Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями Прилепин Захар
Какой смешной парадокс! – когда два нежнейших и добрейших русских писателя – оба ходят в одеяниях мракобесов, и собак на них навешано столько, что этими сочинителями впору детей пугать.
Но раскройте любую книгу Личутина наугад, и вдруг, едва ли не на первой же странице, вы обнаружите волшебство, созданное, казалось бы, из ничего.
Вот на Мезени купаются мужики – и купаются женщины.
«…мужики, закончив первый упряг, потные, обсыпанные сенной трухою, скидывали заскорбевшую рубаху и забродили в реку по колена, плескали парной водою на лицо и шею, фыркали как кони. Потом садились под копешку покурить. Бабы же омывались чуть осторонь за первым кустом, где поотмелей: подтыкали юбки и бережно, млея, обливали ноги повыше колен, прыскали на щеки и, пристанывая по-голубиному, припускали горстку влаги за ворот ситцевой кофточки на жаркую грудь. Потом, задумчиво постояв, вглядываясь в обрызганный солнцем разлив реки, слегка покачиваясь от протекающего меж пальцев песка и ежась от щекотки, возвращались на стан…»
А? Речь парная – и сам будто умылся, прочитав и перечитав.
Любуюсь твоим миром, дедушко.
Новые писатели
Часть I
Алексей Шепелев
Maххimum Eххtremum
(М. : Кислород, 2011)
«Леша, – говорю, – меня твой герой бесит».
Взрослею, что ли.
С чего бы вроде беситься.
Все тот же почитаемый мною тип сексуально озабоченного маргинала – родом из Генри Миллера и Буковски. Хотя последнего Шепелев не жалует, зато особенно жалует Лимонова, и это заметно (ни о каком подражании речи не идет – Лев Толстой тоже очень жаловал Пушкина, и что теперь?).
Но герои Миллера, Буковски и даже Лимонова – они все-таки по большей части гуляют в совсем иных краях, бродят по Нью-Йоркам и Парижам, и эти дальние страны эстетизируют любую кромешную маргинальность. Есть все-таки разница: на Манхэттене выкрикнуть: «Идите вы все на…» или в тех местах, где обитает Шепелев.
Он обитает в Тамбове.
Ладно бы в Тамбове, там тоже, говорят, иногда красиво. Собственно лирический герой Шепелева (некто О.Шепелев) совсем уж в каком-то свинарнике проводит время. Я книжку читаю и все время чувствую разные немытые запахи. И звуковое сопровождение не менее отвратно.
Бардак на кухне, посуда не мыта, на грязных конфорках варят наркоту, собака наделала прямо посреди квартиры, мужики отливают в таз, так как на улице холодно, включен телевизор, в телевизоре показывают херню, если телевизор выключают – врубают эту их неудобоваримую тяжелую музыку, Шепелев ее любит, а я ненавижу весь этот грохот.
Читаешь и физически начинаешь чувствовать брезгливость ко всему. Вот не могу уже читать – так противно, но они еще разденут О. Шепелева, и водку ему льют в узкую выемку позвонка, и пьют оттуда.
Убил бы.
Далее у Шепелева появляются девушки, весьма желанные лирическому герою. Главная героиня некто Зельцер – плотно сидящее на наркоте существо пышных форм.
Зельцер достаточно вяло отвечает герою взаимностью, но периодически все происходит как у Пушкина в стихах: «…и оживляешься потом все боле, боле, боле / И делишь наконец мой пламень поневоле».
Зельцер разгорается, некоторое время греет, потом все-таки тухнет – и даже шепелевской страсти не хватает оживить ее.
А Шепелев, конечно, страстный – тут не отнимешь.
Потому что, знаете, читая тексты младых литераторов, множество раз приходилось нам набредать на самозваных лимоновских двойников. Во всяком случае, каждый из них был уверен, что он тоже почти Лимонов, потому что у него имеется разнообразно используемый половой орган. Клоны думают, что ничего другого для того, чтоб стать Лимоновым, и не нужно.
Отличие между тем простое – клоны, как правило, никаким другим местом ничего не чувствуют вообще.
Лимонов же, как никто другой, умеет испытывать жалость, ужас, ярость, любовь – все, что может и не может испытать человек и даже сверхчеловек.
Шепелев, говорю, чувствует так, что заражает читателя не только брезгливостью к антуражу, но и подлинностью своего чувства, распахнутостью его.
О, какие там главы есть ближе к финалу книжки! Волосы на руках поднимаются как намагниченные, когда читаешь.
Автор ложится на крыло – и на бреющем полете рисует про то, как любит, любит, любит герой – да, свою наркоманку, да, по сути, тупую, никчемную, жалкую, блядовитую, – но какое ж это имеет значение.
И тут уже возникает искусство – и черт с ним, с бардаком вокруг. Бардак, который развел, можно, в конце концов, прибрать; а вот если нет любви – ее не разведешь.
К тому же пишет Шепелев пузырящимся, шампанским языком – со сложнейшими порой конструкциями, которые, читая, не замечаешь вовсе.
Ну, и наконец, Шепелев обладает еще одним редким качеством: у него на фоне звериной серьезности наших современников, также работающих в жанре «эгореализма» (меткое шепелевское определение), все замечательно с самоиронией.
«Даже подумалось, что хорошо, что вот она – вот эта толстушка в этом попсовом платьице не имеет и не может иметь никакого отношения ко мне, голему из Готэма, на которого так и стреляли глазками две молоденькие смазливые девушки – загорелые блондиночки лет пятнадцати-шестнадцати в коротких шортиках… Мне показалось: “Странный дядя”, – бросила одна из них (или “сраный дятел”?!)…»
Грубовато, конечно.
Но что поделать – авторская задача проста: все сказанное им должно быть органично тексту вообще и герою в частности.
Здесь органично.
Сергей Шаргунов
Книга без фотографий
(М. : Альпина нон-фикшн, 2011)
В своих сочинениях Шаргунов по-разному пробует рассказать какую-то одну и ту же историю. Быть может, историю взросления.
Он написал пять более-менее крупных вещей: «Малыш наказан», «Ура!», «Как меня зовут?», «Птичий грипп» и вот – «Книгу без фотографий». Сам Шаргунов называет их «романами», хотя мы явно имеем дело с повестями (кстати, почему-то вызывающими у меня смутные ассоциации то с вольтеровским «Кандидом», то с «Вертером» Гете).
Привычная шаргуновская тема (история взросления, как мы предположили выше) иногда играет с ним дурацкую шутку. Даже сведущие и начитанные люди (критики, например) находят прозу Шаргунова юной, ломкой, спотыкающейся.
В то время как Шаргунов просто описывал юного, ломкого, спотыкающегося человека – и делал это максимально адекватным поставленной задаче языком.
Более всего Шаргунов, как мне кажется, учился у Валентина Катаева – но Катаева сейчас мало кто помнит, и вообще на такую прозу нынешний слух не отстроен.
Поздний Катаев именовал свой стиль «мовизмом» – на русский язык этот странный термин можно перевести как «плохизм». То есть он осмысленно (и кокетливо) ставил целью писать плохо – позволяя себе самые неожиданные словесные выверты, как бы не заботясь о форме, сюжете и о читателе вообще. Сам-то при этом знал, что пишет настолько хорошо, насколько вообще возможно.
Шаргунов появился в литературе девятнадцатилетним – но сразу же взрослым, со своей лексикой и своим строем речи. Периода ученичества у него не было.
Появление его оказалось настолько удивительным природным явлением, что многие вовсе не поняли, с чем имеют дело.
Понял Лимонов, он тогда, кстати сказать, сидел в тюрьме. Оттуда написал Шаргунову письмо: «Вы писатель, да еще какой! Ваш герой, он весь импрессионистский, летящий… Писатели такого рода – редкость. Берегите себя».
Лимонов вообще скуп на похвалы, на моей памяти Шаргунов вообще последний, кого он похвалил. Зато у Лимонова, как он сам в свое время заявил, безупречный эстетический вкус. Именно.
По мне, так Шаргунова должны были носить на руках все те, кто обладают слухом на слово.
Но все выходило не так гладко.
То ли мало кто мог оценить фирменный шаргуновский «мовизм».
То ли Шаргунов сам поначалу слишком много ставил на политику, лет на пять вовсе забыв о литературе.
То ли публика не могла простить Шаргунову что-то, самой публике до конца не понятное.
Одни были уверены, что все это шаргуновское лево-социальное проповедничество, яростное политиканство – только игра, и брезгливо раздражались. Те, кто верили, что это не игра, а жизнь и личная правда, – раздражались еще больше.
У нас что ни делай – всегда найдутся недовольные тобою.
В общем, после первого и шумного успеха с повестью «Малыш наказан» Шаргунов на время сдал позиции самого первого, главного, яркого литератора «нулевых».
Ни одна из его последующих повестей должного резонанса не получила.
И вот вышла «Книга без фотографий». Казалось бы, все та же история: Шаргунов пишет о себе или почти о себе, как и во всех предыдущих сочинениях. И герой вроде бы тот же самый: ломкий, импрессионистский, сомневающийся. Все основания были, чтоб и эту книжку сбросить со счетов широкого читателя, но этого, к счастью, не случилось.
«Книга без фотографий» бодро продается, погостила в шорт-листах ведущих литературных премий, получила хорошую прессу. И ее с удовольствием читают.
Причины могут быть совершенно случайные, например – такое время пришло.
А могут и не случайные.
Вот они.
В этом тексте автор-рассказчик отошел на полшага от своего персонажа. Если в «Малыше…» этой дистанции не было, а в «Птичьем гриппе» она была задумана, но не прочувствовалась, то тут автор смотрит на героя (Шаргунов на себя) со стороны, с некоторым, конечно, пристрастием, но спокойно, спокойно.
И эта созерцательность, это спокойствие передаются читателю. Никакого привкуса инфантилизма! Взрослые люди (или те, что думают о себе, какие они взрослые, серьезные люди) это ценят.
И потом – язык, конечно.
Шаргунов тут выступает уже не как поздний Катаев, а как, рискнем пошутить, ранний, или, точнее сказать, зрелый Катаев, сочиняющий волшебную, прозрачную, нежнейшую повесть «Белеет парус одинокий».
Это не перченая и верченая ранняя шаргуновская проза – а нечто, сработанное даже не в жанре классической прозы, но в жанре классической русской мемуаристики, всегда балансировавшей на грани беллетристики (вспомним Гиляровского или Константина Коровина).
Поэтому и читатель сразу прикипел к этой книжке сердцем. Да и сам я, признаться, «Малыша…» и «Как меня зовут?» маме не дал бы почитать, а «Книгу без фотографий» – дал.
Там у отца героя – московского священника – в квартире, в начале советских восьмидесятых, хранятся кости невинно убиенного государя императора Николая Романова; там бабушка, вывезенная из деревни, спрашивает у столичного внучка, где он учится, – звучит ответ: «На журфаке». – «На жука?» – переспрашивает бабушка. Там молодой парень сначала лезет в большую политику, потом едет смотреть на то, как воюет Абхазия (где копает могилы убитым), потом на то, как отвоевала Чечня (где ему самому едва не отстрелят башку), – и обо всем этом сообщает без лишнего позерства, без выкрутасов – а ровным, чистым, внятным голосом.
В конце концов (в последней главе) попадает в заброшенную деревню, где местный мужичок сообщает герою, как быть, чем жить, за что держаться.
(Это, кстати говоря, моя деревня. И мужичок – мой сосед. Я тоже с ним все время разговариваю. Сергей был у меня в гостях – и его познакомил.)
В общем, Шаргунов показал скептикам, что говорить простым, а не ломким, чистым, а не со сбоем то на фальцет, то на хрип голосом он тоже отлично умеет.
И скептики замолкли.
А я тем временем попрошу Шаргунова, чтоб та чудесная речь, которой он наговорил, например, свою шедевральную повесть «Ура!», не была позабыта и оставлена им.
На всех скептиков не угодишь и вообще можно не дождаться, когда у них вырастут глаза и уши. А такую прозу, какую Шаргунов сочинял раньше, все равно никто больше делать не умеет.
Евгений Алехин
3-я штанина
(М. : Эксмо, 2011)
В книжке три повести: «Границы первого уровня», «335» и «Третья штанина».
В главном герое без особого труда угадывается человек, очень похожий на автора. Но мы автора сразу оставим в покое и будем только о персонаже говорить.
Время действия: современность. Место действия: маленький российский город, потом Москва. Главный герой: молодой человек восьмидесятых годов рождения, который попеременно где-то учится, потом бросает учебу, работает, потом бросает работу, дружит с девушкой и потом расстается с ней; еще у него, не по возрасту, периодические нелады со здоровьем и проблемы в семье – матери нет, с отцом-журналистом перманентное недопонимание, и сестра какая-то время от времени появляется, герой ее оскорбит как-нибудь, и она пропадает сразу.
В общем, перед нами «потерянное поколение» постсоветского извода, или, как один остроумный человек пошутил, – «поколение БМП», что расшифровывается как «Без Меня Поделили».
Притом что поведение героя, что называется, маргинально, наблюдать за ним одно удовольствие: он, в сущности, хороший и смешной парень, очень искренний, очень наблюдательный, очень добрый.
Это как если бы герой «Над пропастью во ржи» немного подрос и постепенно стал превращаться в героя рассказов Чарльза Буковски. Был такой веселый, старательно убивавший себя алкоголем и никотином американец, автор гениальных рассказов как раз про то, как он себя убивал. Герой Алехина мог бы, наверное, еще в кого-нибудь превратиться, но почему-то никак не получается. Он даже поступает во ВГИК, а журнал “Time Out” берет у него интервью, но невеселый антураж его жизни остается прежним.
Герой Алехина делит интересы прожитых лет на три этапа: «1) с шести – что у женщины между ног; 2) с тринадцати – что у женщины между ног и пьянство; 3) с пятнадцати – что у женщины между ног, пьянство и литература».
Мы, как вы догадываетесь, застали автора после пятнадцати лет, ну и речь так или иначе идет о трех вышеуказанных компонентах. Что не так уж мало.
«Было немного больно осознавать, что, по сути, я всего лишь неудачник, раз не могу добиться желаемого. Бывало, я даже думал, что никогда не смогу найти девушку. Два случайных секса весной, четыре за лето и один осенью».
«Я говорил все, что приходило в голову, – это алкоголь пел. Они слушали этот бред с восторгом, я был рад, что нашел эти четыре уха, да и сам я не мог нарадоваться своему красноречию.
– Он гений, – сказал один идиот другому идиоту, – похоже, он правда писатель.
– Писатель правды, – поправил я».
«Пока Лена отошла в ванную, Васильева попросила, чтобы я сначала поимел Лену. Я ничего не понимал, зачем ей это надо. Васильева объяснила, что ей самой “страшновато”, что у нее был секс всего один раз в жизни и что ей было больно. А так ей будет легче. Я не понимал ее логики. Но сказал, что попробую».
«Наконец врач приехал. Очень спокойный врач. Я тут умираю, а он спокойный.
Все столпились вокруг, он стал измерять мое давление, да мерил я это давление, говорю, но врач был спокоен со своим чемоданчиком.
– Так и есть, сто восемьдесят. Пил сегодня?»
Более-менее понятно, в общем.
В книге есть несколько очень смешных мест и есть несколько грустных. Задачу изобразить поколение автор не ставил, поэтому она вполне себе выполнена. Еще одну такую же книжку Алехина я читать, наверное, не буду – а эту прочитал с удовольствием.
Когда герой в очередной раз попадает в больницу, он там читает вышеупомянутого Буковски и еще Хемингуэя.
Это, наверное, показательно. Герой Хэма (да и сам постаревший Хэм) тоже бывал похож на героя Буковски, но до этого он успел побыть героем таких книжек, как «Прощай, оружие!» или «По ком звонит колокол».
В нашем же случае лирический герой Алехина этот, пышно говоря, «героический» период миновал. Совершил мягкий прыжок из отрочества в алкоголики, ипохондрики и тунеядцы.
Если б автор этих заметок был советским критиком, он бы сказал, что «мы видим, как окружающая буржуазная действительность губит молодое дарование…» и прочее бла-бла-бла. А если б автор этих заметок был Высоцким, он выдал бы константу о том, что «безвременье вливало водку в нас». (И, кстати, поэтому Довлатов отказывался различать советское и антисоветское.)
Но, так как мы не первое и не второе, мы смолчим.
Олег Лукошин
Капитализм
(М. : Астрель, 2010)
На обложке этой книги Олег Лукошин самопрезентуется как «писатель для народа», который сочиняет «необычную, прикольную» прозу. Демьян Бедный – мужик вредный, в общем.
На самом деле проза вполне деревянная, но в наличии эдакого лобового юморка Лукошину не откажешь.
Первая вещь в сборнике «Капитализм» – там есть один смешной кусок, который все цитируют:
« – Максим! – выставив руки вперед, убаюкивающе говорил ему Денис. – Ты переутомился. Ты устал. Тебе надо успокоиться, отдохнуть. Причина не в капитализме, причина в твоей нервной системе и богатом воображении. Нельзя делить весь мир на черное и белое, на добро и зло.
– Можно, – процедил сквозь зубы Максим. – Я – добро. Ты – зло. Добро всегда побеждает зло.
Он прицелился и нажал на спусковой крючок».
Финал у «Капитализма» позаимствован из фильма «Терминатор-3», но это, как выясняется, обычная лукошинская манера. Или наоборот, как сам он говорит, – необычная. Ну, неважно.
Еще есть рассказ «Преступление и наказание»: про Родю, который в финале убил бабушку – то ли узбечку, то ли таджичку, у которой этот парень работал продавцом обуви.
Процитируем, пожалуй, и оттуда смешной фрагмент:
« – Родя! – весело крикнула она ему. – Чай пей! Замерз весь?
Стакан чая – это было невиданным для нее делом. Родион даже растерялся, решая, брать или не брать. Отказываться было неудобно, пришлось с благодарностью принять.
“Что, карга старая, размягчить меня пытаешься, да? На жалость пробить, на эмоции? Чувствуешь, что я сегодня умерщвлять тебя буду? Ничего не получится, исчадие ада, трехрублевым стаканом чая ты не заглушишь во мне ярость. Слишком поздно, нет жалости и сострадания в моем сердце, я отринул все нравственные запреты. Сегодня ты сдохнешь”».
И так далее, принцип вы поняли, теперь можете сами попробовать.
Лучшая вещь в сборнике – «Судьба барабанщика. Хард-роковая повесть (feat. Аркадий Гайдар)».
Когда читал, честно подумал, что Лукошин все-таки хороший писатель, местами даже восхитительный.
Потом взял с полки гайдаровскую «Судьбу барабанщика» и понял, что не столько хороший, сколько честный. Повесть Лукошина действительно написана совместно с Гайдаром. То есть мы понадеялись на некое переосмысление в русле, простите, постмодерна, а Лукошин честно скопировал в Wo r d ’ е текст классической книжки и в некоторых местах разбавил своей «необычной», «прикольной» прозой. Вот, скажем, такой:
«Я вижу, как, вспыхнув, моментально сгорают человеческие жилища – одноэтажные, махонькие и огромные, многоквартирные. Короткие, но многочисленные, сливающиеся в единый вой человеческие крики заполняют собой все пространство.
– Сбылась моя мечта, – тихо произносит Прометей. – Я принес людям Огонь».
Что до образцов прекрасной прозы – то она во всех случаях оказалось именно гайдаровской. Я специально сверил все понравившиеся куски. И в повести Лукошина, и в книжке Гайдара они одинаковы. Другой вопрос, что в книжках Гайдара есть еще другие прекрасные куски, а у Лукошина без Гайдара дело получается хуже. Плохо получается.
Не уверен, впрочем, что остальные читатели Лукошина тоже будут сверять его книжку с гайдаровской.
Зато какой простор для «прикольного», «необычного» автора. Можно еще сделать повесть feat. Катаев, можно feat. Каверин, можно feat. Макаренко. Много есть разных писателей. Главное, вставить в финале что-нибудь от себя, вроде:
« – А как же милосердие, Олег? Как же гуманизм? Мы же учились в одной школе, сидели за одной партой!
– Ложь! Я не учился в школе! Милосердие – мелкобуржуазная выдумка. Горе побежденным!
Олег спустил тетиву, и стрела впилась ему в лоб».
Это я сам сочинил. Скажите, что почти как у Лукошина получилось? Сейчас стрелу вытащу изо лба и настрочу еще страничку прикольной прозы.
Критик Беляков уверяет, что писатель Лукошин – мастер, а, например, писатель Терехов – графоман. Учитесь, друзья, пока не поздно, чтоб не угодить в графоманы; я вот уже учусь.
Еще мне очень понравилось, как издатели пишут про Лукошина на обложке: «популярный блогер». Зашел в ЖЖ этого необычного писателя, глянул – на тот момент у него было 64 френда.
Ну что, Олег, значит, быть тебе еще и популярным писателем. Как ты того желаешь. Как ты того заслуживаешь. Ты добро, мы зло. Мы холодны, ты тепел. Мы свинарка, ты пастух. Неси людям огонь. Приходи умерщвлять нас. И кричи: «Кара-барас!»
…Я еще долго так могу писать. И он сможет.
Перепалка
Клинический реализм в поисках идентификации
Заметки об одной литературной группировке
Пояснительная
По существу заданных мне гражданином редактором вопросов о «новых реалистах» хочу пояснить, что с писателем Шаргуновым С. я познакомился в 2003 году на съезде Национал-большевистской партии, где передал ему свой первый роман «Патологии» для прочтения. Шаргунов был ломкий, юный, молодой, бросал быстрые взгляды, все подмечал и, как выяснялось, помнил потом. В следующий раз мы пересеклись в одной подмосковной гостинице, Шаргунов был весел и не совсем трезв. Мы подсели за полупустой столик к одинокому небритому мужику, который что-то печатал в ноутбуке. «Работаете? Вы кто вообще? – набросал сразу вопросов Шаргунов. – Физик? Тогда сделайте нам бомбу!» – И ударил кулаком по столу так, что бутылка пива физика, подпрыгнув, упала на стол. Согласно законам все той же физики, пиво полилось вниз, на пол.
С писателем Сенчиным Р. я познакомился на литературном семинаре в Липках в 2005 году. В составе небольшой группы литераторов я пришел к нему в номер, где Роман очень страдал с бодуна и лежал лицом вниз. Я сидел на подоконнике, разливал и тостовал. На третьем тосте Роман неожиданно засмеялся в подушку моей нехитрой остроте, поднялся с кровати и сипло сказал: «Я тоже выпью». Он был в свитере и в черных брюках, в них, замечу, Сенчин ходит по сей день. Притом что он безупречно аккуратен и вообще не имеет человеческих запахов. По-моему, Сенчин мумия.
Впоследствии мы неоднократно встречались в компании писателя Сенчина Р. и Шаргунова С., иногда к нам присоединялся Елизаров М., впрочем, последний старался много не пить в нашей компании и вообще держался особняком.
С писателем Елизаровым М. я познакомился на книжной ярмарке в Москве в 2008 году, вскоре после получения им «Букера». Всякий раз, когда я видел Елизарова, его сопровождала новая блондинка. Елизаров всегда ходил с ужасным ножом на кожаном ремне и порой показывал его интересующимся. Однажды с Елизаровым пытались побороться на руках несколько моих знакомых писателей, и он поборол одного за другим четырнадцать человек. После чего я стал подводить к Елизарову охранников той гостиницы, где проходило спонтанное соревнование, и Елизаров поборол всех охранников тоже.
С писателем Самсоновым С. я познакомился в тот же день, когда Елизаров борол писателей и охранников гостиницы. Так как я считаю роман Самсонова «Аномалия Камлаева» шедевром, я немедленно предложил ему выпить, но Самсонов отказался, ссылаясь на занятость. Возможно, что ситуацию осложнило наличие рядом со мной двух возбужденных и бритых наголо нацболов, которые, указывая на Самсонова, но не глядя на него, спрашивали о нем в третьем лице: «Кто это?» С тех пор с писателем Самсоновым я не встречался.
С писателем Даниловым Д. мы познакомились по дороге в США в 2008 году. В США было уютно. Мне особенно запомнилось, как в день нашего отбытия на Родину, за четыре часа до вылета, я заглянул к Данилову в номер выпить по рюмке виски перед дорогой через океан. Литровая бутылка была едва почата. Мы опрокинули по 50 грамм, и я ушел собирать вещи. Спустившись через пятнадцать минут в фойе, я там Данилова не обнаружил, хотя было пора. Я снова поднялся к нему в номер и обнаружил, что Данилов успел в течение, максимум десяти минут выпить минимум 800 грамм виски – то есть опустошить бутылку. Чтоб, видимо, не оставлять ее в гостинице.
Удивительно, но его все-таки удалось поднять, довезти живым до аэропорта и пройти с ним (точнее будет сказать: пройти им) паспортный контроль.
Всякий раз, встречаясь с указанными писателями, мы говорили о необходимости свержения существующей власти.
Не говорили об этом только с Самсоновым, но уверен, что и он был бы «за».
О необходимости изменения существующего порядка вещей мы продолжаем говорить по сей день и очень надеемся, что рано или поздно свобода нас встретит радостно у входа и братья меч нам отдадут.
Хотя у Елизарова, говорю, уже есть оружие.
Других, кроме указанных выше, оснований для существования литературной группировки «новый реализм», к которой, говорят, мы все имеем отношение, не существует в природе.
Брошка на груди
Теперь серьезней.
«Новый реализм», как к нему ни относись, имел место, как имели место декаденты разных мастей в начале прошлого века, или почвенники во второй его половине, или, или, или. Страничка в истории литературы обеспечена, и если у власти будут наши – красно-коричневые консерваторы и прочая сволочь, – то даже три странички. А если не наши – в смысле либералы и тому подобная демократическая гнусь, – то пару снисходительных абзацев на тему «было и такое».
Выглядеть это будет примерно так (представьте себе учительницу литературы в тугой юбке и красивых очках, которая строгим голосом обращается к вам, тайно разглядывающим вырез в ее блузке).
«Новый реализм» – литературное течение, зародившееся в начале «нулевых» годов, в рамках которого работали такие писатели как С.Шаргунов, Р.Сенчин, Г.Садулаев, А.Рубанов, З.Прилепин и некоторые другие. Для «нового реализма» были характерны критическое отношение к действительности, пересмотр постмодернистских критериев восприятия социума и культуры и отчасти возврат к советскому реалистическому канону. Характерно, что С.Шаргунов выступил в качестве исследователя биографии А.Фадеева, а З.Прилепина – биографии Л.Леонова – писателей, к тому времени прочно забытых и фактически исключенных из литературного обихода. Так «новые реалисты» пытались осуществить воссоединение литературной традиции, якобы разорванной в девяностые годы.
Начало «нового реализма» относят к программной статье С.Шаргунова «Отрицание траура» (2001), расцвет его связан с выходом таких романов, как «Ура!» С.Шаргунова (2004), «Русскоговорящий» Д.Гуцко (2005), «Я – чеченец!» Г.Садулаева (2006), «Сажайте, и вырастет» А.Рубанова (2006), «Санькя» З.Прилепина (2006), «Аномалия Камлаева» С.Самсонова (2008), «Горизонтальное положение» Д.Данилова (2010).
Традиционному на тот момент «сведению счетов с прошлым» – «новые реалисты» предпочли «сведение счетов с настоящим». То есть критика советской системы в их текстах уступила осмыслению постсоветской действительности. На раннем этапе для «новых реалистов» была характерна антиревизионистская и порой агрессивно-наступательная эстетика.
Работы «новых реалистов» получили адекватное освещение в критических статьях А.Рудалева, В.Пустовой, А.Ганиевой.
К концу «нулевых» оптимистический заряд «новых реалистов» фактически исчерпал себя, что уже заметно в произведениях Д.Данилова или в романе Д.Гуцко «Домик в Армагеддоне» (2010).
Подводящим итоги краткой эпохи «нового реализма» стал роман Р.Сенчина «Елтышевы» (2011), пронизанный сумрачным настроением и навязчивой идеей безысходности и социального распада. Знаменательно, что, будучи последовательно номинирован на все крупные литературные премии («Большая книга», «Национальный бестселлер», «Русский Букер» и «Ясная Поляна»), роман «Елтышевы» так и не получил ни одной из них, что, по мнению специалистов, охарактеризовало, как скоро «новый реализм» исчерпал свои ресурсы.
Кодой эпохи «нового реализма» стала статья писателя В. Ерофеева «Отсебятина», посвященная антологии «Десятка», в которую вошли сочинения десяти наиболее известных «новых реалистов». В статье указывалось на дальнейшую бесперспективность «новореалистического» метода.
…Петров, что вы такое увидели у меня на груди?
Бородатые предтечи
На самом деле все было куда сложнее. Проще говоря: все было не так.
Для начала, новый реализм появился как минимум десятью годами раньше.
В середине восьмидесятых весь литературный процесс накрыла волна «возвращенной литературы». Соперничать с Булгаковым, Гроссманом и Шаламовым было крайне сложно, но вослед «возвращенной» могла более-менее успешно пристроиться литература «ревизионистская» – заново переосмысляющая итоги «красного века».
Тем более что многие здравствующие писатели проходили одновременно и по разряду «возвращенной» и по разряду «ревизионистской»: в России издали Солженицына, вышли «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, над которыми он работал давно, но издавать не решался, вернулись из-за кордона Аксенов и Войнович – сначала со своей зубодробительной литературной антисоветчиной, а потом и сами лично пожаловали. Прозвучала книга «Генерал и его армия» Георгия Владимова. Радикально переосмыслил свою собственную судьбу и судьбы Родины Виктор Астафьев в последних книгах. Даже Юлиан Семенов – и тот вдруг издал роман о Штирлице, которого, согласно незамысловатому сюжету, Сталин хочет повесить на Красной площади в ходе огромного процесса над евреями.
Забавно, что в этой волне поначалу оказался и Эдуард Лимонов (повесть «У нас была Великая Эпоха» была опубликована в 1989 году в ультралиберальном журнале «Знамя»), но потом деятели культуры быстро сообразили что к чему и наглого национал-большевика быстро отлучили от литпроцесса.
В те годы российский либерализм раскрылся во всей своей полноте, наготе и подлоте.
Демократы взяли под контроль девять десятых культурной политики, и ни в одной премии, ни в одном «толстом» журнале, ни на одной радио– или телепрограмме никогда не мог фигурировать наш брат из числа почвенников, соцреалистов и прочих печальников о русской, мать ее, душе и тому подобной материи, донской либерии, евразийской империи.
Составить зримую конкуренцию «возвращенной» и «ревизионистской» литературе смогли лишь постмодернисты, вывернувшие наизнанку все соцреалистические смыслы и квазисмыслы: Пелевин, Сорокин, Ерофеев. Своеобразные, скажем так, трупоеды (причем, если в этом слове заменить «ед» на «еб», смысл существенно не изменится).
Как борцы с советской властью, по меткому выражению философа Александра Зиновьева, целились в коммунизм, а попали в Россию, так же и постмодернисты: целились в соцреализм, а потоптали русскую гуманистическую традицию в целом.
Что, впрочем, было более чем востребовано.
Если закрыть глаза и попытаться представить российскую литературную ситуацию тех лет, то отчего-то видится голливудский трэш про вампиров и прочих кровавых уродов: еще пять минут назад приличные молодые люди вдруг бросились рыть могилы, извлекать мертвецов, рвать их на части, разбивать головы и пожирать чужие мозги.
Однако, как ни странно, в те же годы появилась и целая генерация молодых реалистов: Алексей Варламов, Василий Голованов, Владислав Отрошенко, Олег Павлов, Михаил Тарковский, Антон Уткин. Одновременно пришли в литературу Алексей Иванов, Александр Кузнецов-Тулянин, Олег Ермаков, Александр Терехов, которые, в сущности, вполне могли числиться по тому же разряду.
Все они работали в жанре плюс-минус реализма, писали о современности, хранили верность поруганной гуманистической традиции и понемногу, исподволь, пытались говорить о таких странных вещах, как «вера», «почва», «Бог».
Тут бы и объявить критикам реалистический реванш. Критик Павел Басинский, писавший как раз тогда об этой генерации, и манифест бы придумал, и все было бы, как подобает в истории литературы.
Тем более что реалистов извода девяностых более-менее приняли к либеральному двору, Павлову так даже «Букера» дали. Условие у принимающей и банкующей стороны было, по сути, одно… ну в лучшем случае два: никак не выражать своих симпатий к советскому проекту, а лучше выражать антипатию и как-нибудь пореже говорить про всякую там русскую душу, «а то мы знаем, чем это пахнет».
Но внятной истории у «новых реалистов» в девяностые не случилось: они так и остались на периферии читательского внимания.
Почему? Те «новые реалисты», будучи чуждыми хоть «левому», хоть «правому» радикализму, отбились от патриотического лагеря, объединившегося вокруг журналов «Наш современник», «Москва» и газеты «Завтра», но так и не прибились толком к «Новому миру», «Знамени» и «Новой газете», куда их хоть и допускали, но далеко не в качестве фаворитов. Больно бородатые.
Да и время было не самое подходящее для критического реализма. Время больших мыльных надежд.
Дубль два
В итоге истории пришлось делать второй круг.
К началу «нулевых» для появления очередной реалистической поросли возникло несколько предпосылок.
Во-первых, несколько поизносилась идея пресвятого либерализма, зато по поводу советского проекта оформилась некоторая ощутимая общественная ностальгия.
Во-вторых, возник запрос на новое государственничество и прочий патернализм, что вскоре выразилось в появлении того самого человека, которого Борис Николаевич, уходя, попросил «беречь Россию».
В-третьих, – поверьте, это немаловажно, – выросло целое поколение людей, которые не просто читали Эдуарда Лимонова и чуть в меньшей степени Проханова с Мамлеевым, но и предпочли их, навскидку, Аксенову и Войновичу. То есть харизму, браваду и окрашенный в красно-коричневые цвета нонконформизм предпочли замечательным буржуазным ценностям.
Важную роль сыграло появление премии «Национальный бестселлер», которая наконец взорвало упорядоченную ситуацию тихого и милого либерального гетто.
Ну и, наконец, какому-то количеству читателей захотелось чего-нибудь свежего, не все же потреблять продукт с гнильцой (помните, к слову, что русская красавица в одноименном романе Виктора Ерофеева всегда несколько припахивала? Это показательно).
Безусловно, те, кто позже стали называться «новыми реалистами», ни сном, ни духом об этом не ведали.
Да и никто тогда об этом знать не мог.
Все получилось случайно, сослепу, на ощупь.
В 2001 году Шаргунов получил премию «Дебют» за первую свою повесть «Малыш наказан» и передал ее денежное содержание Лимонову, задержанному в Алтайском крае и препровожденному в Лефортово. Между прочим, Лимонову инкриминировали попытку устроить в Казахстане вооруженный переворот.
В том же году появилась повесть «Ногти» Михаила Елизарова, жившего тогда еще в Харькове. Он, впрочем, вскоре переедет по гранту в Германию – прочтя «Ногти», немцы всерьез подумают, что появился еще один писатель про звероватых русских, но, когда прочтут роман “Pasternak”, жестоко обломаются и Елизарова побыстрее выдворят.
Роман Сенчин к тому времени уже активно публиковался.
Что до Садулаева, Рубанова и прочих, включая меня, никто еще о литературе не помышлял, и все занимались своими личными делами.
Появившийся тогда, как я бы сказал, манифестецкий текст прозорливого Шаргунова «Отрицание траура» («Я повторяю заклинание: новый реализм!» – сказал он там) касался, в общем, едва ли не его одного – кроме самого Сергея, отрицать траур, постмодернистское пересмешничество и прочее наследие веселых девяностых было, по большому счету, некому.
Требовалось еще какое-то время для накопления смыслов.
Читать бесплатно другие книги:
