Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями Прилепин Захар

Виталий Безруков

Есенин

(СПб. : Амфора, 2006)

Не нужно быть есениноведом, чтобы признать: Безруков книжку написал плохую. Безобразную прямо-таки. Пафосную, примитивную и предсказуемую до неприличия. Всю в восклицательных знаках, по три штуки на строку. Торчат как костыли отовсюду.

Есенина в книжке, конечно, убили – злые чекисты. Об этом и так уже написан десяток книг, в них порой приводятся неоднозначные факты про обстоятельства смерти поэта, но одного я так и не понял: кому и за что нужно было его убивать в 25-м году. Внятных объяснений – нет. И у Безрукова тоже нет. Объяснения подменяет глупая, по сути, мифология: зло (гады в кожанках) чуть ли не случайно растоптало добро (невинного златоголового пиита).

Мифология не принимается. У нас тут не Древняя Греция.

У Виталия Безрукова подход обычный – собрал с миру по клюкве и слепил свой фолиант. Лепка плохая, рассчитана на интеллектуально ленивых домработниц и экзальтированных ура-патриотов.

У Макса Фрая есть такое сочинение – «Идеальный роман» (вышел в 1999-м). Там умело пародируются все виды прозы – от женского романа до классики. Причем Фрай умудряется подать типаж любого сочинения, спародировав 3–4 последние строчки книги.

Вот так, например, у Фрая пародируется окончание современного русского «почвеннического» романа: «Я низко склонил голову и зашептал: Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Безруков Фрая не читал, поэтому сочинение его заканчивается почти так же.

И больше добавить нечего.

Кино по этой чудовищной книжке хоть как-то спасает актерская экспрессия – ее там достаточно. Но в конечном итоге, как и в книге, события на экране все равно нещадно перевраны.

Особенно за людей обидно. С Мариенгофом все ясно, от него ревностные любители Есенина никогда не отстанут – нечего было Анатолию Борисовичу с такой фамилией рождаться.

Но вот был, скажем, другой поэт, с хорошей, правильной фамилией – Василий Наседкин, тот, что ухаживал за сестрой Есенина. Он ведь девять лет воевал, начиная с 1915-го: ушел на войну добровольцем, затем руководил восстанием юнкеров, затем басмачей гонял – короче, вовсе не был тем бесхарактерным ничтожеством, что изображен у Безрукова.

То, что интересный поэт Вольф Эрлих имел хоть какое-то отношение к смерти Есенина, тоже никто не доказал – однако Безрукову и с Эрлихом ясно.

Прокурор мертвых душ.

Опошлены и окарикатурены и Клюев, и Крученых, и Пастернак, и неприятно поедающий шашлык Киров, и отвратительный Чагин – который нежно любил Есенина и, кстати, никакие 26 рублей не зажимал у него.

Самый ужас ситуации в том, что многие прототипы героев фильма погибли, были расстреляны в тридцатые – и заступиться за них теперь некому. У них даже наследников не осталось! Ни за Эрлиха, ни за Тарасова-Родионова, ни за Клюева ни одна родная душа и слова не скажет. Какая чудовищная судьба – быть неправедно убитым, а потом еще и войти в память потомков в качестве мерзавцев – во имя «авторского замысла» Безрукова.

Авторы книжки и кино, естественно, говорят, что в их трудах «не стоит искать исторической правды».

Да пошли к черту.

Пусть представят себе, что их дети увидят экранизированную историю своего рода, где отец-сочинитель будет изображен в качестве, скажем, стукача, а раскудрявый его сын-актер в виде конченого мерзавца, к тому же бездарного?

И на законный вопрос: «Да как вы посмели так изобразить самых славных представителей рода Безруковых?!» – создатели их нетленных образов разведут руками: «Не стоит искать в нашей работе исторической правды!..»

…В общем, совсем совесть потеряли. Не надо Есенину таких адвокатов. Вообще никаких не надо.

Авдотья

Что я ни скажи сейчас о Смирновой – заранее ясно, что каких-то самых нужных вещей про нее мне все равно не сформулировать. Я просто не сумею.

Вот когда о Дуне заходит речь, с чего нужно начинать?

Наверное, сразу стоит отставить разговор о том, что ее можно наблюдать в телевизоре, где она какую-то часть зрителей давно очаровала и обаяла, а другую неизменно приводит в раздражение и злобу.

Смирнова, ну да, из тех, к кому трудно относиться равнодушно. Надо сразу подыскивать в себе какое-то как минимум бодрое, а лучше яростное и в целом страстное чувство.

Само имя ее – Авдотья – отлично пошло б в пару к Аввакуму, какая-то в этом имени непокорность заключена.

Со Смирновой вообще не мешало б весьма точно избирать форму общения – если тебе посчастливилось с ней общаться. Авдотья, с одной стороны, ненавидит панибратство и вообще пошлость даже в микроскопических дозах, а с другой – очень ценит искренность, размах и всяческую шумно изъявляемую радость.

Я знаю больших мужчин, которые сразу теряются рядом с ней. И я видел других больших мужчин, которые, чтоб не потеряться, включают «гусара».

(Дуня может пожать плечами в ответ, и вот уже нет гусара, он упал в мокрую воду, и его роскошные трико предательски прилипли к телу.)

Напористым дуракам все равно никакой человеческой симпатии тут не дождаться; но и вменяемому человеку иногда все равно необходимо серьезное время осмотреться и понять, что такое Авдотья.

Знаете, какую фразу Смирновой часто говорят люди, познакомившиеся с ней, – особенно мужеского пола?

«Я представлял тебя (вас) другой». Так, если не ошибаюсь, сказал Сергей Шнуров при личном знакомстве. (Если я путаю, пусть Шнуров меня простит, значит, это был кто-то очень похожий на него.)

По-моему, Дуне это не очень нравится – во-первых, ей наверняка нелюбопытно разбираться, какой именно «другой», во-вторых, глупо спрашивать, в чем же столь разительное отличие той воображаемой Дуни от нее же, но натуральной.

Однако причина такого отношения все же понятна; и я не сказал бы, что Смирнова тут совсем ни при чем. Это все ее телеобраз – порой достаточно жесткий и безапелляционный; на него первым делом и ориентируются, его и опасаются.

Дуня, да, умеет себя преподнести, она отличный полемист и собеседник, с въедливым умом и совершенно неженским чувством юмора, зато с замечательной женской способностью разговаривать вообще не о себе, а только о другом человеке или собственно по теме. (Не знаю, заметили вы или нет, но мужчины, как правило, говорят только о себе – даже в тех случаях, когда речь идет совсем не о них.)

Но телевидение в разговоре о Смирновой все равно самое неважное и даже, пожалуй, случайное.

Тогда что важное, что? – спрашиваю сам себя.

Быть может, собственно ее человеческий характер – насколько он, конечно, известен и понятен мне.

Смирнова, как никто другой, требовательна и честна в дружбе. Но и она же, парадокс, может простить такое, что в силах простить только самая родная сестра или мать.

Смирнова не пытается понравиться всем. Она даже не стремится понравиться многим. Она не суетлива, как большинство людей, что называется, «искусства». У нее вообще какие-то проблемы с честолюбием – я не видел в Дунином доме ни дисков с ее фильмами, ни ее книг, ни памятных фотографий с каких-нибудь там Канн.

Я совершенно не знаю, читает ли она хоть хвалебную, хоть разносную критику на свои фильмы и тексты. За несколько лет нашего общения мы об этом не говорили ни разу. Если я спрашивал – она отмахивалась.

«Надо уметь быть высокомерным», – сказала Смирнова как-то. Это, видит Бог, не высокомерие сноба – это слова человека, написавшего великолепную киноповесть об Иване Бунине, и это бунинская школа.

Да и понимать «высокомерие» в ее случае стоит почти буквально.

Смирнова умеет «высоко мерить»: ей не нужно привставать на цыпочки, чтоб рассмотреть что-либо, – она и так сразу все видит. У нее все в порядке с иерархиями – Смирнова в курсе, что выше ее и что ниже. Она на своем месте.

За всю жизнь я только однажды был свидетелем того, как целый зрительный зал по окончании кинокартины поднялся, постоял несколько мгновений – и вдруг стоя начал, не жалея рук, аплодировать экрану, где шли титры. Это не было премьерным показом, в зале не сидели авторы фильма – это был обычный кинотеатр в Нижнем Новгороде; средь иных зрителей находились и мы с женою. Мы тоже поднялись – и тоже аплодировали; побуждение это было почти необъяснимым, но всем нам одновременно показалось, что молча выйти из зала будет нечестно.

Это был фильм «Дневник его жены» – о Бунине, по сценарию Смирновой.

Главную роль, к слову говоря, там играл ее отец, Андрей Смирнов.

Наверное, имеет значение и то, что ее отец, мало того что давно является культовым режиссером, хоть и снимающим по одному фильму в десять лет, совсем неожиданно, будучи уже зрелым человеком, вдруг заявил себя как великолепный, безупречного мастерства актер.

Мы недавно разговаривали с одним хорошим человеком из мира кино, он сказал, что Андрей Смирнов уверенно занял место главного российского актера, которому сама природа его мастерства не дает возможности совершать ошибки и делать что-либо плохо. «Олега Янковского нет, – сказал этот режиссер, – зато Смирнов снимается все больше, это обнадеживает, это задает планку, без которой нельзя».

Не знаю, как на эти слова отреагирует сам Смирнов, который, по верному замечанию Дмитрия Быкова, действительно похож на Бунина – то есть может и съязвить что-нибудь, читая эти заметки, – но я все равно ведь говорю о нем как об отце его дочери, так что пусть не сердится.

Еще у Смирновой замечательно красивый сын, отличный парень, прекрасно организованный и физически, и интеллектуально; футболист-профи, участник европейских турниров, прочитавший к своим около двадцати книг больше, чем иные мои собратья-писатели; чудо, а не сын. И реально – античной какой-то красоты, на него с первых взглядов насмерть западают давно забалованные всякие там «мисс России».

Это важно – то, что у Дуни такой сын, – или совсем нет?

Наверное, да – потому что мы видим: пространство вокруг нее организовано самым нужным образом.

Вот отец, вот сын; с ней дружат самые достойные люди этой страны и крайне ценят эту дружбу; если нужна музыка к фильму Смирновой – то напишет ее, естественно, Б Г, да и вообще я случайно знаю, кто, например, просит Дуню о роли в ее новом фильме, а кто может позвонить ей в полночь в обоснованной надежде услышать самый важный совет.

Дуня – человек высокого качества. Представления не имею, что там у нее с генеалогией, но это безусловно белая кость, даже если все смирновские предки были натуральным пролетариатом.

Белая кость, и отсюда ее повадки – хотя в данном случае уместней сказать «манеры», – и ее обостренная человеческая гордость, и вполне себе неженская смелость, порой кому-то кажущаяся чуть ли не наглостью или безбашенностью.

Вы смотрели смирновскую экранизацию «Отцов и детей»?

Это не только самая сильная киноработа, увиденная мною в последние годы, но и, насколько мы можем судить, картина, где дворянская жизнь показана с каким-то органическим, внутренним знанием.

Это как будто о себе и о своих близких снято.

Хотя и режиссерская ипостась Авдотьи Смирновой, пусть и самая важная на сегодня, – далеко ведь не единственная.

Ее, насколько знаю, буквально упросили собрать разнородную эссеистику в книжку «С мороза» – найдите, если не видели, и сразу поймете, что она могла бы стать дельным литературным критиком (не помню ни одного случая, чтоб ей отказывал вкус), а могла б – отличным эссеистом (тут недавно выходили псевдомемуары российских политиков и общественных деятелей – так мне показалось, что Смирнова написала свою часть лучше и смешней, чем трое других авторов, я в том числе).

А еще я читал прозу Смирновой, ее публиковали в каких-то питерских альманахах. Я совершенно не заметил, как там, в этих рассказах, обстоят дела с архитектурой и словесной походкой – по-моему, все было в порядке, – зато я помню, что к финалу каждого рассказа у меня разгонялось сердце и леденели пальцы.

Насколько я могу судить, Смирнова именно так чувствует жизнь – как будто холод и жар мира полноценно отражаются в ней самой.

Представления не имею, как ей живется на таких температурах.

Мы познакомились с ней на съемках программы «Школа злословия», обменялись телефонами, через полчаса Дуня написала SMSку, что пора уже встречаться и дружиться.

С тех пор дружимся.

Как всякому представителю мужеского пола, мне сложно просто оценить человека – в этой оценке я неизбежно должен присутствовать сам.

Так вот, быть может, я совершил в последние годы несколько глупых поступков, но если б не было Смирновой – их было бы куда больше.

Я сроду не спрашивал у нее никаких советов – но само знание о том, что мои закидоны и выходки могут быть известны Авдотье Смирновой, заставляют относиться к себе трезвей и внимательней.

Мы однажды отдыхали все вместе – с моей семьей, с моими детьми – в каком-то большом и незнакомом кафе. Я почему-то запомнил, как мои совсем еще маленькие чада – лет тогда около четырех и пяти соответственно, – решив исследовать окружающие ландшафты, уверенно отправились за помощью к Дуне, которую видели первый раз в жизни и знали часа полтора как.

Ну, что сказать: я понимаю своих детей.

Я никогда не бываю за них спокоен в абсолютной степени – но когда они в тот вечер разговорчивой такой троицей куда-то убрели, мне было спокойно за них настолько, насколько это возможно.

Авдотья надежный человек.

Мой друг.

Александр Проханов

Пепел

(М. : Эксмо, 2011)

Проханов написал очередной роман.

Я читал все его романы, какие-то очень люблю, какие-то не очень, но в любом случае считаю Александра Андреевича большим русским писателем. На том и стоим. Как говорится, кто на нас с Данилкиным.

Проханов придумал свой стиль, где наличествует зрение, различающее многоцветное буйство красок и редкие оттенки, где изысканный даже не вкус, а слух и нюх соседствует с нарочитым примитивизмом, переходящим в безыскусность и торопливость. Проханов начинает свои творенья как чудесные фрески, потом берет малярную кисть и мажет, где не закрашено, будто по забору – жирными, неровными мазками, затем бросает и эту кисть и макает в краску руку, доделывая картину так – пятерней.

Можно обвинить Проханова в отсутствии психологизма – но у него психологизм особых свойств. Представьте себе мясника, который сначала режет животных, а потом разделывает их. Он тоже в некотором смысле психолог, однако цель его другая.

Проханов в конечном итоге работает не с людьми, а с эпохами, всякий раз под его пером превращающимися в огромные мясорубки. У него не персонажи, а бесы и праведники. У него в героях оказываются целые страны и континенты, которые тоже кромсают, режут, делят, рвут. Рай и преисподняя у Проханова всегда где-то рядом. Шаг в сторону, и ты в раю, где цветут цветы и все благоуханно… шаг в другую сторону – и ты в аду и весь завален чужим окровавленным мясом.

Проханов взял на себя огромную задачу: текущую историю немедленно претворить в миф. Захватили Трою или сдали – поэма должна быть готова немедленно, пока дымятся головешки.

Оттого пишущего Проханова я представляю не за столом с гусиным пером, а в фартуке, забрызганном красками вперемешку с кровью.

Он описывал все военные конфликты, в которые вмешивалась империя, и ее техносферу, обещавшую, как казалось Проханову, прорыв в неизведанное. Затем пришел черед зафиксировать и мифологизировать распад империи, сулящий ее жителям все больший и больший ужас.

В последнем романе Проханов будто завершает круг, вернувшись к тому, с чего начинал.

«Иду в путь мой» – так называлась его первая книжка, состоявшая из нескольких полных воздуха и радостных предчувствий рассказов и повестей. Проханов, как известно, в молодости неожиданно забросил свои университеты и полубогемную жизнь, уйдя работать лесником. Это все нашло отражение в ранней прозе.

Теперь Проханов вернулся к тому же сюжету: молодой московский парень Петр Андреевич Суздальцев оставляет свой круг общения, невесту, мать и бабушку и уезжает в деревню. На дворе шестидесятые годы.

Надо сказать, Проханов не стесняется вырезать из своих прежних текстов целые куски и вставлять в новые романы. На мой вопрос, зачем он это делает, Проханов ответил со своей фирменной иронией: «Новая эстетика… Ремейки».

Так что читатель, решивший последовательно ознакомиться со всеми сочинениями Проханова, рискует не раз испытать дежавю. «Где-то я это уже читал». Где-где – да в прошлом томе.

Тут тоже есть вставки из ранней прозы, обнаруживаются реалии романа «В островах охотник» 1982 года. Роман этот, правда, спустя двадцать лет был заново порезан и переписан автором – зато не вошедшие в новое издание страницы теперь пошли на растопку для, простите за невольный каламбур, «Пепла».

Начинается книжка в традиционной для Проханова несколько напыщенной и поспешной манере. Суздальцев еще в Москве и думает об отъезде. Возникает ощущение, что Проханов задумал сюжет и решает поскорей его запустить, не отвлекаясь на детали.

Много неряшливых кусков, целые главки читаешь с внутренним томительным предубеждением: ну зачем так все делается-то – на скорую руку, кое-как.

Герой расстается с невестой. Разговаривают они хуже, чем в бульварных романах, все донельзя тривиально. Бьюсь об заклад, что этот кусок Проханов написал за пятнадцать минут и больше не перечитывал.

Рассерженная героиня читает герою вслух его же стихи (наверняка настоящие юношеские вирши Проханова), издеваясь над ними, – и поделом: стихи так себе, да и делать им в романе, собственно, нечего.

Еще чуть-чуть – и оставил бы книгу на потом.

Но мы задерживаемся еще на десяток страниц, благо что читать Проханова – не кули ворочать.

Петр Суздальцев наконец уезжает и приступает к работе лесничего.

Вскоре его начинают мучить виденья: он видит картины какой-то будущей, еще не случившейся азиатской войны, в которой участвуют русские солдаты.

Суздальцев спешно записывает то, что видит.

И тут Проханов берется за то, что умеет, как никто другой. А именно: чередует баталистику и лесные, иногда сугубо реалистические, иногда с привкусом мистики наблюдения героя.

Лучшие страницы прохановской прозы – это всегда либо афганский бой, либо какая-нибудь восхитительная полуязыческая лирика, вроде описания сбора грибов.

А в этой книжке и первого, и второго с избытком.

Мир этой деревни, с послевоенными вдовами и пьющими вороватыми мужиками, – все вроде бы узнаваемое, но вместе с тем странное, даже маревное, к тому же имеющее порой некий мрачно-ироничный подтекст.

Вот, к примеру, умалишенный сосед Суздальцева, который обожает свою белую зеленоглазую козу: сам выводит ее гулять, любуется ею, а местные мальчишки дразнят чудака «козодоем». Коза умирает – а сосед вскоре вешается.

Впрочем, когда речь идет о серьезных вещах, прохановский голос звучит очень убедительно.

Накануне Дня Победы селяне моют памятник солдату и солдатке – и, проходя мимо, герой замечает, что омывают их, как дорогих покойников.

Герой охотится на уток, две подстреленные птицы падают в реку – в охотничьей, почти собачьей страсти он сбрасывает одежду, прыгает за добычей, забыв о том, что вода ледяная. Едва не гибнет… «И когда выходил, березы на берегу стали красные, словно пропитанные кровью».

А когда, в другой раз, начинается пожар, герой видит, что «…елки стояли в огненных юбках, и огонь задирал их, оголяя тощий ствол».

Или проходит мимо оставшегося с войны в траве танкового колеса – и чувствует, что «…колесо словно окликнуло его». Герой поднимает колесо – и будто выпускает новых духов войны в мир.

Правильная, в общем, проза – написанная сочно, вдохновенно.

Осталось подумать и понять, отчего первая книга Проханова именовалась маняще и радостно «Иду в путь мой», а последняя, почти о том же самом, называется «Пепел».

Сергей Есин

Дневник. 2009

(М. : Издательство Литературного института им. А.М.Горького, 2011)

Загадка определенно есть.

Первые из опубликованных дневников писателя Сергея Есина датируются 1984 годом. Этот том – дневники за 2009-й. Выходит, уже более четверти века Есин со своей привычной лукавой полуулыбкой вглядывается в современников и времена («эпохой» всю эту маету и суету язык не поворачивается назвать).

Еще не все записи опубликованы (я, например, не видел записей за 1991 или 1993 год – а очень любопытно), но круг читателей у дневников сложился достаточно давно, минимум лет пятнадцать как.

Согласен я или не согласен с точкой зрения Есина (а я, как правило, согласен), безусловно одно: эти дневники станут одним из наиважнейших свидетельств о наших днях. Притом что никаких сенсаций и сплетней о тайных интригах тут нет вовсе.

Многие читатели, которым есинские «Дневники» попадают в руки, простодушно говорят: «Не оторваться» – и это действительно так.

Я сам читаю уже, наверное, том восьмой или девятый есинских дневников – по объему все это куда больше, чем «Война и мир», – и наверняка знаю, что ничего оглушительно нового не узнаю, когда прочту очередную есинскую «летопись» за год, – и тем не менее меня ж и вправду не оторвать от этого чтения.

Но почему?

Я вот сказал «ничего нового не узнаю» – но, с другой стороны, что мы такого нового узнаем, когда судорожно листаем бесконечные перекрестные ссылки Сети? Что от этих знаний остается спустя даже не год и не месяц, а неделю, день?

Это в есинских дневниках я впервые прочел не его, но им услышанную и так удивившую меня фразу: «Мы знаем все больше и больше о все меньшем и меньшем».

Есин подходит к временам с какой-то другой стороны. Явно неглупый человек поставил себе задачу не мыслить глобально – и такой подход вдруг открыл что-то, до сих пор не сформулированное никем.

«Я пишу не дневник, а летопись обывателя», – признается Есин.

Тут, поверьте мне на слово, нет никакого кокетства – несмотря на то что слова эти произносит автор многих романов (как минимум один из которых, «Имитатор», имеет статус культового), лауреат премий, председатель жюри кинофестивалей, до недавнего времени ректор Литинститута, и прочая, и прочая.

Что такое, в конце концов, дневники Пришвина или Чуковского, которые вдруг осветили самую важную и страшную часть XX века совсем иначе, чем до этого литература и публицистика? Это именно свидетельства не столько участников событий, сколько наблюдателей, которые, как им самим казалось, находились на кромке истории.

Но выясняется, что с этой кромки многое видно куда лучше. В деталях скрывается не только дьявол, но и дух. Если не святой – то дух времени точно.

«Не обвиняйте меня в излишних социальных подробностях, – продолжает Есин, – обыватель в наше время обижен, он недооценен, его раздражает богатство, которое он проморгал… телевидение, депутаты, успешные писатели, даже ушлые преподаватели, которые плохо исполняют свой долг».

И дальше, без перехода: «Вечером варил щи из кислой капусты. Это на дни после праздника».

После этих щей я в очередной раз понимаю, что имею дело, конечно, не с архиватором всякой незамысловатой всячины, а с умнейшим и тонким человеком, редким ценителем слова и жеста. Дух кроется в деталях – но мало кто умеет их заметить и точно описать!

Есин нашел (придумал? создал?) очень сложный интонационный рисунок для своих дневников.

Привычных дневниковых примет в виде бесконечного сведения счетов с друзьями и недругами (с друзьями – чаще), откровенной злобы и неустанной мстительности (привет и поклон Нагибину, хотя не только ему), самотерзанья и тайного самолюбованья – всего этого у Есина вроде бы и нет.

Вроде бы… Потому что ирония, сарказм, раздражительность – все это присутствует, но будто бы на третьей или даже на пятой горизонтали. Тяжкое, неприятное, горькое – все это, как лекарство, почти без остатка растворяется в тихой есинской интонации.

Есин откровенен, но не навязывает читателю свои откровения. На какие-то потайные вещи он время от времени намекает – и этого внимательному читателю оказывается достаточно. Хорошая, умная недоговоренность – главная отличительная есинская черта.

Притом что вовсе нет ощущения, что автор «Дневников» боится кого-то обидеть.

Он не сводит счеты, но и не строит ни с кем отношений. Какие еще отношения! – такая длинная жизнь за плечами, поздно уже начинать, надо было минимум на полвека раньше…

«Сейчас мы уже завидуем не славе и удачливости, а тому, где кого похоронят», – походя роняет Есин в «Дневниках».

В «Дневниках» Есин не беседует с потомками: мы видим тут полное отсутствие пафоса. Нет ссылок на свою прошлую правоту – и вообще лобовой, чванливой уверенности в собственной правоте, так свойственной мемуаристам. Нет смакования своих былых и недооцененных (или оцененных) заслуг. Ненавязчивая афористичность, словесная жестикуляция еле заметная – и оттого еще более точная и, я бы даже сказал, изящная.

Время не эпохальное, а в дневниках Есина – целая эпоха. Парадокс!

Речь между тем идет обо всем том, что имело место в 2009 году в нашей жизни и в жизни писателя, театрала и человека Есина.

Кризис. Богатые и бедные. Разочарование в Путине. «Когда-то он был моим кумиром», – спокойно признается Есин.

Замечательный, я бы сказал – тишайший – юмор.

«Власть не только выстроила роскошный аэродром для частных самолетов, но и позаботилась подвести к нему дороги. Но хватит злобствовать, все было прекрасно. А если на летном поле стоит самолет Абрамовича, ну и пусть стоит. Может быть, мне описывать это интереснее, чем ему летать».

Неистребимая писательская наблюдательность, проявляющаяся даже тогда, когда ее стоило бы смирить, – например, на отпевании Солженицына: «Я узнал… Никиту Сергеевича, который крестился, повторяя крестное знамение за монашкой, читавшей псалтырь».

«Умер Г.Я.Бакланов, 86 лет. Я все же многим ему обязан, жалко до слез». И ниже тремя абзацами Есин спокойно вспоминает, как в свое время Бакланов, «…опьяненный победой и пьяный, позвонил мне ночью домой и сказал: “Мы сделаем все, чтоб ты умер в говне”».

И никакого разлада и противоречия меж первым признаньем и вторым. Это по-есински.

Посещение многих театральных премьер, мгновенные, очень точные рецензии. Вот, к примеру, совершенно очаровавшая меня реакция на спектакль по пьесе писателя Полякова (кстати сказать, друга Есина и тоже поклонника его «Дневников»): «Юра большой специалист по вкусам публики. Здесь в героях учительница, почти порнозвезда, олигарх, священник, бомж-поэт, еврей-эмигрант. Полный, социально сбалансированный набор, есть даже характеры…»

Прелестно. «…Социально сбалансированный набор. Есть даже характеры…».

Есин весь в этом минимализме. Издевательским этот минимализм и не назовешь – потому что разве он что-то обидное сказал? Только правду ведь.

«Писатели любят поесть, иногда даже, как мне показалось, едят впрок», – говорит Есин. Я тоже бывал на литературных презентациях, поэтому тихо посмеиваюсь, а Есин тем временем признается, что тоже не сдержался и съел кусок пасхального кулича.

Очень подробно, даже старообразно подробно, как в классических литературных путешествиях, – о поездке в Италию. «Здесь жизнь хочет течь не только в своих заботах, трудностях кризиса, забастовках, коррупции, всего, что и у нас, но еще и жить – назову это так – подлинно и красиво, т.е. с цветами, зеленью на балконе, новым деревцем в саду. Опыт показал, что красота с течением времени начинает стоить дорого и может стать фундаментом самой жизни. Господи, когда же поймут это в России!»

И далее, очень точно: «Прелесть путешествия по определенным местам заключается в том, что ты их заранее знаешь. Я помню, как впервые в тридцать лет – вижу это как сон, – оказавшись в Париже, я уже через тридцать минут начал в нем ориентироваться. Книги Бальзака, исторические хроники Мериме, даже Дюма оказались превосходными путеводителями».

Помимо всех этих лично для меня очевидных литературных прелестей можно сказать, что у «Дневников», пожалуй, есть и – возможно, не осмысленный Есиным, – сюжет.

Это первый год без жены автора дневников.

«Оказывается, когда она была жива, а я ежедневно, теряя из жизни шесть часов, ездил к ней в больницу, вот тогда я и был счастлив».

«А вчера, уже после того, как по радио объявили, что на дворе скользко, вдруг с вешалки упала моя шуба и из кармана выпали ключи от машины – она всегда очень тревожилась, когда я один в такую погоду уезжал.

В театр поехал на метро».

И в следующей строке совершенно спокойно, без оттенка жалобы: «Все в мире пусто, целей нет, погода ухудшилась, дождит, похолодало».

Восхитительно ровная, стоическая, мудрая интонация.

На самом деле – сложнейшая гамма чувств, бешеный рисунок кардиограммы и огромная человеческая страсть заключены в этом ровном, с тихой полуулыбкой голосе.

Такой голос настраивается целой жизнью.

Юрий Козлов

Почтовая рыба

(М. : Поколение, 2011)

Грибоедов был дипломатом, Салтыков-Щедрин – губернатором, а Юрий Козлов возглавляет пресс-службу Совета Федерации. У меня есть смутные подозрения, что либо в Совете Федерации работают истинные либералы и демократы, либо там никто давно не читает книг. Например, книг Козлова.

Был такой переходящий сюжетец в беллетризованных биографиях тех русских классиков, что вышли из крестьянства. На родине ставшего знаменитым земляка встречаются два его односельчанина, и один говорит второму: «Слыхал, наш-то Саня в писатели попал! Во, глянь!» – и сует книжку. «Ох ты!» – отвечает второй и долго крутит книжку в мозолистых руках, изредка принюхиваясь к ней. Потом, естественно, возвращает назад: не читать же.

Знаете, я почему-то членов СФ именно так себе представляю. «Слыхал, наш-то Юра, оказывается, книжки пишет!» – «Да ладно!» – «Ей-богу! Вот и портрет его на обложке!» И оба члена СФ зачарованно смотрят на портрет: похож. Может, даже читать начнут, но скоро бросят, конечно… Сложно! Или, как в этих кругах любят говорить: настолько много проблем, что не до литературы совсем, времени на чтение нет абсолютно.

Хорошо, что у них нет времени.

Вон у Екатерины Великой забот было меньше, чем у нынешних политиков, поэтому она однажды прочитала Радищева. И уехал Радищев далеко-далеко.

Юрий Козлов притом что давно и упорно работает во властных структурах, описал в художественной прозе (далее без иронии) тоскливую и местами свинцовую мерзость нового порядка еще тогда, когда за эту тему ни Сорокин, ни Пелевин толком не брались. Всех любопытствующих отсылаю к давним, отличным книжкам Козлова «Геополитический романс» и «Колодец пророков». Но, вспоминаю сейчас, читая те книги, лично я преисполнялся не только отвращением, но и здоровой человеческой злобой.

А после «Почтовой рыбы» осталась на сердце моем одна сплошная маета и мука.

«Почтовая рыба» – сочинение (про) смертельно уставшего от жизни человека.

В романе этом все описывается так, что на душе становится муторно: и отношения полов, и старение женщин, и слабость мужчин, и многие иные вещи. Но в плюс ко всему дано еще и объемное (в треть книги) политико-философское эссе о современности и нашем недавнем прошлом. Если Лев Толстой поместил свои наиважнейшие размышления в финал «Войны и мира», то Козлов, не церемонясь с читателем, остановил действие романа в третьей же главке, едва закрутив вполне себе криминальный сюжет, – и давай задвигать о наболевшем.

Эту часть я прочел с наибольшим интересом, залпом. Как иначе: в кои-то веки политическую изнанку описывает не просто чиновник – но замечательный русский писатель, и не просто патриот (патриотов у нас полно) – а человек, сведущий в теме.

Главный герой (как и автор) работает в госслужбе.

«Внедряемый под видом реформы хаос, – прочел я мысли этого героя в книжке, – делал в принципе невозможной какую-либо осмысленную управленческую работу. Машина скрежетала, перегревалась, выдавала неправильные решения, которые принимались к исполнению, потому что другой машины у государства не было. Почему наиболее подходящей для России объявлялась то бразильская модель управления, где всего одно министерство, то нигерийская, где министерств было несколько сот и каждое из них разделялось на пять “племенных агентств”, то ливийская, где вовсе не было никаких министерств, а “все решал народ” в лице несменяемого лидера, никто толком не понимал».

Прочел и подумал: иронизирует автор или совсем нет? Или все именно так и обстояло у нас?

Но, с другой стороны, а Грибоедов шутил в «Горе от ума»? Салтыков-Щедрин шутил?

«Работая в парламенте, – пишет Козлов о своем герое, – Рыбин почти физически ощущал тягучее, как латекс, и липкое, как паутина, распутье, внутри которого они длили свое существование. Форель не разбивала лед. Меч не разрубал узла противоречий. Люди государства верхов были людьми неразрешимого (и неразрешаемого) противоречия, потому что деньги для них были превыше государства. Тайные богатеи с липовыми (для быдла) декларациями о доходах, они спали подо льдом украденных денег, и, должно быть, им снилась долгая счастливая жизнь на теплых островах в океане, хотя в колоде их судьбы подобная карта отсутствовала».

Мы и сами обо всем этом догадывались, но автор-то не догадывается – он знает. Это как-то особенно неприятно. Тем более если свои знания он с фирменной козловской увлекательной монотонностью излагает 120 страниц подряд – именно столько отпущено в книге места на политические размышлизмы.

Однако какое-никакое отличие от Грибоедова и Салтыкова-Щедрина я все-таки разыскал в романе.

Вот цитата.

«Рыбин получал зарплату, ездил на персональном автомобиле, присутствовал на совещаниях, где обсуждались вопросы государственной важности, но строй его мыслей, представлений и ощущений оставался прежним.

Он ненавидел власть.

Он служил власти.