Искушение чародея (сборник) Гелприн Майкл
Чего ему действительно не хотелось, так это красть машинку. Машинка — не камень, в кармане не вынесешь. Именно поэтому Жорик и не стал вступать в сговор с бывшим одноклассником Горошкиным. Боялся испортить репутацию.
И тем самым вынудил Антона Савельевича искать «партнера» на стороне.
Гриша поужинал, просмотрел блоги в Сети, полчаса потратил на родное издание (раздел новостей, раздел слухов и анекдоты) и решил, что пора идти кормить Ярда.
Ему и раньше приходилось ухаживать за котом, когда «Заря» уходила в двухдневный экскурсионный рейс по реке Гусь. Это случалось нечасто, но все же случалось, и Станислав Аркадьевич никогда не боялся оставить квартиру на кота и журналиста: оба они существа ответственные и неглупые.
И вот Ярд уминает вареную рыбу, в кухне чуть слышно бубнит приемник, свет притушен. Все как в детстве. Гриша достал с полки «Трех мушкетеров» и забрался под плед, словно вернулся на десять лет назад.
Не успел д’Артаньян въехать в Менг, в дверь позвонили.
Незнакомый полноватый дядечка, одетый представительно и даже стильно, спросил:
— Это вы Станислав Аркадьевич?
— Нет. Его срочно вызвали на работу. А что случилось?
— Вы знаете… извините… я не представился. Меня зовут Георгий Викторович Лебедев, может, слышали?
В руках у гостя был солидный кожаный портфель.
— Нет.
— Ну, как… я заведую сетью аптек «Здравие». Одна как раз тут у вас, недалеко от остановки. Хорошее название, правда? Вот, держите, это моя визитка. А когда хозяин придет? Мне бы очень хотелось с ним поговорить.
— Очень приятно. А я журналист, моя фамилия — Корецкий.
(Грише нравилось, как это звучит. Как в известном сериале: «Здравствуйте! Моя фамилия — Турецкий».)
— Как это правильно! О таких людях нужно писать! Нужно, чтобы в городе о нем знали. В наше время так мало людей, которые искренне посвящают себя научному поиску, не размениваясь на стяжательство… извините. Но ведь я прав?
— Разумеется. Станислав Аркадьевич не сказал, когда вернется, но ему можно позвонить. Заходите в квартиру, что на лестнице стоять?
— Неудобно, без приглашения.
— Нисколько. Или вы торопитесь?
— Нет-нет, не тороплюсь…
Так Жорик оказался в доме изобретателя. И первое, что он увидел, — камень. Большой, округлый, слабо мерцающий то ли отраженным, то ли собственным светом, кристалл лежал на полу, неподалеку от буфета. Внутренним чутьем Жорик понял: оно. Теперь нужно только подождать, когда журналист отвернется… ну что же он не отворачивается… ай! А это еще кого принесло?
В дверь снова звонили.
— Приветик, — сказала Татьяна, — я за книжкой, мне разрешили.
— Заходи. — Гриша впустил девочку в квартиру.
Книги, подобранные для нее Станиславом Аркадьевичем, лежали стопочкой на столе. Но первым делом девочка заскочила на кухню, схватить печенинку. Таня зашла сразу после кружка, дома еще не была и потому очень хотела есть. С кухни донесся ее ворчливый голос:
— Нет, ну вы посмотрите только! Опять целая гора посуды!
Зажурчала вода. Гриша обругал себя: чем сидеть без дела, мог и сам привести посуду в порядок. Вообще-то слово «опять» было сильным преувеличением.
Откуда-то появился большой черный кот, улегся около камня, лизнул его и замурлыкал.
Гриша позвонил хозяину, сообщил о гостях и услышал, что тот скоро вернется. Совещание закончилось.
И в этот момент в прихожей появились еще два «гостя»: Танюшка по забывчивости не заперла входную дверь. Люди это были крупные, молодые и не очень трезвые. Они сразу заняли немалую часть пространства, словно поглотили его, и заоглядывались.
— Где тут Машинка? — спросил один, тот, что постарше. Его блестящая макушка сверкнула в свете лампы. — Хозяин это… велел отвезти.
— Куда? — растерялся Гриша. — Я ему только что звонил, он ничего не сказал!
Тот, что помоложе, он был в кепке, скривил рот:
— Тебя, фраера, не спросили, да? Ты че завелся, да?
С кухни выглянула Таня, а Жорик подумал, что самое время хватать камень и тикать.
Но до камня было три шага и кот. Потому он поднялся и спросил высоким голосом:
— Вы что себе позволяете? Это нарушение неприкосновенности чужого жилища! Я полицию вызову!
— Молчи, дядя! — скомандовал «Кепка».
— Таня, беги, зови полицию! — шепнул Гриша, снимая очки. — Я их задержу!
Таня стремительно проскочила через прихожую на лестничную площадку.
— Эй, куда! — взревел лысый, рванув следом.
В дверях он столкнулся с Горошкиным: доцент сгрыз ногти до локтей, пока ждал подельников, ушедших в разведку. Не дождался, отправился следом.
Сначала из квартиры выскочила знакомая девчонка. Затем — лоб в лоб, один из пропавших «партнеров». От столкновения Горошкин чуть не потерял сознание. Однако не успел он закатить глаза, как из квартиры донесся страшный визг и грохот. Голос визжавшего показался Антону Савельевичу знакомым, и он рванул на звук.
Визжал Жорик. В руке его светился вожделенный камень, а на руке, вцепившись всеми лапами и зубами, висел шестикилограммовый Ярд и рычал не по-кошачьи.
Одновременно второй «партнер» наседал на Гришу, который пытался собой загородить швейную машинку «Зингер». У журналиста Корецкого глаз наливался свежим фингалом, а в руках он сжимал старинную чернильницу на медной подставке. У обладателя кепки был расквашен нос и порезана щека.
Увидев Жорика с камнем в руках, Горошкин завопил, словно подстреленный, и повис на свободной руке аптекаря. Оба покатились по полу, сбили с ног «кепку», тот стукнулся башкой о буфет. Стукнулся, но сознание не потерял, а начал материться так виртуозно, что Грише захотелось немедленно записать.
Именно в этот момент вновь хлопнула входная дверь, и в квартире появился Станислав Аркадьевич.
Он печально осмотрел поле битвы и вдруг рявкнул: «Всем встать!»
Командной силы в его голосе было столько, что участники безобразия немедленно поднялись с пола.
— Вот, — сказал виновато Жорик, протягивая хозяину отвоеванный у кота камень. — На полу валялось. Я подумал, может, нужное чего… извините.
Станислав Аркадьевич посмотрел на Гришу и тот виновато опустил глаза. Ведь это по его вине случились безобразия. На его присмотр была оставлена квартира. И вот. У буфета стекло треснуло, весь пол в грязных следах. Непорядок.
— Извините, — пробормотал Гриша, — я не смог их остановить…
— В холодильнике есть лед. Приложи к глазу; а вы, Антон Савельевич? Что это вы устроили? Что за безобразие?
— Я… я услышал шум… хотел пресечь… все-таки могло пострадать такое… все же живая вода, которую вы производите, представляет научную ценность… а вдруг бы что случилось… — он сбился.
— Вы же ученый. Какая живая вода? Это ненаучно, сами говорили.
— А параллельные миры? А… а карп?
— Какие параллельные миры? Подумайте сами. Где вы их видите?
— Но машинка… я бы смог доказать…
Поняв, что проболтался, Антон Савельевич смолк.
— Машинка? «Зингер» двадцать третьего года выпуска, рабочая модель. Неплохо, кстати, шьет. И вы собирались с этим изделием предстать перед коллегами? И рассказывать про живую воду? Ну посмотрите на ситуацию со стороны. В лучшем случае, ученые покрутят пальцем у виска. В худшем — вызовут «неотложку».
Горошкин представил себя со стороны и чуть не заплакал. Хорош бы он был — со швейной машинкой на ученом совете.
— А вы? — взгляд хозяина переместился на исцарапанного в кровь аптекаря. Жорик шмыгнул носом на манер первоклассника. Ему было плохо и больно. И очень, очень неудобно.
— Я? Просто зашел. Поговорить. Я много про вас слышал…
— Врет он! — обрадованно воскликнул Горошкин. — Он себе все хотел захапать, и Машинку, и камни. И производить живую воду в промышленных количествах!
— Глупости, — смутился Жорик. — Вот, спросите у молодого человека.
Гриша как раз вернулся в комнату.
— Да, он, кажется, хотел с вами поговорить.
— Ну-ну. — Взгляд Станислава Аркадьевича стал еще более печальным. — А зачем же вы у кота игрушку отняли?
— Я думал, может, это нужное что-то…
Щеки Жорика залились краской.
«Кепка», не дожидаясь, когда его начнут расспрашивать, заговорил сам:
— А че сразу я? Это вот он! — толстый палец уперся в побитого Горошкина. — Он нас нанял, чтобы, значит, Машинку… эту вот… забрать и к нему перевезти…
— Кругом предатели, — прошептал Горошкин.
Тихо, но все услышали.
— Ох, — побледнел вдруг Гриша, — а Танюшка-то! Она за полицией побежала, а за ней их второй выскочил…
Оба, и журналист, и хозяин квартиры, сорвались в коридор, но никуда бежать уже было не надо. Дверь открылась, за ней стояла гордая Таня и два человека в форме.
Она представила:
— Познакомьтесь, это мой отчим, дядя Слава. А это его друг дядя Иван. Они в полиции работают!.. Эх, жалко, лысый сбежал.
— Сбежал? — удивился Станислав Аркадьевич.
— Ну, да. Я его на выходе дверью приложила, он в снег бухнулся. Грохот был! Но пока домой бегала, он, наверное, очухался и уполз.
— Ну проходите. — Станислав Аркадьевич впустил новых знакомых в комнату.
И тут все увидели, что Горошкин стоит возле машинки и злорадно улыбается.
— Сейчас крутану! — крикнул он. — Я псих, отойдите на безопасное расстояние!
— Отойдите, — обеспокоился Станислав Аркадьевич. — Не ровен час, крутанет. Я не могу предположить последствия.
— Почему? — удивился Гриша. — Сами же говорили, проницаемость — односторонняя. Ну, напустит воды… так пол-то все равно мыть.
— Эй, — быстро заговорил изобретатель. — Отпусти ручку! Я эту штуку перенастроил. Слышишь? Она недоделана! Можешь ведь пропасть, дурья твоя голова!
— Это блеф! — азартно воскликнул Горошкин и все же сделал то, что собирался. Машинка застрочила, аккуратно, стежок к стежку сшивая миры. Силуэт Горошкина замерцал, начал таять. А на его месте, в луже мутной воды стало проявляться нечто крупное и серое.
— Тюлень! — опознала Таня новое действующее лицо. — Какой милый! Тюленьчик!
— Двусторонняя проницаемость! — воскликнул Гриша. — У вас получилось!
— Говорил же, не успел доделать! — всплеснул руками Станислав Аркадьевич.
— Е! — ухнул «Кепка». — В тюленя превратился! Не надо меня в тюленя! Только не в тюленя! Лучше в полицию!
Жорик, пока все отвлеклись, попытался пробраться в прихожую, но бдительные полицейские не допустили.
— А куда мы его теперь? — Таня попыталась подойти к зверю, но тот испуганно закричал и отступил к стенке. — Он же совсем дикий!
— Может, в дельфинарий? А как быть с Горошкиным? Нельзя же его там оставлять? — Гриша сказал это, а потом подумал, может, было бы и неплохо.
— Ой! Нельзя! — Тане стало жалко доцента, попавшего к тюленям. — Надо его вернуть.
— Выход один. — Станислав Аркадьевич посмотрел на мокрого зверя внимательно и печально. — Придется учить его пользоваться швейной машинкой!
Горошкин за сутки не сдвинулся с места. Кругом были тюлени, много, много тюленей. Они лежали так тесно друг к другу, что Антон Савельевич боялся пошевелиться, чтобы не потерять свой кусочек свободного пространства. Именно благодаря этому его и удалось вернуть живым и почти невредимым.
Станислав Аркадьевич за вечер устранил все недоделки, а Вафля, как назвали тюленя, оказался скотиной сообразительной, и уже на следующий день смог мордой крутануть ручку «Зингера». Дело не обошлось, конечно, без привязывания к ручке сырой рыбы, зато с тридцать третьей попытки она уверенно сдвинулась с места. Этого оказалось достаточно.
Мокрый и жалкий, в слегка пожеванном плаще, доцент сидел в углу комнаты и таращился на окружающих.
— Тюленьчик был лучше, — безжалостно констатировала Татьяна. — Он добрый был. И покладистый.
Станислав Аркадьевич накапал гостю валерьянки, дал сухую куртку и выставил вон. Без всякой жалости. А сам приступил к последовательному демонтажу Машинки.
— Зачем? — чуть не со слезами спросил Гриша. — Это же такое… такая…
— Вот именно, что оказалось — ни за чем! Кому в нашем мире понадобилась моя машинка? Авантюристам и бездельникам! Да и тем — никакой пользы, один ущерб.
— Но… как же живая вода?
— Камни-то у нас остались. Исследуем, проанализируем. Научимся сами делать. Не хуже природных. А за машинку ты не переживай. У меня появилась новая мысль. Думаю, нам под силу реализовать идею телепортации.
— Как?
— А вот так. Тюлень-то был наш. Земной. Настоящий.
Алексей Волков. Билет
— А что у тебя в руке? — спросила Ксения, глядя на пачку долларов.
— Это так, доллары. — Удалов протянул жене деньги.
— Дожили, — сказала Ксения и заплакала.
Кир Булычев. Надо помочь
Казалось, что время давно истекло, и напряженное ухо ловило радостное треньканье звонка, но в коридоре царила неправдоподобная тишина — ни хлопанья дверей, ни шумного топота, и тогда Славка не выдержал и скосил взгляд на часы. Вопреки ощущениям до конца урока оставалось семнадцать минут. Рука Василия Иннокентьевича вновь скользила по списку, и весь класс застыл в тревожном ожидании, которое можно было бы озвучить четырьмя словами: «Лишь бы не меня!»
— Итак, кто у нас давно не отвечал? — учитель словно чувствовал состояние ребят и специально тянул время.
Тридцать пар глаз упорно смотрели в сторону, стремясь показать, что в помещении никого нет. Но Василий Иннокентьевич преподавал около двадцати лет, и доказать свое отсутствие ученики не сумели.
— Рыжиков, — вздох облегчения, как шелест листвы при внезапном порыве ветра, вырвался из двадцати девяти легких.
Славка медленно — вдруг передумает? — поднялся из-за парты и застыл.
— Можно с места, — учитель с легким интересом рассматривал ученика.
Остатки надежды стремительно улетучились, и следом за ними начало быстро таять самообладание. В голове настойчиво вертелось: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?» Надо сказать, на редкость не к месту. Василий Иннокентьевич преподавал не литературу или историю, а физику, и там не было места былым сражениям и их красочным литературным описаниям. Диким усилием воли Славка попытался сосредоточиться, и кто-то словно милостиво сменил пластинку: «Пифагоровы штаны во все стороны равны». Но и этот стишок никуда не годился, и Рыжиков об этом прискорбном факте смутно догадывался. Затравленный взгляд скользнул по просветленным лицам товарищей, по обложке закрытого — хоть бы одним глазком взглянуть! — учебника, и догадка переросла в уверенность. Пифагор был ни при чем. Славка теперь это точно знал. Не знал он лишь то, что требовалось сейчас изложить Василию Иннокентьевичу, изложить точно и ясно, без двусмысленных толкований. В сознании стала вырисовываться мысль о величайшей несправедливости, в силу которой он, даже не читавший заданного материала, должен растолковать неведомое учителю, то есть тому, который и так прекрасно знает всю школьную программу. Но учитель о несправедливости, видимо, не догадывался и уже начал проявлять признаки нетерпения.
— Я… — рот раскрылся с трудом, и голоса было почти не слышно.
— Учил, — с показным сочувствием подсказал Василий Иннокентьевич.
Рыжиков с готовностью кивнул. Мысли перестали выплывать из тайников подсознания, и в голове установилась полнейшая, странно осязаемая пустота. Кто-то с задней парты, кажется Максимка Удалов, пытался подсказать, но то ли шепот разбился о неведомое науке поле, то ли по более простой причине: что звуки в пустоте не распространяются, Славка ничего услышать не смог. Услышал учитель, и его взгляд ударил говорившего сильнее мифической плетки. Подсказка умолкла на полуслове.
— Садись. Двойка, — Василий Иннокентьевич взял ручку и прицелился в клетку напротив фамилии вызываемого.
Все. Рука Рыжикова машинально легла на учебник и — о чудо! — в ту же секунду прямо в воздухе перед глазами возникли нужные страницы. Времени разбираться не было. Волнуясь, что наваждение исчезнет, Славка сначала медленно и неуверенно, а затем все быстрее и тверже начал читать…
Рука учителя застыла над журналом. Василий Иннокентьевич с удивлением посмотрел на Рыжикова, который вдруг ни с того ни с сего начал отвечать урок, как-то странно водя перед собой глазами и явно не подглядывая и не подслушивая, чего учитель от него не ожидал. Смутно чувствуя подвох, педагог быстро скользнул взглядом по классу, однако на лицах учеников было столько изумления вперемешку с откровенным любопытством: «Неужели выучил?», что Василий Иннокентьевич только усмехнулся и подумал про себя: «А ведь может, если захочет. И, главное, почти дословно по учебнику. Вот это память!»
— Честное слово, я ничего не читал!
— Ничего не читал, а пятерку заработал! — в голосе Максима Удалова звучало нескрываемое недоверие.
— Я же вам рассказывал, — Рыжиков подавил вздох. — Как только дотронулся до учебника, сразу увидел его раскрытым на нужных параграфах, и просто стоял и читал. Знаете, я даже подумал, а вдруг Вася видит, но ничего не говорит.
— Может, у тебя память феноменальная, — на лице еще одного приятеля, Кольки Замятина, промелькнула догадка. — Один раз посмотрел на страницу, и запомнил?
— Да я ее в глаза не видел! Говорю же: учебник ни разу не открывал!
— Да… — Колька потух.
В молчании друзья вышли на Пушкинскую, и Максим молча кивнул и двинулся к дому.
И тут Замятина осенило:
— А ты не экстрасенс?
— Что? — не понял Славка.
— Ну, эти… О них сейчас все пишут… Которые людей лечат без лекарств одним прикосновением рук, другие будущее предсказывают, третьи предметы силой мысли поднимают, четвертые через закрытую книгу умеют читать. Пальцами коснутся — и порядок!
— Не знаю, — Рыжиков неуверенно пожал плечами.
— Зато я знаю! — глаза Замятина светились восторгом и торжеством. — Представляешь? Подходишь ты к коробке со «Спринтом» и уже видишь, где выигрыш, а где пустышка. Ты же миллионером можешь стать! — Колька увлекался все больше и больше. — Главное, чтобы о твоих способностях никто не знал. Понимаешь: никто. А то ничего не получится. Давай бросим портфели и сразу двинем. У рынка лотереей торгуют.
— У меня денег нет, — до Славки постепенно доходило значение его скрытых возможностей, и пустяковая преграда мгновенно испортила настроение.
— Ерунда! Трояк я достану! — остановить порывы Замятина не удавалось еще никому. — Только давай выигрыш пополам.
— Давай, — в этот момент Рыжиков был щедр. Да и как не расщедриться в пятнадцать лет, когда будущее утопает в радужных мечтах, а перед глазами уже плывет призрак сказочного богатства, которое сделает его знаменитым на весь Великий Гусляр. Восьмиклассник Вячеслав Рыжиков выиграл в «спринт» три автомобиля «Волга»! Деньги сделают всемогущим, все куплю, что только захочу! И от этого предвкушения счастья хотелось обнять весь мир, сделать его еще светлее и лучше. И, конечно, рядом должен быть друг. Надежный и лишь чуть-чуть менее удачливый, верный помощник во всех начинаниях.
— Ну, тогда я мигом! — темперамент Кольки не позволял ему ждать. — Только помни: никому ни слова! — последние слова донеслись уже из подъезда. — Никому!
Им повезло: у входа на рынок в сочетании азарта и нерешимости стояла небольшая толпа. Время от времени то один, то другой наклонялся над притягивающей взоры коробкой и робко тянул билет. Остальные, как по команде, в волнении заглядывали ему через плечо. «Без выигрыша» — слов никто не произносил, но они тут же, неслышимые, становились известными всем. Тянувший виновато отходил в сторону, старательно пряча глаза и не находя в себе сил уйти от заветного ящика.
Чуть в стороне от толпы приятели заметили пенсионера Ложкина. Тот сам не играл, не хотел рисковать рублем, зато неотрывно следил, не выиграет ли кто-нибудь? К добру ли, к худу…
Выигрышей не было, разве что совсем уж по мелочам, и Ложкину процесс наблюдения надоел. Он что-то пробормотал про статистику, помянул Минца и медленно поковылял с базара.
— Помни, — в последний раз наставлял Замятин, — на всякие мелочи не разменивайся. Бери «Волгу» или «Жигуль». В крайнем случае — «Запорожец».
Славка рассеянно кивнул. На его лице блуждала странная, немного смущенная улыбка, а в голове царил хаос из обрывков грядущих свершений, которые обязательно будут выполнены, как только… Рыжиков уже ощущал на себе восторженные взгляды девчонок, подобострастие ребят, завистливый шепоток за спиной…
— Ну, что ты? Давай! — он почувствовал легкий толчок Замятина, и как во сне двинулся вперед, разрезая стоящую толпу.
— Один, — голос был какой-то чужой, не его. Пожилая женщина, не глядя, взяла протянутый рубль и кивнула на коробку.
Все в том же полусне, Славка неестественно медленно коснулся рукой зеленоватых билетов. Пальцы почему-то слегка дрожали, а в голове гулко отдавались резкие, неприятные удары собственного сердца. Перед глазами стлался туман, и сознание никак не могло включиться в происходящее. «Этот», — пальцы наконец захватили билет и потянули его из коробки. Руки не слушались. Пришлось приложить немало усилий, чтобы надорвать и развернуть обертку. Чувствуя глуповатую улыбку, Славка протянул женщине вкладыш. Та взглянула и что-то произнесла, однако смысл слов не доходил, а перед глазами все мелькали куски будущей легкой жизни.
Женщина повторила снова и вложила вкладыш в послушную Славкину руку. Тот продолжал стоять, как вкопанный, и продавщица начала сердиться.
— Что ты мне суешь? Урна справа! — наконец прорвалось в сознание Рыжикова.
Все с той же глупой улыбкой Рыжиков посмотрел на бумажку и с трудом прочитал: «Без выигрыша».
Славка опять не понял, и лишь очередной толчок Замятина вернул его к реальности.
— Не тот, дурак! — услышал он шепот друга. — Тащи еще! Только будь внимательнее! Сосредоточься, ну!
— Еще один, — все так же машинально Рыжиков протянул второй рубль, и рука опять зависла над коробкой.
«Этот. Или этот», — пальцы чуть касались билетов в поисках манящей удачи. Что-то упорно влекло к дальнему левому углу, и рука покорно двинулась туда.
На вкладыше были все те же безжалостные слова: «Без выигрыша».
Отказываясь верить, Славка повернулся к Замятину и прочитал на его лице столько разочарования, что сомнения немедленно пропали. «Но как же так?» — промелькнуло в голове, а рука уже сама тянулась с последним рублем.
Привлеченная «крупной» игрой толпа возбужденно зашевелилась.
На этот раз Славка выбирал мучительно долго, и женщина хотела прикрикнуть на него, но почему-то передумала и усмехнулась. От волнения дрожь в пальцах усилилась, и от этого стало неприятно и стыдно. Наконец, будь что будет, Рыжиков ухватил билет и застыл с ним, не решаясь надорвать.
— Дай сюда! — Замятин побледнел от ожидания, но действовал ловко.
Вытянувшие шеи «болельщики» скоро смогли прочитать все те же магические слова: «Без выигрыша».
— Экстрасенс! — Колька презрительно сплюнул и двинулся к выходу.
Славка устремился следом. Его щеки горели от мучительного стыда, и нестерпимо хотелось спрятаться, провалиться сквозь землю, сделать все, что угодно, лишь бы исчезнуть, скрыться с глаз свидетелей его позора.
Внезапно Колька повернул к нему разочарованное злое лицо и бросил как оплеуху, четко и неумолимо:
— Зубрилка и обманщик! Чтобы завтра трояк у меня был! — и, свернув в сторону, быстро пошел прочь.
Через месяц Василий Иннокентьевич принимал экзамены за восьмой класс. Один за другим ученики подходили к столу, где сидел строгий и жестокий, как им казалось, преподаватель, и тянули билеты. Лица одних сразу вытягивались от разочарования, другие, наоборот, начинали счастливо улыбаться, причем первых, как всегда, было больше.
Время шло, а Рыжиков все еще торчал в коридоре, не решаясь зайти. Мальчишеская жизнь почти не оставляет времени на учебу. Поэтому вопросов Славка знал немного, и волновался все сильнее и сильнее. Наконец, он пересилил себя, вошел в класс и на негнущихся ногах медленно подошел к учительскому столу. «Не сдам, не сдам», — упорно билась в мозгу предательская мысль. Но пути назад уже не было.
Рука наугад коснулась билета и — что это? — перед глазами возникли напечатанные с противоположной стороны бумаги вопросы. На секунду Славка опешил, но тут же начал лихорадочно соображать. Ничего подобного он не знал. Однако билет еще не был поднят, и это давало определенные права. Рука легла на следующий. Ответы на него были легче, но ненамного. «А если этот?» — Рыжиков коснулся третьего и счастливо вздохнул. Этот билет он знал.
С появившейся уверенностью Рыжиков изящно поднял листок бумаги и перевернул. Все было точно так, как он только что прочитал. Прочитал прямо в воздухе, не подглядывая и лишь касаясь листка кончиками пальцев.
Победоносно посмотрев на обреченно сидевшего над непонятными вопросами Замятина, Славка непринужденно назвал Василию Иннокентьевичу свой счастливый номер и пошел готовиться к ответу.
«Зубрилка», — мелькнуло воспоминание, но прежняя обида куда-то исчезла, и давняя несчастливая игра вызвала лишь легкую улыбку.
Алексей Волков. Гипнотизер
— Ну и как? — спросил Удалов, когда, покачиваясь от выпитого, мужчина вернулся к столику. — Продавщица ничего не заметила?
Кир Булычев. Как его узнать
У каждого человека есть мечта. Обычная или неповторимая, реальная или фантастическая, материальная или духовная, но обязательно большая, ибо маленькая мечта уже и не мечта, а так, всего лишь желание.
У Эдуарда Лапкина тоже была светлая мечта, которую он лелеял днем и ночью, в школе, дома, на улице, тайком от друзей. Шли дни, проходили года, но, как часто водится, она оставалась все той же, неосуществимой, заветной, манящей, ускользающей, как горизонт.
Лапкин мечтал получить пятерку. На первый взгляд это так просто: сел и выучил. Но именно здесь скрывалась самая неодолимая преграда: учить что-либо Лапкин не хотел. Сотни раз открывал он учебники, но огромное отвращение вынуждало его тут же вскочить из-за стола и устремиться на улицу. Не было силы, способной удержать, остановить Эдика.
У его приятеля Максима Удалова такой удерживающей силой в детстве был отцовский ремень. И пусть теперь превратившегося в юношу мальчишку никто не стегал, успел образоваться условный рефлекс. Хочешь учиться, нет, а все равно приходится. Родители же Лапкина изначально верили в исключительность сына, доверяли ему, и, если честно, не имели понятия, хорошо ли учится их единственное чадо.
После каждой попытки что-либо выучить Эдик терял часть сил, и к концу восьмого класса утратил их окончательно. С тех пор учебники не открывались практически никогда. Целыми днями Лапкин странствовал по своим друзьям: тому же Удалову, Замятину, Купцову или просто лежал на диване и читал какую-нибудь увлекательную приключенческую книгу. Воображал себя на месте героев, проживал вместе с ними кусок жизни, благо о школах там речь, как правило, не шла. А порой откладывал очередное творение Дюма или Сабатини и мечтал о том, как когда-нибудь станет круглым отличником.
Так все и продолжалось. Двойки утром, мечты о блестящих собственных ответах — вечером.
Однажды к мечте прибавилась затаенная зависть. Эдик стал тайно завидовать Рыжикову, сумевшему не уча заработать пять по физике. По утверждению приятеля — увидев нужные страницы прямо через закрытый учебник. Этот случай впервые навел Лапкина на мысль о непознанных свойствах человеческого организма и дал толчок к действию. Теперь Эдик часами держал руку на какой-нибудь книге, силясь прочитать там если не главу, то хоть страницу. Все было тщетно. Славкиным талантом он не обладал. Однако раз поманившая реальностью мечта уже не отпускала из своих объятий, и оставалось лишь найти к ней свой путь, такой же неповторимый, как пятерка в журнале.
А между тем в Великом Гусляре, как и во всех прочих городах необъятной страны, начался новый учебный год, и опять потянулись обычные школьные будни. Незаметно прошли первые две недели. Вызывали пока мало, и Лапкин получил лишь одну оценку: два по физике.
Впрочем, выше троек оценок он и не знал.
Бестолково промелькнул лучший день школьной недели — суббота. Вернее, та его часть, когда занятия уже позади и можно наслаждаться блаженным ничегонеделаньем и сознанием того, что впереди еще целые сутки свободы. Хотя и омраченные неотвратимостью подло надвигающегося понедельника. Однако субботним вечером о понедельнике еще не думается, зато свобода звучит в душе подобно прекрасной мелодии. Отдавшись ей во власть, Лапкин долго шлялся вместе с Удаловым и Рыжиковым по знакомым с детства улицам, строил всякие планы, дышал ароматами бабьего лета.
Разошлись поздно, когда в большинстве окон стал гаснуть свет, но кто думает о времени в такой вечер? Разумеется, первым опомнился Максим. Он побаивался, что влетит не от отца, так от матери, и потому заторопился домой. У остальных родители были менее суровы, но все равно надо когда-то возвращаться.
Сон не торопясь смежил веки Эдика, и потянулись нелогичные, но сладкие видения. Снился Василий Иннокентьевич. Растроганной, торжественной и приятной была его речь: «Молодец, Эдик! Наконец-то я услышал от тебя отличный ответ. Не сомневаюсь, что и дальше ты всегда будешь отвечать точно так же».
Рука учителя потянулась к журналу, и Лапкин знал: сейчас она выведет напротив его фамилии жирную, упитанную пятерку. Но в последний миг рука застыла, а сам учитель медленно повернулся в сторону двери. Оттуда прямо на него летела огромная ленивая муха и басовито, в полном соотношении со своими размерами, гудела.
Василий Иннокентьевич с силой запустил в нее ручкой, однако не попал и в панике замахал руками. А муха резко дернула его за волосы, долбанула невесть откуда взявшимся клювом и взмыла вверх.
Учитель схватился за голову и мешком рухнул на пол. «Это нечестно, сначала пятерку поставьте!» — захотел крикнуть Эдик, только слова застряли в горле. Муха плавно развернулась и ринулась в новую атаку. На этот раз на Лапкина. Ее гигантские фасетчатые глаза уставились на девятиклассника и в них словно промелькнуло: «Стой! Сопротивление бесполезно! У тебя каменные руки. Ты их не поднимешь!»
Эдик скосил глаза на свои руки. Они действительно были каменными, хорошо хоть, не кирпичными, и поднять их мог разве что башенный кран.
«Нет!» — крик ужаса исторгся из груди, но он не смог остановить летающего хищника. Зловеще жужжа, муха взвилась на дыбы и раскрыла свой страшный клюв…
Солнце только что взошло над крышами. Его лучи врывались в комнату, отражались от мебели и стен, кричали о наступлении нового дня и необходимости вставать. Но вставать не хотелось, хотелось вернуться в сон, и лишь воспоминания о так и оставшейся в нем хищной мухе мешали это сделать.
Но там ли?! Отчетливый гул продолжал преследовать Лапкина и здесь. Гул шел откуда-то сзади. Холодея от возвращающегося страха, Эдик осторожно повернулся, насколько сумел, в кровати, вывернул голову под немыслимым углом, а в довершение скосил слипающиеся глаза. Гигантской мухи не было, однако гул не умолкал. Глаза Лапкина раскрылись шире, и наконец-то парнишка увидел виновницу кошмара. Ленивая, как все ее осенние собратья, она медленно и бесцельно летала по комнате и ни на секунду не переставала жужжать. Муха в самом деле была довольно крупная, однако ничем не отличалась от обычной раскормленной мухи.
Эдик продолжал лежать, каждой клеточкой тела ощущая нарастающую злость против разбудившей его твари. Наконец, злость выросла настолько, что превзошла обычную утреннюю лень. И тогда Лапкин вскочил. Муха словно ждала этого и ловко увернулась от машущих рук. Гул стал громче, и желание убить виновницу возросло в той же пропорции. Только от желания до осуществления путь не близок, и Лапкин это знал.
«Ты только сядь. Сядь, дорогая, ну, сядь! Посиди, ведь ты устала. Хоть немного», — повторял Лапки, не сводя с черной тушки немигающего взгляда. Муха, похоже, услышала призыв, и не только услышала, но и послушала. Как загипнотизированная, она безвольно приткнулась к стене и обреченно затихла.
Лапкин не стал ждать ее выхода из транса. Рука на ощупь нашла на столе толстую книгу, и тут же последовал удар. Ни крика, ни стона, насекомые не способны на подобные звуки. Лишь резкий хлопок да грязное пятно на обложке и стене.
Эдик брезгливо отбросил орудие убийства и полез обратно в постель. Солнце продолжало светить по-прежнему, однако даже оно было не в силах помешать сну. Утреннему и потому особенно сладкому.
Было воскресенье…
На этот раз пробуждение было неторопливым и приятным. Сон уходил медленно, постепенно, и так же медленно возрождалась явь, не подстегнутая необходимостью немедленно вставать и идти в школу.
Лапкин лежал с полузакрытыми глазами и не то думал, не то грезил. Мысли текли такие же ленивые и нечеткие, как грань между сном и пробуждением. Лишь где-то за ними мелькали контуры чего-то важного, и Эдик лениво пытался его понять, но тщетно. Тогда он сделал усилие, попытался сосредоточиться, однако ничего из этого не получилось.
Читать бесплатно другие книги:
