Чужие сны и другие истории (сборник) Ирвинг Джон

«Мой обед в Белом доме» (1992)

От автора

В течение нескольких месяцев президентской избирательной кампании тысяча девятьсот девяносто второго года я вел что-то вроде дневника. Зачем я это делал — не помню. Возможно, мною двигал интерес к моральному поединку двух кандидатов, отличавшихся колеблющимися принципами. Повторяю: дневник этот охватывает предвыборные месяцы и собственно выборы президента. «За двенадцать дней до выборов президента Буша сфотографировали в Атлантик-Сити идущим к своему вертолету. Снимок появился на первой странице “Нью-Йорк таймс”. Скорее всего, Буш обернулся, чтобы на прощание помахать своим сторонникам. Его белый плащ резко выделялся на фоне серой взлетной полосы. Президента окружали шестеро сотрудников спецслужб. Все они были в темных костюмах, все шли вместе с президентом, но двое — по привычке секретных агентов — обернулись через плечо. Тени от них клонились влево, словно иллюстрируя заявления президента, что либеральная пресса относится к нему предвзято».

Теперь это уже давно не новости. Мы знаем: победил соперник Буша, чьи принципы тоже колебались. Я голосовал за него и сделал бы это снова. Вопреки обвинениям, которые, думаю, вы слышали, Билл Клинтон — не либерал. По моему мнению, президент Клинтон очень похож на умеренного и благонамеренного республиканца. Республиканцы яростно называли его обманщиком и говорили, что такой человек на посту президента опасен. Я с этим совершенно не согласен. Но Клинтон — человек «плавающих» принципов (и не только потому, что он избежал призыва в армию в период Вьетнамской войны). Как бы то ни было, ведение дневника «Выборы-92» доставляло мне удовольствие. Избирательная кампания изобиловала глупостями, которые стоило записывать. Так, например, в Риджфилде, штат Нью-Джерси, президент Буш сделал свою знаменитую оговорку. Пятнадцатитысячной толпе собравшихся он заявил, что тронут их «lovely recession». Разумеется, он хотел сказать «reception»,[31] но его подвела усталость.

— Репутация много значит, — любил повторять мистер Буш. — Репутация — это все.

Нелишне напомнить, что Буш был соперником Рональда Рейгана по выдвижению кандидатов от Республиканской партии на выборах тысяча девятьсот восьмидесятого года. В то время Буш выступал против запретов на аборты. Он также противился тому, чтобы столь любимые Рейганом «борцы за свободу» в Никарагуа получали помощь. Не кто иной, как Джордж Буш, назвал модель развития экономики «по Рейгану»… «колдовством вуду». Изменил ли его пост вице-президента в правительстве Рейгана? Да. Буш превратился в ярого противника абортов и испытал «чудесное» превращение, став сторонником «рейганомики», как потом окрестили экономические теории бывшего киноактера. Мистер Буш отнюдь не пострадал от «потери лица», когда во время избирательной кампании девяносто второго года публично произнес отъявленную ложь. Буш призвал Клинтона «признаться» в его студенческой поездке в Москву, как он сам признался в причастности к операции «Иран-контрас». Но если Джордж Буш «покаялся» насчет своей роли в деле «Иран-контрас», тогда Билл Клинтон мог бы во всеуслышание заявить, что воевал во Вьетнаме.

Понимаю, это тоже — позавчерашние новости. Возможно, моих читателей больше интересует, приглашали ли меня в Белый дом в годы правления президента Клинтона. Да. Фактически дважды. И оба раза я не мог принять приглашение. В первый раз потому, что собирался попутешествовать с детьми. А когда меня пригласили вторично, я находился в Европе. Надеюсь, Клинтон пригласит меня снова. (Правда, надежда эта постоянно убывает.) Президент Буш не приглашал меня ни разу, чему я не удивлялся. Удивительно лишь было узнать причину, причем не от кого-нибудь, а от такого эксперта по приглашениям в Белой дом, какой являлась миссис Буш.

С Барбарой Буш я встретился на официальном приеме в Нью-Йорке, вскоре после возвращения ее мужа к частной жизни. Бывшая первая леди беседовала с моей женой (канадской гражданкой). Тогда миссис Буш с удивлением узнала, что я — американец. Поскольку я входил в число ее любимых авторов, она несколько раз пыталась пригласить меня в Белый дом на обед. Однако кто-то в администрации Джорджа сказал ей, что было бы неправильно приглашать меня обедать за счет американских налогоплательщиков, поскольку я — канадец! (Наверняка тот человек забыл передать эту дезинформацию Дэну Куэйлу: бедняга Дэн считал меня подходящей кандидатурой для «внутреннего круга» Республиканской партии.)

Маленькое недоразумение прояснилось, и Барбара сказала, что они с Джорджем будут рады пригласить нас на обед. О дате приглашения она высказалась туманно. Мы с Дженет до сих пор гадаем, в какой из своих домов нас собиралась пригласить Барбара — тот, что в штате Мэн, или в техасский? (Приглашение так и не поступило.)

Рукопись ранней версии «Моего обеда в Белом доме» состояла почти из полусотни страниц моего дневника выборов девяносто второго года. Впервые она была напечатана в Канаде, в феврале девяносто третьего года. (Если бы Билл Клинтон или Джордж Буш прочитали тот номер «Сэтердей найт», им бы расхотелось приглашать меня на обед.)

В первоначальное издание я включил небольшой географический экскурс, специально для канадских читателей. Я написал: «Мы с женой живем среди невысоких гор южной части штата Вермонт. За четыре часа мы можем доехать на машине до Нью-Йорка, который находится к югу от нас. А на севере, тоже в четырех часах езды, канадская провинция Квебек и Монреаль. Когда речь заходит о месте, где мы живем, наши канадские и американские друзья называют его “не пойми где” или “жуткой глушью”. Но вы ошибетесь, думая, что мы оторваны от мира. Почему? Сейчас объясню. В Вермонте вы находите приглянувшийся участок земли, строите дом, какой вам нравится, а потом ставите на его крыше тарелку спутникового телевидения и разворачиваете се в нужном направлении. Например, в направлении вашего ближайшего соседа. Наша тарелка — черного цвета, похожая на ухо гигантской летучей мыши эпохи динозавров. И она исправно обеспечивает нам прием семидесяти пяти телеканалов, включая те, где есть секс, кровавые боевики и спорт».

В издании для канадских читателей я посчитал необходимым объяснить страсть американцев к наклейкам на бамперах автомобилей. В годы президентских выборов количество наклеек зашкаливает и становится особенно раздражающим. В Вермонте девяносто второго года бамперы машин пестрели наклейками «Я ЛЮБЛЮ АЙКА»[32] в знак выражения не то ностальгии, не то досады, что на сей раз приходится выбирать между Клинтоном и Бушем. В своем дневнике я писал: «Любители наклеек должны сожалеть о недолгой шумихе, поднявшейся в связи с инцидентом, произошедшим во время поездки президента Буша в Японию, где его вытошнило на официальном приеме. Даже в Вермонте появились наклейки “БЛЕВОТИНА В АЗИИ!”. Впрочем, они довольно быстро исчезли. Многие местные умники считали этот момент самым прямолинейным и решительным во всей внешней политике, проводимой Бушем со времени его прихода к власти. Демократы надеялись, что этот “рвотный конфуз” явится единственным воспоминанием о годах правления Джорджа Буша. Но, судя по скорости исчезновения наклеек с бамперов вермонтских машин, инцидент быстро забылся. Возможно, перспектива избрать президента, который отправляется в зарубежную поездку и блюет на государственных лидеров, слишком опережала свое время, хотя такие предположения тут же появились в умах и на устах… Я имею в виду место следующей зарубежной поездки мистера Буша. Как бы то ни было, “рвотные” наклейки быстро исчезли, зато злополучные “ЧИТАЙТЕ ПО МОИМ ГУБАМ”[33] до сих пор видны на бамперах и сейчас, в ноябре, портят ему настроение».

Естественно, никакой дневник инцидентов, сопровождавших выборы девяносто второго года, не был бы полным без скромной антологии шуток Дэна Куэйла. В июне того года единственной группой избирателей, к какой Куэйл мог обратиться, не рискуя быть закиданным вопросами, были противники абортов. На встречах с ними он атаковал некую Мерфи Браун — героиню затяжного телесериала. Бедной Мерфи доставался весь жар риторики Дэна. (Куэйл говорил: «Мать-одиночка — негодная ролевая модель для нашего общества».) Став вице-президентом, он продолжал гнуть свою линию, замечая, что «части нашей культурной элиты в редакциях газет, на студиях, где снимаются ситкомы, и в университетских аудиториях это может не понравиться». Здесь использовалась та же антиинтсллектуальная буффонада, что и четырьмя годами ранее (на выборах восемьдесят восьмого года). Тогда губернатора Дукакиса изображали как нечто приторно-сладкое, испеченное в «Гарвардской кондитерской». Однако в июне девяносто второго года Клинтон подал сигнал: на предвыборном уровне его не склонят к обсуждению абортов или иных «семейных ценностей». К разочарованию демократов, Клинтон не смог эффективно обсуждать проблему абортов ни на каком уровне; тем не менее его спокойный, холодноватый ответ Куэйлу задал определенный тон. «Я устал от людей, которые, как наш вице-президент, отвечают за весь американский народ и делают вид, будто единственная наша проблема — отсутствие ценностей».

Даже Росс Перо не захотел тратить силы на сражение с Дэном Куэйлом. Он заявил: «Если кому-то в мире и нужно понять историю Мерфи Браун, так это Республиканской партии в Белом доме. Вся их жизнь обусловлена рейтингами. Мерфи Браун стала матерью-одиночкой тоже для повышения рейтинга этого сериала».

Президент Буш согласился с мнением Дэна Куэйла, осудившего Мерфи Браун за рождение ребенка вне брака, однако добавил: «Родить внебрачного ребенка — все же лучший выбор, чем сделать аборт». Но самое удивительное, что по-настоящему это никого не волновало.

В американской политике редко случается, чтобы какому-нибудь неистовому дурню не удавалось парой тупых заявлений разворошить осиное гнездо. Тем не менее Дэн Куэйл продолжал двигаться по тропе тупых заявлений, вызывая лавину политических карикатур.

«Если мы не добьемся успеха, то рискуем проиграть», — заявил вице-президент в ноябре восемьдесят девятого года.

А августе следующего года, в чикагском кафе «Харди», Куэйл поздоровался с женщиной и попытался пожать ей руку.

— Я — Дэн Куэйл, — представился вице-президент. — А вы кто?

— Я — агент вашей спецслужбы, — ответила женщина.

В том же году, в Калифорнии, вице-президент сказал:

«Я люблю Калифорнию. Я вырос в Финиксе.[34] Многие об этом забыли».

Однако Куэйлу была свойственна также глупость с налетом загадочности. «Я делал правильные суждения в прошлом, — однажды сказал он и, подумав, добавил: — Я делал правильные суждения в будущем».

Среди семейных тем никакие «перлы» Куэйла о Мерфи Браун не сравнятся с его классическим замечанием, сделанным в декабре девяносто первого года: «Республиканцы понимают важность связи между матерью и ребенком». (А мы-то думали, что английский у Генри Киссинджера — не родной язык!)

Поэтому, когда Куэйл атаковал героиню телесериала за то, что она родила ребенка вне брака, ничего особенного не происходило. В средствах массовой информации поднимался шум, а через неделю все стихало. Никто не собирался менять свои убеждения, и в меньшей степени — сам Дэн Куэйл.

Но в то время шокирующий идиотизм Куэйла по поводу «семейных ценностей» допек меня сильнее, чем результаты опроса общественного мнения. Это произошло вскоре после получения от него приглашения на обед в «узком кругу» республиканцев. Как вы помните, приглашение я отклонил. У меня появилась привычка расхаживать по кабинету и бормотать: «Я делал правильные суждения в будущем». Честно говоря, я даже начал сожалеть, что не принял это приглашение и не поехал в Белый дом на обед с Дэном и его друзьями.

Помню также необыкновенно меланхоличную атмосферу за неделю до выборов. В один из вечеров мы с Дженет находились в Нью-Йорке, а в нашем вермонтском доме сработала сигнализация. Полицейский осмотрел дом в поисках злоумышленника, но обнаружил лишь наполовину спущенный воздушный шар. На нем была надпись: «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!» Шар, наполненный гелием, хаотично летал по дому. Система слежения приняла его за живое существо и сразу дала сигнал системе отопления, чтобы та повысила температуру. Ну а сигнализация расценила это по-своему. Когда мы вернулись домой, сморщенный шар висел на шее любимой игрушки нашего малыша Эверетта — трехфутовой копии Большой птицы из детской телепрограммы «Улица Сезам». (Телевидение — источник очень и очень многого в американской жизни.) Было ли это знаком? К какому лагерю относилась Большая птица — к демократам или республиканцам? Мне она показалась символом независимого кандидата. («Если бы у вашей дочери было трое претендентов на ее руку, за кого бы из них вы ее отдали? — спросил однажды Росс Перо и сам себе ответил: — Конечно же, за того, кто похож характером на Большую птицу».)

Через пару дней после нашего возвращения из Нью-Йорка меня поднял ранний звонок. Было пять часов утра. Звонил дежурный из службы безопасности. Его насторожило, что тепловой датчик показывает, что температура в нашем доме опустилась ниже нуля. Я ответил, что у нас все в порядке, в доме тепло, а вот система оповещения явно свихнулась. Заснуть после этого звонка у меня не получилось. Я спустился на первый этаж и увидел странную картину: ветром распахнуло входную дверь. Холодные струи дули прямо на датчик температуры. В прихожей было полно сухих листьев. На пороге сидела серая белка и мучительно решала, входить ли ей в дом или ускакать восвояси.

Мне стало совсем кисло. Я включил телевизор. Там шел утренний выпуск новостей. На предвыборной встрече в Мичигане президент Буш назвал Эла Гора «свихнутым», а про связку Клинтон — Гор высказался так: «Моя собака Милли знает о внешней политике больше, чем эти два придурка!» Позже на экране появился «новостной аналитик» (надо понимать, журналист) и начал занудно рассуждать о том, как Буш обозвал Клинтона и Гора «придурками». Весь поток его рассуждений сводился к попытке определить, может ли унизительное слово («придурки») принадлежать к президентскому лексикону. «Президентский» — прилагательное, от которого мы исправно страдаем раз в четыре года. По мне, так все, сказанное президентом, является президентским.

Вдохновляющее утро. А вот запись из моего дневника об утре голосования.

«Просыпаюсь в шесть утра от стука градин ко крыше и по полу открытой террасы. Деревья полностью в ледяном панцире — зрелище довольно мрачное. Возвращаюсь в постель и вдруг слышу несколько глухих ударов по северной стене. Тоже приятного мало. Обычно эти удары означают, что тетерева, летевшие из лесу, на полной скорости врезались в наш дом. А в нем — три этажа и крутая крыша. Птицы, решившие покончить жизнь самоубийством, разбудили нашего малыша.

Мы все уже встали. Я делаю кофе и поглядываю на экран телевизора. Сначала “Олл-ньюс”, затем Си-эн-эн. Мне сообщают, что избирательные участки открылись в семь часов утра. Выпиваю чашку кофе, затем сажусь в машину и еду в начальную школу — голосование проходит там. Мы живем в горной местности: до встречи с асфальтом нужно проехать по двум грунтовым дорогам. В горах идет мокрый снег. В долине — дождь. Там деревья без ледяной корки.

Кабинки для голосования обычно ставят в спортивном зале. Мне сообщают, что избирательный участок откроется лишь в десять часов. Возле школы уже собрались несколько избирателей с упрямо-решительными лицами. Республиканцы. Называя их так, я имею в виду, что это люди состоятельные, принадлежащие к старшему поколению. “Я не могу торчать здесь весь день”,— заявляет один пожилой джентльмен.

Молодая женщина включает конфорки электроплитки, чтобы разогреть гороховый суп и печеную фасоль в томатном соусе. Кофейник уже включен. Длинный стол уставлен тарелками с печеньем и нарезанными кусками пирога. В Вермонте таким угощением сопровождается каждое общественное событие. Я возвращаюсь домой, выпиваю полдюжины чашек кофе. Состояние взвинченное. Единственное, о чем могу думать, — не взять ли грабли и не убрать ли листья. Занятие не из легких, если учесть ледяной ветер. К девяти часам утра слякоть сменяется дождем. Теперь он идет и в горах. Среди листьев натыкаюсь на трех мертвых тетеревов. Их граблями не уберешь. Завязываю мысленный узелок: вернуться за ними с лопатой. Возможно, завтра. Если победит Буш, я непременно уберу мертвых тетеревов. Если Клинтон — я буду не против, чтобы убрать их. Ну а если победит Перо — оставлю мертвых птиц гнить до весны: в случае победы Перо все начнет гнить.

В девять часов утра берусь за рассказ Чехова. Через пять минут обнаруживаю, что уже читал этот рассказ. Включаю канал “Олл-ньюс”. Один из городов в Нью-Гэмпшире проголосовал целиком. Все тридцать семь зарегистрированных избирателей. Голоса распределились следующим образом: за Буша подано двадцать пять голосов, за Перо — десять, за Клинтона — два. Затем показывают короткое интервью с местным обработчиком бюллетеней. Вид у него несколько ошеломленный. Обработчик бюллетеней чем-то похож на киноактера Кристофера Ллойда времен трилогии “Назад в будущее”. “Мы и не думали, что у нас в городе есть сторонники демократов”,— признается он. Мужчина явно обеспокоен, словно два голоса за Клинтона — слишком много.

Я нашел лопату и похоронил в лесу всех мертвых тетеревов. Делая это, я говорил с ними так, словно они были республиканцами. Тетерева, естественно, приняли мою критику… А времени-то уже — четверть одиннадцатого!

Вскакиваю в машину и мчусь в начальную школу. Стоянка переполнена. Сорок пять минут стою в очереди и жду, когда освободится место. Считать ли такой приток избирателей хорошим знаком? Эти люди по горло сыты Джорджем или боятся Билла? В Вермонте набралось двенадцать кандидатов в президенты. О девятерых из них я вообще ничего не слышал. В избирательном бюллетене есть место, куда можно вписать фамилию своего кандидата или даже — свою собственную. Я голосую за всех демократов в списке (даже за мирового судью), кроме Берни Сандерса — социалиста, очень популярного и любимого в Вермонте. Берни входит в партию “Союз свободы” и рассчитывает на второй срок в Палате представителей Конгресса США. В последнюю минуту решаю проголосовать и за Берни, иначе у нас не останется социалистов в палате представителей.

Возвращаюсь домой в возбужденном состоянии. Писать совершенно не могу. Жаль, что уже похоронил всех тетеревов. Глупые птицы! Решаю пойти прогуляться по мокрому лесу, потом отказываюсь от этой идеи. Начался сезон охоты на оленей из лука. Я вовсе не жажду, чтобы какой-нибудь чокнутый охотник пронзил меня стрелой. Думаю, не почитать ли мне тот рассказ Чехова. Спохватываюсь, что забыл, в какой ванной комнате оставил книгу. В нашем доме целых шесть ванных комнат. Я сижу у себя в кабинете, ничего не пишу и смотрю, как по деревьям скачут белки. Если долго наблюдать за ними, обязательно увидишь, как какая-нибудь из белок упадет. Особенно когда ветви обледенели. Я решил дождаться, пока упадут две белки. Это заняло у меня примерно час. Никаких других природных событий в тот день не произошло. Я не увидел ни оленей, ни диких индюшек. Только скачущие белки и три мертвых тетерева. К счастью, из кабинета не видно, где они закопаны.

Если Буш проиграет, я с удовольствием позвоню кое-кому в Аризону и позлорадствую. Возможно, конечно, этого человека уже нет в живых. Я даже не спросил его имени. В восемьдесят восьмом году меня пригласили в Финикс на благотворительный вечер по сбору средств для местного центра планирования семьи. (Дэн, если вы сейчас читаете мои записки, сообщаю: Финикс находится в Аризоне.) Я произнес эмоциональную речь в поддержку права на аборт и распушил Джорджа Буша: учтите, исключительно с позиций центра планирования семьи. Я сказал, что нельзя одновременно быть активистом этого центра и голосовать за Джорджа Буша. В таком случае нужно голосовать за его конкурента Майкла Дукакиса… Мою речь встретили холодно. Одна женщина сказала мне, что большинство женщин у них — активистки центра планирования семьи, но их мужья — преимущественно республиканцы и поддерживают центр только финансово, поскольку не хотят, чтобы однажды испаноязычные избиратели своим числом превзошли англоязычных. Иными словами, мужья этих женщин поддерживали планирование семьи для американцев мексиканского происхождения, а Республиканскую партию — для своих нужд. Они боялись, что испаноязычные американцы заполонят всю Аризону. Это не на шутку меня разозлило. Жаль, что меня не предупредили заранее. Я бы прошелся по этим специфическим республиканцам.

В таком, далеко не радужном настроении я отправился в мужской туалет. Там со мной заговорил старый и дряхлый республиканец. Он передвигался с помощью алюминиевых ходунков. Мужчина прогрохотал к соседнему писсуару, не сводя при этом с меня глаз. Этот старик действовал на меня угнетающе.

— А сколько писатель вроде вас зарабатывает за год? — спросил он. — Полмиллиона? Больше?

— Около того, — уклончиво ответил я.

— Тогда не валяйте дурака и становитесь республиканцем! — заявил мне старик.

В одном он был прав. До избрания Рональда Рейгана, когда Белый дом возглавлял Джимми Картер, мои личные доходы облагались налогами по максимуму. Можно сказать, мой налоговый “рейтинг” был просто высочайшим. После прихода Рейгана и в течение последующих двенадцати лет налоги составляли менее сорока процентов от суммы дохода. Появилось много налоговых лазеек — я имею в виду снижение налоговых ставок для состоятельных людей. И все же я голосую, исходя не только из интересов своего благосостояния. Это я и попытался объяснить старому пердуну с ходунками.

— Тогда вы просто круглый дурак, — ответил он мне. — А для чего еще мы голосуем?

Я едва сдерживался, чтобы не намекнуть дряхлому республиканцу, что в его возрасте, наверное, уже трудно усваивать новые понятия, но зато еще можно развить у себя гражданскую совесть… Но я ничего не сказал. В тот момент мы оба заметили, что он забрызгал мочой все ходунки. Политическая агитация отняла у него силы, необходимые на физиологический процесс… Мне больше нечего было добавить к нашему разговору». (И к своему дневнику.)

Президент Буш стал первым государственным деятелем, набравшим менее сорока процентов голосов избирателей. Такого не было с тех пор, как в тысяча девятьсот тридцать втором году Герберт Гувер проиграл Франклину Делано Рузвельту. Тогда, как и в девяносто втором году, экономика страны находилась в критическом состоянии. Буш по-джентльменски принял свой проигрыш. Мне показалось, он испытал облегчение. Возможно, он знал, какой шаг предпримет накануне Рождества. В это время года, когда мы все стараемся проявлять доброжелательность к ближним, Буш президентским распоряжением помиловал Каспара Уайнбергера, тем самым со всей наглядностью продемонстрировав, что не намерен «каяться» в своей причастности к делу «Иран-контрас». Даже проиграв, Буш остался Бушем — циником до мозга костей.

Что касается независимого кандидата Росса Перо, он получил девятнадцать процентов голосов избирателей. Перо оказался сильнейшим из сторонних кандидатов со времен партии сохатого,[35] которую в тысяча девятьсот двенадцатом году возглавлял Тедди Рузвельт. На тех выборах президентом стал демократ Вудро Вильсон, однако Тедди сумел набрать двадцать семь процентов голосов.

Давнишние новости. В политике новости стареют очень быстро. Дневник, который я вел в течение избирательной кампании, и тогда представлял собой ограниченный интерес. После выборов интерес стал стремительно угасать. Зато воспоминания об обеде в Белом доме с Рональдом Рейганом останутся со мной. Я проявил близорукость, отклонив приглашение Дэна Куэйла отобедать в «узком кругу» республиканцев. Уверен, там наверняка произошло что-нибудь удивительное или ужасное. Возможно, то и другое, по крайней мере, что-то запоминающееся. Теперь бесполезно гадать, каким бы могло быть это событие и насколько продолжительный след оно оставило бы в моей памяти. Вопрос в другом: буду ли я, считая Билла Клинтона человеком «плавающих» принципов, снова голосовать за него или за другого кандидата от демократов, отдавая им предпочтение перед республиканцами? У всех нас есть суждения по поводу того, кто или что разрушает нашу страну; в моем списке верхние строчки занимают консерваторы правого крыла. Но для писателя во мне ни мои, ни ваши политические суждения не имеют и половины того интереса, какой вызывают события на представительном званом обеде.

Важно ли, что миссис Клинтон вызывает у меня больше симпатии, чем Билл? Мне думается, у Хиллари принципы не «плавают». Вряд ли она уволила бы доктора Джойслин Элдерс с поста главного врача Государственной службы здравоохранения США. Я горячо симпатизировал доктору Элдерс и был очень разочарован, когда президент поддался нажиму и уволил ее. (Каждый, кто считает презервативы и мастурбацию злом, которое недопустимо пропагандировать среди молодежи, стоит на низкой ступени социальной ответственности и исторической точности, не говоря уже о здравом смысле. Однако нападавшие на доктора Элдерс выиграли тот раунд.)

Когда эта книга будет опубликована, нашу страну охватит очередной приступ предвыборной истерии. Я считаю поучительным перелистать свой дневник четырехлетней давности, чтобы убедиться, насколько далекими и незначительными кажутся нам теперь те события! Оглянитесь вокруг, сегодня, прямо сейчас. Главными темами средств массовой информации являются речи кандидатов и их сторонников (или противников). Пройдет немного времени, и вся энергия щедрых обещаний и беспощадных обвинений исчезнет, а обещания и обвинения забудутся. Страсть наших политических убеждений бывает столь же обманчивой, как и сексуальное желание, и такой же недолгой. А вот хорошая история живет дольше. Тогда, в Белом доме, я замечательно провел время. Жалею, что отказался от возможности побывать там еще раз.

РАССКАЗЫ

Внутреннее пространство

Джордж Ронкерс — молодой уролог — работал в клинике университетского города. В нынешнее время это весьма прибыльная профессия, учитывая общий уровень непросвещенности студентов и людей более старшего возраста, а также их терпимое отношение к любовным утехам. Венерические заболевания пациентов Ронкерса отличались впечатляющим разнообразием, и работы у него всегда хватало. Большинство его пациентов по линии консультативного комитета по охране здоровья студентов прозвали доктора «похабник Ронк». Жена, искренне любившая Джорджа, ласково называла его Ронч.[36] Жену его звали Кит. Она с большим юмором относилась к работе мужа и обладала пространственным воображением. Кит училась в аспирантуре Школы архитектуры и параллельно вела курс для студентов-дипломников, будущих архитекторов. Курс назывался «Внутреннее пространство».

Это была ее сфера деятельности. Кит целиком отвечала за внутреннее пространство в доме Ронкерсов. Она снесла внутренние стены, сломала старомодные ванные комнаты, трансформировала арочные двери, комнаты с закругленными углами и овальные окна. Короче говоря, внутреннее пространство она воспринимала как иллюзию.

— Весь трюк в том, чтобы не было видно, где кончается одна комната и начинается другая. Концепция комнаты губительна для концепции пространства. Границы должны стать неразличимыми…

И так далее. Она умела создавать пространство.

Джордж Ронкерс ходил по своему дому, как ходят по парку в незнакомом, но интригующем городе. Теории пространства не интересовали его ни с какой стороны.

— Сегодня осматривал девицу. У нее семьдесят пять бородавок, — сообщил он, вернувшись домой. — Ей к хирургу нужно. Даже не знаю, зачем она пришла ко мне. А вообще, ей следовало начать с гинеколога.

Единственной частью их владений, которую Ронкерс считал по-настоящему своей, было большое красивое дерево черного ореха, росшее рядом с домом. Первой дом заприметила Кит; тогда он принадлежал старому австрийцу по фамилии Кеслер, у которого недавно умерла жена. Кит сообщила мужу, что дом пригоден для внутренней переделки. Ей понравились высокие потолки. Однако сам Ронкерс купился на дерево. У черного ореха было два ствола, напоминавших букву V. Такие экземпляры встречались редко. Обычно это дерево имеет один ствол и отличается высотой и элегантностью пропорций. Листья и ветви начинаются где-то на уровне второго этажа. Листья у черного ореха небольшие, узкие; они расположены очень плотно и имеют красивый зеленый оттенок. В октябре листья становятся желтыми. Орехи неспешно вызревают все лето; их скорлупа долго остается бледно-зеленой, а сами орехи похожи на маленькие резиновые мячики. К осени они достигают размера персика. Скорлупа темнеет, а местами даже чернеет. В это время орехи начинают падать. Белки их очень любят.

Кит тоже понравилось ореховое дерево, но главным источником ее энтузиазма был дом. Она вдохновенно рассказывала Кеслеру, какие изменения ждут его дом, когда он отсюда съедет. Старик смотрел на нее и лишь иногда переспрашивал:

— Какую стену? Ту? Вы хотите ее сломать? И эту тоже? Тогда… на чем будет держаться потолок?

Ронкерс рассказал Кеслеру о своем восхищении черным орехом. Вот тогда-то Кеслер и упомянул о соседе.

— Der Бардлонг, — проворчал Кеслер. — Он хотел дерево срубить, но я его никогда не слушал.

Джордж Ронкерс попытался выудить у Кеслера, чем их будущему соседу Бардлонгу не нравится черный орех. Но австриец, словно что-то вспомнив, постучал ладонью по стене и крикнул Кит:

— Только не эту стену! Я надеюсь! Я всегда имел удовольствие от этой стены!

Ронкерсы решили вести себя поделикатнее. Никаких планов вслух, пока Кеслер не съедет. Он нашел себе жилье в другом пригороде. По непонятной причине Кеслер в день выезда оделся как тирольский крестьянин. В фетровой шляпе с пером, в кожаных шортах, из-под которых выглядывали белые старческие колени, он стоял под моросящим весенним дождем. Рядом стояли его древние деревянные чемоданы. Джордж и Кит помогали грузить его мебель.

— Мистер Кеслер, почему бы вам не зайти в дом? — предлагала ему Кит.

Пока вся мебель старого австрийца не перекочевала в кузов грузовика, он упрямо стоял на дорожке перед своим бывшим домом. Он смотрел на черный орех.

Когда прощались, Кеслер простодушно коснулся спины Кит (почти на уровне зада) и сказал:

— Не позволяйте, чтобы der pest[37]Бардлонг срубил дерево. Хорошо?

— Хорошо, — ответила Кит.

Весной Джордж Ронкерс любил по утрам лежать в постели и смотреть, как солнце пробивается сквозь свежую листву ветвей его дерева. Черный орех отбрасывал на кровать почти мозаичные узоры из света и теней. Кит расширила окно, чтобы дерево было лучше видно. В ее терминологии это называлось «позвать дерево внутрь».

— Ох, Ронч, как красиво, — прошептала она.

— Да. Замечательное дерево.

— Я говорю и про комнату тоже. И про окно, и про нашу высокую спальную платформу…

— Платформу? А я думал, это кровать.

Одна смелая белка подбиралась почти к самому окну. Иногда ее хвост загораживал верхнюю часть окна. Белка любила обрывать недозрелые орехи, словно предчувствовала скорую осень.

— Ронч!

— У?

— Помнишь девицу, у которой было семьдесят пять бородавок?

— Забудешь такое!

— Слушай, Ронч… а где были бородавки?

«Der pest» Бардлонг ничем не досаждал Ронкерсам. Всю весну и жаркое лето, когда рабочие разбирали стены и переделывали окна, мистер и миссис Бардлонг лишь улыбались, наблюдая за всей этой суматохой с безупречных лужаек своего участка. Иногда они приветственно махали с террас, а то вдруг появлялись из-за живой изгороди. Но всегда они вели себя по-добрососедски, молчаливо одобряя затеи молодых соседей и ни во что не вмешиваясь.

Бардлонг был пенсионером. Если вы вообще знакомы с автомобильными тормозами и амортизаторами… да, это был тот самый магнат Бардлонг. Возможно, в штатах Среднего Запада вам попадались большие грузовики с рекламой на бортах:

БАРДЛОНГ ВАС МИГОМ ОСТАНОВИТ!

БАРДЛОНГ ПРИМЕТ ЭТОТ УДАР!

Казалось, даже на пенсии Бардлонг сохранил способность амортизировать любой возможный удар, нанесенный ему соседями и их реконструкцией. Сам он жил в старом особняке из красного кирпича. Дом содержался в идеальном порядке. Стены увивал плющ, а ставни были выкрашены в благородный темно-зеленый цвет. Архитектура особняка была выдержана в георгианском стиле, с квадратным крыльцом посередине и высокими, узкими окнами первого этажа. Дом был большим, к нему примыкали террасы, живые изгороди, садики с каменными горками, избалованные вниманием цветочные клумбы и зеленая лужайка, ровная, как поле для гольфа.

Владение Бардлонгов занимало целый угол тенистой улицы. Единственными их соседями были Ронкерсы. Два участка разграничивала невысокая стена, отделанная сланцем. Из окон второю этажа Джордж и Кит созерцали безупречный двор соседей. На их собственном дворе никто не регулировал природу, не подстригал кусты и не мешал траве вымахать на целых пять футов над низенькой стеной. Только она еще как-то защищала мир Бардлонгов от вторжения. К несчастью, оба дома стояли слишком близко друг от друга. Когда-то давно никакой стены не существовало, и в доме, купленном Ронкерсами, жили слуги хозяев особняка.

Черное ореховое дерево росло на участке Ронкерсов, на холмике. И с чего это герру Кеслеру взбрело в голову, что Бардлонг хотел срубить дерево? Возможно, всему причиной был языковой барьер. Старый австриец так и не овладел английским языком. Джордж считал, что Бардлонгу черный орех нравится ничуть не меньше, чем им с Кит. Дерево давало тень окнам бывшего магната, возвышаясь и над его крышей. Правильнее сказать, его половина дерева, поскольку одна часть раздвоенного ствола клонилась в сторону дома Ронкерсов, а другая — в сторону особняка Бардлонгов.

Неужели этот человек не ценил красоту неокультуренной природы?

Возможно, хотя за все лето Ронкерсы не услышали от Бардлонга ни одной жалобы. В своей неизменной выцветшей соломенной шляпе Бардлонг либо возился в саду, либо просто бродил по дорожкам и лужайкам. Почти всегда его сопровождала жена. Чета Бардлонгов была скорее похожа на постояльцев старомодного курортного отеля, нежели на хозяев дома. Даже для работы в саду оба одевались весьма официально, как будто долгие годы, проведенные Бардлонгом в мире бизнеса, отучили его от всякой другой одежды, кроме деловых костюмов. Ронкерсы видели его в вышедших из моды костюмных брюках с подтяжками и такой же уже не модной рубашке к костюму. Бледный веснушчатый лоб Бардлонга защищала уже упомянутая широкополая соломенная шляпа. Из обуви он носил только спортивные двухцветные полуботинки.

Миссис Бардлонг надевала платья, какие привыкла надевать для приема гостей в саду, дополняя свой наряд белой, с кремовым оттенком, панамой. Ее седые волосы были стянуты на затылке в пучок и перевязаны красной лентой. Чувствовалось, что больше всего миссис Бардлонг тревожили шатающиеся бруски вымощенной террасы. Она постукивала по ним тростью, указывая мужу. Мистер Бардлонг тащил за собой маленькую, почти игрушечную тележку с цементом и лопаткой.

В середине дня Бардлонга устраивали ланч. Они усаживались на задней террасе, под большим тентом. Белая металлическая садовая мебель напоминала об эпохе «охотничьих завтраков», фуршетов с шампанским и пышных свадеб, устраиваемых богатыми родителями для избалованных дочерей.

Единственным вторжением в размеренную жизнь Бардлонгов стал приезд их взрослых детей и не слишком взрослых внуков. Три дня подряд тишину разрывали детские крики, собачье тявканье и удары мяча, угрожавшие хрупкой симметрии двора. Бардлонги тревожно следили за беготней внуков, пытались распрямлять и подпирать сломанные стебли цветов, собирали в траве обертки от жвачки и восстанавливали дерн после «раскопок» невоспитанного и неуправляемого пса. Тот носился по мягкой траве с неистовством футбольного хавбека.

После этого вторжения Бардлонги целую неделю только и могли что сидеть под тентом на террасе. Им было не шевельнуть ни рукой, ни ногой, не говоря уже о ремонте шатающейся брусчатки и водворении на место веток плюща, сдернутых пробегавшим сорванцом.

— Знаешь, Ронч, Бардлонг примет этот удар, — шепнула мужу Кит.

«Бардлонг вас мигом остановит!» Эта надпись на бортах грузовиков встречалась Ронкерсу по всему городу. Но ни одна из машин-монстров не подкатывала к свежевыкрашенному бордюру возле дома Бардлонгов. Магнат действительно отошел от дел. Ронкерс никак не мог представить, что когда-то жизнь этого человека целиком вращалась вокруг тормозов и амортизаторов.

Как-то Ронкерсу привиделась странная сцена. Он рассказал Кит, что у него было нечто вроде галлюцинации. Он видел, как массивный грузовик с рекламой «БАРДЛОНГ ВАС МИГОМ ОСТАНОВИТ!» въехал на лужайку дома Бардлонгов, открыл задний борт и с грохотом вывалил из кузова россыпь тормозных барабанов и колодок. Они блестели от густого слоя тормозной жидкости. И все это, подпрыгивая и подскакивая, катилось по зеленой траве, оставляя темные пятна и сминая цветочные клумбы.

— Ронч, — прошептала Кит.

— У?..

— А бородавки у нее были в самом влагалище?

— Внутри, на нем и вокруг.

— Семьдесят пять! Ой, Ронч! Мне даже не представить.

Было раннее утро конца лета. Солнце едва пробивалось сквозь густую листву орехового дерева. За окном покачивались ветки, отяжелевшие от орехов.

— Знаешь, почему мне так нравится здесь лежать? — спросил жену Ронкерс.

Кит прижалась к нему.

— Нет. Расскажи…

— Дерево. Мой первый сексуальный опыт был в древесном доме. Тоже высоко. Как здесь.

— Черт бы тебя побрал вместе с этим деревом! — обиделась Кит. — Моя архитектура — вот что заставило тебя влюбиться в дерево. Или даже я. А твоя история… сомнительно, чтобы ты занимался в древесном доме такими штучками. По-моему, ты слышал это от какого-нибудь похотливого старика…

— Если честно, то от похотливого парня.

— Ты просто жуть, Ронч… Семьдесят пять бородавок… боже мой.

— И еще столько хирургии в таком месте!

— Ты же говорил, что операцию делал Томлинсон.

— Он и делал, а я ассистировал.

— Но ведь ты обычно не ассистируешь ему.

— Нет, конечно. Только это был необычный случай.

— Страшный ты человек, Ронч…

— Чисто медицинский интерес, профессиональное желание поучиться у коллеги. Мы потратили бездну вазелинового масла и двадцатипятипроцентного подофиллина.[38]

Тонкое прижигание…

— Фу, какое дерьмо, — поморщилась Кит.

Но лето кончилось, и с возвращением студентов у Ронкерса уже не было времени залеживаться по утрам. Путешествия в разные уголки мира одарили студентов впечатляющим количеством инфекций мочевых путей. Своеобразный «бонус» от туристского бизнеса и крупнейшая (хотя и неизвестная) национальная статья летнего импорта.

Каждое утро к Ронкерсу выстраивалась очередь студентов. Летние путешествия остались позади. Началась учебная пора, а с нею — и растущие проблемы мочеиспускания.

— Док, мне кажется, я подцепил это в Измире, — говорил какой-нибудь студент.

— Вопрос в том, с кем вы успели поделиться своим измирским «сувениром», — отвечал ему Джордж.

— Хуже детей, — жаловался Ронкерс жене. — Ведь прекрасно знают, что заработали. И часто — от кого. Но почти все надеются на чудо: «само пройдет». Хуже того, передают дальше. А ко мне приходят, когда уже терпеть невозможно.

Но к своим пациентам-венерикам Ронкерс относился сочувственно; никогда не заставлял их каяться в грехах или сожалеть о полученных удовольствиях. Он говорил, что они не должны испытывать чувство вины за свои утехи. Но он всегда настаивал, чтобы парни уведомляли об этом свою «дарительницу». Конечно, если знали, от кого «подарок».

— Она ведь может и не знать, что больна, — говорил им Ронкерс.

— Мы больше не общаемся, — обычно говорили студенты.

— Послушайте, ваша бывшая подружка может заразить других, а те, в свою очередь… — накидывался на беспечных парней Ронкерс.

— А мне какое дело? — огрызались они.

Голос Ронкерса становился почти умоляющим.

— Вашей бывшей девушке это грозит более серьезными последствиями.

— Вот вы ей и скажите, — заявлял очередной упрямый оболтус. — Номер могу дать.

— Ронч! — не выдерживала Кит, слушая эти истории. — Почему ты не заставишь этих парней?

— Как? — спрашивал Ронкерс.

— Скажи, что не будешь их лечить, если они не проинформируют своих девиц. Наговори им всяких страхов насчет мочеиспускания!

— Тогда они пойдут к другому врачу. Или начнут мне врать. Скажут, что уже сообщили, когда на самом деле и не собирались.

— Это абсурд какой-то! Ты вынужден обзванивать всех женщин в этом чертовом городе!

— Просто я терпеть не могу междугородних звонков, — отвечал ей Ронкерс.

— Ронч, так заставь их хотя бы платить за звонки!

— У них обычно и денег-то нет.

— Зато есть родители. Пусть те платят!

— А это уже почти шантаж. Родители тут при чем?

— Ронч, это просто жуть. Настоящая жуть.

— Лучше скажи мне: ты что, собираешься сделать спальную платформу еще выше?

— Да, Ронч, чтобы ты потрудился, залезая туда.

— Понимаю. Мне скоро понадобится лестница.

— Вот и достань платформу со своего распрекрасного дерева. Ты ведь любишь такие штучки. А всякий, кто получает меня в награду, должен быть сильным и спортивным.

— Я, чего доброго, шею себе сверну.

— Ронч! Кому ты опять звонишь?

— Алло! — сказал в трубку Ронкерс. — Алло, это мисс Уэнтуорт? A-а, миссис Уэнтуорт… в таком случае, мне нужно поговорить с вашей дочерью… Что? У вас нет дочери? Значит, я должен поговорить с вами, миссис Уэнтуорт.

— Ронч! Когда прекратится эта чертовщина? — крикнула Кит, но Джордж прикрыл трубку рукой и продолжил:

— С вами говорит доктор Ронкерс. Я — уролог из университетской клиники. Да, Джордж Ронкерс. Доктор Джордж Ронкерс… Здравствуйте. Да. Джордж. Вас зовут Сара? Так вот, Сара…

С концом лета закончилась и внутренняя перестройка в доме Ронкерсов. Кит вернулась к преподаванию и аспирантским занятиям. Когда в доме перестали появляться рабочие, когда оттуда вынесли все инструменты, а со двора убрали остатки сломанных стен, Бардлонгу, скорее всего, стало ясно: реконструкция завершена. По крайней мере, до следующего лета.

Ореховое дерево осталось на прежнем месте. Возможно, Бардлонг думал, что соседи спилят и черный орех, освобождая место для пристройки. Он и не догадывался о том, под каким девизом проходила реконструкция. «Позвать дерево внутрь».

С приходом осени Ронкерсам стало понятно отношение Бардлонга к черному ореху. Старый герр Кеслер не заблуждался. Джордж и Кит поняли это в первую же холодную и ветреную ночь. Они лежали на спальной платформе. Дерево заглядывало в их окно, нависало над крышей. Пожелтевшие листья бились в стекло. Потом у них над головой что-то глухо стукнуло, словно на крышу свалился упругий мячик и покатился по скату в водосточную трубу.

— Ронч, это что? — насторожилась Кит.

— Орех, черт бы его побрал!

— А стук такой, будто из трубы выпал кирпич.

За ночь они еще несколько раз вскакивали, разбуженные непривычным звуком. Ветер помогал дереву освобождаться от орехов. Ближе к утру белка успешно атаковала еще один орех. Бамп! Он ударился о крышу и потом — бампам, бампам, бампам, бум! — свалился в пока еще сухую водосточную трубу.

— Этот уволок с собой и белку, — сказал Ронкерс.

— Мы хотя бы знаем, что это была белка, а не грабитель, — вздохнув, сказала Кит. — Звук очень похожий.

— Будто кто-то отмычку уронил, — пошутил Ронкерс.

Бамп! Бампам, бампам, бампам, бампам, бампам, бум!

— Грабитель, свалившийся с крыши. — Кит вздохнула громче.

— Со временем мы привыкнем. Уверен, — подбодрил жену Ронкерс.

— Знаешь, Ронч, я думаю, что Бардлонг долго привыкал.

Утром Ронкерс внимательно разглядел крышу дома Бардлонга. Она была покрыта шифером. Ее крутизна заметно превышала крутизну их собственной крыши. Ронкерс попытался представить, каково Бардлонгам слушать стук падающих орехов.

— В их доме наверняка есть чердак, — сказала Кит. — Он приглушает удары.

Как Ронкерс ни силился, у него так и не получилось представить, как чердак мог приглушить звук упавшего на шиферную крышу и покатившегося к водосточной трубе ореха.

К середине октября орехи начали падать с пугающей регулярностью. В ноябре здесь дули ураганные ветры. Ронкерсам они представлялись чем-то вроде массированных бомбардировок. Как-то утром Кит вышла собрать упавшие орехи. В этот момент послышался знакомый звук срывающегося ореха. Вскоре тот уже шуршал в листве, пробивая себе путь вниз. Кит не рискнула поднять голову, опасаясь, что орех ударит ее между глаз или по затылку. Она скрючилась и прикрыла голову руками. Орех пролетел совсем рядом с ее спиной и ударил по почке. Ццок!

— Ронч, мне больно, — как маленькая, пожаловалась она.

Под своей половиной дерева стоял лучезарно улыбающийся Бардлонг и смотрел на молодых соседей. Ронкерс успокаивал жену. Кит даже не заметила старика. На голове Бардлонга красовалась толстая фетровая альпийская шляпа с общипанным пером. Кит подумала, что герр Кеслер выкинул эту шляпу, а скупердяй Бардлонг подобрал.

— Подарок Кеслера, — пояснил Бардлонг. — Я просил у него каску.

Он с вызывающим видом стоял под стволом черного ореха, держа грабли наподобие бейсбольной биты и ожидая, когда дерево скинет орех и на него. Лучшего момента для разговора на тему дерева не придумаешь: испуганная Кит с глазами, полными слез, и ощутимо ноющей почкой и ее растерявшийся муж.

— Вы когда-нибудь слышали, как эти орешки шлепают по шиферной крыше? — спросил Бардлонг. — В следующий раз я непременно вам позвоню и приглашу послушать. Они любят падать по ночам. Часов так около трех.