Исправленному верить (сборник) Перумов Ник
– Светка! Здорово-то как! А ты еще идти не хотела!
Стоящий рядом парень порывисто обнял меня за плечи, чмокнув в щеку. Его глаза за стеклами очков в тонкой оправе горели ярче факелов.
Я улыбнулась, не зная, что сказать. И тут же с огорчением увидела, как этот огонь гаснет, сменяясь растерянностью, а лицо парня медленно заливает краской стыда.
– Ой, простите, девушка…
– Ничего, – пожала плечами я и еще раз улыбнулась, пытаясь взглядом объяснить этому симпатичному бедняге, что все нормально. Действительно здорово, я бы тоже сейчас не прочь с кем-нибудь поделиться нечаянной радостью.
Не помогло.
– Извините, – еще раз тихо проговорил парень. В его лице явно читалась растерянность и какая-то детская обида.
– Света? Света, ты где? – выкрикнул он, лихорадочно озираясь, а потом отчаянно заработал локтями, выбираясь из толпы и одновременно пытаясь набрать номер на мобильнике. На меня он больше не посмотрел ни разу.
Во второй раз я наткнулась на него два дня спустя, в крохотной, но модной кофейне на Большой Никитской. Парень был слегка пьян и рассказывал сидящему напротив бородачу:
– …Еле нашел. Представляешь, сидит как ни в чем не бывало с какими-то знакомыми. В одной руке сигарета, в другой – «Секс на пляже»! Счастливая, веселая и довольная жизнью. Мне даже рта раскрыть не дала. Надоело, говорит, на эту муру пялиться, вот и ушла. И вообще, Гриша, она, дескать, хорошо подумала и решила, что ничего у нас с нею не выйдет. Дескать, гусь свинье не товарищ. Вот что мне теперь делать, а?
Приятель затянулся сигаретой и глубокомысленно изрек:
– Радоваться! Тебе, Санчо, такой комплимент сделали…
– Издеваешься?!
– Отнюдь. Поскольку гусь в этой паре явно ты. Сам прикинь, ну кто она такая? Подумаешь, Света Гонзалес, звезда эфира, мечта дебила… То есть, старик, я не тебя имел в виду, а…
– А я, между прочем, тоже не Бред Питт! – буркнул рассказчик, с отчаянием запустив пятерню в волосы.
Гриша раздавил окурок в пепельнице.
– Бред – это то, что ты несешь. Ты – Санчо Соколов, икона веб-дизайна! Твои работы через пару лет будут в институтах изучать, а от клиентов уже сейчас отбоя нет… Кстати, старичок, ты с Штейманом договор подписал?
Интересно, зачем я все это слушаю? – подумала я. Величественным жестом, подобающим моему теперешнему облику, подозвала официантку, расплатилась, оставив подобающе щедрые чаевые, и… осталась сидеть на своем месте.
– …твоего Штеймана! Урод он жирный! Думает, раз его папа в свое время пол-Урала ограбил, то…
– Чувак, у тебя как с головой?! – всплеснул руками бородач. – Ты знаешь, чего мне стоило, чтобы они обратили на тебя внимание? Думаешь, ты один в Москве такой талантливый? Запомни, клиентов уровня «Интергрупп» не посылают! Кем ты вообще себя возомнил?
Соколов решительно надел очки и встал.
– Иконой веб-дизайна, – процедил он, кидая на стол несколько смятых купюр.
– Санчо! Сашка! Соколов! Да подожди ты, черт обидчивый! Из-за какой-то сос…
Но дизайнер не обернулся. Решительным шагом он пронесся мимо моего столика, разумеется, не узнав в холеной бизнесвумен простую девчонку, которую он по ошибке поцеловал на Старом Арбате. И тут меня неожиданно накрыло. Очень сильно и очень странно.
Каждый нерв моего тела истошно вопил, что вот сейчас, сию же минуту, необходимо что-то потерять, иначе… А вот что «иначе» – я не знала. Равно как и то, что именно должна потерять. Впервые…
Осень как-то незаметно отстучала дождями, отгорчила привкусом сжигаемой палой листвы. Снег в этом году выпал до странного рано и основательно, словно кто-то там, наверху, решил прибраться в городе, не дожидаясь новогодней кутерьмы.
Я по-прежнему курсировала по Москве, находя, покупая и создавая, чтобы потом потерять. Но в душе после того случая в кофейне поселилось какое-то раздражающее беспокойство. Словно в ней засела микроскопическая, не видимая глазу заноза, время от времени напоминая о себе неприятным покалыванием. Я чувствовала себя… уязвленной? Да, наверное. Что ни говори, а это был вызов всей моей сущности. Из головы не шел симпатичный веб-дизайнер Саша (почему-то называть его развязно-брутальным «Санчо» мне было неприятно). Чувствовалось, ему по-прежнему нужна помощь, и чем дальше, тем сильнее. Но вот что потерять – этого я по-прежнему не знала. Порой взбрыкивала, пыталась выбросить парня в тонких очках из головы, отгородиться от его тихого призыва. Но природа снова и снова властно напоминала бунтующему созданию города о его сути и предназначении. Да и сама я то и дело возвращалась мыслями к Саше, не желая отступать, капитулировать, смиряться с поражением. Отчаянно ища выход. Так прошел еще один месяц.
Двадцать четвертого декабря внутренний дискомфорт стал настолько ощутим, что я плюнула на гордость и решила прибегнуть к низкому шаманству…
«Москва» мне всегда нравилась больше прочих книжных магазинов. Несмотря на вечную духоту и нехватку места, она манила какой-то особенной, располагающей к себе, почти домашней атмосферой. Особенно поздно вечером, когда основная часть покупателей уже сидит по домам, наслаждаясь ужином и обсуждая прожитый день, а в зале играет негромкая музыка. В этот раз звучало что-то тягучее, обволакивающее слух и одновременно – будоражащее, зовущее сорваться с места и закружиться вместе с густыми хлопьями снега за окном в такт фортепьянным аккордам.
Это было похоже на детскую игру «Холодно – горячо». Я медленно шла по магазину, задумчиво прикасаясь кончиками пальцев к обложкам и прислушиваясь к ощущениям. Иногда останавливалась, брала книгу в руки, но неизменно ставила обратно и двигалась дальше.
Не то… Не то… Не… стоп! А ну-ка, что тут у нас?
Пальцы открыли книгу на середине, перевернули еще несколько страниц.
- Сок багровый, заклятой
- Купидоновой стрелой
- Очи спящему омой.
- Образ девы дорогой
- Пусть блеснет пред ним звездой,
- Как Венера в тьме ночной.
- Встав, моли ее с тоской
- Возвратить тебе покой[24].
Сначала мне стало забавно. Подумать только, Оберон! Король эльфов!!!
Потом – страшно. Потому что где-то глубоко внутри меня зрела уверенность: вот оно! И потому что я всерьез намеревалась пересечь черту, за которой…
– А на-пле-вать! – с каким-то злорадным наслаждением заявила я, водружая книгу на место. Проходившая мимо парочка испуганно шарахнулась в сторону, уступая дорогу женщине средних лет, шальному блеску глаз которой позавидовали бы сейчас все неоновые огни Тверской. Будто почувствовав мою решимость, музыка в зале сменилась. Торжествующие созвучия, гимн мужеству обреченных, будто подталкивали меня в спину, когда я взялась за ручку магазинной двери.
– Кто еще будет вечно ждать? – с усмешкой пропела сумасшедшая особа, окунаясь в метельную круговерть.
Город мой! Мой дом, моя тюрьма, моя святыня! Твоя дочь нарушила запрет, и кара твоя рухнула на нее, точно небо на голову. Я знала это. Я ждала этого. Но как же это невозможно, мучительно, до отчаянного звериного крика жутко – разом оглохнуть, ослепнуть, перестать чувствовать тебя.
Искрящийся снег, огни реклам, новогодние гирлянды, фары машин сливаются перед глазами в стремительно несущийся дикий калейдоскоп. Что – я?
Улицы и переулки, бульвары и проспекты, парки и скверы теряют названия, очертания, форму. Где – я?
Разбивающийся под каблуком лед, скрип поручня эскалатора, чей-то резкий смех оглушительно бьют по ушам, заставляя спотыкаться ноги. Когда – я?
Я – перелетная птица, сбившаяся с пути по дороге на юг. Компас, заброшенный в самый центр магнитной аномалии. GPS-навигатор, внезапно отрезанный от спутника. Йяяяаааа!!!
Захлебываюсь отчаянным криком, первый раз в жизни чувствуя цепенящий холод. И виноват совсем не ветер, секущий лицо и руки снежной крупой, и даже не явный минус ниже ноля.
Ды-ды-дыпрыгалась! – отчаянно выбивают мои зубы. – Ды-дыгралась. Ды-дыбилась своего, ды-ды-дура!
Кругом хмурые, неприветливые кирпичные пятиэтажки, слепо глядящие на меня темными окнами. Прилетает шальная мысль: интересно, который сейчас час? Неужели так поздно, что все уже спят? Разве тут определишь… Мимо, поджав хвост, пробегает дворняга, почти задевая меня облезлым боком. На углу дома останавливается, задрав морду к небу. Жалкая, и оттого еще более страшная, гротескная пародия на волка. Луны не видно, поэтому собака лишь тоскливо смотрит на меня и бесшумно исчезает в метели.
Я валюсь на смутно угадываемую под снегом лавочку у подъезда. Даже не попытавшись расчистить себе место, прямо так, в нанесенный сугроб. Откидываюсь на спинку и закрываю глаза, чувствуя, как на щеках застывает тонкая ледяная корочка.
– Эй, птица!
Голос. Мужской. Уверенно-наглый. Весьма неприятный.
– Ау! Ты живая?
Щелчки пальцев напротив лица. Чьи-то руки на плечах. Тормошат.
– Обдолбалась, что ли? А ничё цыпа… Скрасишь вечерок одиноким мэнам?
– Витек, ты чё? – Голос уже другой, но такой же неприятный. – Сдалась она тебе! Нас же пацаны ждут! Поехали!
– Полночи ждали и еще подождут. Еще и поблагодарят, в натуре. Сам прикинь: они только на бухло рассчитывали, а мы им еще и десерт притараним! Ну-ка, птица, встаем! Поедем, красотка, кататься! Давай, блин, не кобенься! Левой, правой! Серый, да помоги ты, а то она как деревянная!
Рывок. Пронзительный скрип подъездной двери. На снег падает квадрат яркого света. Силуэт в проеме кажется вдвое большим, чем на самом деле. И очень знакомым.
– Машка! Нашлась!
– Нашел! Получилось! – кричу я в ответ. Кричу без слов, но звуковая волна, порожденная этим отчаянным криком, наверное, успевает несколько раз обогнуть земной шар, пока Саша бежит ко мне. А потом меня закручивает в штопор, и я лечу куда-то далеко, вместе с роем снежинок. Но теперь они мягкие, пушистые, теплые. И мне совсем не страшно…
Колючий синтетический плед. Исходящая паром чашка дрянного чая. Расшатанный табурет на крохотной кухне. Теплый свет от лампочки под дешевым пластиковым абажуром с полустершейся рыбкой на боку. Что может быть прекраснее в мире?
– …За водкой вышел. Просто понял, что иначе не засну. А там эти шакалы двуногие тебя к машине тащат. Меня что-то словно шарахнуло. Позвоночником чую: беда, вот и выкрикнул первое попавшееся имя, словно именно тебя я хотел найти и нашел.
– Именно меня ты и хотел найти, – повторяю я, улыбаясь. – Только не знал об этом. И я – не знала…
Спасибо, мой город! Твоя своенравная дочь не заслужила такого подарка. Но ты все знаешь наперед. Наверное, это правильно!
Вот так все и произошло. Счастлива ли я? Да. Скучаю ли по своей прежней жизни? Иногда. С другой стороны, в той, новой, которая теперь окружает меня, куда больше открытий, неожиданностей и маленьких чудес. По крайней мере, я в этом абсолютно уверена.
Я по-прежнему теряю и нахожу разные вещи, хотя теперь это происходит случайно, не чаще и не реже, чем у всех прочих жителей города. Впрочем, нахожу все-таки чаще. Обычно всякую ерунду, хотя в новогодний вечер, когда мы гуляли по парку, я зачем-то полезла в птичью кормушку и извлекла из нее новенький паспорт со своей фотографией, выписанный на имя Марии Михайловны Москвиной. Из-за этого Саша иногда называет меня «МММ», хотя чаще – просто «моя Машка-Растеряшка». «Потеряшка», – мягко поправляю я. Он смеется и спрашивает, какая разница? А я только улыбаюсь в ответ и качаю головой…
Ёлки зелёные!
- По небосводу метеоры прочертили.
- Послания слагать – дурное хобби:
- Я письма складываю вдвое и в четыре,
- Чтоб получались журавли и пароходы,
- И отправляю в долгий путь в жару и холод.
- Но не доходят.
Я каждый день сочиняю письма, словно наброски ненужных драм. Сделать кораблик, пустить бы с пирса: пусть выплывает назло ветрам. Бросив машину, уйти от трассы, чтобы лишь лютики да роса.
Что там в начало выносят?
Здравствуй,
мой «неотзывчивый» адресат.
Трудно, пожалуй, жить в голоцене: уйма эпох барахлом в утиль. Тщусь отыскать хоть какую ценность, но не могу ничего найти. К предназначенью – стихи калякать – вкус был утерян с недавних пор. Он? Для меня он уже не якорь – сил не хватило сдержать напор.
В воздухе дым от костра и горечь, старый маршрут истопчу до дыр: осенью лакомиться иргою в старенький сад прилетят дрозды. Полузаброшенный полустанок – глупо со скорых налог взимать.
Господи Боже, как это странно: в городе – лето, в душе – зима.
Осень букеты приносит с поля, первыми льдинами бьёт о борт. Я постоянно с собою спорю, только мне кажется, что с тобой. С раннего утра до поздней ночи…
Всё.
Не подставься судьбе под пресс, чтобы целее был позвоночник.
Точку поставлю в конце.
П.С.
Где-то, нарушив закон природы, в самом разгаре лишь первый тайм. Двери открою поочерёдно: может быть, лето пригрелось там? Всё, что приснилось, сберечь бы в тайне: истина в пятку впилась гюрзой.
Девочка с праздничными бантами греет дыханьем зимы узор. Холодно, улицы замело так, что не проехать – кругом метель…
Вышел нескладным тот самолётик, даже до липы не долетел… Ветер, бумага? Плевать, вина чья. Выбор убогий: рога и нимб. Может, закончится всё иначе? Может, получится изменить?
Почерком мелким ещё приписка:
Будут талант, мастерство и стиль, если приемлема степень риска. Это как золото мыть на приисках: труд, безнадёжность и боль.
Прости.
Татьяна Юрьевская
Надежда Трубникова, Данила Филимонов
«Сумангат», или Портрет неизвестной
– …и обнаружила одного человека: лишнего.
Движение – будто вот только что с раскрытой ладони живой человек соскользнул куда-то во тьму. Унесся с ветром в пустое море. Сейчас Линг начнет себя корить: растяпа, бездарь, никчемная улитка…
Тень от полей шляпы падает на лицо Линг – узкое, по-восточному бледное. На правом ее плече, на ремне – короб со светописным прибором. За левую руку цепляется Бенг. А ему другую руку приходится держать высоко: Дани длинный, до него еще поди дотянись.
Они всегда так ходят, вся семья Чамианг.
Иначе и потеряться недолго в городе Ларбаре. Не на всякой улице даже разберешь, в какой стороне море. Спуски и подъемы зависят уже не только от того, как выгнут берег, но и от старой застройки: где под землею больше осталось кладки от старинных домов.
Тут, на улице Победителей, дома все новые. Светлый кирпич, вдоль вторых этажей изразцовые картины. Если шагать в сторону дома, то войска на картинах идут в обратном порядке: сначала пушкари и бомбометчики, потом тяжелые латники с копьями, средневековые лучники, и в конце – древние воловьи повозки. А в нижних этажах арки. Широкие, чтобы и самобеглая махина могла заехать во двор.
Окна тоже арочные, с огромными цельными стеклами. За ними выставлено то, чем тут торгуют. На вкус Бенга Чамианга, лучше всего – «Плоды-ягоды-орехи», где расписные чаши и деревянные обезьяны. А еще «Всемирная книга» с картами дальних земель. И «В пути», где всякое снаряжение для рыбной ловли и путешествий. Например, резиновые болотные сапоги. На весну такие у Бенга уже есть и у Дани есть – потому что бабушка Чамианг не велит детям и докторам ходить по лужам: дурной пример для сограждан.
Сейчас-то уже сухо, но все равно – весна. Сумерки только начинаются. Электрический свет из окон отражается на кирпичной мостовой. На кожаном коробе у Линг, на плаще у Дани, зеленом, цвета листьев розы.
Все бы хорошо, кабы не странности у Линг в мастерской.
– Как так – лишнего?
– Лиц – пятнадцать. Заказов – четырнадцать.
– И ни одно лицо не повторяется? И со вчерашнего дня не могло остаться? Или с твоей прошлой смены?
– Нет. Я помню, как я сегодня же с этой женщиной работала. Пластинки есть: три штуки, все удачные. По деньгам сходится, то есть она заплатила. Квиток не могу найти. Разве что она унесла обе половинки: ту, что для заказчика, и мою.
Теперь уже Данина ладонь описывает полукруг: от левого уха в сторону. Так иногда показывают – мало ли среди нас безумных?
– Может, она их собирает? Вклеивает в тетрадь: из прачечной, с почты, а теперь – редкий вид – из светописной мастерской. Каких только сокровищ люди не копят.
– Она была очень странная.
Дани втягивает щеки, и без того не пухлые. Сводит глаза к переносице:
– Совсем странная?
– Я не сумела ее разговорить. Она заказала портрет. «Домашний, деловой?» – «Для личных целей». Одета просто, воротник под горло, никаких украшений. Волосы – в одну косу. И лицо… необычное. Дома покажу снимок. Злое? Грустное? Нет, не так. Не знаю, как сказать. Редко кто в таком настроении приходит сниматься. Глаза… Я сразу этого не увидела, но на отпечатке – знаешь, как будто перед нею не мои стекла, а двенадцать ружейных дул.
Бенг дергает родителей: отпустите, дайте слово сказать. Тут нужен взмах обеими ладонями: к себе и слегка навыворот, наружу.
– А если она просто боится сниматься? Если в первый раз?
Даниного отца Бенг никогда не видел. Но профессор Чамианг именно так разводил руками, когда говорил: «Нога – больше не опорная? Да с чего вы взяли, мой драгоценный?» И часто оказывался прав. Многие из тех, кто помнит старого профессора, удивляются, глядя на Бенга: как похож на деда! Не обликом: пятилетний парнишка-крепыш и худой старик – где уж тут сходство? Повадкой, движениями, взглядом. Тем более удивительно, ведь Бенг – не родной Данин сын, приемный.
– Добрый вечер!
Это – городовому у ворот Пеликаньей Слободки.
Многоэтажный город остается за оградой. Тут – сады, частные домики, дорожки, посыпанные щебенкой. Фонари уже открыты, горят зеленоватым «вечным светом». Бледнее электричества, зато – пятьдесят лет, а всё как новые. И дешевле: расходы лишь на фонарщика, чтобы закрывал их по утрам. Четыре жестяных лепестка захлопываются, образуя коробочку. Внутри нее и прячется шарик-ягодка со светом. Фонарик-бересклет.
Пахнет бобовником, пионами, а еще – конским навозом: кто-то из благородных соседей совершал прогулку верхом. Виноград на решетчатых заборах уже в листве, домов почти не видно – за ним и за деревьями. Только мелькают огоньки в окнах: зеленые чародейские, желтые керосиновые, белые электрические.
Дани спрашивает:
– Но ты же можешь отдать ей снимок и без квитка? Когда она придет. А если боишься, что сменщики не отдадут, – так напиши им записку.
– Да, действительно.
Басом лает сторожевая господина Пехотного Тысячника. Ей откликаются две степные гончие со двора Угольного Старосты. Барышни в доме напротив музицируют.
Тепло, балконы открыты. Из дома Чамиангов слышны голоса. Девица Бони и бабушка Киангани оттачивают искусство беседы. Движений не видно, слов тоже не разобрать, но общий смысл понятен: злословят на восточном наречии.
Вот так. Из-за одной работающей женщины ждет ужина вся семья.
Десять дней спустя
В середине прошлого века на этом месте стояли бараки для невольников. Рабы мостили дороги, прокладывали водопровод, рыли ямы под новые большие здания. После отмены рабства бараки снесли, землю отдали под частную застройку, а слободка так и осталась Пеликаньей. Рабы по закону считались слабоумными, и мы обеспечивали их работой не просто так, а из сострадания. Подобно пеликану, милосердной птице, которая всегда носит при себе пищу для голодных.
Дом Чамиангов построил еще Данин дед. Просторный, двухэтажный, с расчетом на семью и на частный прием больных. Недужных было много, а сын – всего один, будущий профессор Нираирри Чамианг. И у него с работой все ладилось хорошо. А с семьей поначалу – не очень. Да так, что к тридцати пяти Нираирри остался совсем один, не считая больных, учеников и коллег по работе.
Правда, вскоре все выправилось. Жена, сыновья, а потом и внучки…
– О господи! Может в пятнадцать лет человек иметь собственную комнату? Отдельную? Вы же мне обещали?!
Девице Ани – почти шестнадцать. Как быстро выросла старшая дочка доктора Рангаи, Даниного старшего брата. Средняя школа позади, волосы по-взрослому подобраны лентой, вместо кукол – заграничные благовония, кавалеры под окном. Ани бы, может, и мелькнула лишний раз за занавеской – если бы не Бони, младшая сестра, с кем приходится делить комнату. Задразнит.
– Вот бабушка в мои годы…
– …сидела в нижней зале на полу и думала: как управиться с этими хоромами? Кто же знал, что нас так быстро станет так много…
Бабушка тут же, в гостиной, на лежанке. Взялась было за рукоделие, но – как обычно – пришла кошка, уселась, и теперь хозяйка боится шевельнуться. Иначе гордый зверь обидится и убежит. Все в доме Чамиангов считают, что главная тут – бабушка, и только сама она знает: кошка главнее.
Отдельная комната для нашей «невесты» – это значит, девичья спальня вся отойдет Бони.
– Вот Бенг. Он себе жилище уже обустроил. А ты можешь переехать в его детскую.
У западной стены гостиной возведен шатер. По обычаю древних ко входу прислонен щит, а рядом привязан конь. Со светлою гривой, рыжий, деревянный, на четырех колесиках. На постройку шатра ушли чайный стол, два стула и покрывало с Даниной кровати. Тетины и бабушкины подушки тоже пригодились – чтобы не сидеть прямо на полу.
Вообще-то Бенг сооружал шатер для Райи – самой младшей своей двоюродной сестренки. Она даже заползла внутрь и что-то довольно залопотала. Но тетя Римбо сказала: такой маленькой нельзя долго прятаться внутри. И теперь шатер в полном Бенговом распоряжении. Может, и правда, пожить пока здесь, а свою комнату уступить Ани? Бенгу не жалко, тут даже уроки можно делать, если принести светильник. Хотя до занятий в школе еще далеко – двадцать дней с хвостиком.
– Высокородного вождя кочевников желает видеть древний Исполин.
Дани, как был, в выходном наряде, опускается на четвереньки и откидывает полог. Оглядывает шатер, решает, что внутри ему будет тесно:
– Пожалуй, подожду тебя на крыше. Я же летучий Исполин!
Вылезает наружу, усаживается на стол.
Бони продолжает советовать старшей сестрице:
– Или переселяйся вниз, там места много. Хотя туда тоже нельзя, там папа работает…
Вот и сейчас доктор Рангаи занимается с учеником. Стажер пишет первую разрядную работу, принес промежуточные выводы.
Девица Ани страдальчески обводит глазами гостиную. Большой портрет деда в лекарском балахоне. Сундук, на нем их с сестрою кукольный домик. Еще одно жилище… Книжные шкафы. Изваяние Змея на полке. Кораблик в бутыли: подарок дяде Дани от одного из недужных. Такие дары тут всюду. Раковины южных морей. Часы со звоном: полдень и полночь отбивают заводные карлы с кирками. Матушкины цветы в горшках. Окна на балкон, на балконе тоже можно жить…
Просторно было, пока дядя Дани не женился. Не въехал сюда сразу с женой и с Бенгом.
– Или поступай на работу, как Линг. Кстати! Линг, та твоя дама так и не объявилась?
– Нет. Десять дней прошло. Я боюсь, с ней что-то случилось.
Жена Рангаи, Римбо, разливала чай – на сундуке, ведь стола-то теперь нет. Она передает чашку Ани. Потом покачивает ладонью, будто взвешивает на ней что-то легкое – клубочек или луковицу.
– А ты не спрашивала: те люди, что снимались с ней в один день? Иногда посетители, пока ждут своей очереди, беседуют… Вдруг кто-нибудь ее запомнил?
– Спрашивала: помнят. Но своего имени она не называла. Где работает или служит, тоже не говорила.
Бабушка осторожно поднимает одну руку. Указательный и средний пальцы – к брови и чуть вперед:
– Но! Линг, ты точно помнишь, что вообще заполняла ту бумажку?
Ответа не нужно: бабушка уже не верит. Растяпу нашел себе младший сын.
Бони повторяет то же движение – только от середины лба и медленно:
– А если она не может прийти?
Линг остается только вздыхать:
– Вот об этом я и думаю. Заболела? Или хуже того…
Дани хлопает обеими ладонями по столу – по бокам от себя:
– Так дай мне снимок, я спрошу в больницах. В нашей и в других.
Линг уходит к себе, возвращается с портретом. Бабушка берет его: посмотреть еще раз. Девицы тоже заглядывают.
– Или ее забрали в тюрьму? Этакий взгляд…
– О! – Дани соскакивает со стола, подходит к матери и племянницам. – Дайте мне газету: кто из коронованных особ намерен посетить Южную Столицу в ближайшее время? На кого готовилось покушение?
– Или еще готовится… Вот эта женщина и скрывается. В подполье.
– Но если человек уже сделал или собирается сделать что-то против закона и при этом идет сниматься – странно…
– Чтобы отвести подозрения!
– Тогда это дело не для Стражи, а для Охранного.
– Будто туда только виноватых забирают!
– В Стражничьих участках тоже не всегда преступники сидят!
Младший доктор Чамианг знает, о чем говорит. Сам сиживал – за нарушение порядка в общественных местах. И что, это – преступление? Данин друг Чабир хоть сейчас подтвердит: не было никакого порядка в тех местах и до их с Дани прихода! Да и за настоящее преступление – наутро не выпустят…
– Если хочешь, Линг, – добавляет Дани, подумав, – я и в Страже могу спросить. Только уж не в Охранке.
В гостиную поднимается доктор Рангаи. После смерти отца – старший мужчина в семье, государь в своем доме. Коротко острижен, глаза усталые, две морщины между бровей. Дани-то, как и Бенг, волосы отращивает, завязывает хвостиком на затылке, потому что младший. И дурака валять Рангаи уже не умеет.
С доктором его ученик. Бабушка разворачивает к нему снимок:
– А вам, случайно, не знакомо это лицо?
Что проку задавать такие вопросы стажеру-лекарю, если он – весь в науке, не бывает нигде, кроме Университета и больницы?
– Н-нет… Кажется, нет.
– Но вы не уверены?
– Может быть… Скорее, да: знакомо. Не помню.
– Вспомните, пожалуйста! Она нам очень нужна.
Ни благородной четкости черт, ни простоватой мягкости. Ни даже той блеклости, что свойственна настоящим подпольщицам или дамам из Охранного. Тонкие губы, нос не то чтобы велик, но широк. Должно быть, орочья кровь, хотя вообще-то женщина явно человечьего племени. Глаза получились без блеска. Смотрят прямо перед собой. А еще удалась нечастая, но известная штука, так бывает и на рисунках, и на снимках: если смотреть сбоку, всё равно чудится, будто изображенная особа в упор глядит на тебя.
У кого это язык повернется назвать Линг бездарью? Хороший портрет вышел – знать бы еще чей.
Еще три дня спустя. Третья городская лечебница
Пол в приемном покое выложен плиткой – так легче мыть. Вдоль стен – широкие лавки: если кому-то станет совсем худо, можно лечь, дожидаясь своей очереди. Дежурная сидит за загородкой, оклеенной снаружи разными объявлениями. «Против оспы и корявки обязательны прививки!» Кто-то из любителей точных созвучий слово «прививки» зачеркнул, а сверху написал: «пиявки».
– Добрый вечер. Возможно ли узнать: к вам не поступала вот эта женщина?
Снимок, протянутый в окошко, медсестра отталкивает, не глядя.
– Имя, прозвание? Какого числа?
– Никаких данных у меня нет. Я из светописной мастерской. Это заказчица: не забрала заказ, прошли уже все сроки.
– Вы что думаете: у нас к тетрадке каждого недужного портрет прилагается? Как я ее искать буду? По палатам пойду? Не морочьте мне голову.
Тот же день.
Первая городская лечебница
На шее у Дани поверх балахона болтается на завязках марлевая маска. Развязывать их долго и муторно – проще стянуть через голову. Надо было оставить ее в операционной, но раз уж унес – можно пустить в дело. Например, очень удобно оттереть ею перо от засохших чернил, прежде чем сделать запись в тетради больного.
В ординаторскую бочком пробирается бородатый дядька в исподнем:
– Доброй ночи, доктор Чамианг. Всё не спите?
– Только что из операционной.
– И я не сплю. Шел на лестницу покурить – в палате же нельзя. Вижу: у вас свет горит. Дай, думаю, зайду, спокойного дежурства пожелаю.
Дани машет на больного обеими руками:
– О нет, только не это! Дурная примета, знаете ли.
– Ну, нет так нет. Меня-то до праздников выпишут?
– Надеюсь. Если все будет хорошо.
– Я думаю, будет. А на работу мне когда выходить?
– Ткацкая гильдия? Вы кем там работаете?
– В лавке товар отпускаю.
– В течение месяца тяжелого не поднимать. Вам сделают выписку для гильдейского лекаря.
– Благодарствуйте!
– А товар-то какой?
– Так ситец же. Чесуча. Полотно. Вам, может, надобно?
– Мне? Да вроде нет… О! К вам ведь в лавку, наверное, со всего города женщины ходят?
– Эхм-м… Ну, это – да-а…
– А вот эту, что на карточке, не знаете, часом?
– Не-е, такую не видел. Да я вам лучше найду. Коли надо. У нас красивые девчата на производстве.
Читать бесплатно другие книги:
