Тень доктора Кречмера Миронова Наталья

— Кому передать? — не поняла Вера.

Дора Израилевна невольно вскинула глаза кверху, еще больше смутилась, даже покраснела буроватым старческим румянцем.

— В Стену Плача кладут записки. Меня воспитали атеисткой, но, я думаю, если в письменной форме, это ничего, можно… Тут ничего страшного нет, вы не подумайте… Просто я сердечница, если уйду раньше… с кем мои останутся? Вот и прошу… на всякий случай.

— Конечно! — Вера устыдилась своей непонятливости. — Конечно, передам! Простите, я хотела вас спросить… Не сочтите за бестактность. Вы не думали уехать туда насовсем? В Израиле прекрасная медицина, и уход за больными налажен… Столетним старикам операции делают, за каждого человека бьются, не то что у нас.

— Ехать надо было двадцать… нет, даже тридцать лет назад, — горько вздохнула Дора Израилевна. — Когда я была еще молода, когда силы были. А теперь… По израильским меркам, у меня еще не пенсионный возраст, а что я там буду делать? Язык мне уже не выучить… Да и совестно вот так ехать — на все готовенькое. Другие за эту землю кровь проливали, голыми руками ее из болот да из солончаков вытащили, а тут приеду я, ни на что не годная, да еще с двумя инвалидами на руках?

Вера не нашлась с ответом. Она взяла написанную на папиросной бумаге записочку, похожую на студенческую «шпору», и обещала «передать».

Вера выкупила в отеле номер люкс, который стройная, загорелая, с осветленными до белизны солнцем волосами женщина-администратор, говорившая по-русски, называла «суитой».

— Мам, а что такое «суита»? — спросил Андрейка, пока они поднимались в номер.

— Это от английского «свит» — номер из нескольких комнат.

— «Свит» — это по-английски «сладкий», — щегольнул знаниями Андрейка, недаром учившийся в английской школе.

— Пишется по-другому, — покачала головой Вера. — Такие слова называются омофонами: «suite» и «sweet». Произносятся одинаково, а пишутся по-разному.

«Суита» оказалась великолепным номером, настоящим люксом. Здесь была столовая, переходящая в гостиную, прекрасно оборудованная кухня, две ванные и две спальни. Вере досталась большая спальня с королевским ложем, на котором свободно уместились бы четверо, а Андрейке — маленькая комнатка с узкой кроваткой, выгороженная из столовой-гостиной.

Вере понравился городок Нетания, чем-то напомнивший ей родной Сочи: светлые стены домов в раме пышной южной зелени. Правда, Нетания, тоже вытянувшаяся вдоль морского берега, по размерам раз в десять уступала Сочи, но это был скорее плюс, чем минус. Здесь тоже царила знакомая Вере радостная и беспечная атмосфера юга, как бы говорившая: да, у нас тут жарко, и нам это нравится, а вам разве нет?

Ее поражало, как все с ходу распознают в ней русскую. Стоило ей зайти в обменный пункт поменять деньги, в магазин или в ресторан и что-то спросить по-английски, ей тут же отвечали по-русски.

Вообще этот город показался ей родным. Богатый рынок, прекрасный пляж — песчаный, а не галечный, как в Сочи, — приветливые люди. Андрейке, впервые попавшему на юг, все было в новинку.

В первый же вечер за ужином он брызнул помидорным соком на свои любимые белые шорты с черной оторочкой по бокам и страшно расстроился. Вера шорты простирнула, но пятно не сошло.

— Ничего, не волнуйся, — утешила она сына, — мы его на солнце выведем.

— Как?

— А вот увидишь. Надевай пока черные.

Номер люкс был со всех сторон опоясан балконами. С утра Вера разложила шорты на балконе, выходившем на восток. После обеда она переложила их на западную сторону. К концу второго дня от пятна не осталось воспоминаний.

— Я так в Сочи делала, — сказала Вера. — Солнце — лучший в мире пятновыводитель.

— Здорово, — восхитился Андрейка.

На пляже была площадка с бесплатными тренажерами под тентом, и он не отлипал от них, когда не сидел в воде, но при этом ухитрился загореть до черноты. Вера с болью в сердце вспомнила, как его отец десять лет назад тоже мгновенно загорел на юге. Она фотографировала сына, пока он плавал, и жалела, что у нее нет видеокамеры.

Видеокамеру можно было бы купить тут же, на месте, но как разобраться в инструкции на иврите? Может, там будет и на английском? Но инструкции пишут так, что и на русском не больно разберешь. Нет, решила Вера, камеру лучше купить в Москве, а съемки отложить до следующего раза. Она уже не сомневалась, что будет следующий раз.

Гуляя по пляжу, Андрейка нашел камешек с дырочкой посредине.

— Смотри, мам, смотри!

— Это называется «куриный бог».

— А почему?

— Ну, представь себе огромную курицу, этакого куриного бога. Она сослепу клюнула камешек. Решила, что это зернышко, и пробила его клювом насквозь. Была такая легенда. — Вера продела в дырочку нитку и повесила куриного бога сыну на шею. — Считается, что это амулет.

Гордый Андрейка стал расхаживать с амулетом и искать на пляже куриных богов. Нашел довольно много: в Нетании они попадались часто. Сервант в столовой номера люкс украсился целой коллекцией трофеев, причем некоторые из них отличались немалым весом. Вера уже с веселым ужасом представляла, как просядет самолет, когда сын потащит все эти булыжники домой. Но на пятый день после их приезда случилась неприятная история.

На пляже появилась еще одна русская мама с сыном. И этот сын, толстый, противный мальчишка немного старше и много крупнее Андрейки, увидев у него на шее амулет, заявил:

— Это не настоящий куриный бог! Настоящие — только у нас в Крыму. А это — так, строительный мусор, цемент с песком. Вон его сколько понасыпано!

И он указал на искусственные волноломы, уменьшавшие волнение на море. И высунул язык.

— Ну и сидел бы в своем Крыму! — огрызнулся в ответ Андрейка.

Вера ужасно рассердилась.

— Не смей так говорить! Никогда, слышишь?

— А чего он лезет…

— Андрей! Извинись немедленно. И запомни: каждый может ехать, куда захочет, жить, где захочет. Нельзя так говорить: «…сидел бы в своем Крыму». Это неприлично и непорядочно.

Андрейка испугался и притих. Никогда раньше он не видел маму такой расстроенной и сердитой.

— Ладно, мам, прости. Я больше не буду.

Конечно, Вера простила. У нее даже не хватило духу потребовать, чтобы сын извинился перед мальчиком из Крыма. Мальчишка и правда попался неприятный. Но, вернувшись в отель, Андрейка собрал и выбросил всех куриных богов. И амулет с шеи сорвал. Вера огорчилась, но разубеждать сына не стала.

На следующее утро выяснилось, что мальчик из Крыма живет с ними в одном отеле. Они встретились в столовой, и толстый мальчишка тут же снова показал Андрейке язык. Андрейка уже двинулся было к нему с кулаками, но Вера его остановила:

— Перестань, сынок, это глупо. Просто не обращай внимания.

Крымский бузотер все никак не хотел оставить Андрейку в покое, видно, что-то ему не нравилось в москвиче. Вера вспомнила, как Зина называла это «телесной неприязнью». Вот и у нее с Гошей Савельевым, наверное, так.

Они столкнулись возле тостера: Андрейка отправил в барабанную машину пару кусков хлеба — себе и маме, — а мальчик из Крыма схватил их, когда они вылезли поджаренные.

— Это мое! — возмутился Андрейка.

Толстый опять показал ему язык и убежал. На этот раз Андрейка решительно вознамерился не спустить обиды, и опять Вера поспешила вмешаться:

— Не надо, сынок. Его бог накажет.

— Ну-у-у… — разочарованно протянул сын, — еще ждать, пока бог накажет… Бабушка говорит, бог долго терпит…

— Да больно бьет, — закончила Вера, заправляя в тостер новую порцию хлеба.

Но на этот раз божья кара не заставила себя ждать. Не успели поджаристые ломтики вылезти из тостера, как вдруг раздался возмущенный крик на всю столовую. Все оглянулись, и Вера с Андрейкой тоже.

Женщина, убиравшая со столов грязную посуду, стояла возле одного из столиков и, голося, тыкала пальцем в нечто, лежавшее на тарелке. За столиком сидели крымчане. Вера с Андрейкой подошли поближе.

Израильская уборщица не говорила по-русски, да и английского, похоже, не знала. Другие посетители столовой, видимо, поняли, в чем дело, и тоже начали возмущаться. Поднялся страшный гвалт, уборщица по рации вызвала в столовую, находившуюся в подвальном помещении, ту самую женщину-администратора, что называла номер люкс «суитой».

На тарелке — к этому времени Вера уже разглядела и поняла, в чем дело, — лежали бутерброды с колбасой.

— Вы что же это делаете?! — возмутилась администратор. — Да нам теперь из-за вас придется кошеровать всю столовую!

— А что такого? — негодовала, в свою очередь, крымчанка. — Бутерброд на завтрак съесть нельзя?

Женщина-администратор гневно ткнула пальцем в объявление на разных языках, в том числе и по-русски, висевшее на двери: «Запрещается проносить в столовую некошерные продукты».

— Вы сюда приехали, извольте соблюдать правила. А колбасу свою ешьте у себя в номере, если уж вы без нее не можете.

— А в номере можно? — язвительно уточнила крымчанка.

— От номера вы ключ получили, запритесь там и делайте, что хотите, а здесь общая столовая, здесь верующие завтракают. Уходите сейчас же, а то охрану позову! — пригрозила женщина-администратор.

— У нас завтрак оплачен!

— Я верну вам деньги, — сказала женщина-администратор таким голосом, что у Веры дрожь прошла по спине. — Сию же минуту вон!

Мать с сыном, опозоренные, забрали бутерброды с колбасой и подавленно двинулись к дверям.

Но бог, видимо, решил, что этого мало.

— Тарелку! Тарелку с собой заберите! — крикнула им вслед женщина-администратор. — И обратно не приносите!

Пришлось вернуться, забрать тарелку и вновь пройти сквозь строй осуждающих взглядов.

— Мам, а почему колбасу в столовой нельзя? — спросил Андрейка.

Глаза у него стали круглые от любопытства.

— Евреи едят мясное и молочное отдельно, — ответила Вера.

— А почему?

— Им Библия запрещает.

— А нам? — не отставал сын. — А нам почему нет?

— Это долгий разговор, сынок. Ты поел? Вот и хорошо. Идем, почистим зубы, и на пляж.

— Ну почему, мам? Ну скажи.

— Евреи строго соблюдают библейские заповеди. Две тысячи лет назад их изгнали из этой страны, они рассеялись по всему миру, но сохранились как народ, потому что не забыли свои обычаи, обряды, праздники. Свою веру. И когда они снова здесь собрались, они были очень разные, говорили на разных языках. Они же приехали отовсюду: из Европы, из Северной Африки, из Средней Азии, из Турции, из России. И все-таки они оказались единым народом, потому что хранили свою традицию. Молились, соблюдали запреты. Поэтому для них так важно, чтобы и другие их правила уважали. Раз они говорят, что колбасу в столовой есть нельзя, значит, нельзя.

— А эти… — Андрейка не знал, как назвать крымского мальчика и его маму, — ну эти, с колбасой… Что им теперь будет?

— Не знаю.

— А что значит «кошеровать столовую»?

— Ну, это что-то вроде дезинфекции. Я сама точно не знаю.

— А давай у этой тети спросим? — предложил Андрейка. — На ресепшене.

Вера, ригористка и пуританка, поморщилась.

— Не говори так, это неправильно.

— Почему? — удивился мальчик. — Все так говорят.

— Мало ли что все говорят! Многие говорят «звОнит». Ты тоже будешь? «Ресепшен» — английское слово. Английские слова не склоняются. И вообще, тетя называется администратором. Ее рабочее место — за стойкой администратора. Не так уж трудно это запомнить и выговорить.

— Ладно, давай спросим у тети-администратора.

— Давай лучше не будем, — мягко отказалась Вера. — Что-то мне подсказывает, что тетя-администратор не обрадуется. Идем-ка лучше на пляж.

Крымчан Вера с Андрейкой с того дня больше не видели. Возможно, они переселились в другой отель. А может, и вовсе уехали. Даже на пляже Андрейка их больше не встречал.

Мать с сыном обошли весь центр. Директор агентства сказал Вере, что в Нетании есть так называемые «русские» магазины, где можно купить некошерную еду, и они нашли один такой по дороге к рынку. Там продавались и креветки, которых евреям, как оказалось, тоже есть нельзя, и ветчина, и много всякой всячины. Но Вериного любимого сыра «Старый голландец», привезенного из Москвы, там не было, и она порадовалась, что последовала совету Доры Израилевны.

Андрейке страшно понравилась скульптурная композиция, замыкавшая пешеходную часть центральной улицы Герцля: четыре старых музыканта. Один играл на дудке, второй на ударных, третий на контрабасе, а четвертый танцевал. Фигуры в человеческий рост стояли прямо на земле, без всякого пьедестала. По ним лазали дети, туристы охотно фотографировались с ними в обнимку.

На других площадях стояли другие такие же фигуры, например скрипач, но Андрейка особенно полюбил этих четверых. Вере тоже понравилась такая демократическая скульптура. После ужина мама с сыном ходили гулять. Вера предпочитала прогулку в приморском парке рядом с гостиницей, но напоследок Андрейка всегда уговаривал ее «еще разок пройтись до старичков». Они сворачивали мимо отеля в город и шли к «старичкам». Андрейка с ходу подлетал к танцующему и, взявшись за вытянутую руку, приплясывал вместе с ним, будто старик был живым. Вера только и успевала щелкать кнопкой фотоаппарата.

Как-то раз Вера предложила вернуться в гостиницу кружным путем: пройтись до той площади, где стоял такой же бронзовый скрипач. Андрейка обратил внимание на темную улицу, убегавшую в противоположную от моря сторону. Улица была перегорожена шлагбаумом.

— А почему тут шлагбаум, мам? — спросил он.

— Там живут верующие, — объяснила Вера. — Они соблюдают все религиозные обряды и правила. Например, по субботам евреям нельзя работать и на машине ездить. Но многие ездят, вот верующие и не хотят, чтобы их беспокоили.

— Мам, а мы? Мы верующие?

Вера глубоко задумалась.

— Насчет тебя не знаю. Вырастешь — сам решишь. А я… Я росла в другое время, меня воспитывали атеисткой, то есть безбожницей. Но я предпочитаю исходить из гипотезы, что бог есть.

— А что это значит?

— Стараюсь жить с оглядкой на бога. Как будто он есть. — Вера опять надолго замолчана. Ей не нравились примитивно-торгашеские отношения с богом: будешь грешить — пошлет в ад, будешь слушаться — заберет к себе в рай. — Не делать зла, — продолжала она, — сколько сил хватит, делать добро и вообще… Я же тебя учила золотому правилу: не делай другим того, чего не желаешь себе.

— А при чем тут бог? — все еще не понимал Андрейка.

— Бог — это совесть. Ответственность за свои поступки, способность отличать добро от зла и, когда есть выбор, всегда выбирать добро. Это долгий разговор, мы с тобой как-нибудь в другой раз поговорим. И даже не раз, я тебе обещаю. А сейчас уже поздно, тебе давно пора в кровать.

Особенности иудейской веры возбуждали у мальчика острое любопытство.

В один из вечеров мать с сыном решили ничего не готовить и поужинали в ресторане на открытом воздухе, а потом пошли к морю по большой, выложенной камнем площади с фонтаном и аттракционами. В одном углу мальчишки примерно одного возраста с Андрейкой играли в футбол. Просто гоняли мяч без ворот, без всякой разметки.

Среди них были мальчики в кипах, с пейсами, но были и обычно одетые.

— Мам, а это что? — спросил Андрейка, закручивая воображаемый локон у виска.

— Это называется «пейсы». Их носят религиозные евреи.

— А почему одни носят, а другие нет?

— Я не знаю, — вздохнула Вера. — В иудейской религии много разных течений. Есть и светские люди, они не так строго соблюдают обряды. Ты лучше посмотри, как хорошо играют…

— Класс игры невысокий, — с видом знатока изрек Андрейка.

— Я не об этом, — улыбнулась Вера. — Смотри: они играют и не обращают внимания, у кого есть пейсы, у кого нет.

В эту самую минуту кто-то из игроков упустил мяч, и тот подлетел к самым Андрейкиным ногам. Мальчики заговорили хором, явно прося вернуть им мяч. Андрейка подцепил мячик носком, несколько раз поддел его коленом, высоко подкинул, не давая упасть, а сам перевернулся волчком и головой послал мяч игрокам. Мальчишки одобрительно загудели и стали звать его к себе. Он оглянулся на Веру:

— Можно, мам?

— Конечно. Иди поиграй.

Довольный собой, Андрейка включился в игру. Вера смотрела на него, чувствуя, как сердце переполняется материнской гордостью.

Наигравшись, Андрейка подбежал к ней.

— Мам, а давай купим мороженого!

— Давай.

Вера хотела купить мороженого в лавчонке на углу перед гостиницей, но Андрейка уговорил ее пойти в итальянское кафе на улице Герцля. А заодно заглянуть «к старичкам».

— Ты хотел бы здесь жить? — спросила Вера, глядя, как он приплясывает перед статуей танцора.

Ей самой так понравился городок Нетания, что она уже подумывала, не купить ли здесь дом или квартиру. Агентств недвижимости было полно на каждом шагу, и Вера собиралась до отъезда зайти в одно из них. Просто полюбопытствовать. «Примениться к ценам», как гоголевская Коробочка.

— Насовсем? — уточнил Андрейка. — А как же бабушка? И Шайтан?

— Мы бы их сюда перевезли, — улыбнулась Вера.

— Ну, не знаю… — Андрейка задумался. — Всю жизнь читать задом наперед и одни согласные? Нет, мне не нравится.

— Ты легко научишься.

— Нет, я хочу в Москву, — отказался Андрейка. — У меня там и друзья, и все… А ты хочешь жить здесь, мам?

— Нет, — покачала головой Вера, — я просто так спросила. Идем в гостиницу, нам завтра рано вставать.

На следующий день они поехали на экскурсию в Иерусалим. Конечно, их повезли на алмазную биржу. Вера вполне могла бы без этого обойтись, но на алмазную биржу возили всех: не отвертишься.

— Мам, а купи себе чего-нибудь, — предложил Андрейка, просмотрев документальный фильм об истории обработки алмазов.

— Не знаю, сынок, мне что-то не хочется. По-моему, бриллианты мне не к лицу.

— Брюлики любой грымзе к лицу, — авторитетно заявил Андрейка.

— Ты где нахватался таких слов? — ахнула Вера.

— Подумаешь! У нас все так говорят!

— «Все» — это кто?

Андрейка смутился:

— Все ребята…

— Чтобы я этого больше не слышала. Я, по-твоему, грымза?

— Да ты что, мам, ты самая красивая! Это я в одном фильме видел…

— В каком фильме? — еще больше встревожилась Вера.

— «Палач».

— Ты такие фильмы смотришь? Милый, а ты не рано начал?

— Да ладно, мам, у нас в классе все ребята видели! Мы с Олежкой у него на видике посмотрели.

Значит, не дома, а у Оксаны. Вере этот фильм ужасно не нравился. Но что уж теперь делать? Поезд ушел.

— Там очень хорошая актриса играла, Метлицкая, — сказала она вслух. — Жаль, что она умерла такой молодой. Но тебе такие фильмы смотреть все-таки рано. Не торопись, — добавила Вера, предвосхищая дальнейшие возражения. — Все надо делать вовремя. А то ты как Онегин: «И жить торопится, и чувствовать спешит».

— А кто такой Онегин?

— Литературный персонаж. Мы с тобой про него годика через три почитаем, — пообещала Вера.

Чтобы не огорчать сына, она купила себе жемчужное ожерелье, сережки с перламутром и такое же колечко, а от бриллиантов все-таки отказалась. Нежный отсвет перламутра очень шел к ее бледной «лунной» красоте.

Иерусалим, решила Вера, — самый фантастический город на свете. Разбросанный на высоких холмах, он предстает недосягаемым фантомом, миражом. Вот уже вроде едешь по нему, а он все равно маячит где-то там, вдали, хотя и окружает тебя со всех сторон. В Иерусалиме почти нет многоэтажных зданий, хотя гид сказал, что практически все старые дома надстроены. Все равно, даже с надстройкой выходило этажа по три-четыре, не больше. Сложенные из местного розовато-бежевого камня дома казались Вере аккуратно нарезанными и чуть обжаренными сухариками, накрошенными по зеленым холмам для птиц небесных.

Когда подъехали к Стене Плача, выяснилось, что мужчины и женщины могут подойти к ней только порознь. Вера растерялась. Ей не хотелось отпускать сына одного. К счастью, они познакомились в автобусе с пожилой супружеской парой, эмигрантами из СССР, уехавшими в Америку еще в середине 70-х. Теперь они решили все-таки побывать в Святой земле. Ее звали Стеллой, его — Шломо. Типичные американские старички — сухощавые, подвижные, с фарфоровыми зубами и пергаментной кожей, оба в шортиках. Оба уже с заметным акцентом говорили по-русски, поминутно вставляя английские слова. Оба почему-то то и дело срывались в вопросительную интонацию даже там, где она не требовалась.

— Дай мне бэг? — попросила Стелла мужа.

Он снял с полки и передал ей легкий рюкзачок. Стелла извлекла оттуда тончайшее парео — на вид не больше носового платка, — развернула и обвязала себя по талии. В таком виде уже можно было идти к Стене Плача.

Шломо пообещал Вере, что присмотрит за Андрейкой, глаз с него не спустит, вернет маме в целости и сохранности.

При входе на площадь мужчинам раздавали бумажные ермолки, и Вера велела сыну тоже взять такую. Мальчик послушно нахлобучил смешную бумажную шапочку и вместе с Шломо отправился к Стене.

— А что надо делать? — спросил он.

— Вспомни, кого ты любишь? — посоветовал Шломо.

— Маму!

— Правильно, маму. А папу?

— Мой папа умер, — потупился мальчик, — я его совсем не знаю.

— А еще кого любишь?

— Бабушку, — принялся перечислять Андрейка, — Шайтана…

— Шайтана? Сатану?

— Это мой пес, — засмеялся Андрейка. — Он черный, вот мы его Шайтаном и назвали.

— Ладно, запишем Шайтана. А еще?

— Тетю Зину, — старательно припоминал Андрейка, стараясь никого не забыть, — дядю Илью и маленького Илью Ильича, Лёку, моих друзей — Олежку, Петю и Толика, и еще мне нравится одна девочка из класса…

Тут он смутился и замолчал.

— Вот и хорошо, — сказал Шломо, когда они подошли к Стене. — Можешь не говорить. Теперь всех их еще раз назови про себя и всем пожелай здоровья и счастья.

Вера тем временем пошла к Стене на женской половине.

— А бумаги и ручки у вас нет? — спросила ее Стелла.

Вера протянула ей блокнот и ручку, но, когда они подошли к Стене вплотную, Стелла со вздохом вернула и то, и другое, так ничего и не написав. То ли ее просьбы к богу были столь обширны, что не умещались на бумаге, то ли она просто не смогла их сформулировать.

Сама же Вера первым делом втиснула среди ноздреватых, отполированных бесчисленными прикосновениями камней обращенную к Всевышнему «шпору» Доры Израилевны. Это стоило ей немалых трудов и двух сломанных ногтей: все мыслимые и немыслимые трещинки, зазубринки, щелки примитивной древней кладки были забиты записками. Но Вера все-таки ухитрилась пристроить «шпору» так, чтобы она не падала.

Потом Вера вспомнила всех, кто был ей дорог, — Андрейку, Антонину Ильиничну, Зину, Илью, маленького Илью Ильича, Леокадию-Лёку, коллег по Вышке, Дору Израилевну и еще кое-кого из сослуживцев, даже вечно ворчливого Альтшулера и его безмозглую Веронику — и поблагодарила за них бога. Для всех попросила здоровья и исполнения заветных желаний.

Вот и все, на этом можно было и закончить. Но у нее само собой вырвалось еще одно имя: Коля. Неожиданная встреча месяц назад в ресторане «Прага» все это время не шла у нее из головы. Как он постарел! Куда девался веселый, заводной, уверенный в себе москвич, в которого она когда-то влюбилась? Озорные цыганские глаза потухли, не было больше подкупающей улыбки, лицо осунулось и помрачнело, в волнистых черных волосах уже заметно проступала седина. А ведь ему… Господи, да ему всего тридцать два! Вера попросила у бога удачи и для него.

Из музея Яд ва-Шем Вера и Андрейка вышли с побелевшими лицами. Вера крепко держала сына за руку. Стелла и Шломо так и не решились зайти внутрь, ждали их на лавочке в саду Праведников.

— Ну зачем было тащить туда ребенка? — спросила Стелла, сочувственно глядя на Андрейку.

— Там погибали дети младше его, — сухо ответила Вера. — Пусть знает.

— Мам, ну почему все так ужасно? — спросил он по дороге домой. — За что их так не любят?

— Потому что люди глупы и жестоки. Когда что-то в жизни не ладится, гораздо проще объяснить свои неудачи происками врагов, чем искать причины в себе. Когда евреев изгнали из Палестины, они стали для европейцев универсальным врагом. Им не давали владеть землей, их отовсюду гнали, всячески притесняли. Я хочу, чтоб ты понял, сынок: евреи такие, какими их сделали христиане. Христиане обращались с ними, как мачеха с Золушкой. Вот они и научились выживать.

— А почему… Вот у меня друзья — Петя Щухман и Толя Брук. Я за них бога просил у Стены Плача, как дядя Шломо научил. Но их же никто не притесняет?

— И слава богу. Но у нас в стране тоже много антисемитов. Это люди, которые не любят евреев и возводят на них всякую напраслину, — добавила Вера, не дожидаясь вопроса. — Среди евреев тоже попадаются всякие, но в большинстве своем это прекрасные люди. Мудрецы, философы… врачи, учителя, юристы… И банкиры. — Она улыбнулась при мысли о грозном Альтшулере.

В эту ночь Андрейка никак не мог заснуть.

— Тащи свое одеяло и подушку, — скомандовала Вера и уложила его на своей необъятной кровати.

А через день после экскурсии Вера с сыном вернулись в Москву.

ГЛАВА 16

Непросто было решиться вот так сразу порвать с телевидением, где у него было множество знакомых, приятелей, где у него был, наконец, такой верный друг, как Кла. У него там были обязательства. Но Николай понимал: если уж рвать, так именно сразу.

Ему до смерти надоело «Останкино». Осточертели эти протянувшиеся как кишки, тускло освещенные коридоры, обшарпанные стены, низкие потолки, елозящие под ногой плитки пола, убогие шкафы с незакрывающимися дверцами. Наверное, парижские клошары, спавшие под мостом, и те жили не так нищенски, как останкинский телекомплекс, достроенный наспех к Олимпиаде-80.

Надоели и рекламные студии, оборудованные неизмеримо богаче, чем «Останкино», но от этого не менее тошнотворные. Надоели окружавшие его со всех сторон гигантские, идиотски счастливые лица рекламных персонажей. Надоели прежние приятели, надоел треп ни о чем и вся вообще полууголовная атмосфера рекламного бизнеса.

К счастью, в ожидании грандиозного госзаказа от Звягинцева Николай успел в основном доделать работу, «разгрузил свой портфель», как это называлось. Остались главным образом заявки. Он всем решительно отказал, даже Никите Скалону, просившему создать новую рекламную линейку. Сказал, что уходит работать в театр. Никита не обиделся, даже пожелал удачи.

Удача привалила, да еще какая! Словно кто-то замолвил за него словечко перед богом. Как и советовала Вера, Николай обратился в один из некогда почтенных, но переживающих глубокий кризис театров, и ему неожиданно повезло: очередной режиссер встретил его, как своего спасителя. Режиссеру было поручено ставить спектакль к приходившемуся на 2003 год 180-летию Островского, но у него «горели съемки», куда более интересные ему, чем «Бедность не порок».

— Старик, — сказал он Николаю, мгновенно перейдя на «ты», — текст — полный отстой. Разведи их по кулисам, проследи, чтоб выучили реплики, а я потом вернусь и пройдусь рукой мастера. Бабки пополам. Хотя… какие это бабки? Это слезы. Ну, хорошо, шестьдесят на сорок, идет?

Николай ответил, что готов уступить все сто процентов гонорара, но в афише должна стоять его фамилия. С этим не согласился режиссер.

— У меня с ними контракт, понимаешь? Даже две фамилии в афише поставить не могу. Ладно, ты пока работай, а там разберемся.

Труппа была деморализована, и, как всегда бывает в таких случаях, ее раздирали склоки. К счастью, при театре существовала студия. Николай пригласил студийцев на роли молодых героев, а они были рады любому шансу выйти на сцену. Ему дали крохотный зал на сто мест, без занавеса, без оркестровой ямы, но он сказал себе, что бедность не порок, и обратил недостаток в достоинство.

И сцену, и партер (никакой галереи и уж тем более лож в зале не было) Николай затянул серым сукном и превратил в уютный, заставленный мебелью дом купца Гордея Торцова. Зрители, по его замыслу, становились прямыми участниками театрального действа. Никакого зазора между ними и актерами не было.

Заразившись энтузиазмом студийцев и очарованием сценического решения, штатные актеры театра тоже понемногу подтянулись, перестали халтурить, начали вкладывать душу в свои роли. Особенно хорош был актер, игравший Любима Торцова. Правда, исполнитель роли Гордея Торцова оказался безнадежен, но Николай решил не гневить судьбу: актерских удач в спектакле было больше, чем провалов.

На сцену с ряжеными он пригласил фольклорный ансамбль, исполнявший подлинные старинные песнопения, и у него получился очаровательный спектакль — веселый, трогательный и без единой капли умилительной приторности, нередко свойственной постановкам ранних пьес Островского. Работал он быстро, премьеру сыграли уже в июне, на излете сезона.

У спектакля не было никакой рекламы, никакой «раскрутки», он задумывался как дежурное мероприятие к юбилею никому не интересного классика, но… сработало «сарафанное радио», и зритель пошел. Окрыленный успехом, Николай обратился в РАТИ с просьбой, чтобы этот спектакль ему зачли как выпускной. Администрация пошла навстречу, спектакль зачла, и ему наконец-то выдали полноценный диплом. На афише стояло только его имя.

На один из премьерных спектаклей Николай пригласил Веру. Он уже знал, где она работает, и отправил прямо в банк пригласительный билет на два лица в конверте на ее имя с пометкой «Личное». Почти не надеялся, что она придет, но Вера пришла. Прячась за декорациями и опасаясь стронуть что-нибудь с места — закулисное пространство было страшно тесным, — Николай все-таки ухитрился разглядеть ее в полутемном зале. У него так колотилось сердце, что он не сразу понял, кто сидит рядом с ней. Какой-то мальчик лет десяти.

Ему хотелось встретиться с Верой после спектакля. Он вновь увидел ее, когда актеры вытащили его на поклоны: Вера стояла и хлопала вместе со всем залом. Но потом она исчезла, и Николай не успел ее догнать.

Тогда он незаконным путем добыл ее рабочий телефон. Ему ответила секретарша и попросила представиться. Николай назвал себя, и его соединили.

— Спасибо за билет, — зазвучал в трубке голос Веры, — спектакль был прекрасный. Я сама должна была позвонить, но не знала куда. А как ты узнал этот номер?

— Пошел на преступление, — признал Николай. — Попросил Владика пробить по базе. Ты помнишь Владика?

— Конечно, помню! Я его не раз вспоминала. Его ноутбук все еще у меня. Я сделала несколько «апгрейдов», но он до сих пор работает безотказно. Передай Владику от меня спасибо и скажи, что мой ноутбук никогда не попадет на аукцион «Сотби».

Страницы: «« « ... 910111213141516 » ... »»