тумана, ни первых солнечных лучей, пробивавшихся с востока, чтобы этот туман разогнать. Он был погружен в свои неторопливые мысли. На лице его не было ни печали, ни радости. Он улыбался, но невозможно было понять, что являлось причиной этой улыбки. Его серые, большие, внимательные глаза смотрели сквозь туман строго и холодно. Казалось, они были старше мальчишеского лица, словно вылепленного из нежного розового воска. Молодой человек направлялся к железнодорожной станции.
Месяц назад Половинкин похоронил своего отца, полковника КГБ Платона Платоновича Недошивина, выбросившегося с шестого этажа из окна ведомственной квартиры. Основной версией следствия было самоубийство, совершенное в невменяемом состоянии. В день гибели полковник Недошивин устроил пресс-конференцию для российских и зарубежных СМИ, на которой поведал историю о том, как двадцать пять лет назад убил мать собственного сына. Убил, чтобы тайно закрепить за ним свое отцовство. Поверить в эту историю было столь же невозможно, как не поверить в нее. Придумать такое мог либо идиот, либо незадачливый литератор, но Недошивин обо всем рассуждал здраво и вполне реалистично. В частности, он слил такой потрясающий компромат на генерала Палисадова, что не любившие этого нечуткого к СМИ идеолога журналисты только пальчики облизывали. Впрочем, недолго. Через час после смерти Недошивина по всем телевизионным каналам давал интервью генерал Дима. Он скорбно заявил, что начальник его охраны и его старый друг Платон Недошивин, по-видимому, действительно виновен в смерти любимой женщины, которая двадцать пять лет назад родила ему внебрачного сына. На вопрос, знал ли Палисадов об этом раньше, он отвечал, что нет, не знал, поскольку Недошивин все так подстроил, что обвинение пало на простого деревенского парня, жениха его любовницы.
– Но я не осуждаю Платона, нет, – со значением поджимая губы, говорил Палисадов, – и продолжаю считать своим другом. Преступление искуплено за давностью лет той поистине трагической жизнью, которой жил бедный Платон! Этот душевный груз он нес в себе все это время, продолжая верно служить России. Память о роковом преступлении отравила лучшие, самые деятельные годы его жизни! Неудивительно, что разум его не выдержал.
– Не поздновато ли он сошел с ума? – спросил Палисадова ехидный ведущий одного из каналов. – Не связано ли это сумасшествие с теми фактами, которые он сообщил о вас лично, Дмитрий Леонидович?
Палисадов остудил его надменным взглядом:
– Понимаю, что вы хотите сказать… Мы консультировались в Институте Сербского… По-видимому, с головой у полковника Недошивина было не в порядке с ранней молодости, а возможно, и с детства. Он рано потерял отца и мать, которых уничтожили коммунисты. Воспитывался в детском доме, потом в училище госбезопасности. Вы только представьте себе! Уму-разуму его учили убийцы его родителей! Потом эти люди стали его непосредственными начальниками, и он боялся их до такой степени, что не решился обнаружить интимную связь с этой женщиной. Сегодня очевидно, что КГБ готовил Платона Недошивина к тайной операции, не исключаю, что политического характера. Мы еще выясним это, мною отданы соответствующие распоряжения.
Говоря это, Палисадов презрительно смотрел в объектив телекамеры, как бы всматриваясь в подлые лица тех, кто использовал его товарища.
– Разве не безумием было убивать женщину, чтобы формально усыновить ребенка? – продолжал он. – Придумать такое способен только плохой романист. Нам не понять, что на самом деле происходило в душе Недошивина. Лишенный отца, он не хотел оставить безотцовщиной своего сына и ради этого… убил его мать! Клянусь, мы найдем и накажем людей, которые стояли за его спиной! Кое-кого из них мы уже знаем.
И вновь Палисадов презрительно всматривался в объектив.
– Не слишком ли быстро вы во всем разобрались? – продолжал вредничать телеведущий.
