Клан душегубов Петрухин Алексей

– О, да ты, наверное, регулярно проверяешь ее дневник.

– Давай, и ты тоже, дави на меня. Я плохой отец, плохой муж. Да. Конечно. Бейте меня все!

Вершинин открыл сейф, достал все деньги, одолженные ему Суворовцевым, аккуратно их свернул и положил дочери в карман куртки.

– Пора, – буркнул он и полез в сейф за пистолетом.

Суворовцев открыл шкаф и вынул из него большую армейскую сумку, набитую до отказа.

– У меня все готово.

– Шутишь? – Вершинин ползал вокруг сейфа на четвереньках, собирая высыпавшиеся из коробки патроны.

– У меня всегда наготове эта сумка. «Тревожная сумка».

– Да ты просто маньяк. Ходит с чемоданчиком, в шкафу держит «тревожную сумку». Ты родился в бронике, да? И первым делом проверил досье акушера? Я угадал?

– Зря иронизируешь. Просто я не трачу время вот на это. – Суворовцев с усмешкой посмотрел на попытки Вершинина набить карманы патронами. – Рекомендую тебе завести такую же сумку. Один раз ее собрал и всегда спокоен.

– И что у тебя там? Любимые книжки? Бианки, Пришвин, УПК?

– Да, я люблю Бианки, – спокойно ответил Суворовцев. – А в сумке – оружие, боеприпасы, бронежилет, сухой паек на трое суток, комплект теплого белья, медикаменты, пара нужных приборов. Вон еще один, около ножки сейфа, – подсказал он.

Вершинин все еще ползал по полу в поисках патронов и при этих словах усмехнулся.

– Ты, конечно, и в темноте видишь. Человек-кот. Кот-майор. – Обернувшись, он вдруг замер на полуслове.

Суворовцев по-прежнему в ожидании сидел в кресле, но на лице у него было какое-то пугающее приспособление.

– Прибор ночного видения. Последнего поколения. Удобен, легок, практичен. Ну что, идем?

Тихо приоткрылась дверь, и в проеме возник Опер.

– Кто тут? – опасливо спросил он.

Суворовцев включил настольную лампу.

– Здравия желаю! – Опер целиком вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.

– А ты что здесь делаешь? – строго спросил Суворовцев.

– Вот, ее охраняю.

– А почему у тебя ребенок на столе спит? – тут же наехал на него Вершинин.

– Так дивана же нет. А вы куда собрались? Меня возьмите.

– Нет. Ты же здесь на посту. Охраняешь – охраняй!

– Ну, пожалуйста! Я попрошу приглядеть за ней – да вот, хотя бы Большого Джона! Ему все равно делать нечего. Возьмите меня с собой. Ну пожалуйста, – по-детски ныл Опер.

– У тебя камера готова? – Вершинин собрал целую пригоршню патронов и ссыпал их в карман.

– Всегда готова.

– Надевай броник и жди нас внизу.

В секунду Опера не стало.

– Будет прикрывать. Мало ли, – пояснил Вершинин и неожиданно вздрогнул. Тишину кабинета разорвала пронзительно громкая мелодия «Розовой пантеры». Это звонил мобильник его дочери. Вершинин чертыхнулся и вытащил телефон из ее рюкзачка.

– Вот, пожалуйста, – сказал он, показывая Суворовцеву источник мобильного безумия. – Восемь непринятых звонков! Ну что за наглость! И номера не знаю, кто звонил. Кто такие? Козлы! Поспать не дадут человеку!

Суворовцев молчал и пристально разглядывал телефон в руках Вершинина.

– У него есть автоответчик.

– Что?

– Хорошая модель, говорю. Ты, наверное, очень любишь свою дочь.

– Телефон как телефон. Ничего особенного.

– Не скажи. Мечта шпиона. Не просто телефон, а классный цифровой фотоаппарат, диктофон, камера с отличным разрешением, компьютер, спутниковое сообщение и много разных нужных штучек.

– Фотоаппарат? А, ну да, – недоверчиво посмотрел на телефон Вершинин.

– Дорого стоит. Не многие могут позволить себе такую вещицу. Ну? Мы идем или нет?

– Идем. – Вершинин сунул телефон себе в карман и поплелся за Суворовцевым.

Дела им предстояли нешуточные. Китайская группировка Чанга была уже давно в разработке Управления, но подобраться к ней поближе никак не удавалось. И вот теперь все было похоже на «верняк».

Даже если на их пути Бердяев или кто-нибудь другой поставил бы непроходимый заслон, операция все равно должна была бы состояться.

Сначала замерзли руки и нос, теперь от холода начало сводить и ноги. Уже больше часа они лежали за стеллажами из деревянных ящиков на складе старого речного порта. Именно этот заброшенный порт был указан в записке Яо. Найти его оказалось нетрудно, но вот дальше... Дальше ни черта не понятно.

– Может, старик чего напутал? – предположил Суворовцев. Ему сейчас было комфортней всех, термобелье пришлось как нельзя кстати.

– Да ничего он не напутал! Может, это мы чего не поняли? Но, с другой стороны, все яснее ясного. «Склад старого речного порта». Вот порт, вот склад.

– А между строк ты читал?

– Знаешь что?! Кончай это! Понял?

– А Бердяев – молодец. Спас нас. – Суворовцев язвил спокойным тоном, что Вершинина задевало еще больше. – Хорошо, что он не дал нам спецназ. Неприятно было бы сейчас паре сотен парней объяснять, зачем они тут.

– Да хорош тебе! Ну что такого? Сидим и сидим. Еще не вечер.

– А глубокая ночь.

Вершинин хотел сказать что-нибудь обидное, но не успел, за соседним стеллажом мелькнула тень Опера, возвращавшегося из разведки.

– Товарищ майор, – начал Опер, плюхнувшись рядом с начальством.

– Какой именно? – уточнил Вершинин.

Опер на секунду задумался и начал по-другому.

– Товарищи майоры, там баржа.

– Какая по счету? – нервно перебил его Суворовцев.

– Четвертая. Но смотрите. Три предыдущие останавливались прямо у пирса, а эта идет сюда, к складу, – и Опер ткнул пальцем куда-то в темноту. – Может, это что-то значит, а?

Троица мигом поднялась и, пригнувшись, заспешила по проходу между стеллажами.

Когда они пришли к месту швартовки баржи, разгрузка уже заканчивалась. Четверо китайцев ловко сновали по палубе, перебрасывая большие тюки на стоявшую на берегу транспортерную ленту. Делали они это слаженно и быстро. Противно скрипя, старый транспортер надрывался, но неуклонно тащил возложенную на него ношу к большой темной дыре. Минут через пять темное чрево проглотило последний тюк, и транспортер, жалобно взвизгнув, остановился. На какое-то время все стихло.

В наступившей тишине отчетливо слышались доносившиеся с палубы голоса грузчиков. Вот один из них закурил и громко отдал какую-то команду. Через минуту гулко застучал мотор. Скоро баржа растаяла в темноте.

Выждав некоторое время, Суворовцев включил фонарик, и все трое двинулись к черной дыре. Когда они приблизились к ней, на них пахнуло могильной сыростью.

– Скорее всего, это здесь, – предположил Вершинин.

– Есть дельные предложения? – спросил Суворовцев.

– Надо лезть.

– Я сказал, дельные.

– Тогда давайте полезу я, – решительно предложил Опер.

– Ты останешься нас прикрывать. Если через пятнадцать минут не выйдем на связь, вызывай подкрепление. Все понял? – распорядился Вершинин и, сев на край дыры, опустил ноги в темноту.

Помня о субординации, Опер вопросительно посмотрел на Суворовцева.

– Выполняй, – подтвердил тот и опустился рядом с Вершининым. – А Бердяев пообещал, что ты Москву мне покажешь.

– Покажу. Прям сейчас. Начнем осмотр столицы, так сказать, с нижнего уровня. Ну, что, я пошел? – И не дождавшись ответа, Вершинин ухнул куда-то вниз.

– Да подожди ты... – начал Суворовцев, но Опер не услышал конца фразы, потому что холодная темнота поглотила и его нового начальника.

Суворовцев летел вниз по наклонной, в кромешной темноте. Сумку он при падении выпустил из рук и теперь никак не мог сообразить, то ли он догоняет ее, то ли она преследует его. В голове вертелась какая-то чепуха. Он пытался вспомнить из школьного курса физики, пропорциональна ли скорость свободного падения тела весу этого тела и какова эта пропорция, но никак не мог. Наклон был настолько крутым, что он даже не помышлял притормаживать, а, крепко обхватив голову руками, положился на провидение.

Полет прервался неожиданно и бесцеремонно. Суворовцев влетел во что-то мягкое, больно стукнувшись при этом головой о какой-то твердый предмет. Этим предметом был массивный ботинок Вершинина.

«Пропорция есть», – подумал он и тут же получил в спину сильный толчок сзади. Это была тяжелая «тревожная сумка», догнавшая своего хозяина.

– Добро пожаловать в Москву. Основана Долгоруким, расположена на семи холмах. Мы – прямо под седьмым, можете тут пофотографироваться, – глухо прохрипел Вершинин.

Уткнувшись лицом в большой мягкий тюк, он неподвижно лежал на животе, пытаясь прийти в себя.

– Да, надо кого-то попросить снять нас вместе, – ответил, охнув от боли в спине, Суворовцев.

Скоро глаза привыкли к темноте, оказавшейся не такой кромешной, как в первые минуты.

Они лежали в огромном ржавом контейнере, доверху заваленном брезентовыми тюками и милицейскими майорами. Сам контейнер стоял в широком проходе – то ли заброшенного тоннеля, то ли какого-то подземного грота со сводчатыми потолками. Разобрать, что это за сооружение, было сложно. Единственный источник чахлого света, пробивавшийся метрах в тридцати из-за поворота, не давал полноты картины.

Первым ожил Вершинин. Он дополз до края контейнера и мягко спрыгнул на землю. Прихватив свою сумку, за ним последовал Суворовцев. Он уже включил свой фонарик, и обоим стало на душе чуть веселее. Вершинин достал из кобуры пистолет и перезарядил его.

Подобно двум гигантским неуклюжим мотылькам, они неторопливо двинулись к свету.

Все-таки у Создателя всего этого, то есть Создателя нас, очень много иронии. Я ощущаю ее во всем, и благодаря этой иронии понимаю, как ко всему относиться. С иронией, только так, иначе разорвется голова.

Ползем по какой-то зловонной норе, и вдруг – запищал айфон.

Настенька to Охотник

Охотник, вот удивил так удивил! Неужели ты знаешь темный лес и всех его зверей и не знаешь женщин! Разве можно женщину – а я, поверь, не робот, я – человек, причем женского пола, – так вот, разве можно женщину просить рассказать о себе? Ведь в ответ придет целый роман, «жуткамногабукоф»! Но, конечно, мне приятно, и теперь, не обижайся, я расскажу о себе. Все мы очень любим рассказывать о себе. Все мы – люди. А мы, женщины, – так больше всего! Так что теперь не обижайся. Сам попросил рассказать о себе. Теперь – держись.

Ну, с чего начать. Анкетные данные опускаю, если ты не против. Надо бы с главного. Ведь такого проницательного охотника, как ты, вряд ли интересуют номер школы и серия паспорта. Кстати, вот интересный вопрос – почему в анкетах так много места для всяких серий и номеров, как будто они могут что-то рассказать о человеке, а для главного – вообще нет места? Почему в паспорте не пишут, ЧТО за человек? Никогда не задумывался об этом, Охотник?

Вот вчера забрала из частной химчистки свою любимую вещку, есть у меня такое слово, я так называю свои любимые одежки – вещки, уменьшительно и ласкательно. А сегодня, смотрю, – вместо застежки под воротником аккуратненькая такая дырка. Безобразие? Да. Как это я, когда забирала, не заметила? И это еще у них называется немецкой химчисткой, немецкой педантичностью... Пенделя бы им дать педантичного за такую педантичность!

Короче, пришлось идти ругаться. Там, естественно, очередь. Из сволочей, как всегда. Стою, значит, в очереди, злость коплю. Потому что надо ж не мямлить, а прямо оглушить и с ходу – тогда хоть чего-то можно добиться. Формулировать претензии заранее не люблю, не тот задор получается, скучно, как по бумажке. Люблю импровизировать. Но для этого нужен кураж!

Стою, значит, кураж коплю. Любуюсь, как длинная девица прямо передо мной обращает внимание приемщицы на две пуговки на своей «очень эксклюзивной» кофточке, и вместе они их аккуратненько так срезают... Почему я сама, спрашивается, так не сделала? И вообще, почему я не такая?

Наконец – моя очередь. Бросаюсь вперед: «Смотрите, говорю, как смешно получилось, я просила пятно вывести от мусса, а вы вместо пятна застежку вывели! Здорово, правда? У вас что, старший менеджер действительно немец? Позовите его, а то я в немецком уже два года не практиковалась, а тут такой случай!» Хорошо получилось, приемщица в шоке, просит меня не нервничать, не тревожить немца-педанта и убегает куда-то в глубь химчистки. Возвращается оттуда с какой-то древнегреческой амфорой и радостно ставит ее на стойку прямо передо мной.

Я смотрю и глазам своим не верю! Огромная амфора почти доверху набита всякими «очень эксклюзивными» пуговками, брелоками, застежками, блестками – чего здесь только нет. И как же я тут найду свою крохотную застежку? А очень просто, отвечает, здесь ведь принцип времени у нас. Как тебе это, Охотник, «принцип времени»? Вы, говорит, глубоко не зарывайтесь – у вас же недавно оторвалось? Так вот, те, что недавно, – те сверху, а на глубине – те, что давно. Принцип времени.

Пока я копалась и искала свою застежку, столько под моими пальцами проскользнуло, прозвякало женских историй! Целая энциклопедия судеб. Каждая крошечная потерянная штучка – это человек. Женского пола. Там было все – «Сваровски» вперемешку с пластмассовой застежкой от какого-то допотопного бюстгальтера, мужская запонка, прищепка от детской пустышки, камушек «куриный бог», привезенный в холодную Москву с какого-то теплого побережья... Потрясающе! Я себя чувствовала, как будто расшифровала какой-то античный текст, Илиаду какую-то. Интересно, да? Или мне только кажется?

Я даже ругаться дальше не стала. Забрала свою застежку и ушла. А дома сама пришила. Вот такой я человек.

Слушай, но это у меня получается все равно не о главном как-то, да?

У меня красивые уши. Тут, вроде бы, нет ничего такого, но, как говорится, пустячок, а приятно. Вот сейчас убрала прядь за ухо, посмотрела в зеркало – ну, точно, просто античное ухо. Маленькое, аккуратное. Вообще, я могла бы работать моделью ушей. Есть такая профессия, не знаешь? Наверное, это очень престижно. А пенсия есть у моделей ушей, как ты думаешь?

Если б не только женщины любили ушами, а еще и женщин любили за уши, я была бы очень даже популярна. Может, сделать себе такую аватарку? Сфотографировать свое ухо?

Теряю я сережки просто безбожно. В машине, в магазине, на прогулке... Один раз даже умудрилась прямо дома потерять! Вот точно знаю же: никуда не выходила, утром сережек было две, в середине дня – одна! Я буквально весь дом перевернула, каждый сантиметр на коленях проползала, как сапер, – ну, нет сережки, хоть ты тресни! Дематериализую я сережки. Вот такой я человек.

Так, что еще? Выпить могу. Нет, я не пьющая. Но могу. Особенно если погода с утра, что называется, шепчет: «Займи и выпей!»... Такая мерзость на улице. Льется из окна весь этот грязный серый свет и вся эта холодная морось, будто вместо чистовика какой-то мировой черновик вокруг открылся. Уныние.

Девушки-кораллы говорят, что лучшее средство от депрессии – шопинг. Я пробовала – не помогает мне. Что еще? Фитнес? Спорт? Да, я спортивна. Но как быть с ленью? Могу напиться в одиночестве. Редко, конечно. Но могу напиться в зюзю. Становлюсь добрая и глупая. Наверное, я такая и есть. Где-то недавно в Интернете вырыла, что каждую вторую бутылку коньяка в Москве покупает женщина. Такая же, как я! Уверенная, бодрая, предпочитающая импровизацию. Да. Вот так.

А духов я на дух не выношу! Почти никаких. В детстве мама не разрешала мне даже близко подходить к полочке, где ОНИ стояли – ее духи, ее сокровища. Когда она не видела, я подходила и разглядывала пупырчатые флаконы. А один раз взяла да и открыла! Но я не знала, что духи – это опасно! Тяжелые капли упали прямо на мой белый манжет – я как раз в школу собиралась пойти... Манжет был безнадежно испорчен, и пятно не отстиралось даже после кипячения в хлорке. Не только манжет, но и вся форма, и я сама так удушающе пахли, что идти куда-то с таким шлейфом было просто невозможно, тем более, в школу. А там была контрольная в тот день... В общем, я духов не люблю.

Не люблю долго ходить по парфюмерному магазину и, как овчарка, внюхиваться в пробники до боли в затылке. Это паранойя. Предпочитаю проверенные имена, старых друзей. Ненавязчивых, понимающих меня, совместимых со мной. У меня есть любимые запахи – люблю чуть тяжелые, такие, немного темные, что ли, чуть дурманящие. Так пахнут кувшинки на болоте. Так, как я люблю, вообще-то, не пахнет ни один из известных мне брендов. Так что я просто подбираю, что хоть чуть-чуть мне это напоминает. Ярких и «радостных» запахов не люблю – они вонючие и глупые. И дешевые, даже если стоят кучу денег. Вот такой я человек.

Люблю еще дарить подарки. Охотник, ты помнишь? Была раньше такая смешная фраза: лучший подарок – книга. А как выбрать нормальную книгу в этом полиграфическом хаосе, совершенно непонятно. Новинки не выношу. Даже если книга интересная, могу прочитать ее, только когда про нее перестали говорить...

Продавец-консультант полезен, только если ищешь что-то конкретное: он тупо знает, на какой «оно» лежит полке. Консультировать же в нормальном смысле эти люди не умеют – их сейчас учат сразу «впаривать». Аннотации теперь пишут такие, что на них полагаться и вовсе не приходится. Спецов по аннотациям тоже учат впаривать. Сейчас всех учат не советовать и не беседовать, а впаривать – заметил?

Единственное, что делают хорошо, – это энциклопедии. Сейчас вообще – время энциклопедий. Выпускаются энциклопедии чего угодно: поз для секса, выкроек для вязания, русского мата, ирландской чечетки, самых кровавых преступлений века – для пап, о ведьмах и вурдалаках – для мам, о динозаврах – для мальчиков, энциклопедия фенечек – для девочек. Пора выпустить энциклопедию – по энциклопедиям.

Женских романов я читать не могу: «Она почувствовала, что ее соски набухли, а сердце залилось огнем, это был новый шаг в их отношениях с Олегом». Это просто мрак!

Раньше я любила ездить на всякие экскурсии. Не смейся, Охотник. Да, любила. У моей матери есть племянница в Тюмени. Ее сестра вышла замуж и уехала в Сибирь. Дочка Света у них родилась уже там и теперь в Москву приезжает в гости. Когда Светка была моложе, она приезжала, как положено провинциалу, с «культурной программой». Театры, музеи, балет. Обошла, наверное, все театры и все музеи, какие только есть в Москве. Я про добрую половину из них даже никогда не слышала, а в большую часть тех, о которых слышала, никогда бы не пошла.

Ну, что можно делать в музее истории развития «Мосэнерго», скажи? А она – пошла. Да, была у человека тяга к культуре. Программки и входные она хранила, потому что на них были автографы. Светке – от Гафта, Светке – от Евгения Миронова. Светке – от ... написано неразборчиво.

Но потом мир изменился, и вместе с ним изменилась и Светка. Она стала интересоваться магазинами столицы.

А потом, еще позже, опять приехала в Москву, я ее спрашиваю, ну, в какой театр ходила, в какой музей забралась? А она говорит – какой музей, я что, дура? Лучшие музеи у вас – это магазины. Я огорчилась. Не знаю, почему.

Вот так. Не уверена, что рассказала тебе о себе. Но вот такой я человек. Не сердись на «многабукоф», просто, когда человек с лицом Хемингуэя просит рассказать о себе, так многое хочется сказать!

Не сердишься? Ты что вообще сейчас делаешь?

Да, перехвалил ее за краткость. Зато честно. Молодец, Настенька. И мне помогла. Пока дочитал этот поток женского сознания, вроде доползли куда надо. Да, ну и запах тут. Настеньке бы не пришелся по душе. Я бы сказал, запашок навязчивый.

Смешно, но мне нравится читать ее письма. Нет зажима в них, нет позы. Молодец. Не боится показаться глупой. Первый признак ума.

Не сержусь на тебя. А что я делаю? Ну как тебе сказать? Пошли вот с товарищем тоже по музеям. Зашли в один. Музей Зла.

Все, мы пришли. Времени совсем нет. Поэтому делаю так, как редко делаю. Пишу ответ готовым шаблоном. Правда, составил его я сам, а не производитель телефона. Может, это меня извиняет?

Охотник to Настенька

Все будет хорошо.

Пройдя метров пятьдесят, они заметили, что тоннель начал плавно расширяться, переходя в довольно обширный зал. На его стенах, покрытых какой-то мелкой, белой пудрой, похожей на муку, то тут то там горели тусклые светильники. Воздух в подземелье был плотно пропитан этой странной белой взвесью, так что скоро оба почувствовали во рту ее присутствие, вместе со сладковатым при вкусом.

Здесь были люди. Вернее, странные существа в одежде, давно потерявшей цвет. Передвигались они медленно, как сомнамбулы, и, казалось, не видели ничего перед собой. Они только отдаленно напоминали людей, и все-таки это были люди. Зал был уставлен рядами длинных металлических столов, вдоль которых двигался, скрепя шарнирами, конвейер. Столы завалены горками белого порошка, чьи частицы, видимо, и покрывали стены зала. Подземелье и царящая в нем атмосфера напоминали алхимическую лабораторию Средневековья, сошедшую со старинной гравюры.

– Героин. Это – фасовщики, – наконец мрачно выдавил из себя Вершинин. – Попав сюда, они не выходят отсюда годами, а если и выходят, то только вперед ногами.

– Рабы, – тихо проговорил Суворовцев.

– Да. Здесь они забывают, кем были. Забывают все. Может, они по-своему счастливы? – Вершинин тяжело вздохнул и включил рацию. – Эй, вы, там, наверху! Опер! Опер!

Рация пронзительно присвистнула и начала неразборчиво хрюкать.

– Не пробьешься. Стены толстые, плюс глубоко, – сказал Суворовцев. – Только вот охраны я не вижу. Должен ведь их кто-нибудь охранять?

– За это не переживай, скоро появятся, – пошутил Вершинин и, услышав позади себя какой-то шорох, резко развернулся, вытянув пистолет для стрельбы.

С небольшим опозданием Суворовцев сделал то же самое.

Они стояли, глупо водя в воздухе пистолетами, но позади них никого не было.

Снова послышался шорох, доносившийся откуда-то сбоку из темной, малозаметной ниши.

– Не стреляйте, – услышали они из ниши чей-то робкий сипловатый голос.

Вслед за этим в полосе света возник длинный, чрезвычайной худобы человек. По-детски глупо хлопая из-под треснувших очков глазами, он застыл в нескольких шагах, не решаясь двинуться дальше.

– Не стреляйте! Я. Человек! Липкин Илья... Григорьевич, да, Григорьевич. Собственно, я... Этот... Корреспондент. Собственный корреспондент газеты... Газеты.

Вдруг он замолчал так же неожиданно, как и появился, будто уперся в какую-то невидимую стену, и начал энергично тереть ладонями виски и переносицу. Его поведение, как и речь, были болезненными. Говорил он сбивчиво, делая нелогичные паузы в середине слова, словно кто-то невидимый забавлялся тем, что включал и выключал в нем какие-то кнопки.

– Вы, простите, оттуда? – продолжил, наконец, Липкин, вытянув вверх руку и проткнув пальцем у себя над головой темноту. – Я почему, собственно, спрашиваю. Последние известия оттуда я получил... В общем, очень давно. Очень. Моим товарищам не интересно то, что происходит там. Им вообще уже ничего не интересно.

– Дети подземелья. Как же вы тут живете? – хмуро спросил Вершинин.

– Мы? Хорошо, – удивился Липкин. – Очень хорошо здесь можно жить. Только вот... У вас нет, случайно, петушка?

– Что ты имеешь в виду – «петушка»? – сурово спросил майор.

– Ну, петуха, куриного мужчины, как вам объяснить. Одним словом, пойдемте, я покажу. – Липкин резво развернулся и юркнул в нишу. Суворовцев и Вершинин, переглянувшись, последовали за ним.

Ниша оказалась «спальней» рабов. Суворовцев повел вокруг лучом фонарика. Более жалкого зрелища ему видеть не доводилось. Помещение было заставлено трехъярусными деревянными нарами, устланными худыми тюфяками. То тут то там свешивались лохмотья тряпок и останки некогда бывшей одежды. Воздух густо пропитался человеческим потом и испражнениями.

– А где этот? – растерянно спросил Вершинин, крепко зажав пальцами нос.

– Я тут, – отозвался из темного угла Липкин.

Суворовцев направил фонарик на голос. Бывший собственный корреспондент сидел на полу у стены, из которой выходила толстая труба, видимо теплотрассы, и загадочно улыбался.

– Нет, нет, тут не так уж и плохо. Нас здесь регулярно кормят. Три раза. В неделю. Однажды нам даже давали яйца. Почти все, правда, были плохими, но получился омлет. Но вот несколько из них я положил на эту трубу. Потрогайте, она теплая. Потрогайте, потрогайте. Представляете, из двух вылупились славные желтые комочки. Смотрите! – Липкин откинул тряпицу, свисавшую с кровати, и выдвинул из-под нее небольшую клетушку с двумя довольно крупными курицами. – Правда, чудо? Ах вы мои маленькие!

Со стороны большого зала донесся длинный заунывный гул.

– Слышишь? Что-то гудит? – насторожился Вершинин.

– Это лифт, – спокойно пояснил Липкин. – Ах, если бы у нас был петушок, у нас было бы прибавление.

– Вперед! – сказал Суворовцев и ринулся в зал.

– Сиди здесь, Липкин, – скомандовал Вершинин. – Позаботься о курах. Щас будет жарко, смотри, чтобы не получился гриль.

Лифт располагался у дальней стены. Когда он выбежал в зал, Суворовцев уже занял боевую позицию напротив него. Вершинин схватился за ближайший стол, вытащил его к дверям лифта и приготовился к нападению.

Первого боевика он припечатал к стене кабины, сильно толкнув стол, как только двери лифта открылись. Еще двое охранников были убиты на месте двумя короткими очередями, выпущенными Суворовцевым из своего укороченного «калашникова».

Лифт тронулся было наверх, но, забаррикадированный столом, остался на месте.

– Майор Вершинин, если не ошибаюсь? – громко спросил кто-то на ломаном русском языке сверху из ствола шахты.

– Когда ты научишься говорить по-русски, Чанг? – Вершинин подошел к двери лифта, не решаясь заглянуть в шахту.

– Когда ты научишься по-китайски?

– Я в своей стране, засранец, а ты – в гостях. Так что будь паинькой и бросай оружие!

– Это пока – в гостях. Это – пока! – нагло рассмеялся в ответ Чанг и добавил: – Тебе письмо, майор. – Вслед за его словами на стол шмякнулся небольшой газетный сверток.

Вершинин быстро выбросил руку и схватил его. Тут же сверху по нему раздалась длинная автоматная очередь, но он успел отскочить и, смачно выругавшись, начал медленно разворачивать сверток.

В нем лежал красный бесформенный кусочек человеческой плоти.

– Что это?!

– Твой Учитель. Яо много говорил. Это его язык, – вызывающе пояснил Чанг. – А ты, Вершинин, вместе со своим другом, и много говорил, и много слышал, и много видел. Ты не ценишь покой.

– Сволочь! За Яо вырву у тебя не язык, а что-то другое! – крикнул ему в ответ Вершинин и злобно проговорил про себя: «Покой! Я тебе устрою сейчас аллегорию. Я тебе покажу, что у меня между строк!»

– Сейчас мы вас будем выкуривать! Как вонючих хорьков! – весело крикнул Чанг, и его слова поддержал чей-то дружный смех.

– Вершинин, уводи людей в дальний конец, – коротко сказал Суворовцев. – Слушай мой приказ. Приготовиться к бою!

Ну, Вселенная, не подведи. Я для тебя старался, старался. Ты уж тоже постарайся, чтобы я не пропал зря.

Точка принятия решения пройдена, теперь – время последствий.

А, кстати, почему я, профессиональный аналитик, так часто участвую в столкновениях с применением оружия? Разве «калаш» – оружие аналитика? И люди вокруг вечно какие-то злые, вот сейчас, например, вооруженные китайцы. Нет, Китай, конечно, родина философии, но почему его уроженцы – вооруженные? Разве такие китайцы должны окружать аналитика? Что-то тут не так. Надо об этом подумать, если выживу.

Суворовцев быстро побежал к водостоку, который приметил уже давно. Старый водосток, не больше метра в диаметре, был намертво заделан решеткой из толстых металлических прутьев. Металл порядочно проржавел, но не потерял своей прочности.

Он достал из сумки две небольшие толовые шашки и начал скотчем прикручивать их к решетке. Когда с первой шашкой было покончено, оглянулся, чтобы посмотреть, как там дела у Вершинина.

Людей в зале уже видно не было, сам же Вершинин стоял у ближнего стола и туго набивал в свои брючные карманы пригоршни белого порошка.

Суворовцев молча отвернулся и продолжил свою работу.

Неожиданно зал наполнил противный, шипящий свист. Вслед за ним из малоприметных отверстий в стене начал поступать желтовато-грязный газ.

– Вершинин! Задержи дыхание! – крикнул Суворовцев и ринулся в дальний конец зала.

Два взрыва грянули почти одновременно. На некоторое время в подземелье повисла плотная пелена бледной пыли.

Суворовцев вывернул остатки решетки и первым полез в освободившийся проем водостока. За ним последовали Вершинин и Липкин, в последний момент прихвативший с собой клетку с клушами.

Они ползли по водостоку метров сто, может, больше, точно определить было невозможно. К их счастью, скоро лаз начал расширяться, пока не вышел в тоннель. Повинуясь интуиции, двинулись по тоннелю направо и, услышав позади себя длинную автоматную очередь, прибавили шагу. Можно было двигаться и быстрее, но изможденный «собственный корреспондент» стал непосильной обузой. Он задыхался и еле волочил ноги, поэтому Вершинину и Суворовцеву приходилось поочередно останавливаться и открывать ответный огонь по преследователям.

Погоня длилась минут сорок, когда они почувствовали поток свежего воздуха.

– Быстрей! – крикнул Вершинин. – Впереди выход!

Одновременно с его словами снова раздались автоматные очереди.

Они нырнули в небольшую нишу в стене и заняли круговую оборону.

– Мы в ловушке, – спокойно объявил Суворовцев, меняя в автомате магазин. – Долго не протянем. Попробуй включить рацию, может, пробьешься.

– Попробуй сам, – сказал Вершинин и протянул Суворовцеву рацию.

Тот взял ее, повернул ручку и вдруг услышал знакомый неприятный, но теперь такой родной голос Бердяева.

– Запрашиваю майора Суворовцева. Ответьте.

– Товарищ полковник, говорит Суворовцев. Нас преследуют. Мы выходим. Прекратите огонь.

– Понял тебя, майор. Выходите, вас прикроют.

– Когда будем готовы, я дам сигнал «Начали»! – устало добавил Суворовцев.

– Понял. Конец связи.

– Если выйдем отсюда живыми, Оперу дам очередное звание. Ну что, майор, будем выходить?

Суворовцев дернул затвор и, выглянув из ниши, дал в темноту длинную очередь. Телефонный звонок «Розовая пантера» органично закончил ее.

Вершинин вытащил из кармана телефон.

– Подожди, не стреляй, это телефон дочери, может, что-нибудь срочное? – сказал он. – Да, слушаю.

– Привет, Игрушка, – услышал он в ответ. – Это твой мачо Супер-Федя. Ты где ходишь? Давай к нам на тусу. Здесь вообще мегатуса, угар нереальный.

Суворовцев еще раз дал длинную очередь в тоннель, на что Вершинин сделал ему знак рукой.

– Ты можешь пока не стрелять? Ни черта не слышно.

Связь неожиданно прервалась, и Вершинин убрал телефон.

– Ну, что-нибудь срочное? – поинтересовался Суворовцев.

– Да. Нас с тобой пригласили на нереальную мегатусу.

– Обязательно сходим! – Суворовцев обернулся к Липкину: – Значит, так, Илья Григорьевич, мы сейчас побежим. Учтите, быстро побежим. Там, – показал он в сторону выхода, – наши, а там – плохие, нехорошие люди. Вы будете бежать первым, а мы будем вас прикрывать. Понятно?

– Да, понятно, – тихо проговорил Липкин. – Вы – хорошие, там – плохие.

– Ну тогда с Богом! – И Суворовцев скомандовал в рацию: – Начали!