Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины Артемьева Галина

Моя переписка — окно в мир

Лет с четырнадцати-пятнадцати я уже четко осознавала, что одной моей мечте, собственно, главной на тот момент, а именно — мечте о вольном ветре странствий, о свободных путешествиях по джунглям, горам, пустыням и океанам осуществиться не придется. Мы все — всей страной — были невыездными. За редкими исключениями, к которым я точно не относилась. Ну и что? С чем-то надо смиряться. Что-то надо принять.

А все-таки ужасно хотелось узнавать о других странах, понять, как отличается наша жизнь от жизни в другой стране, поговорить с людьми на другом языке. Понятно было и то, что информация о мире, простирающемся за границами нашей Родины, преподносится нам крайне скупо и односторонне. У нас продавались газеты и журналы на иностранных языках. Даже из капиталистических стран — Англии, Франции, Италии. Но только это были газеты тамошних компартий. К тому же языками тех стран я не владела. Не получалось успеть все, как бы я ни стремилась.

Но я придумала кое-что. Я стала покупать югославские и польские журналы. Среди югославских — чаще всего продавался журнал «Svjet» — то есть «Мир», и «Базар». А из польских получалось купить «Кобиету и жиче», что в переводе означало «Женщина и жизнь». «Свет» продавался, по-моему, по недоразумению. Его приняли за женский журнал мод. А это оказалось очень талантливое, интересное и честное издание, освещавшее все стороны жизни во всем мире. Что требовалось, чтобы начать читать эти журналы? Естественно, знание языков — сербско-хорватского (так тогда назывались эти языка) и польского.

А вот тут — главное желание. Это же языки славянские. У нас много общих корней. Интересно смотреть, как и почему в наших языках что-то совпадает, а что-то отличается. Я отправилась на улицу Горького в магазин «Дружба», где продавались книги народов социалистических стран, купила нужные мне словари и принялась читать. Какое же наслаждение я испытала, когда обнаружила, что понимаю прочитанное!

В итоге я стала пассивным пользователем двух языков. Что это значит? Значит: читаю на них легко и свободно, а вот говорить не могу. Эту задачу я перед собой и не ставила. Мои горизонты очень расширились благодаря регулярному чтению на сербско-хорватском и польском.

А потом я вот что придумала. Взяла и написала в журнал «Базар», который издавался в Белграде, (написала на сербском, сама!), что хотела бы переписываться со своими югославскими сверстниками, что мне 15 лет, что живу я в Москве, увлекаюсь такой-то музыкой, чтением… Наклеила марку, отправила письмо по адресу, указанному в выходных данных журнала. И забыла про это.

И вдруг стали приходить письма. Из Югославии. Пачками. Оказалось, что мое письмо с адресом опубликовали в журнале «Базар». И очень много оказалось моих сверстников, которые хотели бы переписываться со мной. Переписка эта стала частью моей жизни. Я действительно много узнала, с некоторыми ребятами познакомилась лично.

Вот что сейчас меня удивляет. Просто кажется нереальным. Мы с друзьями по переписке посылали друг другу всякие подарки, связанные с нашими увлечениями. Например, люди очень интересовались нашей музыкой. Кто-то просил прислать пластинки с записью Ойстраха и других наших корифеев классики. Был один любитель опер — я посылала ему коробки с операми. В магазине «Мелодия» в отдел классики очередей не было, и стоили пластинки совсем недорого. Некоторых интересовала наша эстрада. Я покупала самое интересное, все отсылала, и все доходило! Причем быстро! А в ответ мне приходили маленькие и большие пластинки «Битлз» и других наших кумиров. Кроме того, я регулярно получала от своих друзей журнал о популярной музыке, который назывался «Джубокс». Яркий журнал, полный портретов всех героев дня! К журналу всегда прилагались мягкие пластинки с самыми горячими хитами! Я получала самую свежую информацию о музыкальных событиях мира! А удивительно мне сейчас то, что все это исправно доходило, начиная с 1966 года! Без проблем. Почта работала исправно. И никто ничего не воровал.

Где те времена?

Я не так давно была в Париже и решила по старой памяти отправить очень красивую открытку своим детям по почте. На открытке написала крупно, разборчиво, надеясь на доброту почтальона: «Дорогим любимым детям от мамы. Я очень соскучилась!» Отправила — все честь по чести. Но, конечно, открытка не дошла. Больше я не экспериментирую.

Лето 1966-го

Удивительное выдалось у меня лето в 1966-м году! Мне было пятнадцать лет (почти уже шестнадцать). И стало то лето прощанием с детством.

Танюся отправлялась по путевке в военный санаторий в Звенигород. Обычно в такие поездки она всегда брала меня с собой. Она устраивала меня на частной квартире у какой-нибудь санаторной медсестры, сама проходила курс лечения, а я вроде тоже отдыхала и была на ее глазах.

В то лето мне очень не хотелось ехать с тетей. Ну — не маленькая я. Что я там буду делать, в этом санатории? С бабками прогуливаться? Я предлагала остаться в Москве. Я бы ходила с подружками в парк, мы бы брали лодочку, катались, загорали бы на бережку. Мало разве я дома одна оставалась?

Но Танюся была непреклонна. Мы отправились в Звенигород. И оказалось там совсем не так, как я себе представляла. Во-первых, моих ровесников и людей чуть постарше (лет 20–25-ти) оказалось почему-то немало. Во-вторых, поблизости от санатория располагался международный студенческий лагерь МГУ, куда вся молодежь из санатория ходила ежевечерне на танцы.

Танцевать я обожала. Недаром каждый день упражнялась дома, пока старшие работали.

Первая моя санаторная знакомая, девушка Люба, казалась мне невероятно взрослой: она закончила третий курс физтеха, ей исполнилось двадцать лет. Невероятная разница в возрасте, если смотреть глазами пятнадцатилетнего подростка! Но у Любы подруг не появилось, вот она и общалась со мной.

В первый же вечер мы отправились на танцы. Шли через лес, по протоптанной тропинке. Было светло, пели птицы. С нами шла большая компания: семейные пары, казавшиеся мне людьми пожилыми (лет тридцати примерно). Люди были веселые, шутили. Отдых в санаториях тогда длился 24 дня, поэтому настрой у всех был благодушный и основательный — почти месяц нам предстояло провести вместе. За это время можно хорошо узнать друг друга.

Мы вышли из леса прямо к танцплощадке. Звучала музыка. Кто-то уже танцевал. Я очень обрадовалась, увидев, как много молодежи вокруг. Меня тут же пригласил танцевать смуглый парень. Ох, и здорово же он танцевал! И я тоже! Мы веселились от души, я хохотала, он тоже стал смеяться. После танца отошли к краю площадки передохнуть. Познакомились. Энрике оказался кубинцем. Перешел на второй курс МГУ. Сказал мне, что никогда тут, в Москве, не видел таких веселых девушек.

— У вас не любят улыбаться.

— А я люблю, — возразила я.

Мы еще потанцевали. Любу тоже кто-то пригласил. Счастье меня переполняло. Мы ловко отплясывали, словно всю жизнь вместе тренировались. Вечер уже заканчивался, наступали сумерки. Мы опять остановились передохнуть. Наши собирались через пару танцев возвращаться в санаторий. Я, конечно, и не думала оставаться на танцах одна, без своих. Мы прощались с Энрике до завтра, до вечера, и тут к нам подошел его товарищ. Энрике мне объяснил, что зовут его Хосе, он только приехал в Москву и совсем не говорит по-русски, будет учиться на подготовительном курсе.

— Que bonita es! (Какая она красивая!) — сказал Хосе, обращаясь к Энрике.

— Todo comprendo! (Я все понимаю) — расхохоталась я.

От Энрике я и не скрывала, что могу говорить по-испански, но Хосе подошел только что и не успел этого узнать. Кстати, мне он не понравился. Он был низкого роста, ниже меня, светлокожий, темноволосый, с узкими недобрыми глазами, поджарый. Не было в нем обаяния, смешливости, легкости. Тем не менее мы поговорили все вместе. Хосе пригласил меня на танец. И танцевать с ним было скучно. Звучала медленная музыка, он старался меня посильнее прижать к себе… А я любила быстрые танцы, чтобы прыгать, вертеться…

Хосе попросил меня встретиться днем у реки, чтобы немного поговорить по-русски.

— Ну, хорошо, — сказала я. — Встретимся вон там, на пляже, где лодки. А вечером — танцевать, да, Энрике?

— Да, малышка, — легко засмеялся Энрике, — вечером танцуем!

И мы ушли в свой санаторий.

На следующий день, в три, как и договорились, я была на пляже. Хосе меня ждал. Я почувствовала неловкость, мне совсем не хотелось разговаривать с ним. Стояла жара. Я была в купальнике и легком коротеньком сарафанчике.

— Возьмем лодку? — предложила я.

— Холодно, вода холодная, — ответил кубинец.

Ничего себе холодно. Немножко поговорили. Оказалось, что ему 25 лет, он даже защищал Плайа Хирон, когда там высадились контрреволюционеры. Потом долго в школе учился, теперь вот — студент. Я зауважала его: надо же — Плайа Хирон защищал! Герой! На песчаной отмели у реки загорелые ребята и девушки играли в волейбол, вопили… Мне хотелось к ним.

— Ты купаться не будешь? — спросила я.

— Нет. Холодно, — отказался герой-революционер. — Пойдем наверх, погуляем.

Мы поднялись по крутому песчаному обрыву наверх, река теперь казалась маленькой, блестела на солнце. Кое-где росли высокие старые березы, мягкая трава даже не колыхалась — ни малейшего ветерка не проносилось над ней в этот знойный день. Мы медленно шли к березкам, а когда оказались рядом с ними, он грубо схватил меня за плечи и повалил на траву, подставив подножку. Он применил какой-то прием — явно. И он не шутил и не играл. Это я сообразила мгновенно. Он навалился на меня всем телом. Я никогда еще не целовалась, не обнималась. Да что там — за руку не держалась с мальчиком (на ритмике не считается, да и когда это было). Лицо кубинца стало походить на звериное: точно, как у тех, из стаи, которая напала на нас, отправившихся смотреть киносъемки.

Я изо всех сил оттолкнула его и даже сумела вскочить на ноги. Но он озверел, набросился на меня и снова повалил. Я дралась, как могла. Откуда взялись силы… Снова встала, он снова повалил… И тут я стала орать на него (спасибо испанскому языку):

— Мой отец работает в университете. Он большой начальник. Я знаю твое имя. Я тебя найду. Ты не будешь учиться в Москве. Или убей меня. Или отпусти! Если нет, мой отец тебя найдет!

Я поняла, что он прислушивается. До него доходит.

И вот что удивительно: он полез насиловать меня среди бела дня, да еще в таком месте, где постоянно ходили люди. Или он не понимал этого? Увел меня с пляжа — да, там показалось слишком людно. А тут, думал, пустыня?

…И тут действительно раздались чьи-то голоса, шаги.

— Мой отец найдет тебя, — сказала я с ненавистью.

Он встал и даже потянул меня за руку, чтобы я смогла подняться.

— Я не хочу тебя больше видеть. Если ты еще раз придешь на танцы, мой отец найдет тебя, понял?

Мне показалось, что он даже чуть кивнул. Я победила.

Я немедленно скатилась по откосу к реке и села у воды, поближе к людям. Меня трясло. Теперь мне было холодно при тридцатипятиградусной жаре. Зуб на зуб не попадал. Я расплела косу, вытрясла из волос щепки, частицы сухих прошлогодних листьев. Потом стянула сарафан, зашла в реку, окунулась. Ненависть клокотала во мне. Мне хотелось убить этого проклятого Хосе. Ничего себе — революционер! Какой он революционер? Он насильник. Он хотел воспользоваться тем, что я слабее его. А я оказалась сильнее. Потому что знала испанский. А если бы не знала? Может быть, тогда он просто испугался бы прохожих. Но тут он еще до прохожих испугался, гад поганый. Нет, лучше — знать. Знание — сила…

Купание мне помогло. На плечах проступали синяки. Это — пусть. Я хотела, чтоб Хосе сдох. Ненависть сжирала меня.

Я обсохла, заплела косу, натянула сарафан и пошла по людной тропе к санаторию. Я не знала, чем мне заняться, чтобы утолить свою злость. Ну, во-первых, я точно решила пойти вечером на танцы и посмотреть: придет эта гнида туда или испугается? Если его не будет, значит, принял мои слова всерьез и струсил. Я знала, что от этого мне полегчает. А если он придет? Ну, я в любом случае расскажу все Энрике… Пусть тоже знает. А если они заодно? Если они договорились? Нет-нет… Энрике совсем другой — такое видно сразу, мгновенно…

Я так размышляла и не заметила, как подошла к главному зданию санатория. Танюся ждала меня у входа, тревожно всматриваясь в сторону дороги, ведущей на пляж.

— Я разволновалась, Галик, — обрадовалась она. — Ты на пляже была?

— Да, — сказала я, — искупалась.

— А что это у тебя тут?

Танюся заметила мои синяки.

— Упала. Споткнулась об корни.

— До свадьбы заживет, — обнадежила Танюся.

Я почти успокоилась рядом с ней.

— А я познакомилась с чудесной семьей. У них мальчик, твой ровесник. Будете вместе на танцы ходить…

«Вот, — подумала я, — будет мне и провожатый».

— Смотри, вот он как раз идет. — Танюся приветливо закивала в сторону приближающегося мальчика.

Мы познакомились.

И всё.

Первая любовь вошла в мое сердце.

Мы смотрели друг на друга и оторваться не могли. Как во сне.

Как-то без слов все было ясно.

Подошли его родители, красивые, с достойными, умными лицами. Семья, как оказалось, приехала на отдых из Ташкента. В апреле того года там случилось мощное землетрясение, часть города была в одно мгновение разрушена. Вся страна пришла на выручку: отстроили новый город быстро. Но тогда родители мальчика думали, не перебраться ли им в Москву: они оба были докторами наук — мама врач, а папа физик. Ирина и Михаил.

Да все это не имело никакого значения. И меня не тревожило, что они тут отдыхают давно, что им осталось всего лишь неделя… Это все не про нас. Мы — вот они. И наше время — здесь и сейчас.

Со мной такое происходило впервые.

Вечером всей вчерашней гурьбой мы снова отправились на танцы. Мальчик пошел с нами. Я чувствовала его присутствие и была счастлива, но иногда отвлекалась на злобные мысли о том, что со мной произошло днем и придет ли Хосе. Еще я думала, что если он осмелится заявиться, я, пожалуй, подойду и пну его в пах со всей силы. А потом объясню всем, почему…

Хосе не было. Значит, понял меня правильно!

Как ни в чем не бывало подбежал Энрике, позвал меня танцевать. Я оглянулась на мальчика. Он улыбался мне:

— Ты иди, я на тебя посмотрю.

И мы пошли танцевать. И я прыгала, крутилась… И, прыгая, рассказала Энрике про его товарища. Что он днем творил.

Энрике был поражен.

— А он правда Плайа Хирон защищал? — спросила я.

— Правда. Но ты пойми: хорошо стрелять — не значит быть хорошим человеком.

— Он мне сразу не понравился, — сказала я.

— Неприятный тип, — подтвердил Энрике. — Теперь понятно, в чем дело. Я его звал на танцы, а он отказался.

И все-таки мне хотелось сделать этому Хосе какую-то гадость. Потом это чувство прошло. Постепенно. Но прошла — сама собой — и любовь к Острову Свободы. Если там водятся такие гады ползучие, откуда и взяться любви… Мне уже и по-испански не интересно было говорить…

Последствия шока.

Назад мы снова возвращались со всеми обитателями санатория. Шутки, веселье. А я так устала за день. Еле дошла до домика, где сняла мне комнатку Танюся, улеглась на высоченную пышную кровать с кружевными подзорами и кучей белоснежных подушек и, засыпая, думала о своей любви и счастье.

Утром мы увиделись и почти целый день провели вместе, болтали обо всем: о его школе, о моей. Он рассказал, как во время землетрясения проснулся потому, что во сне ему показалось, что он мчится на велосипеде по бревнам и подскакивает на них. Их дом не пострадал. Родители вытащили его на улицу. Конец апреля — теплое время. Всюду стояли люди, сонные, испуганные…

…Я слушала краем уха, а вот, оказывается, помню всю жизнь…

Время бежало. Мы этого не замечали.

Пару раз ходили всей толпой на танцы. Мне уже не хотелось танцевать без него. Мы садились на лавочку рядом и о чем-то говорили…

Один раз о нас забыли. Мы и не заметили, как все наши ушли. Отправились мы с танцев вдвоем.

Стояла ночь — темная, но полная звуков и шорохов: лес жил своей жизнью. Мы шли молча, как во сне, не касаясь друг друга. Дорогу не было видно совсем.

Вдруг впереди замелькало какое-то белое пятно. Оно стремительно приближалось. Мне подумалось, что это ночное привидение. Я остановилась.

— Не бойся, девочка, я с тобой, — услышала я.

Меня слова эти пронзили.

Я никогда еще не слышала слов поддержки от чужого человека. Но он не был чужим.

Мимо пронеслась медсестра из санатория, бежавшая домой в белом халате.

Мы стояли лицом друг к другу. Притяжение — невероятное. И — невозможность сделать шаг навстречу.

Так и стояли.

Я написала об этом в романе «И в сотый раз я поднимусь». Пусть и здесь окажутся те слова:

«Это было прекраснее любых поцелуев, любого слияния.

Напряжение и невозможность объятия. И чувство отсутствия гравитации. Космическая невесомость.

Сколько они так простояли, заколдованные ночным лесом? То их время не измерялось секундами и минутами.

Время вечности не знает.

Души, приходя из вечности, вынуждены подчиняться земной сиюминутности. Но посылаются некоторым отеческие подарки оттуда. Именно эти частички вечности и хранятся в воспоминаниях, ощутивших ее всю оставшуюся жизнь.

Пусть это называется Первая Любовь. Пусть это не называется никак.

Несчастен тот, кто был лишен этого дара юности. Кто прозевал или поторопился, или не дождался бесценного дара.

Этим двум — повезло.

Их неясные тени так и остались стоять недвижимо под сенью векового дерева. Навсегда».

А мы вернулись. И было еще несколько счастливых дней. Просто — рядом. Потом они уехали. Мы писали друг другу письма. Но на этом я поставлю точку.

Остаток моего звенигородского лета прошел почти в одиночестве. Я совершенно бесстрашно бродила среди деревьев — одна. На танцы я больше не ходила. Не хотела разрушить чудо того ночного леса. Я чувствовала, что началась совсем новая моя жизнь.

Нур и Роман Владимирович

Я написала про остаток лета почти в одиночестве и поняла, что слово «почти» скрывает несколько важных эпизодов. Все-таки на речку я ходила, купалась, играла в мяч со студентами… Болтали обо всем.

…Мелкие детали. Студент-африканец приходил на пляж с удивительным проигрывателем для пластинок. Он, этот проигрыватель, выглядел как невероятно плоский чемоданчик и работал от батареек. В другом плоском чемоданчике африканец приносил долгоиграющие пластинки, самые модные, неслыханные. Он раскрывал свой чудесный аппарат, звучала музыка… Я, конечно, залюбовалась этой красотой. Стала разглядывать, как там все устроено.

— Это я в Париже купил, — объяснил сомалиец.

Звали его Нур — никогда до того не слышала этого имени.

— Ты был в Париже? — удивилась я.

Я знала, что Сомали — беднейшая страна на северо-западе Африки.

— Я везде был. И в Риме, и в Лондоне, — сообщил мне студент.

— А почему ты сюда приехал учиться?

— Тут бесплатно, — пояснил африканский друг.

— Вы совсем бедные там? — взялась сочувствовать я.

— Моя семья — богатая. У нас много домов. И не только в Африке, в Европе тоже. Но если есть возможность получить что-то бесплатно, надо обязательно этим пользоваться.

— И ты можешь поехать в любую страну, в какую хочешь? — почти не верила я.

— Совершенно верно. Куда хочу, туда и еду.

Я знала, что он не врет. И не понимала. Мы все, бедно одетые, лишенные возможности свободно передвигаться по миру, как бы и сколько бы ни работали, принимаем у себя богатых людей из Африки и других «развивающихся» стран, учим их бесплатно, они живут на всем готовом… И это даже — пусть. Пусть, если у нас есть лишнее. Надо делиться. Но почему же с нами, народом нашей страны, никто не делится? Почему нам — нельзя ничего? Ровным счетом — ничего?

Не возникало пока обиды, было лишь недоумение.

А еще был у меня удивительный собеседник. Он отдыхал в том же санатории, что и Танюся. Пожилой человек, к шестидесяти. Он болел диабетом с юных лет, держался на инсулиновых инъекциях. При этом выглядел замечательно. Роман Владимирович (так его звали), высокий, стройный, подтянутый, красивый человек, умел рассказывать. Этим и привлекал. Я не ходила вечерами на танцы, поэтому после ужина мы с Романом Владимировичем прогуливались по санаторной территории. Он повествовал о своем дворянском семействе. О том, как удалось ему скрыть происхождение и поступить в институт. Как стал он физиком и участвовал в создании атомной бомбы…

Я слушала раскрыв рот. Он заставлял восхищаться собой и о многих известных людях говорил как о своих хороших знакомых. Мы беседовали и о литературе, и о кино, и о театре…

Прощаясь, мы обменялись адресами. Роман Владимирович жил в Измайлово, в новом доме, телефона у него пока не было. Он, как это было принято в те годы, посылал нам поздравительные открытки, мы, конечно, писали ему тоже. Впрочем, я считала его тетиным приятелем, не своим, поэтому к открыткам относилась равнодушно, но рассказы его вспоминала с удовольствием.

Потом он пропал, Танюся беспокоилась: «Что с Романом Владимировичем? Все-таки — диабетик». И вот после почти годового молчания наш знакомый позвонил: установили ему телефон. Я тогда уже училась на втором курсе. Танюся слушала, о чем говорит Роман Владимирович, и сочувственно ахала. Оказалось, диабет его привел к осложнениям. Ему ампутировали ногу. И теперь он дома, в одиночестве. Правда, приезжает сестра, племянник, приходят пионеры из соседней школы, взявшие над ним шефство.

— Можете на нас положиться, — заявила Танюся. — Если что-то надо, скажите Галеньке, она подъедет немедленно.

Роман Владимирович попросил какое-то лекарство. Совершенно ерундовое — но для человека без ноги как добраться до аптеки?

Я немедленно купила то, что он просил, и на следующий вечер поехала в Измайлово. Поехала не одна, а с приятелем Борькой. Мы собирались потом в кино. Вот и решили: я забегу, передам лекарство, поговорю минут десять, а потом мы поедем в кинотеатр.

Борька остался ждать меня у подъезда. Я быстро взбежала по лестнице, позвонила. Роман Владимирович открыл — все такой же красивый, свежий, с сияющими глазами мальчика-подростка. Да, он был на костылях. Да, увы… Но это его не портило. Я обрадовалась. Вручила ему лекарство, прошла в комнату, уточнив, что могу остаться совсем на короткий срок — меня внизу приятель ждет.

— Зашли бы вместе, — удивился Роман Владимирович.

— Времени совсем нет, в другой раз. Вы скажите, что вам еще нужно привезти.

Роман Владимирович вдруг оказался совсем рядом со мной. Одной рукой он опирался на костыль, а другой — неожиданно крепко обнял меня и впился мне в губы. Вот жуть! Будь это какой-нибудь наглый ровесник, я бы оттолкнула его со всей силы… И все дела. Тут я боялась за него. Толкну — и что? Он упадет со своими костылями. И потом — старший же человек. Старшим нельзя грубить и все такое прочее…

Странно и непонятно учили нас ориентироваться в жизни. Что это за формула — слушайся старших? Будь вежлив со старшими, делай, как они говорят… Может быть, это годилось в древние времена, когда люди жили в племенах и каждого члена племени все знали как облупленного?

В наши дни учить слепому послушанию глупо, наивно, губительно.

Есть ситуации, которые имеет смысл заранее обсудить с человеком, еще не повидавшим жизни.

Вот тут, с Романом Владимировичем, например. Мне бы сказать:

— Простите, я к подобным взаимоотношениям не готова. Мне не понравилось то, что вы сейчас сделали. Всего доброго. До свидания.

Только и всего.

Дальше — пусть падает, пусть не падает… Это его дело. А мое — развернуться и уйти.

Ан — нет! Как же можно было обидеть старшего! И вот я, деликатно высвободившись из его жадного объятия, бегу в прихожую, хватаю пальто, обуваюсь…

— Тебя так никто не целовал? — спрашивает Роман Владимирович.

Я в ужасе распахиваю дверь.

— Привези мне апельсины, — вдруг говорит он. — У меня нет апельсинов. А мне очень нужно.

И я, жертва идиотской вежливости, обещаю привезти завтра то, что он просит.

Выбегаю к Борьке. Идем к метро, я рассказываю о пережитом.

— В морду бы дала, больше бы не полез, — резонно замечает мой дружбан.

— Он инвалид. На костылях. Упал бы, — возражаю я.

— А зачем лез? Упал бы — встал бы…

В общем, я сама виновата, как оказалось.

Дома рассказываю Танюсеньке. Она, похоже, сомневается, что я все правильно поняла! Ну не может быть! Ну — такой приличный человек! Может, просто обнял? Может, затмение какое-то секундное?

Я знаю, что не затмение! Ну ладно — куплю ему апельсины, отвезу. Но не одна. Прошу Борьку меня проводить. Он возмущенно отказывается. Бредом, говорит, ты занимаешься.

Звоню другу Левке. Описываю ситуацию. Левка соглашается быть моим телохранителем.

Едем в Измайлово. В авоське апельсины. Я все дорогу инструктирую Левку. Главное, чтоб он ни на минуту не отходил от меня. Тогда Роман Владимирович не решится…

…Я пытаюсь прямо на пороге вручить апельсины и убежать. Но хозяин дома так вежлив, так радушен. Он, оказывается, к чаю стол накрыл… Мы проходим. И правда — старинные фарфоровые чашки, чайник немыслимой красоты, ложечки серебряные… Все накрыто на двоих.

— Ничего, Лева сходит на кухню и принесет из буфета еще одну чашку, — предлагает Роман Владимирович.

— Нет, — вскакиваю я. — Он разобьет. Я принесу.

Пьем чай.

Беседа течет мирно и благопристойно. Левка смотрит на меня с укоризной: оклеветала такого хорошего дядьку! Собираемся уходить.

— О, я хотел еще фото показать — деды, прадеды… Дом наш… Лев, сходите в другую комнату, по коридору направо… Там на полке альбом…

— Я принесу! — устремляюсь я.

— Нет, пусть Лев, — сердито велит Роман Владимирович.

— Нет, я! — настаиваю я.

— Она найдет! — говорит Левка.

— Она останется здесь! — раздраженно заявляет хозяин.

Он хватает меня за руку, стараясь усадить на диван рядом с собой.

— Так вы чего хотите? С Галей рядом посидеть или фото показать? — напрямую спрашивает Левка.

Он, кстати, хватает меня за другую руку, не давая усадить меня.

Хватка Романа Владимировича поражает своей силой. Но я сопротивляюсь, к тому же Левка молод, крепок… Он буквально оттаскивает меня и заслоняет собой.

При этом все происходит в рамках какой-то абсурдной вежливости… Мы с Левкой боимся обидеть несчастного…

Выбегаем в прихожую, торопливо одеваемся…

— Приятно было познакомиться, Лев, — прощается Роман Владимирович. — Галя, я забыл… Мне нужны яблоки… Привези мне яблок…

— Ничего себе старичок! — удивляется Левка. — А я поначалу и не поверил тебе! Ну что? завтра яблоки ему повезем?

— Нет. С меня хватит… Яблоки пусть ему тимуровцы носят…

— Ну кто бы мог подумать! Такой приличный человек! — сокрушалась Танюся…

Половой вопрос

Надо сказать, что никто и никак нас в вопросе отношения полов не просвещал. Мы не знали ничего. Во втором классе девочка (та самая, что назвала меня воровкой), поделилась тайной: ей двоюродная сестра, которая была уже совсем взрослая, училась в пятом классе, рассказала, откуда берутся дети. Информация звучала так. Муж с женой (обязательно муж с женой) решают завести ребенка. Зовут медсестру (или врача), та (тот) засовывает мужское «переднее место» (так она деликатно назвала) в женское «переднее место». После этого у женщины в животе получается ребенок, он растет, потом рождается. Как? Это и пятикласснице было не совсем понятно. Скорее всего, разрезают живот, вынимают ребенка.

Мы пришли в ужас. Не верить авторитету пятиклассницы не получалось. Но и верить! Нет! Уму непостижимо! Это невозможно представить, весь этот стыд. Эта медсестра, эти безумные муж с женой… Потом разрезание живота…

— И что? Ты думаешь, твои мама и папа — тоже так? — спросила я подружку.

— Ну, наверное, — ответила та брезгливо.

— Ну, знаешь… Они на таких не похожи…

— Если и они т а к, я не смогу на них даже смотреть, — задумчиво сказала моя собеседница.

В общем, на том этапе мы постарались забыть этот кошмар.

Потом как-то это трансформировалось… То ли мы с мыслью свыклись, то ли что-то еще добавилось, но мы постепенно убеждались, что, видимо, все так и есть. И — даже — без врача и медсестры.

Так мы дожили до старших классов, мало что соображая и понимая в вопросах отношений мужчины и женщины. Я даже думала, будучи вполне взрослой на вид девицей, что дети могут возникнуть от поцелуев. Ну, не от таких, невинных, в щечку, а от настоящих…

Ведь информацию почерпнуть было неоткуда. В фильмах — целовались (ну, даже не то чтобы целовались, а обозначали поцелуй… потом объятие, наплыв…)… А потом вдруг начинал орать младенец. Что еще думать?