– Быстро? – надменно спросил Палисадов. – Это вы называете «быстро»?! Нет, мы работаем преступно медленно, пре-ступ-но! Если бы мы работали быстро, мой друг не лежал бы сейчас в морге, а сидел бы в безопасном месте и давал чистосердечные показания. Против тех, кто с помощью шантажа заставил его устроить эту пресс-конференцию. Неужели вы этого не понимаете? Она была направлена не столько против меня, сколько против всей демократии! Неужели я должен доказывать, что КГБ вляпался в эту грязную историю всей своей грязной рожей! И ему теперь уже никогда не отмыться!
– А мальчик? – продолжал терзать его ведущий. – Был ли мальчик?
– Мы связались с Иваном и официально предложили ему принять наше гражданство, – заявил Палисадов. – Мы хотим, чтобы сын Платона Недошивина стал российским гражданином. И не просто гражданином, а героем новой России! А теперь о главном, господа! Тот неизвестный парень, который остановил танки возле Манежной…
– Какой отвратительный спектакль! – возмущался Лев Барский, глядя в телевизор. – И этот пошляк смеет называть кого-то плохими романистами! Интересно, на каких романах он сам воспитывался?
– Ты не прав, Левочка, – мрачно возражал сидевший рядом Оборотов. – Генерал Дима отлично знает, что делает. Главное – заставить народ слезу пустить. За слезу русский человек все простит!
Следователь показал Джону предсмертную записку Недошивина, написанную прыгающими, но отчетливыми буквами:
«Иван! Прости меня, если можешь… Обратись к отцу Тихону и делай так, как он скажет. Палисадов в моей смерти не виноват. Если можешь, похорони меня сам, ты знаешь – где. Все твои документы у Вострикова. Ему ты можешь смело доверять. Прощай, сын! Ничего не бойся и никого ни о чем не проси. Пора! Обнимаю тебя! Целую серые глаза твои! Ах, если бы ты знал, как я любил твою мать!
Платон Недошивин».
Следователь, тощий, нервный, с пергаментно-желтым лицом хронического язвенника, непрестанно курил, вытирал воспаленные глаза и, беззвучно шевеля губами, матерился про себя и даже вслух.
– Что вы об этом думаете, юноша?
Половинкин молчал.
– Вы знакомы с этим… отцом Тихоном? Представьте себе, ваш отец оказался его духовным сыном!
– Что с ним? – спросил Джон.
– С кем? – удивился следователь. – С вашим отцом?
– Нет, со старцем Тихоном.
– Не волнуйтесь, его отпустили. Хотя годик бы назад… Черт его знает, что ваш отец говорил ему на исповедях. Пусть ваш юродивый благодарит Палисадова!
– Палисадова?
– Да, Палисадова! Он приказал старца отпустить. Но это между нами, я вам не говорил. Черт! Повесили на меня это грязное дело! Все же ясно как божий день! Но кто-то должен расписаться в материалах следствия. Выбрали меня, вызвали из отпуска. А у меня жена больная!
Голос следователя срывался на фальцет, лицо подергивалось гримасой отвращения, как если бы его заставили проглотить кислое на голодный желудок.
– Вот ваши документы и деньги, – сказал он, протягивая конверт из вощеной бумаги. – Документы в порядке. Поздравляю, вы гражданин России! Доллары, пожалуйста, при мне пересчитайте. Здесь пятнадцать тысяч.
Половинкин растерянно вертел в руках новенький паспорт гражданина СССР. Согласно паспорту он был Недошивиным Иваном Платоновичем. Не хватало только собственной подписи на первой странице. В конверте лежала справка о его крещении в православную веру и пятнадцать тысяч стодолларовыми купюрами.
– Благодарите Палисадова.
– Палисадова?
– Да, Палисадова! – закричал следователь. – Везде Палисадов! Вот пусть Палисадов и расписывается в материалах этого дела! Нашли козла отпущения!
Потом следователь говорил с Джоном только для соблюдения формальности. Вяло интересовался Востриковым. Спросил, где хочет похоронить отца…
– В Красном Коне.
Читать бесплатно другие книги:
