Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины Артемьева Галина

Моя тёзка — Танюсина подруга

У Танюси имелась замечательная подруга. Звали ее, как и меня, Галя. Личность это была колоритнейшая, благодаря ей я узнала много нового. Она по натуре была открывателем далеких горизонтов.

Познакомились они и подружились почти сразу, как моя Танечка оказалась в Москве. Галя, старше на пару лет, была коренной москвичкой. Как именно завязалась их дружба, я не знаю. На моей памяти дружили они всегда.

Галя родилась в Замоскворечье, в богатой купеческой семье, в собственном двухэтажном доме, построенном по последнему слову тогдашних требований. В доме имелись две ванные комнаты и ватерклозеты. Нижний этаж — кипичный, с высоким, под четыре метра потолком, с большим залом для гостей, с роялем. Под нижним этажом находился подвал, вернее, как потом назвали помещения такого рода, полуподвал: там имелись окна, батареи отопления, электричество и — опять же — сантехнические удобства. Там отец семейства занимался делами и хранил товар. А вот второй этаж был деревянный, с низеньким потолочком, маленькими узкими комнатками — для прислуги, приживалок и другого, не очень важного люда.

Отец нашей Галочки был купцом потомственным, дело свое знал и любил, в Англию с молодой женой плавал, учился, как там у них дела ведут. Когда родилась дочка (первая и единственная), отправлял жену с ребенком и с родителями жены в Германию и Швейцарию — на воды и горный воздух. Галина мама играла на рояле — училась этому с детства. И дочку свою стала учить, как та научилась своими ножками к инструменту подходить.

Других деток не случилось, как потом говорила Галина мама, к счастью.

Гале было десять лет, когда пришли люди и отняли у них все: все товары, все личные вещи (ничего не успели припрятать), даже рояль вывезли. А в дом их заселили людей. Вообще-то — Галя говорила:

— Тараканы из но повыползали и зажили в нашем доме.

Тараканы — не тараканы, но урон от них был явно не тараканий. Они вмиг ухитрились распотрошить богатый, построенный на века дом, превратив его во вшивую конуру. Зажили везде: и в полуподвале, перегородив его фанерками, и в зале, который тоже разделили на конуры-пеналы, и в хозяйской спальне.

Галю с папой и мамой на улицу не выгнали. Оставили им две комнатушки под крышей. Папа умер после этого через пару месяцев. И Галя за него радовалась. Потому что потом могли арестовать, посадить, мучить, казнить. А так — умер по-христиански. Даже батюшка пришел, причастил, пособоровал.

Вот остались они с мамой одни. И очень бедствовали. Мечту о музыке осуществить возможности не было никакой. В 14 лет Галя поступила учиться в медицинское училище на акушерку. Мама посоветовала, сказала, что люди всегда рождаются, поэтому акушерки при любой власти будут нужны.

Когда в 17 лет она впервые присутствовала при родах, решилась ее судьба. Она испытала такой ужас и отвращение от процесса появления на свет человека, что поняла: никогда и ни за что рожать она не станет. Мало того: несколько обязательных присутственных дней в роддоме, которые полагались на студенческой практике, позволили сделать вывод о том, что этой профессией заниматься она не сможет. Диплом Галя получила и тут же прошла специализацию по физиотерапии. У нее открылся особый дар массажистки: она умела руками снимать боль. Я тому свидетель, потому что Галя помогала Танюсе, страдавшей полиартритом на протяжении многих лет. Помогала по дружбе. О том, чтобы брать деньги у подруги, и речи быть не могло. Потом, когда у тети Ани обнаружился тромбофлебит, Галя приезжала чуть ли не каждый вечер с пиявками (они очень облегчали страдания), ставила их, убирала.

Она была настоящим другом, с щедрой и доброй душой.

Работала Галя в какой-то закрытой клинике, получала сущие гроши, подрабатывала частными массажами. Был у нее до войны муж, которого арестовали и расстреляли в конце тридцатых. Больше замуж она не выходила, хотя предлагали не раз. Она отличалась красотой: высокая, стройная, узкое лицо, руки, тонкий нос с горбинкой, ярко-голубые глаза, нежная кожа… Не для такой жизни была рождена…

Танюся возила меня в гости к своей подруге Гале в Замоскворечье. Я видела ее маму, казавшуюся мне дряхлой древней старушкой. Галина мама ступала тихо-тихо и говорила почти неслышно, только голубые глаза, точно такие, как у дочки, сияли иногда, если она их поднимала, взглядывая на собеседника.

Мы поднимались к ним с черного хода, по ветхой качающейся деревянной лестнице. У дома имелся свой запах, особенный. Я его называла «старинный». Так пахло в Третьяковской галерее, куда меня часто водила Танюся. Купец Третьяков завещал свой дом и галерею с уникальнм собранием картин своему родному городу Москве.

Я, приходя в Третьяковку, все время вспоминала судьбу Галиного папы, их дома и очень радовалась за Третьякова, что он умер за 20 лет до всех ужасов, которым предстояло свершиться. (Как это сочеталось в моей душе — не пойму. Я была верным октябренком, потом юным пионером, всегда готовым… А вот за Третьякова тем не менее радовалась. И Галиной семье сострадала.)

Галина нежная, утонченная внешность была совершенно обманчивой. За этой лилией скрывалась душа настоящей воительницы, бескомпромиссной и бесстрашной. Она порой пугала взрослых своими высказываниями. Меня же ее дерзость приводила в восторг.

Особенно не уважала Галя Хрущева. Собственно, именно благодаря Галиным характеристикам этого руководителя Страны Советов я и познала азы живого, лихого, скоморошьего моего языка, на котором уж если обозначат кого прозвищем, прилипнет — не смоется.

«Выражается крепко русский народ…» Это еще Гоголь отметил.

Галя доказывала правоту великого писателя на каждом шагу, особенно если речь заходила о Хрущеве. Галя имела твердое убеждение, что он появился на белый свет с одной целью: служить сатане и сгубить Россию.

Я слушала изо всех сил! Как-то даже вступила в разговор, что мне строго запрещалось по малолетству. Она когда завела про сатану, я тихо сказала:

— Бога нет, и сатаны нет. (Просто по-булгаковски получилось, но кто ж тогда знал.)

Галя это услышала своим чутким музыкальным ухом и отреагировала:

— И Бог есть, и сатана. Не волнуйся. Вот смотри…

Она схватила какую-то центральную газету (то ли «Правду», то ли «Известия»), на первой же странице которой красовались портреты наших руководителей.

— Смотри, — велела Галя. — Есть тут хоть одно красивое, человеческое лицо?

Вопрос прозвучал серьезный: не в бровь, а в глаз! Я сама все смотрела на эти портреты и искала хоть одного красивенького. Ну такого, чтоб понравился, чтоб влюбиться можно было, если б был молодой… Красивеньких не обнаруживалось совсем. Одни уроды.

— Ну что? — пытливо посмотрела на меня Танюсина подруга. — Нашла красивого?

— Нет красивых! — подтвердила я, не понимая, при чем тут нечистая сила.

— Запомни на всю жизнь: там, где нет красоты, там дьявол орудует. Настоящая красота от Бога. Уродство и фальшивая красота — от сатаны.

— Галь, она еще ничего не понимает, — миролюбиво вступилась Танюся. — Давай потом, когда подрастет.

— Все понимает, — отрезала Галя. — Ты, Танька, отстань. Она должна знать, где живет.

Танюся почему-то никогда не сердилась на свою Галю, даже если та грубила. «Она — человек с золотой душой» — так объясняла мне тетя насчет своей подруги.

— Смотри, — тыкнула Галя своим прекрасным длинным перстом прямо в портрет Хрущева (надо сказать, что она

его называла исключительно Хрущ, поясняя при этом, что это такой жук-древоточец), — смотри: Хрущ. У него же даже не лицо, а ж-па!

Никто и никогда у нас дома не говорил таких ужасов! Я думала — сейчас просто гром раздастся, потолок рухнет!

Нет! Танюся полуотвернулась, и я поняла: она смеется украдкой. Вот какие дела!

Не лицо, а жопа!

Естественно, такое выражение намертво впивается в детский мозг… Но об этом чуть позже.

Причины своей ненависти к «жучку-древоточцу» Галя не скрывала. Она говорила так:

— Украину в крови утопил? Утопил! Самым распоследним холуем у Сталина был? Был! А когда холуй до власти дорывается, он только и умеет одно: рушить!

Про Галины разговоры я вспомнила много позже, читая знаменитые мандельштамовские строки стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…»:

…Да, нам в тот период достался вождь из тех, тонкошеих, трепетавших от благоговения и страха при тиране. Он дождался своего часа и взялся править. И пошло-поехало — весь мир не переставал удивляться…

Хрущев, кукуруза и другие приключения

Безусловно, хулиганская Галина фраза, поразившая мое воображение, оказала свое тлетворное вляние на некоторые стороны моей тогдашней жизни. А именно: я, к удивлению старших, полюбила смотреть телевизор.

Телевизор появился у нас, когда мы переехали на новую квартиру. До этого я ходила смотреть некоторые детские передачи в гости к своей подружке Оле Боковой. У них был телевизор марки КВН, такой громоздкий аппарат с крохотным экранчиком, перед которым устанавливалась стеклянная линза с водой, увеличивающая изображение. Даже странно сейчас, что вокруг этого примитивного экрана собирались хозяева квартиры, их соседи (пускали всех — просмотр передач считался святым делом), рассаживались вокруг и сосредоточенно смотрели, боясь пропустить хоть слово.

Наш телевизор назывался «Старт-3». Экран его не требовал дополнительного увеличения. Прогресс шагнул далеко. К телевизору у нас не особенно пристрастились. Смотрели лишь иногда, музыкальные передачи, концерты в основном. Бывало, художественные фильмы. Мне разрешалось смотреть только детское. То есть — самое неинтересное. Впрочем, особо я не горевала. Было и еще кое-что, что мне смотреть не запрещалось, те более показывали ЭТО днем. Это были речи Хрущева, которые он произносил на съездах и пленумах. Я садилась перед телевизором и вдумчиво вглядывалась в экран.

— Что тебе там интересно? — спрашивали тети. — Что ты понимаешь?

…Я смотрела на эти выступления с позиции Галиного определения лица нашего главного начальника. Внутри меня разливался счастливый детский смех. Как же она права! Как права!

Вот лидер страны говорит по-русски так, что ученику начальных классов сделали бы замечание.

— ОппортунизЬм, сицилизЬм, коммунизЬм…

И зал взрывается аплодисментами. И я для себя понимаю, почему ему можно, когда нам нельзя.

Потому что «не лицо, а…».

Лицу — нельзя, а ж… говорящая — это чудо света! Ей — можно!

Вот почему я смотрю и не могу наглядеться. Для меня это аттракцион.

Много чудес творит разбушевавшийся тонкошеий вождь. Ох, много.

Что помню лично я как непосредственный пожинатель плодов его деятельности:

— чудеса его внешней политики — он ухитрился рассориться со всеми, с кем мог, даже с очень близкими в идейном плане союзниками, он кричал американским дипломатам на приеме в Кремле: «Мы вас закопаем!» (это еще в 1956-м), а на сессии Генеральной ассамблеи ООН даже стучал туфлей и обещал показать американцам кузькину мать; над миром опять нависла угроза войны, на этот раз ядерной. Карибский кризис приблизил эту угрозу настолько, что дома всерьез обсуждали какие-то действия в случае, если бомбу на нас сбросят (от реальных попыток спастись до анекдота: «Что делать, если неподалеку сбросили атомную бомбу? — Завернуться в белую простыню и ползти на кладбище».

…Потом я прочитала много западной литературы о том, как мирные жители панически боялись атомной угрозы с нашей стороны, как строили бункеры и прочее. Мы, естественно, боялись того же со стороны империалистов. У меня развился устойчивый страх-реакция на звук летящего самолета. Когда я была дома одна, я залезала под стол. Глупость? Да, ясное дело. Но, видимо, сказались воспоминания раннего детства, мока, будь она неладна…

— Хрущев был настроен против религии совершенно оголтело. При нем были уничтожены чудом сохранившиеся прежде храмы.

— Он боялся и ненавидел настоящих фронтовиков-полководцев. Во время его правления прошло огромное сокращение армии, причем уволены в запас были именно боевые кадровые офицеры: цвет командования. А его поведение по отношению к маршалу Жукову — это верх низости.

И самый апофеоз — это Хрущев и кукуруза.

Наш лидер все мечтал догнать и перегнать Америку. И почему-то решил, что самый верный путь в этом отношении (помимо ракет) — это выращивание кукурузы. Вот он и приказал, чтобы по всему нашему необозримому советскому пространству отныне прекратили сеять рожь, пшеницу, овес, гречку, а занялись бы королевой полей (так отныне величали кукурузу). Перечить Никите не смел никто. Это даже представить себе трудно — он же начинал вести себя буйно: орал, тряс кулаками с пеной у рта…

В общем кукурузу, растение теплолюбивое, южное, стали сажать даже на Чукотке, в Якутии, за Полярным кругом. Дико это сейчас писать. Абсурд же полный. Однако это именно так и было!

Еще придумали так называемую чересполосицу. Сеяли полосу пшеницы, полосу кукурузы, опять пшеницы, опять кукурузы… Смысл? Его не постигал никто. Но так велено! У нас принято слушаться начальников.

Пропаганда кукурузы приняла очертания параноидального бреда. Повсюду продавались пластмассовые игрушечки: куколка в виде початка с ручками, ножками, глазками. У меня таких было несколько: дарили ребенку, идя в гости — подарок стоил копейки (не больше 20-ти) и продавался повсюду, даже в газетных и табачных киосках.

Номера художественной самодеятельности: танец кукурузных початков или песни про кукурузу исполнялись в обязательном порядке в школах, заводских клубах, вузах. Плакаты, картинки… От слова кукуруза уже начинало тошнить.

Вот-вот мы должны были перегнать Америку. По количеству упоминаний кукурузы в печати мы к тому времени давно перегнали весь мир.

Результат не заставил себя ждать.

Большая часть посевов кукурузы погибла! И кстати, почему-то там, где она обычно росла вполне неплохо, в период одержимости кукурузой урожайность ее снизилась вполовину.

Значит, смотрим: кукуруза подвела. А другого ничего толком не посеяли из уважения к начальнику страны. Что делать?

Вот и мы, население, думали — что делать? Потому как из магазинов исчез хлеб. Все удивлялись: войны нет, работаем от зари до зари, указания партии и правительства выполняем, профсоюзные взносы платим… Нет хлеба! Ну, что ты будешь делать? Вот ведь вражья сила!

А что мы так уперлись в этот хлеб? Надо было, как Мария-Антуанетта когда-то в ответ на то, что у народа нет хлеба, сказать: «Так пусть едят булочки!»

А и булочек не было!

Вот как закрутилось!

И муки не было!

И тортов, кстати, тоже не было.

А к хлебу мы как-то душой прикипели. Ну — многие наши завтраки и ужины строились на хлебе. Не было особенно денег на деликатесы. Хлеб — один из важнейших продуктов питания был. И никто не жаловался. Нас учили: «Хлеб — всему голова». Ну и каково же это — остаться ни с того ни с сего без головы?

Народ стал говорить нехорошие слова. Уже не одна наша Галя, а весь народ говорил: «Идиот Никита». И много другого обидного и едкого.

С хлебом дело обстояло так. (Я буду писать о Москве, так как не знаю, что происходило в других городах.) У нас карточки вводить не стали. Это, конечно, возмутило бы народ. Все прекрасно помнили войну, лишения, голод. Но там — дело ясное. А тут — с какой стати? Так и до коммунизма не доживешь. Карточек не было. И хлеб в магазины привозили по-хитрому. Днем! Когда все на работе. Значит — что? За хлебом плелись старики и бежали дети! Вот! Я стала хлебодобытчицей. Это просто. Тебе оставляют деньги на хлеб. Приходишь из школы, хватаешь деньги, авоську и бежишь в булочную. Там очередь. Хлеба ждут. Но там не скучно — подружки, одноклассницы. Есть о чем поговорить. Еще мы вместе задачки решали. В черновик запишешь, пока стоишь, домой пришла — переписала, уроки готовы. Ничего! Нет худа без добра.

В одни руки давали батон белого и буханку черного. Много это или мало? В условиях обычной продажи хлеба — это нормально. В условиях дефицита и сопутствующей легкой паники — мало. У нас, например, тетя Аня жутко боялась голода (из-за нас с Женькой, не из-за себя). Она, например, взялась сухари сушить на нервной почве. Сушила сухари и укладывала их в чистую ситцевую наволочку. Так они хорошо хранились, не плесневели.

Ну вот — ради сухарей мне приходилось отстаивать очередь еще раз. Это такой театр. Сразу дать сколько хочешь нельзя. А вот постоишь в ритуальной очереди — получишь еще раз батон белого и буханку черного.

Так что хлеб у нас был. И даже сухари. На случай — если что…

Что касается булочек… Они временно отсутствовали.

В школе даже какое-то время в буфете продавали вареные кукурузные початки. Три копейки штука. И я лично была счастлива! Это очень вкусно! А булки — ну их…

Тортики. Какие у нас делали вкусные бисквитные тортики! Мммм! Нигде таких больше нет. Пропитку делать такую, как наша, нигде не умеют. А у нас умели. И тортики были в продаже (до кукурузы) всегда. Их не каждый день покупали, а только с получки или на праздник. Вот гуляем мы во дворе, а с балкона доносится крик:

— Лена! Иди домой! Чай пить! С тортом!!!

И Лена срывается, второй раз звать не надо.

Но кукуруза вытеснила и тортики. Их больше на прилавках не было.

Еще помню отчетливо такой момент.

Перед величайшим праздником СССР — Днем 7 ноября — к нам пришли из ЖЭКа. Проверили по спискам количество жильцов, после чего дали бумажки с печатями, по которым в ЖЭКе (не в магазине — заметьте) можно было к празднику купить муку! По килограмму на человека. А у нас дома была привычка порочная — каждое воскресенье печь пироги или печенье. Это очень вкусно и очень дешево. Так что у нас мука пользовалась спросом. А тут — такая радость! Дали муку! И еще манку дали. Так тетя Аня пекла (из экономии) пироги, смешивая муку с манкой. Чтоб муки на подольше хватило.

И повторю вопрос: почему? Как это мы дошли до жизни такой, что без войны и засухи устроили себе сами отсутствие хлеба?

И вот именно в 1962 году наша страна (благодаря мудрому руководству) стала закупать продовольствие (в частности, зерно) за границей!

То есть — перегнали!

Опять же — это еще не все! Наверное, чтобы окончательно добить деревню и сельское хозяйство, Хрущев приказал изымать из личных подсобных хозяйств домашний скот. Второй вал коллективизации. Это было настоящее распятие деревни. Там же не было зарплат, пенсий! С чего людям было жить? Им элементарно нечем было детей кормить!

Хотя… О чем это я?

Я, девчонка, это почему-то понимала.

Но у нас так — чем старше и выше, тем понимание ослабевает. Начинаешь слышать пение ангелов, очевидно. Или происходит чье-то другое нашептывание…

А еще Хрущев обещал на ХХII съезде КПСС, в октябре 1961 года, что в 1980 году в СССР наступит коммунизм. И у нас в школе (да и повсюду) — в актовом зале появился над сценой огромный лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

Думаю, это было сделано зря. Вот — не хватает у нас властям тонкости и хоть малой доли легкой самоиронии. Короче: в это обещание не поверил никто!

Я дома спрашивала:

— Неужели так быстро наступит коммунизм?

Скептически качали головами.

Сдул Хрущев этими посулами последние остатки веры и энтузиазма народного.

Вот тебе кукуруза, вот тебе хлебные очереди, вот тебе заполошный крик на художественной выставке по поводу не понравившихся «лицу» картин «Вы что, господа, пидарасы?!», вот тебе дикий ор на поэта Вознесенского: «Убирайтесь из страны, господин Вознесенский!!!»… (Кстати, учтите — слово «господа» — тоже считалось страшным ругательством.) …

Терпите, товарищи! Терпите! Скоро — коммунизм!

Ау, коммунизм, где ты? Где ты, Мисюсь? У нас ведь с тобой столько было задумано!.. Что ж ты?.. Сбежал? Отзовись!!!!

Ау……..

…Были и совсем страшные события, о которых боялись говорить, которым боялись верить. События в Новочеркасске в 1962 году были покрыты строжайшей тайной. Но, конечно, разговоры шли. Повышение цен на продукты питания и увеличение норм выработки вызвали огромные народные волнения, забастовки в промышленном городе. По бастующим разрешено было стрелять! (Об этом у нас говорили, я это слышала, но верить этому не могла.) Ужас в том, что слухи оказались сильно преуменьшены по сравнению с открывшейся много позже правдой.

И все же… Тысячи освобожденных узников считали Хрущева своим спасителем. Он распахнул тюремные ворота, он разоблачил тиранию. Это так. Вопрос в другом. Судя по всему, эти шаги предпринял бы любой другой лидер нашей страны, пришедший к власти после Сталина. Это был единственный способ завоевать расположение народа. Он сделал шаг вперед, а потом отпрыгнул назад на десять шагов. Отпрянул… Стратегом был никудышным. Впрочем, нам везло на таких…

Радиола

Жизнь между тем хоть и зависит от личностей тех, кто принимает решения за всю страну, но идет сама по себе. В этом ее большая милость. Мы жили радостно. Скучать не приходилось. В нашем доме жизнь била ключом. Еще бы! Женечка, красивая, веселая певунья, ее юность, ее друзья и подруги наполняли дом счастьем.

Я очень многому училась у сестры, она находила время ответить на мои вопросы, поговорить. Она сильно на меня повлияла в моем отрочестве. Повлияла по-хорошему.

Я любила слушать песенки, которые она наигрывала на пианино, и просила:

— Подпевай!

Помню, именно в ее исполнении я услышала впервые знаменитую песню «16 тонн». До сих пор помню слова русского перевода:

У нас появился не только телевизор. Моим любимым предметом нашего быта стала радиола. Она представляла собой довольно громоздкий двухэтажный ящик. На первом этаже располагался радиоприемник с ручками поиска радиоволн и клавишами переключения программ. А на втором — проигрыватель для пластинок. У проигрывателя имелось три скорости. Старые, еще патефонные пластинки, проигрывались на скорости 78 оборотов в минуту. Большие, долгоиграющие — на 33,3 оборота. И была еще скорость 45 оборотов — для маленьких заграничных пластинок.

И сколько же у нас сразу всего появилось! И классика, и популярные песенки! Легко можно было купить латиноамериканские, итальянские и французские песни (в издании фирмы «Мелодия», разумеется). Американская и английская музыка пробиралась к нам другими путями.

Я любила, оставаясь одна дома, включать музыку и танцевать, подпевая, могла танцевать часами, не чувствуя усталости.

И еще одно из самых любимых развлечений: я путешествовала по радиоволнам. Включала приемник, и звуки далеких стран и континентов врывались в комнату. Я слушала, представляла, фантазировала… Моя карта мира оживала от звуков… Я мечтала о путешествиях, в которые отправлюсь, как только подрасту…

Ритмикой заниматься не будем!

Прозанимавшись год, мы взбунтовались против ритмики. Нам надоели бесконечные падеграсы и падеспани, эта вечная ходьба под музыку с приседаниями и наклонами. Ни вальсу, ни танго, ни чему-то другому ритмичка нас так и не научила. А окрики ее и прозвища, которыми она нас награждала, делались все злее и язвительнее.

И вот стихийно возникло протестное движение. Надо было собирать деньги на эти злополучные танцы. Но кто-то пустил по рядам лист бумаги, озаглавленный: «Ритмикой заниматься не будем!» И каждый из нас, получая этот лист, аккуратно писал свою фамилию, а рядом ставил подпись. Все, как у взрослых.

Никто не испугался, никто не усомнился. Расписались все.

Кстати, предварительно с родителями эту тему никто не согласовывал.

Мы подали петицию Наталье Николаевне. Она посмотрела, улыбнулась и сказала:

— Ну, раз все твердо решили, я сообщу вашим родителям, что ритмики больше не будет.

— Ура!!! — завопили мы.

И больше ритмики действительно не было.

И это было правильно.

Трофимовы

Танюся иногда навещала Захара Трофимовича. Его отправили в отставку, он переживал: много мог бы еще передать знаний слушателям. Обида фронтовым офицерам и генералам была нанесена немалая. Каждый переносил ее по-своему. Лариса Ефимовна и Захар Трофимович воспитывали внука Тёму, сына дочки Ларочки, которая, выйдя замуж за офицера, жила тогда далеко от Москвы.

Тёму, никогда мной не виданного мальчика, ровесника, Танюся постоянно ставила мне в пример: он и послушный, он и примерный, он и кушает хорошо… Не радовали меня эти примеры. Я знала, что я, конечно, во всем окажусь хуже неведомого Тёмы. И ну его совсем…

Захар Трофимович умер внезапно, от инфаркта 21 февраля 1961 года. Ему было всего 63! Сердца сильных и деятельных мужчин часто не выдерживают обид и невостребованности.

Танюся страшно переживала его смерть. Поехала на похороны. На поминках посидела с его осиротевшей семьей. Ларочка прилетела на похороны отца из Германии, где тогда служил ее муж. Она едва успела на кладбище, к закрытому уже гробу…

— Бедный Тёмочка так грустил, такой стоял бледный, совсем потерянный мальчик, Захар Трофимович так его любил, так опекал, — сокрушалась Танюся, вернувшись.

Впервые упоминание о мальчике Тёме не было мне неприятным. Я жалела чужого мальчика и думала о нем: как он теперь будет жить, бедный?.. Мама с папой далеко, дедушка умер…

Гагарин

В четвертом классе мы учились во вторую смену. Учеников оказалось очень много — сказался бэби-бум пятидесятых. Вот и пришлось устраивать занятия в две смены. Какие-то классы начинали уроки в 8.30, а мы — в 13.30, после обеда. Тем, кто любил подольше поспать, это расписание подходило — лучше не придумать. А мне, ранней пташке, у которой голова лучше всего работает с утра, приходилось тяжко.

Гулять после школы — пожалуйста, после шести вечера, гуляй, сколько хочешь. Но уроки-то не сделаны! Это меня очень тяготило. А утром делать уроки казалось очень непривычно… Но делать нечего — пришлось.

Шла четвертая, последняя четверть учебного года. Солнечное утро. Я сидела одна дома и решала примеры. В вазе на столе стояли прекрасные белые нарциссы. Я очень любила эти цветы за их красоту, запах и весеннюю свежесть. Белые лепестки, желтая сердцевинка с ярко-красной каемкой — их я могла рассматривать, не отрываясь, без устали. Эти цветочки мы вчера купили с Танюсей для Натальи Николаевны. Их у метро продавала старенькая бабушка, очень задешево. И я попросила купить несколько цветков для любимой учительницы.

Хороший был день. Примеры решались легко, задачку я одолела сразу, упражнение по русскому — это для меня пять минут…

Я открыла окно и услышала позывные радио. Это значило, что сейчас будут передавать какое-то важное сообщение. Люди все время так делали — если важное сообщение, открывали окна и пускали радио на полную громкость, чтоб слышали все.

Я быстренько включила нашу радиолу и легко поймала позывные: они шли по всем радиостанциям страны. Я встревожилась, ожидая, что наш знаменитый диктор Левитан объявит сейчас, что началась атомная война. Я даже думала, не сесть ли мне сразу под стол на всякий случай. Слышно все равно будет, а какая-никакая, но безопасность обеспечена.

— Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем сообщение ТАСС, — произнес Левитан, явно волнуясь.

Я подскочила к приемнику, включила его на полную мощность и распахнула окно. Вместе со всеми слушать про начало войны казалось не так страшно.

То, что потом сказал Левитан, не поддавалось никакому описанию!

Ура! Радость! Счастье! Мы — в космосе! Первый человек поднялся в космос и облетел Землю! Полет длился полтора часа! Ура!

Это сообщение повторялось несколько раз.

Люди выбегали на улицу, ликовали, смеялись, поздравляли друг друга.

Я быстро собрала портфель, взяла цветы из вазы и побежала в школу!

— Гагарин! Гагарин! Мы первые, — звучало со всех сторон.

Цветы принесла я одна — никто же не знал, что Гагарин полетит в космос!

Наталья Николаевна обрадовалась, поставила цветы в стеклянную банку и сказала, что теперь у нас настоящий праздник.

Такой счастливый день получился — не забыть!

Нас принимают в пионеры! Ленин и Сталин

Настал долгожданный день. 22 апреля 1961 года весь наш класс повезли в Музей Ленина, рядом с Красной площадью, принимать в пионеры.

Пионерскую форму ввели позже. Мы же были одеты, как обычно в торжественных случаях: девочки в формах с белыми фартучками, мальчики в своих серых костюмчиках, которые пришли на смену гимназическим гимнастеркам с ремнями.

Стать пионером — значило перейти на другую ступень развития. Ну, кто такой октябренок? Никто! Он — будущий пионер. И только. Вот примут в пионеры, сразу вырастешь в глазах окружающих.

Нам купили красные галстуки, учили их завязывать, беречь:

Как повяжут галстук, береги его:

Он ведь с красным знаменем цвета одного.

Мы снова учили правила — на этот раз пионерские. Помню, меня поразило объяснение, почему у треугольного галстука три кончика. (А могло быть четыре?) Оказалось, это тоже важный символ. Он означал единство пионерии, комсомола и партии! А именно: прямой угол, который оказывался у каждого пионера на спине, — это партия, более длинный кончик завязанного галстука — комсомол, а самый короткий — пионерия. Некая имитация троицы. Все коммунистические верования прочно базировались на веками существовавшей религиозной символике, только нам это было в те поры неведомо.

В Музее Ленина нас сначала провели с экскурсией по залам. Там меня поразили ведомости с годовыми оценками Володи Ульянова. Одни пятерки! Вот это да! Но почему-то всех поразил вопрос: а почему по Закону Божьему у будущего революционера тоже была пятерка? Или он не знал, что нет такого закона? И что нечего учить то, что одурманивает народные массы? Мы даже спросили экскурсовода, как же так? Но этот вопрос не застал женщину врасплох. Она тут же привела довод, что эта оценка говорит о чрезвычайной дисциплине будущего вождя мировой революции. Он знал, что религия — опиум для народа, конечно же. Но он был при этом дисциплинированным учеником, поэтому и этот предмет сдавал на пять. К тому же — врага надо знать в лицо.

— А враг — это закон Божий? — спросила я.

— Враг — это религия, Бог, — одобрительно подкорректировала экскурсовод.

Выходя из зала, я зацепилась фартуком за ручку двери. Фартук порвался. Я почему-то решила, что Володя Ульянов наказал меня таким образом за лишние вопросы. От ужаса, что сейчас меня будут принимать в пионеры в рваном фартуке, я заплакала (чего обычно никогда не делала прилюдно — знала, что слезы — слабость). Одна из мам, которые нас сопровождали, достала из сумочки футлярчик, в котором лежали ножнички, иголки, нитки, и ловко устранила повреждение.

Нас выстроили в ряд. Напротив нас стояли восьмиклассники — уже комсомольцы со значками на своих формах.

Мы хором произнесли клятву юного пионера, которую я помню до сих пор, как все, что мы учили в начальной школе:

«Я, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия».

(Несколько позже слово «клянусь» заменили на «обещаю», но мы произносили «клянусь».)

И вот — свершилось! Мы все — юные пионеры! У нас на груди красные галстуки. И в такой день! В день рождения самого Ленина! Счастье нас всех переполняло. Но это было далеко не все. После приема в пионеры нас прямо из Музея повели на Красную площадь, в Мавзолей Ленина — Сталина.

Просто так в Мавзолей попасть было невозможно: надо было стоять в многочасовой очереди, которая змеилась через всю Красную площадь до Александровского сада. Люди приезжали со всех концов необъятной страны и обязательно хотели посмотреть на своих вождей.

Нас по случаю приема в пионеры провели в Мавзолей без очереди. Велели идти медленно и тихо. Мы были напуганы торжественностью момента и тем, что нам предстоит увидеть мертвецов. Я, например, никогда до этого мертвых не видела.

Вожди представляли собой странную пару. Один, великий образец мудрости и человечности, маленький, желтолицый, в костюмчике с галстуком, выглядел крайне невзрачно рядом с одетым в роскошную форму генералиссимуса с орденами во всю грудь вождем, неоднократно проклятым миллионами и миллионами же оплаканный.

Ленин казался мумией, усохшей и безопасной. Сталин выглядел вполне живым, уснувшим, но готовым открыть глаза в любой момент, когда ему надоест тут лежать на глазах всяких зевак.

Я пожалела и того, и другого, думая о том, что вот так лежать перед всеми — как-то обидно, что ли. Мало ли — может, на их смерть приходит полюбоваться враг. А они лежат и двинуться не могут…

Мы вышли из склепа на свет божий. Вспомнили о нашем счастье — галстуках. Оглянулись еще раз на Мавзолей. Черными мраморными буквами на коричнево-красном камне было выведено: ЛЕНИН — СТАЛИН.

Потом нас повели к могилам у Кремлевской стены, где хоронили всяких борцов за дело революции.

Потом была весна, яркое солнце. Мы шли в пальто нараспашку, чтобы прохожим были видны наши галстуки… Праздник!

Дома я все рассказала — и про фартук, и про пятерки Ильича, и про Мавзолей.

— Лежит, — сказала Стелла. — Так и лежит. И все эти разоблачения — пустой звук. Как лежал, так и лежит.

Я поняла, что это о Сталине.

Ему оставалось лежать в Мавзолее недолго, всего полгода. 31 октября 1961 года, ночью, тело его извлекли из общей с Лениным, двуспальной усыпальницы и захоронили рядом. Сделано это было с опаской, тайно, объявлено народу как о свершившемся факте. На Мавзолее осталось лишь одно слово: ЛЕНИН.

Кто-то говорил:

— Давно пора.

А кто-то не скрывал слез.

Берлинская стена

Страницы: «« « ... 910111213141516 » ... »»