Тень доктора Кречмера Миронова Наталья
— Я передам. Может быть, запишешь мой телефон? Мы могли бы сходить куда-нибудь, посидеть…
Телефон Вера записала, но «сходить куда-нибудь посидеть» отказалась.
— Нет, вряд ли, — сказала она. — Извини, меня работа ждет. Еще раз спасибо за прекрасный спектакль. Желаю тебе новых успехов.
И она отключила связь.
А Николай так и застыл с трубкой в руке, словно сирота у витрины кондитерского магазина с расплющенным о стекло носом. Лишь много позже до него дошло, что он так и не спросил про мальчика, сидевшего с ней рядом.
Но сдаваться он не собирался. Он опять окунулся в работу как одержимый, только теперь это была любимая работа. Свой следующий спектакль — «Двенадцатую ночь» Шекспира — Николай ставил уже на главной сцене театра. Эта постановка, решенная в духе театральных капустников, тоже вышла удачной и имела успех, но она была сделана на скорую руку, Николай счел ее проходной для себя и не позвал Веру.
Вера ничего не понимала. Коля вроде бы послушался ее совета и ушел из рекламы в театр. Даже пригласил ее на дебютный спектакль. Она, не задумываясь, взяла с собой в театр сына. Увидит — увидит. Поймет — поймет. Постановка им с Андрейкой очень понравилась. После спектакля Коля ей позвонил, но… и все. С кем она приходила, даже не спросил. А потом исчез. Может, он увидел, все понял и решил не связываться? Его звонок — пустая формальность. А что, очень даже похоже на правду… Нет, напомнила себе Вера, он же на Лоре женился ради ребенка. А впрочем, кто его знает? Они — с Марса, мы — с Венеры, а вселенная одна. Она подала сигнал со своей планеты, а он не уловил. Не захотел уловить.
Как всегда. Вера никому ничего не сказала. Не могла преодолеть что-то в себе и рассказать даже задушевной подруге Зине. Хотела с ней посоветоваться, но в последний момент промолчала. Страшно было признаваться в столь призрачных надеждах.
Вера стала следить за Колиной карьерой по газетам, по афишам, по Интернету… Он поставил «Двенадцатую ночь» и ее не позвал. Ну что ж, она не гордая. Взяла да и купила билеты сама. Опять сходила с Андрейкой. А с кем еще идти на полудетскую пьесу Шекспира?
…Николай тем временем «горел» в новом проекте. После «Двенадцатой ночи» его пригласили в другой, еще более почтенный театр ставить комедию Островского «Тяжелые дни». Это же был год Островского!
Не раз Николай шутил про себя, что название пьесы оказалось пророческим. В борьбе с обветшалыми традициями этого академического заповедника дни его были поистине тяжкими.
Ему и без того было нелегко. На телевидении у него выработалось «клиповое мышление», он привык, как выразился его друг Миша Портной, «играть рваным смычком». Вернувшись в театр, Николай то и дело ловил себя на этом. Правда, при постановке комедии Шекспира привычка к стремительной смене планов сослужила ему добрую службу, — спектакль представлял собой чехарду веселых розыгрышей, — но в работе над Островским она только мешала. Впрочем, он и здесь обратил недостаток в достоинство: стилизовал постановку под комедию немого кино.
За годы работы на телевидении Николай сильно отстал от театрального процесса, но то, что он видел, ему решительно не нравилось. Особенно разочаровала его театральная антреприза, утвердившая на подмостках модный «гламурный» стиль. Режиссера сменил «креативщик». Вместо декораций — дизайн, вместо грима — макияж.
Когда-то — вот вроде бы совсем недавно — Смоктуновский во МХАТе гримировался на роль Иудушки Головлева чуть ли не час. Нервничал, жаловался, что лицо чужое, непослушное, непластичное, боялся, что его ждет провал. Потом выходил на подмостки и играл гениально. А тут по сцене вместо актеров расхаживали вылизанные визажистами манекены — длинноногие существа, давно забывшие, какого они пола, — и что-то лепетали денатурированными голосами. Да и сам театр все больше смахивал на ночной клуб с раздеванием.
Особенно поразила Николая антрепризная постановка «Дамы с камелиями», виденная им еще года полтора назад, когда он вовсю работал в рекламе и на клипах. Им двигало любопытство. Конечно, он не думал, что это будет похоже на легендарный спектакль Мейерхольда 1934 года, где вместо обычного реквизита была использована подлинная мебель и утварь XIX века, а каждый шаг, жест, поворот головы, каждое слово актеров были выверены и проработаны ювелирно. Тот спектакль, невероятно, фантастически красивый, стал театральной легендой, но режиссер заплатил за нее жизнью. А тут Николай увидел парики из пакли и кружева из марли. Актеры играли на откровенно любительском уровне, как в самодеятельности, и при этом один билет стоил вдвое больше стариковской пенсии.
Николаю никогда раньше не нравились старые советские спектакли «большого стиля», но в сравнении с «обезжиренной версией» антрепризы они стали казаться ему чуть ли не романтически прекрасными. Однако, приступив к работе над «Тяжелыми днями», он понял, что крайности сходятся. Замшелый «монументальный» стиль актеров академического театра был ничем не лучше дешевого антрепризного «гламура».
Чванливые народные артисты, отягощенные регалиями, косо смотрели на мальчишку-пришлеца, а Николай не мог сказать им напрямую, что их тяжеловесное премьерство убивает остроумную и легкую пьесу Островского. Когда он пришел в театр, оказалось, что все роли уже распределены. Его поставили перед фактом. И он смолчал, решил не начинать со скандала. Впрочем, будь роли распределены по-другому, это ничего бы не изменило.
Актер, игравший Василиска Перцова, пытался представить своего героя зловещим и роковым. Он принимал наполеоновские позы и демонически заламывал бровь. Лишь с большим трудом Николаю удалось втолковать исполнителю, что такая трактовка идет поперек авторского замысла. В том-то и соль, говорил Николай, что Василиск Перцов жалок и смешон с момента своего появления на сцене. В том-то и смысл, что лишь такой невежественный и суеверный дурак, как Тит Титыч Брусков, мог принять угрозы Василиска всерьез и поддаться на шантаж.
Исполнитель роли Харлампия Гаврилыча Мудрова, напротив, усиленно комиковал, шаржировал образ, всячески «тянул одеяло на себя». И с ним тоже Николай вынужден был бороться. Он догадался, что за этим кривлянием стоит уязвленное самолюбие. Видимо, актеру недодали театральных лавров, каких-то званий или премий, вот он и решил доказать, что он круче всех. Пришлось убеждать его, что роль только выиграет, если он будет вести себя сдержанно, доверится автору.
— Текст так «стреляет», — сказал Николай актеру, — что роль может стать очень выигрышней. Но дайте же зрителю расслышать этот текст, не форсируйте его.
Вроде уговорил.
Но больше всего он намучился с исполнителем центральной роли — Досужева. Сквозной и любимейший персонаж Островского выпало играть одному из ведущих актеров театра. Мысленно Николай окрестил его велеречивым болваном. Актер произносил текст, упиваясь обертонами и модуляциями своего — надо было признать, и впрямь красивого! — голоса, а вот смысл сказанного интересовал его в последнюю очередь. Блистательные реплики Островского о «тундрах севера» тонули в этом потоке самолюбования.
Любую критику в свой адрес, любое режиссерское замечание этот актер — да не только он один! — воспринимал как личное оскорбление. Этот мальчишка вздумал его учить!
И все же Николай сумел настоять на своем. Он сразу дал понять этой труппе трупов, что не держится за место и готов все бросить, но если постановке суждено выйти под его именем, она должна воплощать его понимание, его сценическое видение пьесы.
В маститых, зачарованных собственной «заслуженностью» людях ему пришлось будить детское озорство и непосредственность. Он воевал с ними, спорил, ругался, даже скандалил, но в конце концов заставил к себе прислушаться.
У него получился искрометный спектакль, полный выдумки и фантастических трюков. Текст, сопровождаемый множеством чисто театральных гротесковых эпизодов в духе гэгов немого кино, «стрелял» так, что у Николая дух перехватывало от наивной гордости за Островского. Он как ребенок радовался, что публика реагирует смехом и аплодисментами на реплики персонажей. А ведь его спектакль не был сплошным комикованием. Смех смехом, но Николай добился, чтобы в паузах этого веселого балагана зиял ужас бытия.
На спектакль повалили толпы. Ничем подобным академический театр не мог похвастаться на протяжении многих лет. Впоследствии Николай, пряча улыбку, читал в газетах и слушал в телевизионных интервью, как прославленные актеры уверяли, будто это они сами настаивали на усилении водевильного начала и буффонады.
Когда Коля поставил «Тяжелые дни», Вера не стала ничего дожидаться, сама взяла билеты на один из премьерных спектаклей. Как раз разворачивалось дело ЮКОСа, и шутки Досужева о «тундрах севера» звучали удивительно свежо и актуально. Злободневно. А Вера к тому же вспомнила Аллу Кирилловну с ее гадалками, суевериями и шестью пудами купеческого серебра.
После спектакля она решилась и сама позвонила Коле. Что тут такого? Она его поблагодарит, а там видно будет. Если он забыл ее, что ж, ладно, она поймет.
Ничего она не поняла. Вдруг оказалось, что он ей страшно рад. Вера решила ни в чем его не упрекать, просто сказала, что спектакль ей очень понравился.
— Я бы тебя пригласил, — растерялся Николай.
— Что ж тогда не позвал на «Двенадцатую ночь»? — не утерпела Вера.
Он совсем смешался.
— Я как-то не думал, что тебе это интересно… Я думал тебя позвать на «Тяжелые дни»… Хотел только подождать, пока спектакль немного обкатается… Он еще сыроват…
— А по мне, так в самый раз, — сказала на это Вера. — Честно говоря, я в восторге. В жизни так не смеялась. Когда он вывалился из тарантаса… В общем, поздравляю с успехом.
— Тебе вправду понравилось? — переспросил Николай. Безумно приятно было слушать комплименты из уст любимой женщины.
— Ты что, мне не веришь? Говорю тебе, я умирала со смеху. Из-за дверей могло показаться, что в зале крутят ранние фильмы Чаплина.
У Николая замерло сердце. Никто, кроме Веры, не уловил в спектакле из купеческой жизни стилевого сходства с трюками немого кино. Никто ему этого не говорил, ни в одной рецензии он об этом не читал. И опять он предложил встретиться, и опять она вежливо отказалась, сославшись на занятость.
…Значит, вовсе он ее не забыл, думала Вера, опуская трубку на рычаг. А Андрейку, видимо, не заметил, раз ничего о нем не спросил. Ну и ладно. Теперь он понял, что она ходит на все его постановки, авось еще когда-нибудь позовет. Правда, когда Коля пригласил ее «где-нибудь посидеть», Вера отказалась. К этому она еще не была готова. У нее так страшно билось сердце, пока она набирала номер и говорила с ним, запершись дома у себя в кабинете… Нарочно выбрала такой час, когда Андрейка с Антониной Ильиничной смотрели по телевизору «Свою игру»: эта передача нравилась им обоим. Если бы Коля увидел, как она волнуется… Нет, не надо ему этого видеть.
Вера спокойно работала в банке. Ее считали удачливой, она в ответ лишь пожимала плечами. Ей нравилась работа, нравилась та особая холодноватая чистота жизненного стиля, которого ей удалось для себя добиться. Дело было не только в деньгах, хотя денег наконец-то стало хватать на все ее нужды. Возможно, их хватало как раз потому, что Вера всегда была очень осмотрительна в денежных вопросах. Главное было в другом. Секретарша ограждала ее от мелочовки, от общения с людьми типа Аллы Кирилловны или ее подруги Галины Викторовны. Алла Кирилловна больше не работала в банке, Галину Викторовну перевели в филиал, но дело было не в них, а в принципе. Мелкие дрязги больше не могли задеть Веру.
От служебной машины она часто отказывалась, предпочитая свой верный маленький «Вольво». Ей особенно хорошо думалось за рулем. Но она знала, что в любую минуту может набрать служебный номер — и, пожалуйста, автомобиль с водителем к ее услугам.
Дом был ее крепостью. Она никогда не звала в гости никого из сослуживцев. Андрейка, Антонина Ильинична, Шайтан. Зина с мужем и ребенком. Дружелюбная, энергичная, всегда готовая услужить Лёка. Вот ее семья. Больше ей никто не нужен.
На самом деле ей, конечно, был нужен еще один человек. Вот стоило ему появиться — и все ее несмелые и неискренние мысли о замужестве, о том, чтобы «устроить свою судьбу», разлетелись в прах. Сами эти слова — «устроить свою судьбу» — казались ей нестерпимо фальшивыми и имели привкус Аллы Кирилловны. Или давно забытой, оставленной в Долгопрудном «Анны Иоанновны». Или Елизаветы Петровны, которую Вера изредка вспоминала с содроганием.
ГЛАВА 17
Вера думала, что ничего более важного, чем новая встреча с Колей, в ее жизни уже не случится. Случилось. Премьера спектакля «Тяжелые дни» состоялась в ноябре, а в конце декабря, в канун католического Рождества, произошло непредвиденное и страшное. Впрочем… почему непредвиденное? Подспудно она что-то такое ощущала.
Смутную, неявную угрозу. Но происшествие застало ее врасплох.
В тот вечер Вера немного задержалась на работе. Она частенько так задерживалась, ожидая показателей нью-йоркской биржи, чтобы включить в очередной отчет самые свежие данные. Перед уходом она на минуту переключилась на валютную биржу Форекс, и вдруг экран компьютера мигнул, на нем замелькали подозрительные числа и знаки. Незнакомые… нет, знакомые реквизиты… номера счетов… коды СВИФТ… Цифры стремительно менялись, Вера ничего не успевала сообразить, поняла только, что произошло несанкционированное подключение.
Корсчета… Биржевая строка… И цифры, цифры… Они… уползали, пришло в голову Вере. Утекали. Таяли. Она выскочила из кабинета и бросилась бежать по коридору, сама не зная куда. Банк работал круглосуточно, но на втором этаже головного здания, разместившегося в перестроенном старинном особняке, куда посторонним доступа не было, лампы в коридоре горели в четверть накала. Где светится? Вот. Вот, кажется, здесь. Вера рванула на себя дверь, метнулась в узкий простенок, страшно, до хруста, ударившись бедром об угол стола, и выдернула штекер из разъема. А распрямившись, оказалась лицом к лицу с человеком, отравлявшим ей жизнь с тех самых пор, как она пришла работать в банк. И он отрезал ей путь к выходу.
В глубине души Вера уже знала, что это будет он, и почти не удивилась, увидев именно его. Будь на ее месте старый, многоопытный, всего на свете повидавший американский шериф вроде того, которого играл Шон Коннери в фильме «Неприкасаемые», он все понял бы гораздо раньше и, понаблюдав за этим человеком, сказал бы: «Мой клиент». Когда человек слишком много выпивает, пребывает в постоянном возбуждении, азартно играет и то и дело просит денег взаймы, вывод напрашивается сам собой. Но Вера не была американским шерифом и не подумала, насколько он может быть опасен. Так и прибежала с голыми руками, даже сотового телефона не захватила.
— Ты! — рыкнул Гоша, увидев ее. — Ну конечно, ты, кто же еще. Дерьмо всплывает. Как тебя сюда занесло?
Бедро пульсировало, наливаясь болью. Впрочем, бедро — это еще не самое страшное.
— Что вы делаете? — спросила Вера, стараясь не думать о подступающем страхе. Надо было позвать охранников, кого-нибудь из админов…
Он гадко засмеялся. Его блудливые глаза разъезжались в разные стороны, говорил он, как всегда, половиной рта, словно интимно делился непристойным анекдотом не для чужих ушей.
— А на что похоже? Ты же у нас гений недоделанный, вот и догадайся с трех раз.
Она и раньше его боялась. Боялась мутной немотивированной злобы, разнузданности, бесстыдства. Но раньше они всегда встречались на людях, и Вера, ощущая его подспудную готовность к агрессии, все-таки понимала, что он не бросится на нее на глазах у свидетелей. А теперь ее обуял страх. Не такой, как раньше, доктор Кречмер тут был ни при чем. От этого страха она не могла спрятаться, нырнув глубоко в подкорку головного мозга. Страх стал острым, прицельным. Сфокусированным. Он заглушал даже боль в бедре. Вот сейчас Гоша будет ее убивать, Вера видела по глазам. Надо заставить его говорить, надо… тянуть время.
— Вы проигрываете на Форексе активы банка.
— «И ты получаешь приз!» — изобразил Гоша голос телеведущего. Но его настроение сменилось мгновенно, лицо снова перекосилось. — Нет, какого хрена тебя принесло? Что ты тут забыла? Ты хоть понимаешь, во что вляпалась, дура? Теперь меня не вини, сама напросилась.
И он двинулся к ней, поигрывая кистями рук с растопыренными и слегка скрюченными пальцами.
«Не показывай, как тебе страшно. Говори с ним. Отвлеки его. Господи, как больно».
— Это вы подложили мне на стол докладную Иллевицкой?
Неожиданный вопрос сбил его с толку. Гоша остановился и опустил руки. Новая перемена. Он расхохотался.
— Классный был прикол! Я глядел на эту суку, думал, она обделается прям на месте. А что, тебе ее жалко?
— Жалко.
— Надо же, жалостливая какая, — презрительно фыркнул Гоша. — Жалко у пчелки под хвостом. Ты не об ней думай, крыса, ты об себе подумай. Она-то жить останется, а вот ты… — Он опять угрожающе поднял руки, повертел пальцами прямо перед ее носом.
Кажется, им нельзя перечить… Где-то она читала… Кажется, с ними нельзя спорить…
— Я не могу умереть, — ровным голосом проговорила Вера, — у меня сын…
— Кто ж тебя трахнул-то спьяну в темноте? — оборвал ее Гоша и снова загоготал. — Ладно, мне по барабану. Ты у меня вот где сидишь, — он похлопал себя по затылку.
— Что я вам сделала?
Глупо было обращаться к нему на «вы», но у Веры никак не получалось перейти на «ты».
— Что?! Ты еще спрашиваешь! Она еще спрашивает! — Гоша огляделся по сторонам, словно обращаясь к невидимой публике.
Ну, слава богу, опять отвлекся. У него за спиной на стене висели часы. Модные настенные часы, стилизованные под наручные. «Ремешок» в полметра шириной, «колесико» завода… Вере было слышно, как щелкает, передвигаясь по циферблату, секундная стрелка. Но проверить время, не привлекая внимания Гоши, она не могла. Заметит — кинется на нее тут же. Приходилось смотреть, не отрываясь, в его дергающееся, жутко кривящееся лицо.
Гоша между тем излагал, чем она его «достала»:
— …ты нам тогда еще всю игру с ГКО поломала.
— Банк мог рухнуть… — тихо и робко возразила Вера.
— Да не свисти, много ты понимаешь?! Такие люди играли… а ты влезла. Кто тебя просил? — распалялся Гоша. — Кто тебя звал? На хрен тебя поперло под «КапиталГруп» копать, кретинка? Ты хоть просекаешь курьей своей башкой, кому дорогу перешла? Да тебя за одно это убить мало, сука. Давно надо было ребятам сказать, они б тебя оприходовали по-тихому, и никто б не подкопался. Вот так и страдаю — через доброту мою. Теперь придется самому.
В начале каждого часа охранники обходят помещения. Такой порядок завели с тех пор, как банк перешел на круглосуточную работу. Кажется, Гоша об этом забыл. Знать бы только, когда оно — это начало часа. Вера не могла взглянуть ни на настенные часы у него за спиной, ни — тем более! — на свои наручные.
— Не надо меня убивать, — попросила она, лихорадочно соображая, когда в последний раз проверяла время. Как раз перед несанкционированным подключением. Да, она взглянула на экран своего компьютера, а там, в правом нижнем углу циферки… Восемнадцать сорок четыре.
— «Не надо меня убивать», «не надо меня убивать», — писклявым голоском передразнил ее Гоша. — А что прикажешь с тобой делать? Ты ж меня враз заложишь, стукачка! У тебя ж все на роже на твоей поганой написано, крыса!
— А куда вы труп денете? — почти автоматически продвинула диалог Вера все с той же ровной интонацией здорового любопытства.
Так далеко Гошины мысли не заходили. Ему не хватало воображения. Опять его лицо задергалось, он шмыгнул носом, не в силах отреагировать словами. Утерся рукавом. Зрачки у него были неестественно расширены, нос воспален, ноздри пламенели. «Кажется, он не пьян, — с ужасом думала Вера. — Тут кое-что похуже».
Гоша и раньше нередко ругался матом в ее присутствии. Вот и теперь, справившись с непонятным пароксизмом, он неизобретательно послал ее по известному короткому адресу:
— Да иди ты на х…
— Он у вас с языка не сходит, — вырвалось у Веры.
Наверно, не надо было этого говорить… Их же нельзя злить… Но она опять не угадала. Шутка вызвала у Гоши приступ буйного веселья.
— Вы не сможете скрыть труп, — упрямо повторила Вера.
— Твой сиреневый трупик? — заблажил он, отсмеявшись. — А-а, плевал я на это. Меня пахан отмажет.
Вера догадалась, что так Гоша называет отца.
— От убийства не отмажет. — Сколько же времени прошло? Экран переключился, она не сразу поняла, что случилось. Пока сообразила… Да нет, меньше минуты. Вскочила, побежала… От силы минуты две. Ну, три. Сколько же они тут беседуют? Пять минут? Семь? Боже, как страшно стучит эта секундная стрелка! — А вот я могла бы вам помочь.
— Ты?! — Гоша опять расхохотался. — Помочь?! Как? Чем?
— Я могла бы взять вину на себя.
— Вину? Какую вину?
Хорошо, что он рассеян, ни на чем не может сосредоточиться. Можно еще немного потянуть время.
— Я могла бы сказать, что это я вышла на Форекс. Мне поверят. Ваш компьютер… — Когда же она перестанет ему «выкать»? — …подключился к моему.
— Да? — ехидствовал Гоша. — А коды где взяла? Думаешь, выйти на Форекс — все равно что в твой гугл гребаный? Нет уж, я тебя отсюда живой не выпущу. Сама виновата.
— А как вы деньги возмещать будете? — Это был последний отчаянный вопрос.
— Что? Деньги? Какие деньги? — До Гоши не сразу дошло. — Да если б не ты, крыса, я б уже отыгрался! Никто бы ничего не узнал!
И он бросился на нее, схватил за горло…
— Помогите!
Ей казалось, что ее голос набатом прокатится по всему коридору, что она выплеснет в этом крике весь свой ужас, всю ненависть к ублюдку, но из горла вырвался только жалкий писк, а на новую попытку времени уже не хватило. Пальцы сомкнулись, перекрывая воздух.
Голова Веры запрокинулась, и она увидела в невероятной, как показалось, высоте циферблат тех самых часов. И различила время: восемнадцать пятьдесят девять. Значит, она додержалась до обхода, мелькнула мысль в угасающем мозгу. А толку? Она не может позвать на помощь. Охранники пройдут мимо и ничего не заметят.
Дверь… Кажется, она не закрыла дверь, когда вбежала. Охранники заглядывают в двери или нет? Она не помнила. Легкие горели от нехватки воздуха, сознание мутилось без кислорода. Последним запредельным усилием Вера перестала отрывать от горла Гошины пальцы, загребла рукой воздух, пытаясь нащупать хоть что-нибудь. Лампу… Пальцы коснулись лампы на столе, но захватить не сумели. Она… свалила лампу со стола? Опрокинула?
Сама Вера уже ничего не слышала, кроме гула крови в ушах, но, как потом выяснилось, и этого оказалось довольно. Хватка у нее на горле вдруг ослабла, и она сползла на пол, снова стукнувшись обо что-то все тем же многострадальным бедром. Сидела на полу, ничего не видя, не слыша, и дышала… дышала…
Потом до нее издалека донеслись вопли. Гошин голос. Тонкий, истерический, злобный…
— Гады! Гады!
Вера попыталась оглядеться. Она сидела в простенке, зажатая между торцом стола и шкафом. Кажется, о ключ, торчащий из скважины в шкафу, она и стукнулась… второй раз. Это не страшно. Главное, жива. Из сидячего положения ей ничего не было видно, и она попыталась подняться. Ее тут же подхватили чьи-то сильные руки.
— Как вы, Вера Васильевна? Как вы?
В голове шумело, Вере никак не удавалось сфокусировать взгляд. Это ведь ее спрашивают? Она облизнула губы, открыла рот и… не издала ни звука.
— Это у вас шок. Ничего, ничего, пройдет, давайте сядем. Идемте-ка лучше в приемную к Альтшулеру, там диван… Ничего, ничего, потихоньку.
Веру вывели из кабинета. Напоследок, оглянувшись через плечо, хотя шеей двигать было больно, она в последний раз увидела Гошу. Несчастный, избитый — охранники сгоряча здорово его помяли, — со скованными за спиной руками, он трясся всем телом, захлебывался соплями и слезами и как попка повторял: «Гады! Гады!» И еще Вера увидела то, чего не успела заметить, когда ворвалась в кабинет и сразу бросилась разъединять компьютер. Следы белого порошка на столе.
Вот почему он говорил про сиреневый трупик. Это же песня Вертинского. «Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы…»
Эстет сопливый.
Ее отвели в приемную Альтшулера и усадили на мягкий, весь простеганный кожаный диван темно-вишневого цвета.
— Сейчас-сейчас, — хлопотал над ней охранник. — Я Степан Григорьичу позвонил, сейчас он будет. И доктора привезет.
Вера стала ждать. Ей было очень страшно, хотя все вроде бы обошлось, она осталась жива. Ушибленное бедро болело адски, но она даже радовалась, что хоть что-то чувствует. Шея тоже болела, но если ею не двигать, тогда терпимо. Больше всего Веру беспокоило отсутствие голоса. Как хотя бы позвонить домой и сказать родным, что она задерживается? Попросить кого-нибудь? Они еще больше перепугаются. Сидя в приемной Альтшулера, Вера несколько раз пробовала откашляться, но у нее ничего не получалось.
Приехал Степан Григорьевич Маловичко, начальник службы безопасности банка. Это был человек-гора, бывший «афганец». В банке о нем ходили легенды. Он привез с собой доктора, да не просто доктора, а молодого энергичного врача с чемоданчиком, на пухлом боку которого красовался логотип Центра медицины катастроф.
Доктор разгреб полушубки охранников, которыми они щедро забросали Веру, чтоб согрелась (она не могла даже попросить их принести из кабинета ее шубу), осмотрел горло, надавил осторожно шпателем на язык, посветил внутрь каким-то необыкновенно сложным ларингоскопом.
— Ну-ка скажем: «А-а-а…»
Вера попыталась, но у нее ничего не вышло.
— Все понятно. Афония. Стеноз гортани, отек и несмыкание связок. Вы, главное, не волнуйтесь, это пройдет. Болит?
Вера машинально кивнула и тут же поморщилась от боли.
— Ничего, ничего… — приговаривал доктор.
Он навертел на тонкую стальную палочку марлевый тампон, окунул его в какую-то баночку и смазал ей горло изнутри. Вера закашлялась. Мазь оказалась холодной и горькой.
— Ничего, ничего… — повторил доктор. — Потерпите. Это болеутоляющее. И вот еще… — Он смазал синяки на шее уже какой-то другой мазью, на этот раз из тюбика. — Это очень хорошая мазь, с ментолом. Вот, даю вам тубу. Мажьте каждый день по несколько раз. Запомните, вам нужен холод. Ни в коем случае не тепло. Холодный компресс. Сейчас я наложу и еще один в запас дам. Положите в холодильник. В морозилку не надо, в обычную камеру. Сперва мазью, а поверх нее — компресс. Надо бы давящую повязку, но… я думаю, хватит с вас.
Вера нашла в себе силы улыбнуться ему в ответ.
Он достал из своего фирменного чемоданчика нечто в упаковке, упаковку разорвал и свернул извлеченную оттуда пухлую, начиненную каким-то гелем полосу в круг. В свернутом виде она напоминала кольцо ливерной колбасы, только поплоще. Это кольцо доктор надел Вере на шею. Кольцо оказалось эластичным, с хорошим прилеганием. Оно приятно холодило пылающую болью шею.
— Ну вот, завтра поменяете на запасной. Этот положите в холодильник, они многоразовые. Менять раз в шесть-восемь часов. На ночь не снимайте. Можете замотать шею шарфом. Лучше шелковым: шерстяной кусается. Давайте-ка я вкачу вам успокоительное.
Вера знаками показала, что не хочет успокоительного. Ей казалось, что нужно непременно оставаться в сознании. Было нечто важное даже помимо боли, волнений, страха, помимо мыслей о родных. Что-то важное сказал Гоша… Она никак не могла сосредоточиться.
Доктор отошел от нее и, понизив голос, заговорил с Маловичко. Вере вспомнилось, как шептались военные на похоронах отца. «Бензобак взорвался…» «Опознавали по зубам…» Здесь тоже говорили страшное: «Чуть не сломал гортань…» «Гнида…» «Я б его…» «Еще немного и…»
«Папа, а что такое „отродье“?»
Кажется, она задремала… Нет, куда-то провалилась. А Маловичко спросил:
— Вася, когда она сможет говорить?
Надо же, доктор — Вася. Василий. Какое чудное, уютное имя… Надо было сына назвать… Господи, как в голове шумит… И поташнивает. Это от мази. Или… Вера изо всех сил попыталась сосредоточиться на том, что скажет сейчас доктор Вася.
— Лучше бы поберечь горло… Но если очень надо, можно выпить холодного шампанского, тогда голос вернется.
Кажется, Степан Григорьевич не поверил. Глаза вытаращил, как, впрочем, и сама Вера.
— Безотказное средство. На себе испытанное, — уверял доктор. — Сам бы не поверил, если б не попробовал.
Степан Григорьевич оглянулся на бойца, стоявшего на страже у двери.
— А ну сгоняй в «Седьмой континент» за шампанским, — приказал он и вытащил из бумажника купюру.
— Степан Григорьевич! — доложил боец. — У нас с позавчерашнего осталось, как с «Барклаем» корсчет гуляли.
Вера знала, о чем он. Как раз за день до происшествия было подписано соглашение об открытии корреспондентских счетов с английским банком «Барклайз». Выпивали в таких случаях всего по бокалу, но шампанского заказывали на всякий случай целый ящик.
— Живо тащи. Мухой! — отрывисто приказал Маловичко.
Боец бегом кинулся исполнять поручение и мигом вернулся с двумя бутылками шампанского. Даже бокал не забыл.
— Из холодильника? — придирчиво спросил Степан Григорьевич.
— Обижаете.
Орудуя быстро и ловко, Степан Григорьевич сорвал уздечку, открыл бутылку, наполнил бокал и поднес его Вере.
— Может, все-таки не надо? — вмешался доктор Вася. — Вся мазь смоется…
Вера схватила бокал и выпила. Горечь мази душила ее. Нет уж, хватит с нее Гоши Савельева. Она залпом глотнула холодного новосветского «брюта». Пузырьки кололись, но не больно.
Голос прорезался странный: хриплый, сорванный… Звонкие согласные не выговаривались.
— Мне нато посфонить томой…
Это было почти смешно.
— Потом, — сочувственно глянул на нее Степан Григорьевич. — Да, — обернулся он к доктору Васе, — ты еще можешь что-нибудь сделать?
Доктор Вася наклонился к Вере.
— Вот вам моя визитка, если что — звоните. Вот, я номер запишу, по этому всегда найдете. Пейте шампанское, прикладывайте компрессы, вашим травмам нужен холод. Не ешьте горячего, питайтесь мороженым. И вот еще… — Он вынул из чемоданчика крохотную ампулку и шприц в упаковке. — Это только сегодня, прямо на ночь. У вас есть кому вколоть? Да вы сами сможете, это проще простого. Вот смотрите.
Доктор Вася нашел на столе блокнот, оторвал верхний листок, нарисовал кружок и разделил его крестом на четыре сектора.
— Представьте, что это ягодица. Мысленно разделите ее вот так и колите сюда, вот в эту верхнюю наружную четвертинку, тогда не заденете седалищный нерв, он проходит вот тут, ниже. Главное, следите, чтоб не остался пузырек воздуха в шприце. Это снотворное, — пояснил доктор Вася и, увидев, что Вера собирается возражать, сделал строгое лицо: — Обязательно. Предписание врача. А то приеду и сам вколю. Поймите, есть такая вещь, как запоздалый шок. Это сейчас вы держитесь молодцом, а потом накатит. Не надо геройствовать. Здоровых мужиков ломает так, что смотреть страшно, а вы хрупкая барышня.
Вера покорно кивнула и спрятала ампулку со шприцем в карман жакета, но про себя решила, что обойдется без снотворного.
Доктор Вася попрощался и ушел.
— Расскажите мне вкратце, что произошло, — попросил Степан Григорьевич.
Вера задумалась, подбирая слова.
— Я, — у нее получилось «хя», — рапотала… Потключилась, сама не снаю, как… Кто-то протафал наши актифы на Форексе… Хя не срасу поняла… Попешала… Фытернула профот… А он стал меня тушить… Хя не снаю, сколько он проикрал…
— Это мы выясним. Теперь послушайте меня внимательно, Вера Васильевна. Я вызвал начальство, сейчас они приедут. Но я уже знаю, что они скажут. Вы ни в коем случае никому не должны рассказывать, что произошло. Домашним скажите, что простудились. Вера Васильевна, это крайне важно.
Вера была категорически против такого варианта, но решила поберечь горло, как советовал доктор Вася, и высказать все Альтшулеру, когда тот приедет.
Первым приехал Михаил Аверкиевич Холендро. Начальник службы безопасности для конспирации послал за ним самую скромную и неприметную из служебных машин, но Михаил Аверкиевич не стал ее дожидаться: как услышал, что произошло, прыгнул в свой «Ламборгини» и прибыл — на полной скорости, с визгом тормозов, с заносами, со всеми делами. Вера видела по лицу, что Маловичко ужасно недоволен, но он промолчал. Он никогда не тратил слов понапрасну.
— Где он? — Таков был первый вопрос Михаила Аверкиевича.
Но не успел Маловичко ответить, как Холендро заметил Веру, и что-то в лице у него дрогнуло. Наверно, вид у нее и вправду был тот еще.
— Вера Васильевна…
Холендро бросился к Вере, и ей на миг даже показалось, что сейчас он рухнет на колени, но нет, слава богу, он просто сел рядом с ней на диван. Зато схватил ее за обе руки, сжал их. Вера брезгливо высвободилась.
— Я прошу вас, я вас умоляю… Знаю, вы меня не жалуете… — Вера сделала нетерпеливое движение, давая понять, что это не имеет отношения к делу. — Прошу вас, умоляю, — заторопился Михаил Аверкиевич, — мы эту историю, конечно, замнем, но вы же можете подать в суд за нападение… я вас прошу этого не делать. Мой сын… это мой крест, мое горе. Я рано ушел из семьи, он рос без меня… Мать его страшно избаловала, а я… я чувствовал себя виноватым. И вот… — Холендро беспомощно развел руками, как бы говоря: «Что выросло, то и выросло». — Но если он попадет в тюрьму… Вы же понимаете, что с ним будет. Милая, дорогая, добрая моя, хорошая, обещайте мне! Не надо подавать в суд. Иначе все выйдет наружу, Гоша погибнет, и банк погибнет. Хотя бы ради банка, банк же надо спасти.
Вере не хотелось ему отвечать. Она молча оттянула край холодной «ливерной колбасы», сжимавшей ей шею, и Холендро увидел кровоподтеки.
— Я не снаю, как фернуться томой, — с трудом заговорила Вера, отхлебнув из бокала и доливая себе еще шампанского, — что скасать ротным… Как опъяснить… Кто меня ократит от фашефо сына? Фы мошете карантирофать, что это не пофторится?
Она говорила как немец Вральман из фонвизинского «Недоросля», и внутри у нее закипала истерика, она готова была разрыдаться, до того невыносимым казался ей собственный голос. Может, это и есть запоздалый шок?
— Я вам обещаю, — заговорил Холендро, — я клянусь вам, он к вам больше и близко не подойдет. Он в банке больше работать не будет…
— Натеюсь. Фы снаете, что он наркоман? — перебила его Вера.
— Нет, — растерялся Холендро, — нет, я не знал.
— А вы зайдите к нему в кабинет, полюбуйтесь, — пробасил Маловичко. — Мы нарочно ничего не трогали до вашего прихода.
— Да-да, я сейчас пойду… Вера Васильевна, обещайте мне!
Вера понимала, что он не уйдет, не добившись своего. Она смертельно устала, у нее вдруг все заболело, заныло — спина, плечи, ноги… Как будто это ее, а не Гошу Савельева охранники били дубинками. Если не считать материнских подзатыльников в детстве, ее никто и никогда в жизни не бил. Специально об этом не задумываясь, Вера очень остро ощущала свою… ей пришло на ум слово «суверенность». И вот, один миг, один шаг, одно движение никчемного наркомана Гоши Савельева, и она — суверенный, мыслящий, состоявшийся в жизни, уважающий себя и уважаемый окружающими человек — превратилась в извивающегося червяка.
— Остафъте меня ф покое… Я не путу потафать ф сут…
Михаил Аверкиевич снова сжал ее руки — дались ему эти руки! — и вышел.
ГЛАВА 18
Гоше Савельеву было плохо, как никогда в жизни. Ой, как же ему было плохо! Он старался бодриться и не думать о самом страшном. Расправы он ни капельки не боялся. Пахан его отмажет. Да куда они денутся, вон как все забегали! Они его боятся больше, чем он их. Ничего они ему не сделают, он еще их всех продаст и купит. Какой-то хмырь из админов пришел и унес процессор его обесточенного компа. Брезгливо так, даже не глядя на Гошу. Ну и хрен с ними. Ничего они ему не сделают, твердил себе Гоша.
Но ему было муторно и скверно. Он сидел со скованными за спиной руками и даже нос не мог почесать. А нос… Нос зудел нестерпимо, хлюпал, приходилось дышать ртом. Болела спина, болели ребра, охранник, этот сукин сын, здорово его огрел. И не сядешь поудобнее с руками-то за спиной!
Гоша храбрился, но скверные мысли сами лезли в голову. Все этот сучонок Жорка, это все он виноват. Когда-то, вроде бы совсем не так давно, Гоша баловался «травкой». Нормально так, «травка» — это же не страшно, на нее не подсядешь. Правильно? Правильно. Зато какой кайф! Пара затяжек, и вспыхивает золотое свечение внутри и вокруг, и торчать можешь без продыху хоть пять суток подряд, и даже начинает казаться, что люди — не все сплошь сволочи, и хоть смотришь без тошноты на их поганые рожи.
Все шло нормально, Гоша баловался, никто не жаловался. Все были довольны. И вдруг… Нет, Гоша не подсел, просто в один нехороший день оказалось, что «травка» больше не «вставляет». Куришь-куришь — и по нулям. Не стало золотого свечения внутри и вокруг. Он решил, что Жорка впарил ему некачественный товар, и пошел морду бить. А Жорка засмеялся так гадко и сказал, что Гошу поздравить надо: «травку» он уже перерос, вот она и не «вставляет». Надо переходить на следующий уровень.
Гоша перешел на следующий уровень, стал баловаться коксом. Жорик-мажорик авторитетно ему объяснил, что к коксу привыкания нет, разве что психологическое… Ничего, само пройдет. Ты что, не мужик? Справишься. Психология — вообще фигня.
Психология-то, может, и фигня, но кокс стоил куда дороже «травки», тем более качественный кокс без разных там примесей, раздражающих гортань, а Гоше в последнее время ну просто катастрофически не везло ни в карты, ни в рулетку. Он принял солидный аванс от «КапиталГруп», пообещал протолкнуть для них кредит. Все сделал, как обещал, надавил на пахана… а кредит не выдали. Аванс пришлось вернуть, а Гоша уже успел спустить все дочиста. Хорошо, пахан помог. Но до чего же обидно отдавать свои и навсегда!
И тогда они с Борюсиком из комп-группы придумали гениальную схему. То есть вообще-то придумал схему Борюсик, а Гоша только идею подал, но доход решено было поделить по-братски. Борюсик, конечно, жуткий зануда и ботаник, общаться с ним — такое стремалово, что сдохнуть можно на лету, но в компах сечет резко, это Гоша вынужден был признать. Если б не эта крыса Нелюбина, он бы выпутался. А теперь…
А теперь он сидел со скованными за спиной руками и маялся «колумбийским насморком». Зависимость-то, может, и психологическая, но корячит вполне реально. Все тело ломило, суставы выворачивало. Эх, Жорик-мажорик, подсадил на кокс… Тоже мне, друг называется. Господи, до чего ж погано! Нюхнуть бы… До зарезу нужен «приход». Сколько еще сидеть? Почему никто не идет?
Михаил Аверкиевич Холендро вошел в кабинет сына и с порога увидел кокаиновые разводы на столе. Подошел и с размаху ударил несчастного, скорчившегося Гошу по щеке. У него была сильная рука теннисиста.
— Пап, ты чего? — захныкал Гоша. — Мне и так плохо, у меня кумары, мне эти костоломы все почки отбили, а тут ты… Развяжи меня. Сними эти штуки.
— У меня ключа нет, — проговорил Михаил Аверкиевич, задыхаясь от бешенства. — Ты… ты понимаешь, что натворил, убоище?
— Ты сам меня учил.
От возмущения Михаил Аверкиевич не сразу нашелся с ответом. Первую порцию захваченного воздуха пришлось проглотить молча. Не находя слов, он еще раз ударил сына по физиономии открытой ладонью. И еще, и еще раз.
— Я тебя учил воровать активы? — приговаривал Михаил Аверкиевич. — Я тебя учил душить женщину? Я тебя учил кокс нюхать? Отвечай!
Гоша согнулся в три погибели под сыплющимися на него ударами. Наконец Михаил Аверкиевич опомнился и остановился, тяжело дыша. Гоша с трудом разогнутся. По его лицу текли слезы, он хлюпал носом и запрокидывал голову, стараясь глотнуть воздуха ртом.
— Ты меня учил ловить момент, — заговорил он, отдышавшись. — Я и ловил. Мне надо было перекрутиться, я и зареповал кое-что…
— Зареповал? — снова взвился Холендро. — А выкупал бы на что, идиот?
— Мне надо было перекрутиться, — канючил Гоша. — Я задолжал. Да все бы обошлось, если б не эта крыса… Чего она лезла? Кто ее звал?
— Да, я вижу, случай безнадежный, — вздохнул Михаил Аверкиевич.
— Да брось, пап. Ты же сам ее костерил, когда она нам кредит сорвала.
— И поэтому ее надо было убить?
Читать бесплатно другие книги:
