Код Золотой книги Козловский Юрий

Глава 1. Служба. Вино на день рождения

Вчера я вернулся с Гавайских островов, где днем покорял на доске волны океанского прибоя, а вечерами – сердца ищущих приключений красавиц, съехавшихся туда со всех концов света. На внеплановом отдыхе настоял командир, заявивший, что мне следует не меньше двух недель держаться подальше не только от Москвы, но и вообще от России. Не знаю, какие он преследовал высшие интересы, но я был совсем не против приятной ссылки.

А сегодня мне исполнилось пятьдесят семь лет. Правда, никто из окружающих об этом не подозревает, потому что по паспорту, да и по внешнему виду, мне стукнуло только тридцать. Лично же для меня наступление этой даты, двадцать седьмого июля, означает, что миновал еще год и остаток отмеренного мне кем-то там, наверху, срока составляет еще больше шестидесяти лет.

Срок, согласитесь, очень приличный, так что поводов для пессимизма пока нет. Еще очень не скоро, говоря высоким стилем, завершится мой жизненный путь и я отойду в долину смертной тени. Если, конечно, раньше не произойдет что-нибудь непредвиденное – упадет, к примеру, на голову случайный кирпич, или в чужой перестрелке я поймаю шальную, не мне предназначенную пулю.

Но вероятность этого настолько мала, что неудержимо стремится к нулю. Не потому, что я никогда не попадаю в опасные ситуации. В моей бурной жизни их было более чем достаточно. Пули не раз свистели мимо меня, но ни одна из них ни разу не оцарапала мою шкуру. А все потому, что у меня хорошо развито чувство опасности и я всегда очень внимательно прислушиваюсь к внутреннему голосу. Дело тут не просто в дарованном матерью-природой инстинкте. Этого добра у меня хватит на троих, но постоянно везти не может, и правильно использовать врожденное чувство опасности меня долго и старательно учили.

Был такой случай: однажды мне очень не хотелось отправляться в дальнюю командировку. Стоило подумать, что впереди предстоят три ночи на узкой вагонной полке, как у меня заранее начали болеть ребра. Мое внутреннее «я» так сопротивлялось этому путешествию, что я проспал назначенное время, и водителю заказанного накануне такси пришлось подниматься ко мне на шестой этаж. Потом оказалось, что я забыл дома паспорт вместе с билетом, и пришлось возвращаться за ними с полпути, отчего я едва не опоздал на поезд. И все-таки не опоздал. В те благословенные годы москвичи еще не знали словосочетания «дорожные пробки». Но ангел-хранитель все не сдавался, и в самом начале пути у меня неожиданно началась резь в желудке, чего не должно было со мной случиться в принципе.

Вот тогда меня, наконец, проняло. На первой же станции я пулей выскочил из вагона и вернулся на электричке домой, хотя в пункте назначения меня ждало чрезвычайно важное дело. Дома боли сразу прекратились, а пассажиры моего вагона погибли в огне все до одного. Проложенный рядом с железнодорожными путями магистральный газопровод взорвался точно в тот момент, когда рядом с ним по соседним колеям проезжали два встречных пассажирских поезда. А я тогда получил грандиозный нагоняй от командира, но не за сорванное задание, а за то, что вообще вышел в тот день из дома, не прислушавшись к такой прозрачной и недвусмысленной подсказке судьбы.

Двадцать седьмого июля каждого года, если удачно складываются обстоятельства и я оказываюсь дома, я достаю из темной кладовой любовно оплетенную соломой трехлитровую бутыль с красным вином, усаживаюсь с ней в кресло на лоджии и наливаю до краев стакан из тонкого стекла. Смакуя наполненный ароматами Крыма напиток, выпиваю два стакана, после чего у меня пробуждается зверский аппетит.

Так случилось и сегодня. В моем холодильнике, как обычно, сквозил ветер, и пришлось идти на Одинцовский рынок, благо жил я в двух шагах от него. Не оглядываясь на цены и не торгуясь, я купил добрый кусок парного свиного окорока. Положил в пакет килограмм лопающихся от спелости крупных мясистых помидоров и столько же маленьких пупырчатых огурчиков. Туда же забросил несколько пучков зелени. Потом не удержался и прошелся по ряду, где торговали всякими маринадами, где взял пучок соленой черемши и несколько крупных головок маринованного чеснока. Конечно, я знал, что мне ни за что не съесть всего этого, но такой уж у меня характер – вечно покупаю все, на что падает голодный взгляд, и только дома задумываюсь: а нужно ли мне все это? Поэтому стараюсь ходить за продуктами сытым. Или не ходить совсем. Но сегодня был особый случай.

Продавщица весьма аппетитно выглядевших контрабандных молочных продуктов, у которой я купил сметаны для салата, веселая толстая тетка-белоруска, лет так далеко за пятьдесят, увидев мои покупки, спросила с доброй улыбкой:

– Што, сынок, нябось, свята якое спрауляешь?

– Ага, мамаша, – ответил я, стараясь спрятать иронию. – Тридцать в аккурат исполнилось.

– Ну, виньшую! – еще шире улыбнулась продавщица и, вздохнув с завистью, добавила: – Прыемны возраст!

Услышанное от ровесницы слово «сынок» ничуть не смутило меня. Сегодня у меня не было ни причин, ни желания напрягаться, чтобы выглядеть так, как должен выглядеть всякий нормальный человек, давно разменявший шестой десяток. Я улыбнулся ей в ответ во все свои тридцать два зуба (ни одного искусственного!) и, решив, что хватит без толку тратить деньги, отправился домой.

Через час пиршество вышло на новый уровень. И без того великолепное вино в сочетании с жареным мясом превратилось в настоящий напиток богов. Трехлитровую бутыль его каждое лето мне присылает с проводниками поезда «Москва – Евпатория» бывший капитан каботажного теплохода, а ныне пенсионер Семен Полубояринов. Он считает себя моим вечным должником: пятнадцать лет назад я спас жизнь его сына-подростка. Одновременно я выдернул из весьма непростой ситуации и самого Семена, только он об этом не знает и никогда не узнает. Но об этом позже.

У Семена недалеко от Евпатории есть небольшой виноградник, и вино он делает сам. То, что продается в магазинах, он презрительно называет пойлом. С Семеном, конечно, можно не соглашаться, но, попробовав его напиток, возникает стойкое подозрение, что он не так уж и не прав. Все познается в сравнении.

Я ел мясо со свежими овощами и зеленью и пил вино стакан за стаканом, не боясь опьянеть. Так уж устроен мой организм, что крепкие напитки не действуют на него никак, а натуральное вино лишь разжигает аппетит и создает ощущение веселой беззаботности. К вечеру в бутыли осталось не больше литра, и я блаженно откинулся на спинку кресла, наслаждаясь покоем и детскими криками под окном и задумываясь, не нанести ли визит Марине, с которой познакомился незадолго до отлета в Гонолулу.

То, что сейчас мой телефон заиграет бодрую мелодию футбольного марша, я почувствовал секунд за пять до звонка. Я даже знал, чей голос услышу, и не ошибся.

– Вставай, герой, труба зовет! – Мой командир Петр Станиславович, носящий незамысловатую фамилию Радзивилл, как всегда, не поздоровался, будто мы расстались минут пять назад. – Оторвись от бутыли и включи компьютер.

– Куда ехать? – обреченно спросил я. Богатый опыт подсказывал мне, что дело предстоит на выезде. Почему-то Радзивилл никогда не поручал мне работу в Москве. И, разумеется, я тоже не стал здороваться. Какой привет, такой и ответ.

– В Харьков. Деньги будут на карточке «Виза-электрон». Выезжаешь завтра, так что время допить вино у тебя есть. Билет заберешь в четвертой кассе.

Позер дешевый, подумал я. Пытается показать, будто каждую секунду знает, чем занимается любой из подчиненных. Хотя нет, дешевым я обозвал его зря. Что-что, а изучил он мои привычки досконально, этого у него не отнять.

Визит к Марине сорвался.

Ехидный смешок Радзивилла раздался в воздухе уже после того, как он отключил трубку. В отместку я не стал спешить и не вставал из-за маленького столика на лоджии, пока не допил вино из бутыли до последней капли. Пусть старик поскрипит зубами, видя, что я не слишком спешу открывать почту. Я почти как наяву видел, что он не спускает глаз с монитора. Сам виноват, нечего было говорить, что время у меня еще есть…

В комнату, где стоял компьютер, служившую мне одновременно кабинетом и спальней, я переместился, когда на улице совсем стемнело. Первым делом проверил свой банковский счет. Сумма, которой он пополнился, в других обстоятельствах порадовала бы меня, но сейчас она означала лишь то, что дело предстоит весьма непростое. Потом я открыл письмо, зашифрованное личным шифром командира, и погрузился в изучение материалов по убийству, совершенному сегодня утром. Добавлю – загадочному убийству, которое обязательно потащит за собой далеко идущие последствия. Другими мы не занимаемся.

Глава 2. Служба. Убийство в поезде

На перроне Харьковского вокзала меня встретил молодой, не старше двадцати пяти лет, парень в чине лейтенанта (у нас в Службе приняты воинские звания). По всем признакам, он совсем недавно вышел в мир из Школы, внешность его полностью соответствовала возрасту, и он еще не наигрался в тайных агентов.

– Здравствуйте, господин майор! – шепотом произнес он, оглянувшись по сторонам, будто кто-то мог нас услышать.

– Меня зовут Владимиром. – Мне стало смешно, но я решил не показывать этого. – Владимир Николаевич Кубанский. Вот только звать меня будешь Володей и обращаться на «ты». На людях и наедине. И не веди себя как английский шпион. Нас никто не слушает.

Все-таки наша Школа – лучшая школа в мире. Поняв, что заработал себе жирный минус, Витя – так звали лейтенанта – моментально вспомнил все, чему его учили, и повел себя соответствующим моменту образом. Оживленно беседуя, мы прошли сквозь строй мелких торговцев, предлагающих все, что может заинтересовать выскочивших на несколько минут из поезда пассажиров, – от мороженого и вареной картошки до пива и водки. Через подземный переход вышли на привокзальную площадь, и Витя подвел меня к неприметному серенькому «Фольксвагену Гольф».

Вещей у меня было немного – ноутбук и легкая спортивная сумка. Никогда не таскаю с собой лишнего багажа, лишь необходимый минимум: зубную щетку, бритву, смену белья да книжку в дорогу. Служба не скупится на командировочные, поэтому все, что может понадобиться, я предпочитаю покупать на месте. Не было у меня и оружия. Офицер Службы в отличие от сотрудников так называемых «силовых ведомств» должен добиваться успеха не стволом крупного калибра, а головой, в крайнем случае помогая ей руками.

По обе стороны игрушечной российско-украинской границы люди в форме, со всей серьезностью изображавшие настоящих пограничников, шлепнули в мой паспорт по штампу, причем оба одинаково завистливо покосились на американскую визу и отметку с надписью по-английски: «Гонолулу». Я четко представлял себе ход их мыслей: мало, ох мало дерет государство с этих проклятых буржуев, которые позволяют себе отдых за океаном! Драло бы больше, хотя бы половину доходов, смотришь, и пограничник мог бы позволить себе смотаться в отпуск на Гавайи! Наивные, они не понимали, что повышение налогов вовсе не влечет за собой автоматическое повышение их окладов.

Удар, пропущенный постаревшими, ослабившими бдительность властителями бывшей необъятной империи, отколол от нее четырнадцать царств со своим маленьким царьком в каждом, но даже краешком не затронул Службу. Она выстояла, ничуть не пошатнувшись. Сфера нашего влияния по-прежнему охватывала не только всю территорию бывшего Союза, но и выходила далеко за ее пределы. Наше руководство с давних пор размещается в Москве, точнее – рядом с ней. Но точно так же местом дислокации оно могло выбрать хоть Пярну, хоть Конотоп. Даже Анадырь. Ни от одного государства бывшей империи Служба не зависела, хотя бы потому, что была старше любого из этих государств, внимание на действия властей обращала лишь тогда, когда они угрожали нарушить некий устоявшийся баланс, и рукой Москвы называть ее было бы просто глупо.

Поэтому «щирий украинец» Витько Слободенюк не имел ничего против того, что ему во временные командиры навязали «клятого москаля». На моем месте с тем же успехом мог оказаться монгол с труднопроизносимой фамилией или чукча из Певека – были у меня такие знакомцы, и постигали они наши науки не хуже, а то и лучше других. А меня могли приставить помощником к приехавшему в Москву спецу из, предположим, Грузии или Азербайджана, если дело проходило по его профилю. И ничего обидного я бы в этом не усмотрел, даже если этот спец был ниже меня по званию.

На этот раз мне предстояло расследовать убийство биофизика, доктора наук из Новосибирска Леонида Назарова. Его труп был обнаружен проводником фирменного поезда, следовавшего по маршруту Москва – Харьков, в вагонном туалете, когда тот хотел закрыть его при въезде в санитарную зону Харькова. Туалет оказался занят, проводник долго стучался, потом услышал, как за дверью упало на пол что-то мягкое и грузное, после чего открыл дверь своим ключом и увидел жуткую картину. Пассажир с размозженной головой лежал на полу, а стены туалета были забрызганы кровью и ошметками мозга. Окошко по летнему времени было открыто, и пуля, как выяснила экспертиза, выпущенная из «СВД», могла прилететь лишь снаружи, причем с близкого, не больше тридцати метров, расстояния.

В машине Витя передал мне флешку, на которой была записана довольно скудная первичная информация по делу. Вставив ее в свой ноутбук, я сразу пропустил то, что мне уже было известно из переданных Радзивиллом материалов. Просмотрел протоколы, составленные следователем линейной прокуратуры, на которую повесили расследование, и понял, что, едва заведя уголовное дело, он сразу стал двигать его в разряд нераскрываемых висяков. Свидетельские показания были куцыми и ни о чем не говорили. Пассажир Назаров сел в поезд на Курском вокзале Москвы минут за десять до отправления. В двадцать один час двадцать восемь минут состав тронулся. Назаров поужинал двумя принесенными с собой бутербродами, выпил стакан чая и, отказавшись от приглашения соседей по купе к совместному употреблению спиртных напитков, а конкретно – водки «Президент» и пива «Балтика № 3» (клянусь, именно так было написано в протоколе!), улегся спать на верхнюю полку. Поднялся в восьмом часу перед прохождением пограничного и таможенного контроля на территории России и больше не ложился.

Тут я вспомнил трех предпринимателей, с которыми делил купе по дороге в Харьков. Они тоже приглашали меня за стол и тоже с целью «совместного употребления». А когда утром украинский таможенник задал наивный вопрос, везут ли они спиртные напитки в подлежащих декларированию количествах, один из них, опухший, но не потерявший чувства юмора, ответил – уже нет…

Когда Назаров ушел в туалет, никто не заметил, но произошло это уже после Казачьей Лопани, потому что в его паспорте стоял штамп о пересечении украинской границы. Где именно прозвучал выстрел, единственный свидетель, проводник вагона, сказать не мог. Сначала он был сильно зол на застрявшего в туалете пассажира, а потом слишком напуган, чтобы фиксировать нужные для следствия подробности. Тем более ничего не смогли пояснить остальные пассажиры, занятые в то время подготовкой к высадке.

Следователь сразу выдвинул версию о случайном хулиганском выстреле, приведшем к трагическим последствиям. И действительно, трудно представить себе снайпера, способного попасть в голову человека через приоткрытое окошко вагона, несущегося со скоростью сто километров в час в двадцати метрах от него. Трудно следователю, но не мне. Видал я чудеса и почудеснее. А когда при таких странных обстоятельствах гибнет человек, попавший в сферу интересов Службы, о случайности говорить и вовсе не приходится. Тут уже надо искать закономерности.

Я постучал по клавишам, получил некоторые интересующие меня данные и повернулся к Вите.

– Завтра к восьми часам мы должны быть в Казачьей Лопани. Сделай так, чтобы погранцы пропустили нас в поезд.

– Без проблем! – весело ответил он и, взявшись за ключ зажигания, вопросительно посмотрел на меня.

– Тогда поехали, – кивнул я и откинулся на спинку сиденья.

Я знал, что Витя везет меня не в гостиницу, а к себе домой. Все резиденты Службы на местах занимают большие многокомнатные квартиры, чтобы командированные имели возможность останавливаться у них. А сами квартиры оборудованы так, чтобы их можно было в любой момент покинуть незаметно для окружающих. Даже если эти окружающие – бойцы группы захвата, свалившиеся на твою голову. Но доводить до такого в Службе считалось полнейшим непрофессионализмом, и на спалившего квартиру офицера ложилось позорное пятно.

Так было всегда, даже послереволюционные уплотнения жилплощади обходили стороной квартиры Службы. Их как-то просто не замечали. Да что там говорить, даже во время оккупации немцы не сунулись в квартиру, которую занимал теперь Витя Слободенюк. А чем занимался в то время его предшественник, которого Витя сменил на этом посту совсем недавно, держалось в строжайшей тайне. Нам открывали только те старые дела, которые могли помочь в расследовании дел текущих. Праздное же любопытство не поощрялось и никогда не удовлетворялось.

Витина квартира располагалась на втором этаже четырехэтажного дома в центре города, недалеко от метро «Университет». Дом был старинный, с толстыми стенами и лепниной снаружи и изнутри. Витя ознакомил меня с некоторыми специфическими особенностями своего обширного пятикомнатного жилья и путями экстренной эвакуации, после чего, получив от меня необходимые инструкции, уехал по делам. А я отправился знакомиться с городом, в котором никогда прежде не бывал. Знакомился серьезно и обстоятельно, вымеряя шагами расстояния и осматривая проходные дворы. Больше делать пока мне было абсолютно нечего – поезд, в котором погиб Назаров, прибудет в Харьков очередным рейсом только завтра. Проводник будет тот же. Завтра мы с Витей сядем в четвертый вагон, и тогда начнется настоящая работа.

Тайные встречи. Семеро

По безликой обстановке помещения никто не догадался бы о важности происходившей в нем встречи. В центре обширной комнаты с глухими бронированными стенами без окон, за большим круглым столом разместились семь человек. Кроме этого стола и стульев, на которых они сидели, никаких других предметов обстановки в помещении не было.

В собравшихся людях на первый взгляд тоже не было ничего необычного. Все примерно одного возраста, на вид около сорока пяти – пятидесяти лет. Все не похожи друг на друга. Один, с густой шевелюрой темно-русых волос и пышными усами, отличался некоторой медлительностью движений, но медлительность эта была обманчивой. Быстрота взгляда, который он время от времени переводил с одного собеседника на другого, делала его похожим на крупного матерого хищника, скупого на лишние движения, но в любую минуту готового развернуться, как сжатая пружина. Даже сидя на стуле, этот человек на голову возвышался над собеседниками. Он носил говорящее имя Лев и сегодня по праву хозяина председательствовал за столом.

Остальные были под стать ему – правда, не такие крупные, но тоже крепкие и подтянутые, без грамма лишнего жирка, который обычно накапливают многие мужчины к этому возрасту. Слева от Льва сидел Иеремия, начинающий лысеть мужчина с крупными ладонями и ханжеским лицом. Дальше, по часовой стрелке, разместились: белокурый швед Ингмар с тяжелым, выдвинутым вперед подбородком, с виду настоящий ариец, за ним – немногословный китаец, которого присутствующие звали Чан. Потом – темнолицый индус Арджун. Следующий стул занимал Аббас, араб с тонкими чертами лица и чувственными губами. Рядом с арабом, ничуть не чураясь такого соседства, занял место израильтянин Ицхак, которого, не зная его национальности, по внешнему виду можно было легко принять за соотечественника Аббаса.

Как уже говорилось, неискушенный наблюдатель не увидел бы в лицах этих людей ничего особенного. Разве только удивился бы – что заставило собраться вместе столь разношерстную компанию? А вот опытный взгляд сразу отметил бы то, что их объединяло. Этим общим была явно выраженная привычка к власти. И не просто к власти, а к власти безграничной. Такое выражение лица редко встречается даже у глав правительств и президентов, потому что все они кому-то подотчетны. На словах – своим избирателям, а на деле – тем, кто продвигал их на посты и финансировал избирательные кампании. Миллиардеры порабощены своими деньгами, иерархи ходят под богом. Все это оставляет на внешности свой отпечаток. Семеро же не отчитывались ни перед кем, не признавали над собой никого, и это отражалось на их лицах.

Но никакого стороннего наблюдателя не было и быть не могло. Ни один свидетель не смог бы проникнуть в комнату, где проходила встреча. Ни одно из средств наблюдения не могло сработать в этом помещении, потому что даже электрон не мог вырваться за его пределы. Никто и никогда не видел семерых собравшимися вместе, а их переговоры навсегда оставались тайной для окружающего мира, поделенного ими на зоны влияния. Лев представлял Российскую империю в ее старых границах, Монголию и часть Восточной Европы. Иеремия – американский континент и Австралию, то есть практически весь англоязычный мир. Ингмар – Европу Западную. Чан держал Китай, Японию и всю Юго-Восточную Азию, Арджун – Индию. Вотчиной Аббаса был мусульманский мир. На долю Ицхака достались Израиль и диаспора. Немного по сравнению с другими, но по власти и могуществу он не уступал остальным присутствующим. Африку и острова Мирового океана семеро поделили между собой.

Семеро знали, что кроме них существует немало тайных организаций, претендующих на роль мирового правительства и мировое господство, но не видели в них конкурентов. Им даже в голову не приходила мысль о соперничестве. Наоборот, они часто использовали мощь тайных организаций в своих целях, но так, что те даже не догадывались об этом. Преимущество семерых заключалось в том, что они знали все обо всех, а о них не знал никто. И еще в том, что могущество упомянутых тайных организаций было основано на деньгах и купленной власти, а сила семерых заключалась в неизвестных остальному человечеству знаниях и тех возможностях, которые они давали. Они легко могли завладеть всеми богатствами мира, но это было им совершенно безразлично. Их не знал никто, но при необходимости они подчиняли себе любого.

По традиции, из уважения к председательствующему разговор велся на русском языке. Будь хозяином встречи Ицхак, говорили бы на иврите, Арджун – на хинди и так далее. Для семерых не существовало языковых барьеров. Беседа началась давно, и основные вопросы были уже оговорены. Записей никто не вел, все сказанное навсегда оседало в бездонной памяти семерых, а принятые договоренности свято соблюдались без всякой фиксации их на бумаге.

Подведя итог, Лев откинулся на спинку натужно заскрипевшего стула и сказал:

– Теперь обсудим текущие вопросы. Могу доложить вам, что новая пятерка, о которой мы давно говорили, уже набрана, и я вполне доволен кандидатами. Для вербовки были созданы необходимые условия, и теперь они наши.

В течение следующего часа он знакомил присутствующих с подробными характеристиками на всех пятерых.

– Не слишком ли они хороши для простых оперативников? – усомнился Арджун. – Соответствуют самым высшим параметрам и при этом даже не догадываются о своей исключительности. С такими задатками их можно использовать на более ответственной работе!

– А они и не будут простыми оперативниками! – немедленно откликнулся Ицхак. – Ты не забыл, к чему их будут готовить? Что им предстоит сделать?

– Все равно жалко, – покачал головой индус. – Уж больно материал хорош! А кто их будет готовить?

– Петр, – ответил Лев.

– Тот, который справился с Балтийским кризисом?

– Да, тот самый.

– Ну, тогда я снимаю вопрос! – сказал Арджун, подняв руки в шутливом жесте.

– Кстати, что у нас с поисками… э-э-э… ну, в общем, ты меня понял? – обратился Лев к Иеремии. – Результатов, конечно, нет?

– Риторический вопрос, – усмехнулся человек с лицом сельского проповедника. – Ты сам на него и ответил. Когда появятся результаты, мы сразу это почувствуем. На своей шкуре.

– Что-нибудь еще есть? – теперь Лев обращался ко всем присутствующим.

– Есть вопрос, – голос шведа Ингмара звучал так, будто где-то рядом катились огромные булыжники. – По-моему, нам пора подумать о продлении срока службы оперативников. Ведь сделать это несложно.

– Зачем? – удивился китаец Чан. – Это совершенно лишнее. Как правило, за отпущенный им срок они успевают полностью выработать весь ресурс.

– Ага! – снова загрохотал скандинав. – Легко говорить, когда у тебя почти два миллиарда голов под рукой. Выбирай не хочу! А у меня рождаемость падает, одну пятерку хотя бы наскрести…

– Придется выкручиваться, – флегматично проронил Лев. – Тем более что тебе набирать еще не скоро. А срок службы продлевать нельзя. Уважаемый Чан прав, но это еще не главное. Сам понимаешь, если они наберутся лишнего опыта, что-то узнают и начнут копать, то от них придется избавляться. Обойдется себе дороже. Пусть уж лучше естественным путем…

Когда беседа была закончена, все встали и подошли к стене. Лев приложил к ней ладонь и, беззвучно шевеля губами, что-то прошептал про себя. Через несколько мгновений часть кажущейся монолитной стальной стены отъехала в сторону, и семеро вышли в длинный коридор, кончавшийся ведущей вверх лестницей. Когда они дошли до середины коридора, проход за ними закрылся, и комната для совещаний перестала существовать для окружающего мира. Помещение охранялось тайными знаниями, и теперь на этом месте никакой комнаты больше не было. Если даже кто-то попытался бы копать в этом направлении, то обнаружил бы сплошной известняковый монолит. Но если бы кто-то из них обернулся, то заметил бы скользнувший тенью силуэт, тут же растаявший в воздухе. Однако привычки оборачиваться ни у кого из них не было.

Семеро распрощались друг с другом, чтобы разъехаться по всему свету. Следующая встреча была намечена через год у Ицхака, неподалеку от Тель-Авива. Ицхак давно лелеял мечту перенести резиденцию километров на пятьдесят восточнее, но Иерусалим все еще оставался арабским городом…

Глава 3. Школа. Досрочный дембель

В Школу попадают разными путями и в разном возрасте – примерно от пятнадцати до тридцати лет. Я попал туда из армии. Честно признаться, был я в то время дурак дураком и долго удивлялся, кому могло прийти в голову отобрать меня, одного из всего полка, на какие-то таинственные курсы (критериев отбора я не знал тогда и не знаю до сих пор). Было это в тысяча девятьсот семьдесят втором году, служил я в до предела милитаризированном в ту пору еврейско-белорусском городе Бобруйске, и в голове у меня царила полнейшая каша. В этой каше революционный задор советской эпохи самым причудливым образом смешивался с блатной романтикой, привитой во время бесшабашного дворового детства, нелюбовью к «мусорам», традиционной неприязнью к евреям и тайным преклонением перед засекреченными рыцарями с холодной головой, горячим сердцем и пистолетом под пиджаком. Помню, как жутко я завидовал одному сержанту из нашей роты, которому за полгода до дембеля полковой особист сделал предложение подать документы в школу КГБ. Правда, познакомившись с его школьным аттестатом, чекист забрал предложение обратно, но сам факт возможности такого крутого поворота судьбы заставлял сердце биться быстрее.

Насчет евреев и «мусоров» я особенно не задумывался. Ни те, ни другие не сделали мне ничего плохого. Больше того, у меня никогда не было с ними никаких конфликтов. Просто так полагалось – не любить их.

Зато я не сомневался, что если коварный враг посягнет на самое святое – завоевания революции, то я окажусь в первых рядах бойцов, и так далее, и тому подобное… В моем окружении бытовала уверенность, что настоящими героями на войне становятся бывшие хулиганы и разгильдяи, и наоборот, отличники и любимчики начальства обычно показывают себя трусами, если вообще не становятся предателями. А в армии мой настырный свободолюбивый характер заставлял меня чуть ли не на биологическом уровне противиться воинской дисциплине, и я стал заядлым самовольщиком. Но так как город был битком набит офицерами и военными патрулями, то и попадался я довольно часто.

В итоге общий стаж моего пребывания на гауптвахте еще до окончания первого года службы достиг сорока пяти суток. Что самое обидное, каждый раз я с самого утра предчувствовал, да что там предчувствовал, твердо знал: если сегодня сорвусь в самоход, меня обязательно заметут. Но какой-то бес зудил и подталкивал, и я, перемахнув через забор, уходил в город. Без всякой определенной цели, просто мне было интересно… Скорее всего, это было инстинктивное, неосознанное сопротивление идиотизму тогдашней армейской жизни. Не знаю, изменилось ли что-то теперь, но в мое время ходила совершенно справедливая присказка: кто в армии служил, тот в цирке не смеется…

Даже в привычных, затертых словах таился абсурд. Взять обязательное к применению слово «товарищ». Товарищ сержант, товарищ полковник… Товарищ – это же почти что друг. Товарищи – это Серега Краснов и Петя Виноградов из нашего взвода, но никак не сержант Слюсаренко, отобравший у меня новенькую шапку и всучивший взамен свою, потрепанную. «Рано тебе такую носить! – заявил он с ухмылкой. – Придет твое время, и ты тоже добудешь себе новую шапку». Или командир полка, мимо которого полагалось проходить с топотом ног и отданием чести? Против отдания чести я ничего не имею против, но какой он мне товарищ? И так чего ни коснись.

Но не буду отвлекаться от темы. Бобруйская гарнизонная гауптвахта того времени достойна того, чтобы рассказать о ней особо. Окруженная высоченным забором, она стояла в центре построенной в начале девятнадцатого века крепости и была довольно мрачным местом. Ходили слухи, что в этом каменном мешке отбывали наказание бывшие офицеры, осужденные за восстание на Сенатской площади, и, конечно, мы, современные армейские раздолбаи, называли себя потомками декабристов.

Само здание «губы» было двухэтажным, красно-кирпичным, как и все постройки старой крепости, и имело такие толстые стены, что через узкие окошки-бойницы невозможно было дотянуться рукой до стальной решетки. На первом этаже располагались канцелярия, караульное помещение, офицерская камера и камера для временно задержанных, которая к вечеру наполнялась солдатами и сержантами в различной степени опьянения, доставленными сюда патрулями. Утром некоторых из них забирали в родные части, а для остальных гонцы приносили записки об аресте, и бедолаги перемещались на второй этаж, где были расположены основные камеры. В каждую из них, в зависимости от времени года и других причин, набивалось до двадцати человек.

Стены и полы по всей гауптвахте постоянно вымазывали разведенным на воде рыже-красным красителем, отчего сапоги, шинели, шапки и даже волосы «губарей» приобретали неповторимый красный оттенок, долго еще после отбытия наказания отличающий их от других военных. Каждое утро, после обязательного часа строевой подготовки, а точнее, пародии на нее – арестованные уныло брели по кругу во дворе гауптвахты, подгоняемые злыми командами невыспавшегося начальника караула, – нас на грузовых машинах развозили на исправительные работы. Лучшим наказанием мы считали командировку на хлебозавод. Там можно было от пуза наесться горячего белого хлеба и всласть пообщаться с молоденькими работницами. Неплохо было и на других городских предприятиях – мебельной фабрике, лесокомбинате, машиностроительном заводе. Конечно, съестным там поживиться было негде, зато можно было настрелять у мужиков полные карманы курева – на Руси не принято отказывать арестантам. А работа не отличалась разнообразием. Главными нашими орудиями труда были лом и лопата.

Еще несколько человек каждый день отправлялись на разборку бастионов из красного кирпича тут же, в крепости. «Губари» под надзором вооруженного автоматом выводного, которому было абсолютно плевать на производительность подневольного труда, без всякого вдохновения тюкали ломиками по старинной кладке, имеющей твердость железобетона, пытаясь разбить ее на отдельные кирпичи. Или даже не пытаясь. Рядом с ними ту же работу делали «вольные» солдаты, и шла она у них гораздо продуктивнее, потому что у них над душой обычно стоял кто-то из начальства, прапорщик или офицер.

Говорили, что командующий военным округом генерал-полковник Четвертак отчего-то лютой ненавистью возненавидел старую крепость и мечтал стереть ее с лица земли. Стиралась она с большим трудом, наши предки строили на века. Но капля камень точит, и постепенно все шло к тому, что советскому генералу-самодуру удастся сделать то, до чего не додумались ни французы в тысяча восемьсот двенадцатом, ни немцы в сорок первом.

Хуже других доставалось тем арестантам, кто попадал на работу в гарнизонную комендатуру. Из кирпича, добытого при разборке крепостных бастионов, там строили гараж. Кирпич был неровным от навеки застывшего на нем раствора, и комендант, подполковник с неподвижным лицом и механическим голосом киборга, заставлял «губарей» стесывать раствор молотками. Это было нелегким делом. Раствор, который, по слухам, был замешен на яичном желтке (или белке?), поддавался с трудом, многие кирпичи лопались. Если комендант замечал это, виновный тут же получал за нерадивость десять суток ареста в дополнение к имеющемуся сроку.

Так возведенные на века старыми мастерами бастионы, бывшие чудом инженерной мысли своего времени, по генеральской воле превращались в неровные, уродливые стены комендантского гаража.

Но страшнее всего для любого арестанта было остаться на целый день в распоряжении начальника гауптвахты для выполнения хозяйственных работ. Работ этих, как правило, было две – красить огромной мочальной кистью камеры и коридоры и вычерпывать подземную воду. Дело в том, что в середине большого подвала с каменным полом под зданием гауптвахты, где хранились «вертолеты» – деревянные топчаны, заменяющие «губарям» койки, для чего-то была выдолблена яма, постоянно заполненная водой. Никто не знал, попадала она туда из прорванного водопровода или там бил подземный родник. А может быть, это просто был уровень грунтовых вод. Но каждое утро троим арестантам вручали по два ведра, и они целый день таскали воду наверх, выливая ее под забор. Не исключаю, что, впитавшись в землю, она сразу возвращалась обратно, поддерживая прежний уровень воды в яме. Во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы он понизился хоть на несколько сантиметров. Как ни разу и не поднялся до уровня каменного пола.

Более бессмысленную работу трудно было придумать, и где-то после сотой ходки с ведрами начинало казаться, что ты находишься в каком-то заколдованном мире, где полностью отсутствуют причины и следствия, а есть лишь кто-то, следящий за тобой с холодным любопытством и терпеливо ожидающий, когда, наконец, ты полностью превратишься в тупую нерассуждающую скотину. Но стоило кому-то из нас возмутиться, как начальник гауптвахты, майор с добродушным круглым лицом, сразу объявлял умнику пять суток дополнительного срока – максимум, что позволял ему устав.

Можно было бы рассказать много интересных случаев из жизни «губарей», смешных и трагических, но тогда бы получилась совсем другая история. А моя задача – поведать, как однажды я вместо «губы» попал в Школу.

В те дни при нашем полку связи, квартировавшем тут же, в крепости, проводились соревнования по радиоспорту. Неожиданно выяснилось, что я не только быстрее всех радиотелеграфистов пятой гвардейской танковой армии, в состав которой входил наш сороковой отдельный, ордена Богдана Хмельницкого Корсунский полк связи, отстукивал ключом и принимал на слух морзянку, но и самым первым находил цель по карте и компасу в соревнованиях по спортивному ориентированию. Награждение победителей было назначено на следующий день, и, воспользовавшись временной свободой, я не раздумывая сорвался в самоволку.

Патруль, которому я бездарно попался в районе городского рынка, доставил меня на гауптвахту. Но камера для временно задержанных оказалась переполненной (это был день выдачи военным денежного довольствия), а я был совершенно трезв, поэтому начальник гауптвахты приказал патрулю отвести меня на ночь в часть, а утром доставить обратно.

– Не мог хотя бы награждения дождаться! – с досадой сказал мой командир взвода, бывший всего двумя годами старше меня, ведя меня после завтрака на гауптвахту. – Да еще летунам попался! Ты хоть знаешь, что с команды сняли все твои очки?

– Все равно первое место нашему полку обеспечено, даже без моих очков. А я как-нибудь и без грамоты обойдусь! – легкомысленно ответил я. Вот то, что меня отловил патруль из авиационного полка, действительно было непростительным промахом.

– Да что мне с этого толку! – махнул рукой лейтенант. – Мог быть чемпион соединения из моего взвода, а вместо этого теперь наверняка звание задержат. Засранец ты, вот что я тебе скажу…

Наш непринужденный разговор прервал запыхавшийся солдат-посыльный из штаба полка. Громко топоча растоптанными кирзачами, он догнал нас, приложил руку к пилотке и, выпучив от усердия глаза, гаркнул:

– Товарищ лейтенант, приказано доставить рядового Кубанского к начальнику штаба!

Не знаю, кем представился нашему лощеному и высокомерному начштаба моложавый майор с общевойсковыми эмблемами, но когда он попросил подполковника оставить нас одних, тот быстро-быстро закивал, бросил на меня злой взгляд и моментально ретировался из собственного кабинета. Майор занял его место за столом, указал мне стул напротив и без всяких предисловий задал вопрос, который решил всю мою дальнейшую судьбу:

– Ну что, военный, хочешь на досрочный дембель?

«Нашел о чем спрашивать!» – подумал я с захолонувшим сердцем. Какой дурак ответит отрицательно, когда служить еще восемь месяцев, а репутация уже подмочена до предела… На губах майора играла легкая улыбка, но холодные серые глаза говорили, что он не собирается шутить. Почему-то я подумал, что его визит как-то связан с занятым мною и тут же отнятым первым местом в соревновании…

– Точнее, – продолжил он, не обращая внимания на мое замешательство, – я предлагаю тебе новую Службу. – Это слово прозвучало у него именно так, с большой буквы. – Такую, о которой другие могут только мечтать. Если примешь мое предложение, то никогда в жизни не пожалеешь об этом. А если Служба тебе не понравится или ты по каким-то причинам не подойдешь нам, то мы всегда можем расстаться без каких-либо осложнений для тебя. Но сначала тебе придется пройти курс обучения в Школе.

Тут я почувствовал одновременно гордость и жестокое разочарование. Меня, именно меня кто-то выделил из массы и предлагает обучение в школе КГБ (а где же еще?), куда не смог попасть тот сержант, которого я уже упоминал! Но, наверное, майор просто не знал про мои художества и нарушения дисциплины. Кроме того, на запястье левой руки у меня была нанесена корявая татуировка «Галя» – имя одноклассницы, которая даже не подозревала о моем тайном воздыхании. Наколол я ее, подчиняясь глупому поветрию, занесенному в наш двор вернувшимся из колонии Валеркой Богдановым. Потом я испугался родительского гнева и стал всеми способами избавляться от наколки. Я травил ее уксусной эссенцией, скреб бритвенным лезвием, но в результате она стала еще заметнее. Потом в какой-то книге я прочитал, что люди, имеющие татуировки и другие особые приметы, не имеют никаких шансов попасть в чекисты. Если бы майор знал обо всех моих недостатках, ему и в голову не пришло бы…

– Я все знаю про тебя. – Майор будто прочитал мои мысли. – Но я не из госбезопасности. Это нечто другое. Совсем другой уровень.

«Вот это да! Какие же у них критерии отбора?» – мелькнуло у меня в голове.

– У нас свои критерии отбора, – произнес майор, и я понял, что соглашусь на все его предложения.

– Меня зовут Петр Станиславович Радзивилл, – сказал майор. – А ты будешь обращаться ко мне – командир. Просто командир. Ты меня понял?

– Так точно, товарищ командир! – гаркнул я во весь голос.

– Ни черта ты не понял, – поморщился майор. – Повтори!

– Понял, командир! – проявил я сообразительность, чем вызвал его одобрительную улыбку.

Потом пошли сплошные чудеса. Машина с номерами штаба армии отвезла нас на военный аэродром, где на взлетной полосе уже дожидался транспортный самолет с заведенными двигателями. Самое удивительное, что мы с майором оказались его единственными пассажирами. Как только самолет поднялся в воздух, новый командир достал из шикарного кожаного чемодана гражданскую одежду и протянул мне:

– Переодевайся!

Пока я смущался, он сбросил с себя офицерскую форму и надел франтоватый костюм с белой рубашкой и галстуком с замысловатым узором. Мундир он без всякого почтения бросил на пол. Я последовал его примеру и оказался одет в темные брюки из немнущейся ткани, бежевый джемпер, модную синтетическую куртку и импортные югославские туфли, о которых на гражданке мог только мечтать. Я хотел расспросить майора подробнее о том, что предстоит мне впереди, но он ушел в кабину к летчикам и не появлялся до самого конца полета, который длился около двух часов. Точнее определить время я не мог, потому что мои часы еще в прошлом году забрал себе в подарок уходящий на дембель ефрейтор. Товарищ ефрейтор.

Я летел на самолете впервые в жизни и намертво прилип к иллюминатору. На подлете к аэродрому мы долго кружили над огромным городом, которому не было видно конца и края. Судя по времени, что мы находились в воздухе, и размерам города, это была Москва. Около трапа нас ждала блестящая свежим лаком белая «Волга». Как только мы с командиром сели на заднее сиденье, водитель с невыразительным лицом лихо сорвал машину с места. Выехав с аэродрома, названия которого никто не счел нужным сообщить мне, он погнал «Волгу» по шоссе с такой скоростью, что я едва успевал замечать мелькание километровых столбиков. Потом мы свернули на узкую лесную дорогу, но скорости водитель не снизил, и у меня появилась неприятная мысль: если вдруг из-за поворота появится встречная машина, успеет ли он разминуться с ней? Но, к счастью, дорога была пустынной.

Лес кончился неожиданно. Могучие сосны расступились, и в этот момент у меня на долю секунды закружилась голова, и я даже прикрыл глаза. А когда открыл, то увидел справа гладь озера, и впереди, на возвышении, открылся дворец из сказки. Трехэтажный дворец с классическими колоннами, широкой лестницей и мраморными львами по обе ее стороны. Моя нижняя челюсть отвисла до пупа, потому что увиденное совсем не было похоже на учебное заведение пусть даже самой засекреченной тайной службы. Скорее, дворец напоминал санаторий из сказочного фильма «Старик Хоттабыч», разве что вместо моря перед ним лежало озеро.

Мы с майором вошли в просторный холл, в котором не оказалось ни одного человека, чего я совсем уж не ожидал от такой серьезной конторы, которой рисовалась в моем воображении таинственная Служба. По моему мнению, здесь должен был дежурить, по меньшей мере, прапорщик с пистолетом на поясе. Майор, как ни в чем не бывало, подошел к стоявшему посреди холла большому полированному столу, раскрыл журнал в коленкоровом переплете, посмотрел записи и сказал мне:

– Твой номер двадцать седьмой. Это на втором этаже. Иди отдыхай. Если захочешь поесть, буфет найдешь рядом.

Заметив мое смущение, он добавил:

– Не переживай, я знаю, что у тебя нет денег. Откуда они у солдата? Но платить ни за что не надо. Считай, что у нас коммунизм. Потом можешь погулять на воздухе, искупаться, но дальше озера не ходи. Заблудишься. Лестница на второй этаж вон там.

Он показал рукой направление. Я проследил его взглядом, а когда обернулся, майора в холле уже не было. Я осмотрелся – у майора просто не должно было хватить времени, чтобы дойти до входа или до любого другого места, где он мог спрятаться от меня. Командир будто растаял в воздухе. Я невольно поежился и поднялся по застланной красно-зеленой ковровой дорожкой лестнице на второй этаж и оказался в широком и длинном коридоре, конец которого терялся в прозрачной дымке. Но двадцать седьмой номер обнаружился недалеко. Его дверь была четвертой по левой стороне коридора. Ключ торчал в замочной скважине. Я вытащил его и толкнул дверь.

То, что подобное великолепие может существовать в нашей стране, я просто не мог себе представить. Такое я видел только в каком-то не нашем кино. Номер оказался двухкомнатным, с большим залом и спальней поменьше. Мебель, которой он был обставлен, не могла быть изготовлена на советских мебельных фабриках, потому что советские мебельные фабрики такой мебели просто не делали. И такого санузла мне в жизни не приходилось видеть. Особенно поразила темно-синяя кафельная плитка с золотым узором, которой были отделаны стены ванной комнаты. Даже состоятельные граждане советской эпохи выкладывали стены кухонь и санузлов простенькой белой плиткой, и ту надо было еще достать…

Кто же я такой, черт возьми, что удостоился подобной роскоши? Может быть, это чья-то неумная шутка? Но вряд ли. Слишком дорого для шуточек. Взять хотя бы персональный рейс самолета…

Мои размышления прервал стук в дверь.

– Открыто! – крикнул я, но, кажется, меня не услышали. Я открыл сам, глянул на дверь и понял почему. Она оказалась раза в два толще обычной и вряд ли пропускала звуки.

У порога стоял тощий и длинный курносый парнишка лет пятнадцати-шестнадцати с круглым и лопоухим веснушчатым лицом.

– Привет! – сказал он осторожно. – Вижу, ключа нет, значит, кого-то еще поселили. А то я уже третий день один здесь кантуюсь. Ты, значит, тоже курсантом будешь?

– Заходи, – подтолкнул я его и, высунув голову в коридор, огляделся.

– Можешь не смотреть, все равно никого не увидишь, – успокоил меня паренек. – Тебя как зовут?

– Володя, – ответил я несколько свысока. – А тебя?

– Мишка. Слышь, Вовка, ты похавать не хочешь?

– Не Вовка, а Володя, – поморщился я. – А похавать, в общем-то, можно.

– Тогда пошли! – не заметив моего недовольства, скомандовал он и вышел из номера.

«Ну, погоди, шкет! Придется ставить тебя на место, чтобы ты уяснил субординацию!» – подумал я, сразу сообразив, что по праву прибывшего первым малец считает себя здесь главным.

Как и говорил командир, буфет оказался рядом с моим номером, следующая дверь по коридору.

– А моя хата вон та, – Мишка махнул рукой на противоположную сторону коридора. – Тридцать вторая.

Буфет оказался большой комнатой с несколькими столиками, к каждому из которых было приставлено по четыре стула. Буфетчица в нем отсутствовала начисто. Мишка прямиком направился за холодильные стойки к плитам, на которых стояли несколько кастрюль, и без всяких церемоний налил в тарелку два больших черпака густого борща, выловив там же изрядный кусок мяса.

– А что, на раздаче здесь никого нет? – удивился я.

– Ни разу никого не видел, – легкомысленно ответил мальчишка. Похоже, этот вопрос его не слишком занимал.

Он поставил тарелку с борщом на металлический поднос, туда же угнездил вторую тарелку с тремя котлетами без гарнира, но, полив их густым соусом, взял из стойки мисочку салата и отнес все это на ближайший столик.

– Я вааще-та уже обедал, – невнятно сообщил Мишка, пережевывая подхваченный по дороге бутерброд с красной рыбой. – Сейчас – это так, за компанию. Чтобы тебе скучно не было.

Я не особенно удивился. В полковой столовой я убедился, что именно такие, как Мишка, длинные, тощие и жилистые, обладают самым неутолимым аппетитом. Однажды мой тезка, москвич Вовик Фефилов, на спор съел бачок гречневой каши, предназначенный для десятерых. Бедняге не хватало всего двух сантиметров до метра девяноста, после которых, как говорили, военнослужащий получает двойную пайку. Самое смешное было то, что в качестве выигрыша в этом пари ему достался завтрашний бачок каши…

– И что, съешь второй обед? – спросил я на всякий случай.

– А что тут такого? – Мишка бросил на меня наивно-удивленный взгляд. – Надо есть, пока дают!

– И где такому правилу учат? – улыбнулся я.

– Как где? – Паренек не уловил в моих словах иронии. – В детдоме, конечно.

– Вот оно что! – понял я. – А из какого города тебя привезли?

– Из Иркутска. – Мишка скорчил зверскую физиономию, показывая, что я мешаю ему пережевывать пищу. Но я не унимался:

– На чем привезли-то?

– Да на самолете, на чем же еще…

– И много вас в самолете было? – навострил я уши.

– Не-е, только мы с Петром Станиславовичем. Он еще велел себя командиром звать. А в детдоме говорил, что представитель он, из министерства… Соврал, конечно! Какое тут министерство! Это больше на шпионскую школу смахивает!

«Вот те раз! – подумал я. – Еще один уникум, за которым гоняли самолет аж на Байкал!» Я внимательно осмотрел парня, но не нашел в нем ничего замечательного, кроме фантастического аппетита.

– Чего это ты на меня так зыришь, будто я тебе рубль должен? – насупился Мишка.

– А ты не задумывался, – спросил я хмуро, – за какие это такие особые заслуги нас сюда привезли? Поселили во дворце, каждому отдельный номер, кормят, как английскую королеву… Ты когда-нибудь раньше ел такое?

Я ткнул пальцем в сторону холодильной стойки, уставленной блюдечками с черной и красной икрой, красным и янтарно-желтым рыбным балыком, тоненько нарезанной сухой колбасой невероятной твердости и другими невиданными деликатесами.

– Смеешься, что ли? – Он мотнул головой. – В детдоме кусочек мяса в супе поймать за счастье было. А ты?

– В том-то и дело! Я не из детдома, но такого тоже не то что не пробовал – в глаза не видел. Разве что в кино. Интересно, за кого нас тут принимают?

– Вот я и говорю, – философски ответил Мишка. – Ешь, пока дают!

Тут я не мог с ним не согласиться и приналег на закуски. Мне и на гражданке не приходилось пробовать таких деликатесов, а уж в армии…

Я обожрался самым натуральным образом. Пища, казалось, стояла выше кадыка, и я поражался, куда что лезет в Мишку. Но выглядел он вполне безмятежно. В принципе, он оказался неплохим парнем, и я временно отложил задуманное установление старшинства.

– Пойдем, может, прошвырнемся? – предложил он, когда мы вышли из буфета. – Можно на озере искупнуться. Там вода чистая и песочек хороший. Я вчера купался, нормально. Да, слушай, а ты как сюда попал?

– Из армии, – важно ответил я, подчеркивая разницу нашего с Мишкой положения.

– Ого! – уважительно сказал он, а я развил воспитательную тему:

– За мной командир прямо в штаб приехал и тоже на отдельном самолете сюда привез. – Я помолчал немного и добавил: – Нет, Мишка, все-таки чудес не бывает. Может, тут какая-то ошибка?

– Ну и черт с ним! – легкомысленно пожал плечами он. – Если и так, хоть несколько дней поживем, как буржуи, пока разберутся. Только не думаю, чтобы тут какая-то ошибка была, нужны мы им для чего-то…

Где-то послышались невнятные голоса, а когда мы подошли к лестнице, показалось, что в конце коридора мелькнул чей-то неясный силуэт.

– Видел? – спросил я паренька.

– Да тут все время так, – отмахнулся он. – Кто-то ходит, разговаривает, но я еще никого толком не видел. И, понимаешь, какая еще штука непонятная: если прямо по коридору идти, то возвращаешься сюда же. Я уже пробовал.

– Как так? – не понял я.

– А вот так! Как будто у коридора конца нет! – ответил он и беспечно махнул рукой. – Я уже и внимания не обращаю. Никто не трогает – и ладно!

Мишка накрепко усвоил несложные, но практичные детдомовские понятия…

Забегая вперед, скажу, что назавтра же я проверил Мишкины слова. Он не соврал. Я долго шел по коридору, конец которого терялся в туманной дымке, и вышел к своему двадцать седьмому номеру, хотя все время шел прямо, никуда не сворачивая. Коридор никак не мог замыкаться в кольцо, но замыкался… Не поверив своим глазам, повторил опыт – результат был тот же. Впоследствии оказалось, что это далеко не самое таинственное из чудес, что ждали нас в Школе.

– Слушай, а как же мы будем без плавок купаться? – вспомнил я, когда мы по выложенной красноватым камнем дорожке вышли к озеру.

– Тьфу ты! – Мишка с досадой хлопнул себя по лбу. – Совсем из головы вылетело! Плавки ведь в шкафу лежат, в твоей хате тоже должны быть. Да ладно, здесь все равно никого нет, можно и без трусов искупнуться.

Мы так и сделали. Сбросили с себя всю одежду и бултыхнулись в прогретое августовским солнцем озеро. Наплававшись вдоволь, вылезли на берег, надели трусы и растянулись на чистом желтом песке.

– Красота! – сказал Мишка, подперев руками голову. – Лучше бы, чтобы не было никакой ошибки и мы на самом деле кому-то здесь нужны…

– Ага, мечтай, – отозвался я, хоть у самого в голове крутилась та же мысль.

Купание освежило и разогнало послеобеденную дремоту, но через несколько минут лежания на теплом песочке стало снова клонить в сон. Однако терять время на дневной отдых в таком удивительном месте показалось мне кощунством, и, подскочив на ноги, я предложил:

– Хватит дрыхнуть, пошли-ка лучше по лесу погуляем!

– А может, лучше не надо? – почему-то смутился Мишка.

– Ты что? – не понял я.

– Командир говорил, что туда нельзя. Вроде как заблудиться можно, – неуверенно ответил он.

Мне командир говорил то же самое. Но для чего существуют запреты, как не для того, чтобы нарушать их? Здравый смысл подсказывал мне, что в лесу мы не найдем ничего интересного, а вот неприятностей можем поиметь кучу, но бес-искуситель шептал противоположное.

– Где здесь блудить? – презрительно усмехнулся я. – Иди себе вдоль дороги… Ладно, если боишься, я могу и один сходить.

– Я боюсь? – вспыхнул парень. – Чего мне бояться? Пошли!

Лес из высоченных корабельных сосен был похож на Берендеево царство. Было в нем много таких мест, где солнечный луч никогда не достигал земли. Пахло прелью и грибами, и не верилось, что в каких-то полутора часах езды ревет и ворочается в своей каменной берлоге огромная Москва. Мы бродили, обходя поваленные деревья и сбивая палками огромные, чуть ли не с полуметровыми шляпками, ярко-красные мухоморы. В одном месте, там, где деревья слегка расступились и солнечный свет падал на небольшую полянку, мы нарвались на целую плантацию великолепных боровиков, крепконогих, толстеньких, как бочонки, с темно-коричневыми шляпками. Над всем этим великолепием, как глава большого семейства, возвышался огромный гриб с ножкой толщиной с мою руку и темной шляпой, которая вряд ли уместилась бы в корзине. Рвать их мы не стали. Жаль было уничтожать такую красоту, не во что складывать, да и что бы мы стали с ними делать?

Поняв, что ничего интереснее этого мы больше не найдем, я предложил заскучавшему Мишке возвращаться обратно. Отойдя немного от грибной поляны, мы встретили деревенского дедка в брезентовых штанах, заправленных в кирзачи, стареньком пиджаке и шляпе со свисшими к земле полями. На руке его висела наполовину наполненная грибами корзина.

– Здравствуй, дед! – весело сказал я. – Вон там целая поляна боровиков, шел бы туда!

– Ну, здорово, внучки, коли не шутите! – отозвался старик. – Знаю я про ту поляну, туда как раз и иду. А вы откуда? Из Москвы?

– Да мы случайно тут оказались, – уклонился я от ответа. – Ты скажи лучше, что это за место такое?

– Так Соловьево же! – искренне удивился чему-то дедок. – Заблудились, что ли?

– Что за Соловьево? – Я проигнорировал его вопрос.

– Как что? Село наше так называется.

Дальше расспрашивать я не стал, потому что о географии Подмосковья не имел даже смутного представления. Распрощавшись с дедом, мы вышли на дорогу и взяли направление вслед за движущимся на запад солнцем.

То, что мы заблудились, дошло до нас с Мишкой одновременно. Во-первых, от грибной поляны мы возвращались гораздо дольше, чем шли туда. Во-вторых, над озером не оказалось никакого дворца. Возвышение было, а дворца нет. В-третьих, через полчаса ходьбы впереди показалась деревня, скорее всего, то самое Соловьево, про которое говорил дед. А мы никакой деревни не проходили. Решив, что каким-то образом обошли дворец лесом, мы развернулись назад и, дойдя до озера, встретили на дороге давешнего деда. Корзина у него оказалась наполнена боровиками, а сверху красовался тот самый великан.

– Дед! – Я обрадовался ему, как родному. – Скажи, тут где-то здание должно быть, большое такое, в три этажа, на дворец смахивает. И озеро вот такое же рядом, только не это, конечно.

– Был такой дворец, – степенно ответил старик, поставив корзину на асфальт и приготовившись к долгой беседе. – Генерала Соловьева владение. Да вон же он!

Дед показал рукой на возвышенность за озером, где в высокой траве угадывались разбросанные по всему холму большие белые камни.

– Только дворец тот еще в двадцатые большевики по камешку разнесли, – добавил он.

– Да нет, это не то совсем, – отмахнулся я. – Другой дворец, красивый такой, с лестницей и львами…

– Окстись, парень, другого такого отродясь в наших местах не было! – Дед посмотрел на меня как-то подозрительно.