Исправленному верить (сборник) Перумов Ник
– Гриба хотите? Он такой очищающий… Даже не заряженный. Как вы думаете, ваша дама меня посмотрит?
– Нинель!
– Что, Розик?
– Не забивай молодому человеку голову своими болячками и не навязывай свою отраву. Сварить вам кофе?
– Если вас не затруднит, – торопливо согласился Олег Евгеньевич, вспомнив мерзкий студенистый блин, проживавший в трехлитровой банке у бабы Фаины. – Признаться, я очень люблю кофе.
– Я тоже, – откликнулась Розик. Среди рассохшейся мебели и перевязанных веревками чемоданов она больше не казалась жуткой. Старуха и старуха, знававшая лучшие времена и угодившая на склоне лет в эту дыру.
– А вы ведь так нам и не представились! – капризно посетовала Нинель.
– Олег, – исправил свою оплошность Шульцов. – Евгеньевич. Вижу, у вас и собака, и кошка. Неужели они ладят?
– По-всякому, – вздохнула старушка. – Как хорошо, что вы к нам зашли… Здесь так скучно, Розик ругается, Клавушка болеет, а раньше только и знала, что по универмагам ходить. В телевизоре все такое страшное, а читать мне трудно, глаукома… Я квартирантку привела, славную такую, думала, будет с кем поговорить, а она домой вернулась, маму пожалела…
Чем дольше они говорили, тем больше Шульцов сомневался, что находится в оке бури. Ну, старухи, ну, три, ну, живут одни, так мало ли какие совпадения случаются? Да, встретив Розика впервые, можно испугаться, но Нарина – наверняка испорченное «Наринэ», а южные красавицы, состарившись, становятся похожи на колдуний. Собачка? Так Наташа Саврасова боялась шавок вообще, а не бедняги Тантика, Спадников же наверняка заинтересовался орнаментами на фасаде и в парадных, вот и фотографировал…
– Прошу. – Розик внесла покрытый патиной серебряный поднос с белой, толстой, удивительно современной чашечкой и довоенной сахарницей, украшенной самолетиком. – Можете курить.
– Спасибо, но я не курю.
– Курить вредно, – вмешалась Нинель и с робкой улыбкой положила на самый краешек стола колоду карт. – Вы играете в кинга?
Шульцов играл. С тетками и бабушками лет тридцать пять назад.
– Нинель, твоя навязчивость становится неприличной.
– Ну, Розик… – Губки старушки задрожали, и Шульцов внезапно понял, что Нинель успела их подвести юной розовой помадой. – Мы так давно не играли, а Олежек Евгеньевич все равно ждет свою даму…
– Клавдию осматривают уже десять минут. – Розик-Нарина-«Медея» сняла со стула сперва кота, потом пальто и, одернув юбку, уселась. – Оставшегося времени может хватить на кофе, но не на игру. А жаль – дамский преферанс был одним из немногих наших развлечений…
– Но ведь можно не доигрывать? – Нинель смотрела на Шульцова, как Соня, когда она еще выпрашивала игрушки. – Мы так надеялись, что дама, которая купила клетку, станет к нам приходить, а она умерла. Такой ужас…
– Нинель!
– А что я такого сказала? Олег Евгеньевич, вы ведь не сердитесь? Ведь правда? И почему вы не пьете кофе? Я не могу пить горячее, зубы… Вы тоже?
– Простите, задумался. – Историк торопливо отхлебнул из белой чашки. Вкус был несколько непривычным, похоже, Розик пустила в ход что-то вроде кардамона. – Отличный кофе, и я в самом деле не прочь сыграть, только не судите строго. Последний раз за кинга я садился в школе.
Нинель хлопнула в ладоши и вытащила школьную тетрадочку с портретом Пушкина. Розик улыбнулась, как улыбаются большие актрисы.
– Вы очень вежливы, и мы этим воспользуемся. Играем в простого, «заводной» – это слишком.
– Но с «ералашем», – встряла Нинель. – Пожалуйста, давайте с «ералашем»!
Медики вернулись, когда играли «не брать валетов и королей». Розик, услышав шаги, положила карты рубашкой вверх, Нинель расстроенно заморгала.
– Я думала, – призналась она, – мы хотя бы до «ералаша»…
Перебравшийся из коридора в комнату во время «не брать червей» Тантик вновь затявкал. Кот обернулся на лай, к его приплюснутой морде навеки прилипло презрение.
– Вот и мы, – изрекла Ким бодрым медицинским тоном, памятным Шульцову по его собственной «главной» бабушке. – Ольга Глебовна советует лечь в больницу, и я ее в этом поддерживаю.
– Не пойду! – выкрикнула рыхлая белокожая женщина в переливчатом кимоно с драконами. Старшая. Третья. – Умру здесь…
– Не говори глупостей. – Розик явно была в этой безумной квартире главной. – Ирина Юрьевна, она завтра согласится.
– Вот и хорошо, – тон врачихи стал еще бодрее, – думайте. Я утром позвоню.
– Спасибо за кофе. – Шульцов хотел положить карты, но Нинель схватила его за руку:
– Пожалуйста, ну пожалуйста… Ольга Глебовна, можно, он доиграет?! Нам осталось совсем немножечко…
– Это не так, – «Медея» была еще и правдива, – мы играем всего третью игру.
– Ну и что? Мы же не в «заводного»! Олечка Глебовна, ну позвольте Олежику Евгеньевичу хотя бы до «ералаша»…
– Я пока выигрываю. – Шульцов взглянул на Клавдию Никаноровну. – Может быть, вы меня замените?
– Нет! – взвизгнула та. – Не хочу! Не хочу играть… Не хочу в больницу. Нет!
– Никто тебя и не заставляет…
– Иринушка Юрьевна, попросите Олечку Глебовну. Мы совсем-совсем недолго…
– У меня сегодня приема нет, – Комарова улыбнулась, – так что смело доигрывайте. Здесь курят?
– Да-да-да… – Нинель вспорхнула и исчезла за увенчанным корзиной и бюстом грустного Чайковского буфетом.
Розик извинилась и вышла проводить Ким, Клавдия уставилась на Ольку.
– Как это выходит? – тоскливо спросила она. – Жила, жила – и в больницу… Где молодость, где здоровье, где жизнь? Все заберут… И у вас тоже. Проснетесь ночью, кругом темень, тогда и поймете – нет тут вашего ничего, и вас скоро не будет.
– Иди к себе, – велела вернувшаяся Нарина. Клавдия запахнула своих драконов и вздернула черепаший подбородок:
– Это мои карты, я их в Гостином купила! Я доиграю, только пусть Нинка не мухлюет.
– Не ври! – Запыхавшаяся Нинель сжимала китайскую пепельничку. – И вообще… Мы хотим играть с Олегом Евгеньевичем.
– Я буду играть! – Дрожащие губы Шульцов видел много раз, но у Хандовой, казалось, дрожало все лицо, словно желе на тарелке встряхивали. – Хватит за меня решать… Господи, что я делаю в этой конюшне?! У меня же была отдельная квартира! С лоджией. Куда вы меня втянули? Где моя квартира?!
Вскочившая Олька ухватила женщину за плечи.
– Валерьянка тут есть? Сорок капель. Если есть корвалол и пустырник, то всего по тридцать… Клавдия Никаноровна, успокойтесь. Идемте…
– С тобой я пойду… Пусть эти… ко мне не подходят! Я хочу домой! Я тут не живу… Это хлев какой-то, у меня есть квартира.
– У вас пульс частит, – не терпящим возражений голосом объявила Ольга. – Нужно лечь и принять лекарство. Алик, аптека в соседнем доме…
– У нас все есть. – «Медея» уже возилась с флакончиком. Видел бы ее сейчас Еврипид, трагедия обогатилась бы еще одним жутким монологом. – Вот здесь, в буфете.
– Не буду… Что?! Что ты мне льешь?
– Клавдия Никаноровна, это настойка валерианы. Чувствуете запах?
– Не хочу… Не буду!
– Мне не веришь – коту поверь. Валерьянка это!
– Давайте лекарство, – распорядилась Комарова, – мы сами все сделаем.
Увести себя Клавдия все же дала. Нинель по-прежнему бестолково топталась с пепельницей, а там, где наливали валериану, теперь катался кот. Розик подняла свои карты.
– Похоже, лучшее, что мы можем сейчас сделать, – это доиграть. Олег Евгеньевич, ваш ход.
Сумей Шульцов сосредоточиться, ему бы валета пик не вручили. Это оказалось переломом. В следующей игре историк получил даму, а не отданный вовремя ход обернулся одной из двух последних взяток, вторую взяла не сбросившая вовремя десятку Розик. Вернулась Олька, села, закурила. Кот продолжал кататься, но отчего-то не выл.
– Не брать кинга, не ходить с червей! – возвестила, взмахнув картами, Нинель, и Олег Евгеньевич успел заметить, что у нее на руках неприкрытый червонный туз. Король с десяткой были у Шульцова.
Розик начала с мелкой пички, историк сбросил девятку, Нинель взяла валетом и положила трефового туза, глаза ее горели. На четвертом ходу у Комаровой зазвонил телефон, Олька выслушала какую-то новость, сказала, что едет, и отключилась.
– Срочный вызов, – объяснила она, – прошу извинить. Алик, доигрывай без меня, созвонимся.
– Ну уж нет! – Старух Шульцов больше ни в чем не подозревал, но объясняться при них не собирался. – Вместе пришли, вместе и уйдем.
– Но как же… – пискнула Нинель. – Это же самое главное. Кинг… «Ералаш»…
– Мне, право, очень жаль, но…
– Может быть, все-таки доиграете? – неожиданно вступила Розик. – Если вас столь любезно отпускают.
– Нет! – отрезал историк и глянул на лежащую на столе красную восьмерку – у Розика остались одни червы. – Но эту игру мы закончим.
Если сбросить кинга, Нинель возьмет своим одиноким тузом, проиграет шестнадцать очков и расстроится. Историк решительно положил на скатерть свою десятку, старушка со счастливой улыбкой бросила на выцветшую скатерть красное сердце, сгребла безвредную взятку и кинула бубнового валета. Шульцов взял дамой и раскрыл карты.
– У Нарины Петровны только черви, так что остальное мое. Вы меня обыграли…
– Не думаю, – усмехнулась Розик. – Лучше бы вам остаться и доиграть до конца.
В ответ Шульцов развел руками. Из квартиры они уходили в блаженной тишине – излаявшийся песик спал на диване. Возясь с запорами, Нинель слишком резко дернула дверной крюк, и тот, вылетев из петли, уже знакомо звякнул. У ног старухи возник молчаливый кот. Ничего особенного, но Шульцову опять стало жутко, и куртку Комаровой он подал неудачно, в рукава подруга, во всяком случае, попала не сразу. По ногам что-то мазнуло: казавшийся увальнем перс с неожиданной ловкостью просочился между гостями и выскочил из квартиры.
– Он погулять. Прощайте, – величаво напутствовала уходящих Розик, и дверь захлопнулась. На площадке между вторым и третьим этажами Ольга внезапно остановилась, вытащила из сумки помаду и тут же сунула обратно.
– Алик, – сказала она, – мне страшно. А тебе?
Свет погас, будто в насмешку над глупыми словами, которыми мужчины, даже задыхаясь от ужаса, успокаивают женщин. Лестница канула во мрак, только в чистые, словно бы и не питерские окна лилось городское ночное сияние. Чтобы спуститься, не переломав ноги, его хватало.
– Похоже, – с лицемерным раздражением бросил Шульцов, – отключили электричество.
– Почему?
– Откуда я знаю, они вечно отключают… – Историк украдкой глянул на часы. Было без десяти шесть, и с мартовской ночью это никак не вязалось.
Ольга кивнула и, неожиданно рванувшись к ближайшей двери, нажала на звонок.
– Комарова, – еще лицемерней одернул Олег Евгеньевич, – звонки не работают.
– Бывает, что на лестнице света нет, а в квартирах есть.
– Значит, людей нет дома или не хотят открывать. И вообще, что тебе от них нужно?
– Не знаю… Наверное, убедиться, что они есть. В самом деле, глупость. Пошли.
Перила и ступеньки не предавали, не менялись, не подставляли подножек.
Ступенька. Еще ступенька, промежуточная площадка, поворот. Историк не мог видеть древнего орнамента вдоль потолка, но знание почти заменяло зрение. Интересно, кому пришло в голову скопировать керченскую находку?
– Алик…
– Что?
– Ничего… Ты не молчи, ладно?
– И не собираюсь. Как раз хотел спросить, куда это ты сорвалась?
– Саша позвонила. Хотела встретиться. Срочно… Который час? У меня часы отстали.
– Без десяти, то есть уже без семи шесть.
– Значит, не отстали. Почему так темно, сейчас ведь не ноябрь?.. Постой, я Геннадию позвоню. – Комарова вытащила телефон. В тишине парадной раздался безликий женский голос, сообщивший, что абонент находится вне зоны. Новый звонок – то же самое. И еще, и еще…
– Алик, позвони!
– Кому?
– Все равно! У меня что-то с телефоном.
Олег Евгеньевич набирал полковника, Соню, Егорова, такси, «Скорую»… Мобильные телефоны были вне зоны или временно отключены, стационарные сбрасывало.
– Алик, а ведь мы теперь, как Стас. Это мы для всех «вне зоны», а нам кажется, что другие.
– Просто здесь какой-то сбой со связью, зато у бабок до тебя дозвонились. Вернемся?
– Нет! Только не туда! Теперь позвони мне.
Через полминуты выяснилось, что друг другу они дозваниваются. Заодно Шульцов набрал старух, раздались обычные длинные гудки, но трубку не сняли.
– Хватит! – велел не столько Комаровой, сколько себе самому Шульцов, засовывая телефон в портфель. – Хватит сходить с ума в питерской парадной. Живо вниз, через десять минут мы будем в метро.
Олька кивнула и, кажется, всхлипнула, Шульцов ухватил ее за руку, как тридцать с лишним лет назад в пионерлагере, но тогда они всего лишь бежали от грозы. Всего лишь…
До сего часа Олег Евгеньевич не представлял, что ухоженная лестница престижного дома может стать звонко-жуткой. Их шаги грохотали, будто по ступенькам несся взвод каменных командоров. На первом этаже Колоколька не удержалась – принялась трезвонить в квартиру с пижонской дверью. Пижоны либо не слышали, либо не открывали.
– Алик, – прекратив рваться в чужую квартиру, забеспокоилась Ольга, – а как мы выйдем?
– Как вошли, ногами! – по-хамски рявкнул Шульцов, в глубине души понимая, что входную дверь им не открыть.
Он ошибся, тяжелая металлическая махина оказалась не заперта. За ней лежал двор, наполненный ночью, как термос чаем. Напротив, за аркой с ее титаническим украшением, пролетали машины и шли люди. В какой-нибудь полусотне метров.
– Господи, – выдохнула Олька, – выбрались. Ну и курица же я, как оказалось…
Шульцов не ответил, думая об этих пятидесяти метрах по пустому – ни машин, ни людей – двору. Уж лучше бы они уперлись в наглухо задраенную бронированную дуру, а сверху спустился крокодил. Тот самый, чуковский, что разгуливал по Таврическому саду в галошах.
– Ольга, – тихо велел историк, – пойдем вдоль стены и держась за руки.
– Паровоз? – поняла сразу погасшая Комарова. – Хорошо, давай вдоль стены…
Началось, когда они прошли метров десять. Положенные к трехсотлетию Петербурга плитки под ногами Шульцова словно бы поползли. Ученый успел отшагнуть, и тут часть мостовой рухнула в возникшую прямо на глазах дыру, из которой шибанула струя пара. Комарова тоже отскочила, и новорожденная фумарола не причинила никому вреда, только в лицо плеснуло банным жаром.
– Назад!
Вернуться помешала новая трещина, откуда с паровозным свистом рванул белый столб; пришлось шарахнуться от казавшейся спасительной стены. Пар лупил во всю мощь, темный двор стремительно заволакивало белесой мглой.
– Уж лучше бы поезд… – прошептала Колоколька.
Они бестолково топтались на месте, боясь сделать шаг и понимая, что не делать его нельзя. Их никто не видел, как и новоявленного Йеллоустона, а если и видел, то МЧС, аварийка, или кому теперь положено усмирять городские гейзеры, в лучшем случае лишь выезжала. Шульцов все же попытался набрать «ноль один» – телефон, как и следовало ожидать, сбросил.
– Алик, смотри!
Впереди был перс из треклятой квартиры. Он гулял, то есть, не снисходя до аварии, целеустремленно скреб камень в извечном кошачьем стремлении закопать следы своего пребывания. Школьная мысль о том, что животные чуют, где безопасно, позорно разбилась о суеверный ужас. Кот закончил копать и уселся, обкрутив себя толстым хвостом; жмущиеся друг к другу мужчина и женщина переглянулись и сделали шаг, который стал бы для Ольги последним, не отшвырни ее к стене некто непонятный, вынырнувший из жаркого тумана. Шульцов отпрянул сам, в ужасе глядя на достойный петергофского Самсона столб кипятка.
– За мной! – Одетый в черную шинель спаситель потянул Колокольку куда-то вбок. Все повторилось – клубы пара, оцепенение, роющий кот, ответивший ему гейзер, бегство… Они носились по двору какими-то дикими зигзагами, раз за разом напарываясь на шаркающую тварь и выпущенную ею смерть. Шульцов не сразу сообразил, что незнакомец – морской офицер – ведет их к арке; кот соображал быстрее.
Бьющий по бокам хвост, брюзгливая морда, торопливые движения лап, фонтан, жара… Комарова спотыкается, моряк ее удерживает, но теперь они дальше от арки еще на пару метров. Влево, назад, еще левее, теперь вперед… Перс снова опережает, на этот раз струя бьет под углом, мимо Шульцова, мимо Ольки, а вот спасителю, кажется, досталось.
– Влево! Влево… вашу…!
Тварь уже роет… Трудится изо всех сил. Сколько нужно гейзеров, чтоб перекрыть последнюю надежду? Три или хватит пары?
– Вперед!
Они почти проскочили… Почти, потому что вверху зазвенело и на плитки обрушился дождь битого стекла.
– Стоять!
В армии Шульцов никогда не служил, но его тело умудрилось выполнить очередную команду само. Теперь они толкались под жестяным навесом на заднем крыльце магазина. В десятке метров от арки, по бокам которой бушевали гейзеры, а посредине рыла плитку рыжая тварь. Моряк толкнул дверь, и та открылась.
– Нет! – крикнул Шульцов. – Слишком легко!.. Западня!..
Моряк кивнул. Правый рукав его был мокрым, на погоне блестела одинокая звезда. Капитан третьего ранга. «Кап-три», как их иногда называют…
Кот прекратил копаться и уселся. Пару раз лизнул лапу, потянулся, потом, задрав хвост, двинулся к крыльцу, на котором спасались люди.
– «В Ленинграде-городе тишь и благодать», – пробормотал моряк. Истерически хохотнула Ольга, размахнулась, что-то швырнула…
В детстве Комарова отменно бросалась зелеными яблоками, сейчас она тоже попала, но мобильник не причинил твари вреда, он ее даже не задержал, а вот в магазине затявкало. Очень знакомо…
– Действуем так. – Кап-три быстро наклонился к Шульцову: – Я эту шапку недоделанную отвлеку, а вы хватайте женщину и бегите. Ясно?
Шульцов кивнул. Без моряка они бы уже сварились.
– Готовы?
– Да.
Моряк сбежал с крыльца и помчался вдоль стены, но тварь и ухом не повела – капитанов третьего ранга она не ловила.
– Алик, – выдохнула Олька, – ты влево, я вправо!
Ухватить Комарову Шульцов не успел; отшвырнув сумку, она помчалась в глубь двора, Олег Евгеньевич рванул следом. Беглянку они с капитаном настигли одновременно.
– Пробуем еще раз. – Моряк был не из тех, кто сдается. – Я иду с женщиной, вы – один. На нас не оборачивайтесь, кому повезет, тому повезет.
Он мог вернуться из-за них, мог просто не пройти, значения это не имело. Запретив себе не то что оглядываться – думать, историк, задыхаясь в пару, ринулся вперед через рытвины. Сбоку взорвалась очередная фумарола, вновь зазвенело лопнувшее стекло…
Когда впереди сухо треснуло, Шульцов огибал круглый, окутанный паром провал. Навстречу заячьим галопом промчался чертов перс, а впереди, уперев руку в бок, высился кто-то здоровенный. Разогнавшийся историк едва не врезался в амбала с пистолетом, однако тот умел не только палить по котам, но и уворачиваться от очумелых кандидатов наук.
Глава 2
Санкт-Петербург. 26–31 марта 20** года
Ничего не было – ни преждевременно наступившей ночи, ни рвущих старый двор гейзеров, ни разом оглохших и ослепших жильцов, ни звонка Саши Колпаковой, ни хотя бы сгинувших портфеля и сумки. Телевизор показывал Шульцову обычный двор и объяснял, что на трубопроводе с горячей водой имела место авария, каковую коммунальные службы оперативно устранили. Не сиди рядом капитан третьего ранга с обваренным плечом, впору было бы отправиться к психиатру.
– Барахло не жаль, – после пары рюмок Комарова уже не стучала зубами, – но куда все подевались, хотелось бы знать…
Вывалившаяся из окутанной паром арки мокрая троица добралась до машины Геннадия, который уже дозвонился в аварийку. Колокольки хватило на то, чтобы железным тоном потребовать у моряка – показать руку, у Саврасова – аптечку, а у Шульцова – денег. Фыркнув что-то неодобрительное, она метнулась в аптеку, вернулась, обработала в первом приближении ожог и разревелась.
Понимая, что случилась какая-то дрянь, Геннадий спросил, кого куда везти, и Шульцов чуть ли не бездумно назвал спадниковский адрес. Так они и оказались на просторной, заставленной старинными кастрюлями и новейшими грилями кухне, где и состоялось официальное знакомство со спасителем. Знакомство, развернувшее окружающее безумие очередной гранью.
…Капитан третьего ранга Юрий Степаненко был командирован на одну из городских верфей в качестве представителя заказчика. Дела на производстве находились не каждый день, и с детства влюбленный в Питер моряк часами бродил по городу. В пресловутый двор его занесло случайно – заинтересовался аркой с подвеской. Такова была первоначальная версия, лопнувшая, когда Ольга, не дождавшись, когда моряк уйдет, потребовала у Шульцова телефон Колпаковых.
– Прошу прощения. – Доселе молча сидевший с обработанными пентанолом ожогами Степаненко поднялся и подошел: – Я правильно понял, что речь о Колпаковых из Озерков?
– Да, – с ходу призналась Олька, – а что?
– С ними что-то не так. Собственно, я шел к людям, которые…
Пляски среди гейзеров способствуют взаимному доверию, а кроме них были водка и способность Комаровой разговорить хоть бы и табуретку. Аккуратно понукаемый Степаненко признался, что встретил в метро невероятно счастливую девушку. Летяще-солнечное выражение на ее лице сперва заставило североморца подойти, а потом погнало аж в Озерки. По дороге незнакомка явно вспомнила о чем-то страшном; тактичный кап-три решил даме не навязываться, но до пункта назначения проводить.
Мысль оказалась здравой, так как по дороге пришлось пугнуть пару гопников. Дальше молодые люди отправились вместе, но возле дома спасенная, пролопотав что-то про окно и маму, сбежала. Северный флот, однако, был не промах. На следующий день Степаненко завязал знакомство с подъездными алкашами и выяснил имя, фамилию, точный адрес и семейное положение поразившей его девушки. Восьмого марта Александре Колпаковой была послана корзина фрезий. Перехватив на обратном пути курьера и хорошенько его расспросив, североморец выкурил пару сигарет и совсем уже собрался в метро, но тут из подъезда выбежала сияющая Саша. Разумеется, кап-три увязался следом.
Удовольствия от встречи Александры с каким-то типом он, само собой, не получил, но явившийся без цветов дурак мог быть каким-нибудь риелтором. Степаненко проследил за парой до дома на Петроградской, долго ждал и отправился восвояси, лишь убедившись, что девушка осталась на ночь. Петербургский роман, не начавшись, окончился.
Две недели североморец крепился, на третью отправился в Озерки к знакомым алкашам, от которых узнал, что хахаля мелкой Колпаковой задавило поездом, аж менты приходили. Жалости к покойному моряк не испытывал, но за Сашу он испугался. Что говорить, и говорить ли, Юрий не представлял, вот и болтался возле колпаковского дома. Вечером на его глазах стая бродячих собак набросилась на женщину. Зверье Степаненко разогнал подвернувшейся арматуриной, а спасенная оказалась матерью Александры.
Они сидели на кухне, когда с занятий вернулась Саша. То, что его не узнали, Юрия не удивило, хуже было, что не узнавал он.
– Дерево, – хмуро выдавил из себя североморец. – С вмонтированным плеером, а на плеере – Карнеги и прочая чушь.
Степаненко списал одеревенелость на потерю, но погибший оказался не тем человеком, с которым Саша встречалась. Настырный моряк решил отыскать «того» и нашел. Разговор не просто не задался, он завершился левым прямым в скулу. Шульцов, узнав об этом, почувствовал себя отмщенным, несмотря на всю мелочность и несвоевременность подобной мысли; для Степаненко же главным была Саша.
– Понимаете, – объяснял моряк, – я с ней прежде почти не говорил, только смотрел. Она вся светилась, потом боялась, потом… После большого страха, бывает, не соображаешь, что с тобой творится. Она не понимала, просто рвалась домой, как в норку… Ольга Глебовна, она больше не боится…
– А знаете, – задумчиво произнесла Ольга, – вы многое поняли. Очень. Про старух вам мать сказала?
– Да. Я набрался нахальства и спросил, не случилось ли чего с Александрой. Оказалось, она уходила из дома и вернулась такой… Правильной. Я спросил, где она жила, мать дала мне адрес, и знаете что? Я не мог заставить себя войти. Два раза приходил и сбегал, сегодня – третий…
Полковник с Валерой верили во все и, выискивая концы, лезли из кожи вон, но результаты не окрыляли. Единственная связанная с аварийным трубопроводом и, видимо, неразрешимая загадка была в том, почему тот не прорвало раньше. Портфель Шульцова, фуражка Степаненко, Колоколькины сумка и мобильник по логике вещей канули в провал, к слову сказать, единственный, а у ликвидаторов были дела поважней, чем выуживать из промоины чужие вещи. Электричество в двух парадных вырубилось все из-за того же прорыва, но телефоны работали, действовала и мобильная связь, поскольку сидевшие по своим квартирам граждане сразу же бросились звонить по инстанциям.
– А вот людей во дворе никто не заметил, – со сдержанной злостью отметил полковник на следующее после аварии утро. – Только улепетывающего кота. Бабки его в самом деле выпускают, привыкли при советской власти…
Позвонила Ким, сообщила, что Клавдия Никаноровна согласна лечь в больницу, неугомонная Ольга добралась до Саши, и та очень вежливо объяснила, что не звонила, у нее все в порядке и она очень просит о ней не беспокоиться, читай, не беспокоить ее. Дело Гумно-Живицкого стояло, дела Спадниковой не было вовсе, контролерша скончалась, госпожа Саврасова приобрела путевку на Канары, Тамара Колпакова упала в метро так, что нога провалилась между платформой и поездом. Обошлось – помогли ребята-курсанты, но едва не рехнувшаяся женщина прибежала в «Челн Ра» к Комаровой. Той на месте не оказалось, и клиенткой завладела хозяйка, уговорив «на действие». Навредить зеркала и свечи не могли, а вот помочь…
– Алик, – спросила Олька, садясь в машину Геннадия, – а может, нам всем креститься?
– Наташе не помогло.
– Я не об этом. Надоело, что бог с чертом тобой в футбол играют.
– Делай как хочешь…
– А ты?
– Я слишком много отдал Дионису.
Это не было ссорой, просто на спину верблюду по имени «выдержка» шмякнули еще один тюк, и верблюд, пошатываясь, побрел на встречу с неизбежной соломинкой. За соломинкой не заржавело: вездесущая Фатима выдернула шнур питания, как раз во время сохранения. Работа целого вечера пошла коту под хвост, а историк швырнул мышь на пол и заорал, как не орал ни разу, по крайней мере при дочери.
Виновница ошпаренной молнией ринулась под ванну, Соня с той же скоростью метнулась прочь, налетев на примчавшуюся на грохот мать. Заслоняя детище, Марина застыла у книжного шкафа новой Ниобой. Понимая, что не прав, и не в силах остановиться, Олег Евгеньевич рявкнул: «Как же вы мне со своими котами осточертели!», схватил какую-то книгу и бросился на диван. Как оказалось, на спящего между подушек Егора.
Свой дальнейший монолог Шульцов со стыдом вспоминал еще долго, но дело было сделано. Прорыдав «а я думала… думала… что ты человек!..», Соня возобновила прерванное бегство. Марина вытерла руки о халатик и заплакала; одержимый самым злобным и склочным из ассортимента семейных бесов историк проревел: «Оставьте меня в покое!» – и раскрыл книгу на первой попавшейся странице:
«Нет, дело не продвинулось, – отозвался Вульф. – Если и продвинулось, то назад…»
– Вот сволочь! – крикнул ученый великому сыщику, бесу, стерве-оппоненту, по милости которой его занесло в эзотерическое кубло.
– Если ты наконец понял, что вы с Комаровой созданы друг для друга, так и скажи, – потребовала, давясь слезами, Марина, – но не отыгрывайся на Соне! Дети за родителей не отвечают!
Даруя спасительную отсрочку, зазвонил телефон.
– Олег Евгеньевич, – почему-то шепотом сказал сосед, – на дереве у вашего окна сидит канарейка.
Завтрак прошел в совмещении принципов «каждый за себя» и «мы же воспитанные люди». Все были холодны и подчеркнуто вежливы. Марина сепаратно варила кофе, Олег Евгеньевич – яйца, а Соня завладела микроволновкой. В кои-то веки включенное радио несло бодренькую пошлятину, в дочкиной комнате протестовали запертые коты.
– Папа, – достойным идеальной Саши Колпаковой тоном сказала Соня, – я дала объявление про Егора и Фатиму.
– Хорошо, – не менее идеально одобрил Шульцов.
– Я хочу, чтобы ты посмотрел.
– Я тебе верю.
– Папа, я очень прошу тебя посмотреть.
– Хорошо, сейчас.
Соня была сама корректность, она ни словом не обмолвилась про объевшегося белены предка, указавшего бедным котикам на дверь. Объявление появилось прошлым вечером, однако очереди за «европейскими короткошерстными», они же ленинградские помойные, не наблюдалось. Шульцов проверил свою почту, вернулся на кошачий форум и для очистки совести глянул десять последних сообщений. Фатима и Егор по-прежнему никого не вдохновляли, зато по глазам саданул знакомый адрес. Историк торопливо развернул тему.
Некая Мусенька стала свидетельницей чудовищной сцены. Гнусный охранник еще более гнусного попа, развлекаясь, стрелял в бедного персидского котика, чистенького, ухоженного, явно домашнего. Возмущенные кошколюбы призывали громы и кирпичи на головы распоясавшихся церковных садистов. В ответ сбежавшаяся на скандал православная общественность несла по кочкам атеистов и прочих сатанистов. Склока ширилась, в ход шли пароходы с философами, виноторговля, репрессии, педофилия и прочие прелести, однако в куче взаимной злобы отыскалось жемчужное зерно. Пользователь Протокот Аво-кун со знанием дела объяснял, что подходящего под описание священника в Петербурге нет и Мусенька либо видела самозванца, либо врет, желая бросить тень на иерархов, которые в публичных местах, к примеру на вокзале, вынуждены появляться с охраной. Заподозренная во лжи Мусенька не растерялась и вывалила массу подробностей, окончательно убедивших Шульцова в ее правдивости. Сходилось все – время, место, описание стрелка! Олег Евгеньевич на всякий случай скопировал страницу и задумался.
– Папа, ты прочел?
– Да, Лапа. Будь так добра, не мешай.
– Не бойся, скоро тебя оставят в покое. По крайней мере, Егорша с Фатей.
– А… Хорошо.
– Папа, ты… Ты…
– Лапа, я занят.
Он не мог ссориться, сейчас не мог, потому что в клубке бреда мелькнул кончик, за который получалось потянуть. Он не мог, не должен был отвлекаться и все же снял трубку, чтобы услышать про выбросившегося из окна Овалова.
Глава 3
Санкт-Петербург. 31 марта 20** года
Они стояли там, откуда Мусенька с кошачьего форума наблюдала прорыв трубы и стрельбу по коту. Начинавшийся за приснопамятной аркой двор с истинной питерской прихотливостью разветвлялся, причем догадаться, что в глубине отнорка таится сквозной проход, было практически невозможно. Мусенька о нем явно знала. Появившись из проходного двора, она прошла вдоль магазинных задворков, увидела одинокий гейзер, жертву и садистов…
– Вас свидетельница не заметила, – напомнил Аркадий Филиппович, – а вы не заметили ее, второго охранника и священника. Пройдемте-ка разок вашим маршрутом.
Шульцов замялся: он помнил горячую, влажную духоту, белые клубы, шаркающие кошачьи лапы, но не то, куда они бежали и где сворачивали.
– Кажется, поползло тут. – Ученый с опасением тронул ногой грязную, но смирно лежащую плитку.
– Да, самый дальний от арки свищ был здесь, – подтвердил Степаненко. – Точно.