Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями Прилепин Захар
И вот я, как в советских фильмах про летчиков, в начале мая качнул пропеллер своего лета. Мотор завелся, крылья задрожали, воздух сдвинулся, и очутился я в Киеве, на поэтическом фестивале.
В Киеве было ощутимо теплее, чем на моей волглой и смурной среднерусской возвышенности.
Маревый, на подогретом асфальте, Киев плыл над недвижным Днепром.
Первым, кого я увидел в украинской земле, был поэт и в недалеком прошлом учитель математики Евгений Бунимович.
Как учителя математики я его немедленно попросил перевести гривны в рубли, затем в доллары и обратно, что он немедленно сделал, задумавшись на секунду.
Как поэту рассказал Бунимовичу, что, купив его новую книгу, я прочел ее в самолете, но там же и забыл, к сожалению.
– Все у вас, писателей, не так, – посетовал Бунимович. – Читаете посторонних вам людей… Вот я, например, в поезде увидел читающего поэта Юрия Цветкова. Поинтересовался у него, что он читает с таким интересом. Выяснилось, что поэт Юрий Цветков читал новую книгу поэта Юрия Цветкова.
Мы вышли из здания вокзала. Украинская речь, журчливая и ласковая, в который раз преисполнила мое сердце очарованием… Хотя втайне я иногда думаю, что все эти люди притворяются и разыгрывают меня – вот-вот грохнет петарда, все рассмеются и заговорят на нормальном русском языке.
Шовинист, что тут скажешь.
На фестивале нас встречал организатор всего этого действа и мой любимый поэт Саша Кабанов: он сочинил, как «в сердечной сумке плачет мой кенгуренок» – как же ж мне после такого его не любить. К тому же Кабанов – единственный в мире сочинитель, у которого мне нравятся все стихи. То есть абсолютно. Хоть я и не помню ни одного из них.
Изредка подкрепляясь коньяком, мы переходили с одних поэтических чтений на другие.
Мне запомнился поэт Иван Жданов, который, заслышав в зале треньканье еле живого мобильника, приостановил произносимую строку за уздцы и мрачно сказал:
– Я ведь тут бесплатно выступаю. Так что могу и стулом охерачить.
К вечеру все уже были красиво пьяны, и Бахыт Кенжеев, с которым мы увиделись впервые, проходя мимо, поглаживал меня по бритой голове и повторял лирично:
– Фашист ты мой, фашист… Фашистская ты сволочь!
Похмеляться с утра мы пошли с расчудесным поэтом Анной Матасовой. Неспешно брели по центру Киева, подыскивая себе достойное нас зачетное и негромкое заведение. Тут начался тропический какой-то, обвальный, огромный дождь, и мы забежали в первое попавшееся кафе.
Кормили там в основном морепродуктами; в силу глубокой человеческой нежности к ним я сделал заказ от души. Половину стола нам заставили тарелками, каждая из которых по величине равнялась шляпе Дон Кихота.
В гривнах, несмотря на уроки Бунимовича, я так толком и не разобрался, так что, когда принесли счет, я вдруг обнаружил, что денег у меня хватает только на половину заказа.
Аня сказала, что у нее есть пятнадцать гривен, но это лишь отчасти решало проблему: мне не хватало тысячи. (Переводя на русские деньги, эту цифру нужно умножать на четыре.)
Официант незамедлительно почувствовал сложную ситуацию и все сужал круги у нашего стола, то и дело спрашивая невпопад, можно ли забрать счет.
Только в эту минуту я обратил внимание, что в кафе за последние полтора часа не было ни одного посетителя, а зашедшие и ознакомившиеся с меню сразу уходили.
Чтоб успокоить официанта, мы себе еще заказали по блюду чего-то с усами и клешнями, и только после этого я позвонил Саше Кабанову, ненавязчиво предложив привезти мне денег.
Несмотря на то что прозаики с поэтами люди разных профессий, Саша прибыл через семь минут.
– У меня есть знакомый олигарх, – поведал нам Кабанов. – Так он в это кафе не заходит никогда. Говорит, что дорого…
Я всерьез поднялся в собственных глазах после этого известия и даже спать завалился в отличном настроении. Мне снились устрицы, мидии и креветки. Они танцевали вокруг меня тихие танцы.
В 5 часов утра, когда по комнате уже расползался кислый утренний свет, в мою дверь постучались.
Отогнав креветок, я раскрыл глаза, постепенно нашел дверь, распахнул ее и обнаружил пред собой в меру трезвого человека мужского пола лет сорока. Он был в очках и бородат.
– Извините, – сказал он, прижав свободную руку к груди (в другой был рюкзак и пакет), – я поэт Алексей Сосна. Я потерял свою компанию. Мне негде спать. У вас нет свободной койки?
У меня была свободная койка.
– Да ложись, – сказал я благодушно, обращаясь к ночному гостю на «ты» – мне почему-то сложно называть людей на «вы», когда я в трусах.
– Только веди себя тихо, – попросил я.
– Я буду беззвучен, – ответил мой гость и, знаете, не соврал.
Я лег лицом к стене, гость совсем недолго чем-то шуршал и постукивал, но спустя минуту меня как-то насторожила слишком ровная тишина в моем номере.
Я обернулся и привстал на кровати. На второй тумбочке лежала куртка моего нового незваного соседа, на куртке – его мобильный, возле его койки – рюкзак и пакет с бутылками, по-видимому, пивными. Самого соседа не было.
Кое-что зная о поэтах, я вдруг решил, что мой гость решил покончить счеты с жизнью в моем номере. В ужасе я представил, как опять позвоню Кабанову, он вскрикнет: «Ты что, опять в ресторане?» – «Нет, – отвечу я, – не беспокойся, вовсе нет… Просто у меня труп поэта в ванной. И все вокруг, знаешь, в кровище».
Полежав минут пятнадцать, я встал и толкнул дверь в ванную комнату – она оказалось открытой. К счастью, внутри никого не было.
Я выглянул в коридор, коридор безмолвствовал. Гостям фестиваля снились стихи и полуночные разговоры о поэзии, один я не спал, слегка озадачившись, куда делся мой Сосна Алексей, русский поэт, отбившийся от компании.
Не скажу, впрочем, что в пять утра, после трех часов сна, я был озабочен этим вопросом сверх меры. Меня вполне устроило, что он не свел счеты с жизнью в душевой кабине моего номера моей же бритвой.
Я лег спать и быстро заснул.
Проснулся я в девять утра, Сосна так и не возвращался. Еще час я читал, при этом Сосновый телефон иногда звонил. Один раз я взял трубку, это была служба такси, они спросили, нужна ли Сосне машина на десять утра. Я сказал, что уже не нужна. Откуда-то у меня взялась уверенность, что такси ему сегодня действительно не понадобится.
Так ненавязчиво настал последний фестивальный день.
Провожал меня из Киева Владимир Адольфыч Нестеренко, во всех смыслах сильный писатель, бывший зека и украинский, если я верно формулирую, националист. Адольфыч оказался разительно похож на Гошу Свинаренко – есть у меня такой товарищ, собутыльник и великий журналист. Сравнивая Гошу с Адольфычем, я все-таки поверил, что Гоша никакой не еврей, а самый натуральный хохол.
Адольфыч рассказывал мне про бандитов, я ему – про омоновцев, он совсем не пил, я пил и пил, но, как ни странно, наше настроение совпало так, как не бывает у двух товарищей, одновременно изгнанных женами из дома и разом вошедших в запойное пике.
Нестеренко угощал меня салом, я его – красной рыбой: меня как потянуло к морю и его подводным жителям, так и не отпускало уже.
И так неприметно, в пару перелетов, из теплого Киева я перебрался в совсем горячее, хоть и на севере Франции, Сен-Мало.
Там тоже проходил книжный фестиваль, и в качестве его почетных гостей выступили Россия и Гаити. А что, концептуальный подбор…
Всю дорогу с любезным сердцу моему литератором Павлом Басинским мы говорили о русской судьбе, русском пути и русской хтони. Паша временно пребывал в завязке, а я старательно поддерживал градус беседы.
Первыми, кого я встретил на французской земле, были мой французский издатель Мишель Парфенов и русский тележурналист Леонид Парфенов. Еще не отошедший от разговора с Басинским, я поздоровался с Мишелем и назвал его Леонид, а потом с Леонидом, назвав его Мишель.
На что Парфенов, который тележурналист, ответил:
– Здравствуйте, Захар Прилепин, меня зовут Леонид Парфенов.
Я не придал должного значения произнесенной им фразе, но некоторое время думал о скрытом смысле этого парадокса: как же Мишеля могут звать Леонид? После долгих разговоров о русской судьбе и не такое, думаю, бывает.
Не знаю, как там с писателями из Гаити, но русскую делегацию встречали по-царски.
Я наконец понял, к чему мне снились все эти морские симпатяги. Сны сбылись в полной мере. После очень ненавязчивой официальной части нас позвали к столу – и, Боже мой, какое роскошество мы там увидели!
Несколько раз наученный горьким опытом в родной стране, когда фуршет завершается, едва начавшись, я сразу запасся тремя порциями устриц и бутылкой шампанского. И не скажу, что многие из моих соотечественников не поступили также. Велико же было наше удивление, когда спустя час нашего пиршества дорогим гостям вынесли еще центнер устриц и несколько сот бутылок разнообразного алкоголя.
Так мой выход в украинское кафе был восполнен многократно.
В возвышенном состоянии духа я лег спать уже в восемь вечера и, проснувшись после положенных восьми часов сна, то есть в четыре утра, отправился на прогулку.
Рассказывают, что в прошлом Сен-Мало было пристанищем пиратов – мне показалось, что ночь – наиболее удобное время, чтоб отладить контакт с их духами.
Улицы были почти пусты, мне встретились две или три не очень пьяные и не очень шумные компании.
Я совершил несколько кругов по центру города, потом выбрел к набережной и, осмотревшись, отметил чрезмерную степень любопытства к моей персоне со стороны местной полиции.
Никаких запрещенных предметов я, по обыкновению, с собой не ношу, поэтому переживать мне было не о чем. Однако полиция вела себя так, словно у меня имелись самые весомые причины беспокоиться о своей свободе.
Меня нагнали так целенаправленно и стремительно, словно в полицейских сводках была ориентировка на безволосого русского мужчину в джинсах и кофте, надетой на голое тело.
Все как полагается: руки на стену, обыск доскональный и даже несколько щекотный. Они все спрашивали у меня паспорт, но документы я оставил в номере.
Полицейские поинтересовались, кто я такой, я, естественно, ответил про «грейт рашен райтер», что, впрочем, не произвело на них должного впечатления и, пожалуй, имело даже обратный эффект.
Задержавшие меня связались с кем-то по рации и стали договариваться, как я понял, на мой счет. Главный полисмен все поглядывал на меня, когда говорил в рацию.
Я воодушевленно представил, что сейчас меня, не знающего языка, посадят в камеру к местным гастарбайтерам, наркоманам и, может быть, последним пиратам.
Раздумывая о последующих событиях, я нафантазировал, что попрошу французских стражей порядка позволить мне сделать один звонок и наберу, естественно, поэта Кабанова.
– Саша, – скажу я, – я тут… да нет, не в ресторане, все в порядке… Я в камере, в Сен-Мало, Франция. Нет, не на съемках – в тюремной камере. Не подъедешь?
Наконец меня отпустили.
На следующий день выяснилось, что пиршество, устроенное в честь нашего приезда, это никакое не пиршество вовсе, а элементарный обед.
В итоге мы так каждый день обедали: с улитками, мидиями, крабами, креветками и какими-то неизвестными мне моллюсками, а также рыбами красного, розового и желтого цвета… ну и французские сыры ко всему этому прилагались.
После таких обедов и беседы с французскими читателями проходили как-то по-особенному.
К примеру, писатели Андрей Дмитриев и Юрий Буйда должны были рассказывать о, не поверите, загадочной русской душе – именно так была обозначена тема. Но на первой же минуте своего выступления они официально отменили загадочную русскую душу как факт.
Нам в компании с Дмитрием Липскеровым и Андреем Геласимовым досталась не очень благодарная тема Чечни – к этому вопросу французы относятся очень болезненно и по сей день уверены, что Грозный и его окрестности лежат в руинах.
На мои слова о том, что сегодняшняя Чечня живет богаче большинства регионов России, французы засвистели, зашумели и затопали.
Один почтенного возраста французский военный заявил, что Чечня для России является той же раковой опухолью, что Алжир для Франции. «Не считаете ли вы, что как французы отделили Алжир, так и вы должны отделить Чечню?» – тактично поинтересовался он.
– Нет, – сказал я и блеснул своими познаниями в географии. – Насколько я помню, Алжир находится в Африке, а Чечня все-таки в России.
– Кавказ будет русским, – сказал и Геласимов со свойственной ему прямотой.
– И радуйтесь вообще, что все это в составе России находится, – закрыл тему Липскеров. – А то оттуда к вам хлынет.
Что до писателя Владимира Сорокина, который разгуливал по Сен-Мало в белом пиджаке и был похож на Атоса, переодевшегося в Остапа Бендера, – то он свои встречи с читателями, как правило, вообще не посещал, предпочитая местные рестораны. Свиту ему составлял журналист Николай Александров, который проявил неожиданное знание народных французских песен и исполнял их на языке оригинала, замечательно громко и достаточно музыкально.
…По ночам над Сен-Мало раздавалось хриплое пение русского литератора о печальных судьбах французских пейзанок, мещан и моряков…
Николай, надо сказать, внешне вполне походит на пирата: эта его полуседая грива и страстные глаза с легкими искрами безумия, эти его размашистые повадки и склонность к аффектам… Натуральный морской разбойник.
Поразмыслив на эту тему, я пришел к выводу, что настоящими пиратами в тихом и упорядоченном Сен-Мало является как раз делегация русских писателей – иных претендентов нет.
Даже очаровательный, элегантный и беззлобный Митя Глуховский вполне вписывался в пиратский ансамбль – скажем, на правах толмача: его свободное владение пятью или шестью языками было тому порукой.
Дмитриев и Буйда, с их бородами, неизменным румяным алкогольным опьянением, громкой речью и хорошо поставленным хриплым хохотом составляли отличный ансамбль. С Басинского так вообще можно делать изображения пиратов для местных сувениров. О морском офицере и, кстати, писателе Илье Бояшове даже говорить нечего.
Мысль всей бандой завладеть какой-либо яхтой понемногу начала овладевать мной – тем более что яхт этих у пристани было великое множество. Надо ж было хоть как-то оправдать столь ретивый интерес местной полиции к русским писателям.
К тому же у нас в Сен-Мало был свой человек, могущий дать наводку (посл. слово писать слитно. – З.П.).
Дело в том, что один из представителей российской делегации даже не приезжал в Сен-Мало, поскольку уже жил здесь в своем собственном доме. Зовут его Борис Акунин, он же Григорий Чхартишвили – всякому пособнику пиратов, как мы знаем из книг, положены два имени, а может, даже три.
Акунин вполне мог бы являться на встречи в тапочках и халате – но нет, он приходил к людям в элегантном пиджаке и рассказывал в основном о Японии. Оцените: русский писатель живет в Сен-Мало и рассказывает французским читателям и гаитянским коллегам о Стране восходящего солнца. Вот как наши люди умеют путать следы…
Чтобы вконец не потерять национальную идентичность, мы с Басинским вновь реанимировали русскую душу как факт – и в любую свободную минуту говорили о ней. Благо что в немаленьком этом городке мы, совершая раздельные прогулки, сталкивались ежедневно, причем в самых дальних его уголках. О, магнетизм русской идеи – тебя не убежать…
После этих разговоров, пресытившийся устрицами и улитками, я, скажу прямо, все более и более стремился на Родину.
В конце концов русских писателей, от греха подальше, вывезли из Сен-Мало на отдельном поезде.
В Париже мы нестройной бандой заночевали, и уже вечером следующего дня я оказался в милой моей стране.
В полной уверенности, что это я сам, лично, привез с собой лето из дальних странствий, я вступил в русскую теплынь, и благость, и нежность… И так далее, и так далее.
Поэтический блиц
Геннадий Красников
Кто с любовью придет…
(М. : Молодая гвардия, 2005)
Шкала ценностей в нашем грешном мире давно перевернута, но в поэзии, особенно чувствительной к грубости и дурновкусию, это сильнее заметно. Придя в книжный за томиком современных рифмованных словес, люди по какой-то нелепой странности часто покупают отчего-то Губермана, или Вишневского, или, не знаю, Евтушенко.
Странно. У вас что, до сих пор нет стихов Евтушенко дома? А Пушкин есть?
Геннадия Красникова странным образом миновали хоть какие-то признаки всероссийской известности. Впрочем, ничего случайного, как мы знаем, не бывает – может, так и надо.
Что вредит Красникову – так это излишняя публицистичность, прямое высказывание, которому место в газете, а не в стихотворении. О наши поганые дни и проза обламывала зубы – куда уж тут поэзии.
Поэт между тем он все равно сильный и временами пробивающий так, что на минуту охватывает сердечный озноб. «А небо так стремительно отвесно, / как с тормозов сорвавшаяся бездна». Ужас.
Красников афористичен и парадоксален: «Мы не судьи с тобой. Мы – вина»; «Скажи мне, кто твой Брут, и я скажу, кто ты»…
Красников, как всякий истинный поэт, еще и мыслитель, облекающий прозрения в тонкие формы стиха. И нет толку сетовать на то, что выводы, к которым пришел он, неутешительны: «…и да простят нас бедные итоги, / что мы их безнадежно подвели!»… «…я прожил эту жизнь, не увидев тебя, / сквозь судьбу, как сквозь стену, прошел безвозвратно». И еще вот это, замечательное: «Мы – из прошлого века, нас все узнают. / За угрюмых таких – двух веселых дают».
«Двух веселых» я, к слову, назвал свыше. Выбираю «угрюмых». Почему?
В отличном эссе, помещенном в этой книге, Красников пишет: «Есть время, когда открывается нагота истории – нагота отчаяния и экзистенциального сиротства, и только известный Хам и дети Хама не постыдятся осклабиться над лихолетьем и злосчастьем страны».
Читайте, это настоящее: поэзия лихолетья.
В книге есть как минимум одно великое стихотворенье: «Московская гроза 21 июня 1998 года в день Всех Святых в земле российской просиявших».
Алик Якубович
Начать бы всё с конца
(Н.Новгород : Деком, 2010)
Когда листаю книжку Алика Якубовича, у меня на языке вертится одно словечко: органично.
Понимаете, это все органично у него получилось: его замечательные фотографии, на которых пресветлые девушки с пьяными глазами, ломкий волжский лед и резиновый мяч, навсегда зависший в воздухе; и эти его странные, иногда на грани прозрения, иногда на грани банальности (я люблю банальности, а также сантименты) строки; и собственно сам он, утренний пешеход, ироник и романтик, вполне соответствующий своим видом тому, что пишет, и тому, как фотографирует.
Говорят, что поэтов надо сравнивать с кем-то, с другими поэтами, например. Это дурная привычка, и я представления не имею, с кем сравнить Якубовича. Но если бы какие-то его «танки» я прочел в антологии древнекитайской поэзии, я б сказал: какой талантливый народ китайцы!
А когда я читаю про «…почему-то вcпомнился даун Колька, / Которого любили все собаки / И бабушки у подъезда» – и дальше про то, как «…правда, погиб он по-дурацки – / Утонул, собачку спасал, / А плавать не умел», – сразу вспоминаю про дебилов гениального Бориса Рыжего, он вообще любил слово «дебил». Хотя и тут знаю, что у Рыжего свой дебил Колька, а у Якубовича – свой. А то, что они оба присматривались к растерявшим разум, – так иначе и быть не могло.
Ну и когда, наконец, читаю я о том, как «…золотая рыбка в аквариуме / Смотрит в голубые глаза мальчика / И думает: море» – я вообще ни о чем не думаю, мне и так хорошо. Я ж не золотая рыбка, чтоб думать…
Алина Витухновская
Черная икона русской литературы
(М. : Ультра. Культура, 2005)
Книга вышла сначала в Германии, и там Витухновскую скупили всю и сразу, в то время как, например, маститого Виктора Ерофеева, переведенного тогда же (книга его называется «Хороший Сталин», хотя имеется в виду Сталин плохой), немцы знать не хотят и не покупают.
В Витухновской есть нечто фашистское – естественно, в эстетическом смысле. Черное до блеска, жестокое, маршевое.
- У меня Гер-мания. Свастике весело.
- Маниакально-репрессивный психоз.
- Фальшизм окружающей местности
- Разрубает бешеный паровоз…
Посему могу сделать рискованный вывод, что современным немцам русские фашисты (эстетические, черт возьми) куда ближе, чем вконец надоевшие антисталинисты.
Книга, что и говорить, взрывоопасная. Первую столичную презентацию «Черной иконы…», в феврале 2005-го, вообще запретили: и за пропаганду наркотиков автором «Черной иконы…» (в свое время она за хранение «кока» сидела в тюрьме – тогда и стала знаменитой), и за заявленное присутствие на презентации Эдуарда Лимонова, и вообще.
В книге есть тексты, написанные с помощью ритма, и есть проза. О чем речь? О том, что умерли и Бог, и Ницше, и осталось Ничто. Витухновская смотрит на него в упор. Кто такая Витухновская? Цитирую.
- Капитан темноты. Абсолютных нолей атеистка.
- Пистолетная блядь. Проститутка убитых солдат.
- Моя мертвая плоть, как дурная невеста, повисла
- На красивом скелете майора. И медленно падает в ад…
Витухновская – великий человек, серьезно говорю. Единственная в своем роде. Она – окончательно разочарованный в человеке Гоголь, но злобный Гоголь, а не беспомощный. Леонид Андреев в кубе. Квинтэссенция вконец озверевшего и предавшего будущее футуризма (особенно итальянского футуризма). Опоэтизированный и доведенный до безумия Леонид Леонов, постигший в свои без малого сто лет, что наступает время перемолотой человечины и эксперимент Бога не удался: глупая глина, из которой вылепили человека, разъела Божий дух. Просто и Гоголю, и Андрееву, и Леонову жалко человека. А Витухновской – уже нет.
Антологическое
Строфы века:
Антология русской поэзии
Составитель Евгений Евтушенко
(М. : Полифакт, 1999)
Вопросы начинаются уже с обложки. Редактор проекта Анатолий Стреляный утверждает, что «едва ли не большинство» лучших стихов в русской поэзии ХХ века написано «либо за решеткой, либо в изгнании».
Вот так вот?
Думаю, это можно расценивать как поэтическую гиперболу.
Общеизвестно, что ряд крупнейших поэтов первой половины века прошли тюрьмы и лагеря – но они, как правило, в заключении ничего не писали.
В пароксизме классовой борьбы были расстреляны три наилюбимейших моих поэта той эпохи – Павел Васильев, Иван Приблудный и Борис Корнилов. Но кроме одного стихотворения Васильева, записанного следователем, нет никаких данных о существовании других стихов, сочиненных поэтами в застенках.
Несколько крупнейших поэтов действительно оказались в изгнании – и многие из них по своей воле. Есть как минимум три очевидные величины – Ходасевич, Георгий Иванов и Борис Поплавский, и лучшие свои стихи написали они действительно в эмиграции.
Что до Мережковского, Гиппиус, Бальмонта и даже Бунина – все-таки поэтических своих вершин достигли они еще до революции.
Конечно же, надо сказать о Цветаевой. И, возможно, о Северянине. Но они в изгнании пребывали не до самого конца – и вернулись на Родину. Причем Северянин – не сходя с места: он жил в Прибалтике и радостно приветствовал ее вхождение в состав СССР.
В общем, ни о каком арифметическом большинстве говорить все-таки не приходится.
Вы скажете: напрасно ты этими подсчетами занимаешься. Но это ж Стреляный начал. Зачем он какую-то ерунду говорит? У нас любят такие широкие жесты: пятьдесят миллионов прошли лагеря, все поэты сидели за решеткой…
Если уж быть вконец упрямым, то вот подсчет: из приведенных в антологии сочинителей, доживших до сталинских времен и родившихся не позже 31-го года (то есть в начале пятидесятых – в новый виток репрессий – они были уже взрослыми людьми) 273 поэта никуда не изгонялись, в тюрьму не садились, издавали книги, а отдельные из них даже получали Сталинские премии.
Разные сроки отсидели около сорока поэтов. Причем даже Евтушенко признает, что многие из них попали под статью за реальную антисоветскую агитацию. Поэт Анатолий Жигулин, к примеру, создал в 1948 году юношескую подпольную организацию, боровшуюся с культом личности Сталина.
Убито было пятнадцать поэтов. Без сомненья, и это ужасные цифры. Хотя давайте цинично признаемся себе – мы ведь наверняка были уверены, что не пятнадцать, а минимум сто пятнадцать?
Отвлечемся к тому же в историю. После декабристского восстания Николаем Первым было отправлено на каторгу, между прочим, около тридцати поэтов. Кто-то из них вышел на Сенатскую, а кто-то, что называется, сочувствовал. Двоих поэтов царь Николай повесил. И, знаете, что в ту пору Александр Пушкин писал? «В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни – / Начало славных дней Петра / Мрачили мятежи и казни».
Всякое бывает – вот что говорит друг декабристов Александр Сергеевич по поводу случившегося. Когда творят историю, и не такое случается. (Это не я так решил, это к Пушкину.)
Пушкин, конечно, не Евтушенко, но тоже кое-какой след оставил в литературе.
И уж тем более вызывает удивление сентенция Стреляного, когда заходит речь о поэзии второй половины века. За какой решеткой сочинял свои нетленки составитель антологии? Какое изгнание переживали Окуджава, Кушнер и Ахмадулина?
Что до Бродского, считаю своим долгом всякий раз напоминать, что будущий нобелевский лауреат ненадолго уехал в деревню не только как тунеядец, но и как человек, едва не угнавший из Союза самолет. С ним, надо сказать, советская власть поступила очень бережно.
Стихи каждого поэта, попавшего в антологию, Евтушенко предваряет своим вступительным словом. Вступления его на редкость тенденциозны. Такое ощущение, что перед нами не история поэзии XX века, а история борьбы поэтов с советской властью.
Согласно Евтушенко, поэтов при советской власти не расстреливали только вследствие случайности. Судите сами. Поэт Смирнов: «коммунист, но репрессирован не был». Поэт Иона Брихничев: «писал Сталину гневные письма, но репрессирован не был». Григорий Оболдуев: «К счастью, в сталинские времена не заметили, что он был хорошим поэтом». Георгий Чулков: «удивительно, что пережил 37-й год». Мимо поэта Тарасова проезжал как-то Берия. «Слава богу, – пишет Евтушенко, – что Берию разглядел Тарасов, а не наоборот». Страшно даже подумать, что было бы, если б Берия таки увидел Тарасова.
Николай Глазков: «репутация блаженного спасла от ареста». Мариенгофа не посадили «каким-то чудом». И Шершеневича. И еще двух имажинистов – Ивана Грузинова и Рюрика Ивнева (последний, ко всему, был еще и гомосексуалистом – так что не просто чудо, а чудо чудное). Кстати, в свою антологию Евтушенко вообще не включил целую плеяду младо-имажинистов – Семена Полоцкого, Леонида Чернова, Владимира Ричиотти, Григория Шмерельсона, Ивана Афанасьева. Может, потому, что никого из них не расстреляли и не посадили? Чудом, конечно, но статистику они все равно портят.
Отсутствуют, надо сказать, и несколько шумно заявивших о себе в первые годы советской власти пролетарских поэтов – Герасимова тут нет и Кириллов тоже отсутствует. Впрочем, их ведь тоже не посадили. А у нас такие поэты за поэтов не считаются.
Зато с каким пристрастием Евтушенко собирает всех пострадавших от репрессий. И поэт-то никакой, и вся-то его ценность, что посадили, но нет, надо обязательно попытаться втащить его в святцы, то есть в антологию. Доходит до абсурда: Евтушенко привел в антологии одну строку некоего страдальца (что-то вроде «Только за решеткой думаем мы о свободе») и пояснил, что ничего, кроме этой строки, данный автор не написал, но обязательно надо вспомнить и его. Зачем?
Зато политическим своим оппонентам, особенно мертвым, Евтушенко время от времени, прямо скажем, грубит. Походя бросает о Николае Минском, авторе первых революционных стихов: «Скучающая барыня, мечтающая, чтоб ее изнасиловали».
А у вас есть мечта, Евгений Александрович?
В аннотации к Волошину Евтушенко раздумывает: «Петр Великий – первый большевик, плотник и палач. Большевики тоже палачи, но плотники плохие – все сломалось».
Ах, как мощно. Не в бровь, а в глаз. Все сломалось: и турбина, и табуретка, и мозг.
В аннотации к Якову Шведову, автору «Орленка», Евгений Александрович считает своим долгом заявить, что «…это были не орлята, это была власть стервятников».
Как только самому Евтушенко глаз не выклевали Бог весть.
В запале Евтушенко произносит совсем уж нелепости, например, о поэте Вадиме Стрельченко: «…красный флаг, воспетый им, не спас его от фашистской пули».
Остапа несло. При чем тут сами фашисты, действительно.
Или еще об одном сочинителе, которого посадили уже после смерти Сталина, Евтушенко пишет: «…даже в спокойные времена совдепия следила за тем, чтобы в концлагерях поэты не редели».
Опять остается лишь поразиться, как же ж самого Евтушенко не посадили в концлагерь. По краю ведь ходил, по самой кромочке. И он, и Роберт Рождественский, и Вознесенский Андрей.
Глеба Горбовского, который ностальгирует по советскому времени, Евтушенко вразумляет: «Разве ты забыл, как то время било нас милицейскими сапогами под дых?»
Било и било Евгения Александровича под дых, а в промежутках, устав размахивать сапогами, вручало премии Государственные, Ленинские, а также им. Ленинского комсомола. Заодно было выпущено в свет несколько миллионов экземпляров книг самого Евтушенко. И под дых ему, и под дых.
Само собой, составитель насовал в антологию целую свору бездарей семидесятых и восьмидесятых годов рождения, писавших о «красных бесах» и тому подобном ходовом в те годы товаре. И несчастного, застреленного во время путча, Евтушенко тоже не забыл. Хотя стихи у него, конечно… Ну да ладно.
Естественно, если кто из крупнейших поэтов века принимал и даже воспевал советскую власть – скажем, Дмитрий Кедрин (Евтушенко в каком-то уже, право слово, бреду уверяет, что Кедрина зарезали в электричке подручные Сталина), Слуцкий или Асеев, – это, как позже удалось выяснить автору антологии, происходило в силу неких роковых недоразумений. Они, например, катастрофически недопонимали то, что Евтушенко неожиданно постиг в конце восьмидесятых годов.
Что до советских стихов самого Евтушенко, то он объясняет их появление своей молодостью.
Между прочим, поэму «Казанский университет» Евтушенко написал в двадцать семь лет. Лермонтов уже год как не жил, а Евтушенко все в мальчиках колобродил.
Когда ж вы повзрослеете, Евгений Александрович?
С другой стороны, если человеческую жизнь можно было б, как песочные часы, перевернуть, то все, что понаписано им в этой антологии, Евтушенко при иных обстоятельствах мог бы объяснить своим почтенным возрастом: «Старый был, ничего не соображал уже».
Вы находите, что я без должного уважения говорю о замечательном стихотворце и светлом человеке?
Просто я очень люблю советского поэта Евтушенко. За любовь обидно.
Русская поэзия. XXI век
Составитель Геннадий Красников
(М. : Вече, 2010)
Вышла в свет антология «Русская поэзия. XXI век». Ничего предосудительного в этой затее нет – необязательно ждать еще девяносто лет, чтоб отчитаться. Были бы стихи хорошие у хороших поэтов – а так подобную книгу можно было издавать хоть в 2001 году.
Составителем стал поэт и публицист Геннадий Красников, в свое время уже выступавший составителем антологии поэзии XX века. Собственно, кому как не Красникову этим заниматься: он в свое время двадцать лет совместно с Николаем Старшиновым работал редактором альманаха «Поэзия». Трудно даже представить, сколько тогда через его руки прошло поэтических сочинений. Поэзию и поэтов он знает или, по крайней мере, знал. Что немаловажно – и сам Красников поэт воистину одаренный. Когда мне в руки попало его избранное «Кто с любовью придет…», выпущенное несколько лет назад, я охнул: есть еще, право слово, кому на всех основаниях наследовать Рубцову, Тряпкину и Кузнецову.
Какие-то красниковские строчки западают в сердце так, что потом не вытравишь их никакой кислотой. Так и живешь с их звучанием внутри, порой произнесешь вслух и прислушиваешься: от них будто идет тихое сердечное эхо.
В общем, оснований для того, чтоб быть уверенным в качестве проделанной Красниковым работы, более чем достаточно.
Том получился увесистый, под пятьсот страниц, с яркой (и даже слишком) обложкой.
Составлена антология не без оригинальности: сначала идут двенадцать стихотворений, написанных в начале XX века (Случевский, Фофанов, Бунин, Блок и др.), потом еще по несколько стихотворений четырнадцати поэтов конца века, не доживших до XXI столетия, – от Тряпкина до Башлачева; этот раздел называется по строчке Владимира Соколова «Я устал от двадцатого века…»
Что касается второго раздела – смысл в этом есть: календарно не дожив до наших дней, несколько поэтов предвосхитили век грядущий. Отчего, правда, туда Бродский не попал, никак не объясняется.
Но в случае с классиками Серебряного века задумка составителя представляется хоть и допустимой, но все ж таки сомнительной: а отчего ж тогда не поместить в антологию и тех, кто писал в начале XIX, XVIII, XVII?.. Или Жуковский связан с нашим временем меньше, чем Фофанов?
В основной раздел – XXI век – вошло 312 поэтов.
Огромную антологию я прочел за один присест – а вернее сказать, за один перелет плюс ожидание в аэропорту. Ожидания самолета вообще не заметил, а в самом самолете блаженствовал: почитаю-почитаю да в иллюминатор гляну: там снежная Родина моя уплывает…
Когда первое – взахлеб – насыщение прошло, стал разбираться со своими ощущениями.
Я оказался по-хорошему удивлен тем, что, даже читая современную поэзию лет, наверное, с девяти, я все-таки открыл здесь для себя несколько имен: суровый фронтовик Михаил Борисов, Игорь Меламед с пронзительной подборкой стихов, Владимир Берязев, Елена Лапшина, Александр Леонтьев…
Красникова, безусловно, стоит отнести к так называемому патриотическому, почвенному направлению русской поэзии, однако при первом приближении показалось, что более-менее баланс соблюден и поэты, группирующиеся вокруг «Нашего современника», «Москвы», «Литературной газеты», не вытесняли поэтов… э-э-э… несколько иного круга.
Каждый раз хорошело на душе, когда встречал отличные подборки то Алексея Кубрика, то Виталия Пуханова, то – куда без него – Дмитрия Быкова…
Однако ж надо признать, что в антологии все-таки наблюдаются некие обидные перекосы.
Нет, то, что Губермана не будет, я сразу как-то догадался. Не будет «справа» Игоря Иртеньева (хотя в лучших своих вещах он давно уже не столько иронист, сколько лирик, если не сказать – трагик), а «слева» не окажется Евгения Нефедова (хотя и он ни разу не «патриотический куплетист», а в некотором роде поэтический летописец эпохи). И Степанцова не будет, и Орлуши тоже…
Ну и ладно, простим. У каждого из названных своя публика наличествует, причем в серьезном количестве, а в число творцов «высокой поэзии» они не очень стремятся.
О том, что Эдуарда Лимонова составитель ни за что не включит в антологию, я знал еще до ее выхода: мы обсуждали эту тему. «Я не считаю Лимонова поэтом», – отрезал Красников. Бродский считал Лимонова поэтом, Губанов считал, Сапгир считал, даже Евтушенко считает, а Красников – нет. Ну, Бог ему судья. Лимонов переживет и это.
Сложные отношения у Красникова с рок-музыкой. В предисловии к антологии он несколько раз бьет под ребра Гребенщикова, противопоставляя замороченному на Востоке гуру – нашего, череповецкого, от земли и березок Башлачева. (СашБаш, прямо скажем, почитавший и любивший Б Г, с таким противопоставлением наотрез бы не согласился, но не будем углубляться в тему.)
Пришлось обойтись без рокеров, тем более что БГ категорически отказывается называть себя поэтом. Но присутствие в антологии Игоря Кормильцева и Егора Летова никак бы ее не обеднило б, а? Да и в недавнем именно что поэтическом сборнике Юрия Шевчука есть настоящие стихи.
Но опустим, опустим: послам рок-н-ролла и так славы хватило – и при жизни, и по ее завершении, даст Бог, гул благодарности не стихнет.
И барды как-нибудь обойдутся, тем более что, к примеру, Розенбаум и Митяев – поэты, прямо скажем, не самые лучшие. Единственно, надо признать, что Михаил Щербаков на голову выше 99 из каждой сотни современных стихотворцев; но Щербакова не только Красников не замечает; Щербаков, будем надеяться, привык.
Однако, захлопнув том, я стал одно за другим вспоминать почтеннейшие имена, без которых эта антология обойтись бы не должна никак.
Где Юрий Кублановский, прошу прощения? А Владимир Алейников, он что? Может, оба, наряду с Лимоновым, не прошли как бывшие «смогисты», которым в альманах «Поэзия» был вход заказан?
Читать бесплатно другие книги:
