Реальный репортер. Почему нас этому не учат на журфаке?! Соколов-Митрич Дмитрий

Профессиональные соображения

Кирпич – это не размер текста, а его состояние.

Репортаж может быть большим (в разумных пределах), но читаться на одном дыхании. А может быть на четверть полосы – и уже кирпичом.

Мой первый начальник Александр Голубев, который сейчас работает в «Коммерсанте», вместо слова «заметка» иногда употреблял слово «песня»: «Ну что, когда песню напишешь?» В его шутке была доля истины. Чтобы не стать кирпичом, репортаж действительно должен быть похож на песню, в которой припев читается между строк, а текстовая масса разбита на куплеты.

Чем сложнее сюжет, тем лучше будет, если вы раздробите его на небольшие перегоны. У каждого из них будет свое смысловое начало и завершение, но в то же время каждый такой перегон дает очередной импульс всему тексту. Так будет легче и писать репортаж, и его читать. Он станет похожим на извилистую дорогу, ехать по которой гораздо интереснее, чем по прямой. До конца пути сохраняется интрига – а что там, за поворотом? Если этой интриги не получается, значит, у вас выходит кирпич.

Вещь банальная, но очень важная: если вы хотите СТАТЬ репортером – у вас, скорее всего, ничего не получится. Надо хотеть СТАНОВИТЬСЯ репортером – тогда шансы есть.

В первые лет пять карьеры свое творческое самолюбие следует засунуть как можно глубже. А когда придет время его вынимать, вы уже поймете, что можно обойтись и вовсе без творческого самолюбия.

Не надо злоупотреблять диктофоном.

Это не только затягивает подготовку текста, но и способствует тому, что репортаж становится перегруженным второстепенными деталями. Процесс расшифровки диктофонных записей так погружает в тему, что каждая фигня кажется архиважной.

Я пользуюсь диктофоном лишь в трех случаях.

1. Когда тема конфликтная и нужно иметь подтверждение слов собеседника.

2. Когда собеседник, выдавая важную информацию, говорит очень быстро, а заставить его говорить медленнее не представляется возможным.

3. Если речь собеседника настолько колоритна, что зафиксировать ее другими средствами просто нереально.

Во всех остальных случаях вполне можно обойтись блокнотом или даже собственной памятью. А иногда это просто необходимо: многим людям свойственно раскрепощаться, когда они видят, что их слова никак не фиксируются.

Отправляясь в командировку, не стоит заранее становиться экспертом в той теме, по которой предстоит работать. Это сделает вас невосприимчивым к деталям (в лучшем случае) или предвзятым (в худшем). Оставьте себе пространство для удивления и неожиданных открытий. Оптимальная степень первичного погружения должна быть такой, чтобы не испытывать на месте чувство дезориентации – не более того. Если переборщить, то репортаж получится сухим. Если, наоборот, на этой стадии недоработать, вас на месте могут легко ввести в заблуждение. Короче, не надо бояться быть дураком. Главное – чтобы не полным.

Знаете, чем отличается очень хороший репортаж от просто неплохого репортажа?

Очень хороший репортаж похож на самолет. В нем тоже нет ничего лишнего. Поэтому он летает.

Ничто так не портит репортаж, как этот смысловой целлюлит. Надо уметь уничтожать собственный текст. Даже получать от этого удовольствие. На самом деле процесс написания репортажа начинается не тогда, когда ты с выпученными глазами гонишь текстовую массу, а когда спустя некоторое время начинаешь сбрасывать балласт. Как только твое произведение становится легче воздуха – оно готово, можно сдавать.

Еще у репортажа должен быть «профиль крыла». Но об этом – в следующем соображении.

Как известно, самолет не полетит, если в результате разгона давление снизу не окажется сильнее давления сверху. Можно развить сколь угодно бешеную скорость, но, если корпус аэролайнера не обладает правильной аэродинамической конструкцией, отрыва от земли не произойдет и самолет в небо не втянется.

Профилем крыла репортажа может быть что угодно. Неожиданный угол зрения, ярко выраженное доминирующее настроение, смелое и удачное композиционное решение, сильный сквозной образ… А вот фактура сама по себе профилем крыла быть не может. Фактура – это скорость. Какой бы сенсационной она ни была, если в репортаже нет ничего, кроме фактуры, – он так и будет гонять туда-сюда по взлетке, пока пассажиры не потребуют трап.

Наличие профиля крыла читатель должен почувствовать в первые тридцать секунд чтения. На взлете. Как только это произошло – он уже никуда не денется, шасси убраны.

3 2002 год, июль Поза Ку

Как проводят остаток своей жизни осужденные террористы

Полгода назад был вынесен приговор чеченскому бандиту Салману Радуеву. Приговор, оставленный без изменений Коллегией Верховного суда, вступил в силу. Сейчас Радуев этапируется в город Солъ-Илецк Оренбургской области, в колонию ЮК-25/6, где уже отбывают пожизненное наказание пятеро террористов, в числе которых Салаутдин Темирбулатов по кличке «Тракторист». Этот репортаж – попытка сделать наказание, которое несут террористы, публичным. Как в Средневековье, как в современной Америке. И пусть это не смертная казнь, но общество имеет право увидеть, что эти люди наказаны и как именно они наказаны.

Черный дельфин

Проходя мимо административного здания колонии, можно подумать, что в небольшом городке Соль-Илецке есть дельфинарий: перед крыльцом застыли в прыжке два чугунных черных дельфина в человеческий рост. Выглядит зловеще и непонятно. При чем тут дельфины?

Еще в восьмидесятых, когда здесь располагалась колония особого режима для туберкулезных больных, один зэк-умелец сделал два фонтанчика в виде черных дельфинчиков. Они до сих пор стоят на режимной территории. Эти не так зловещи, как те два новодела, что стоят на свободе. Но впечатление – как железом по стеклу. Дельфинчики черные, а шарики, на которых они стоят, – красные. Курортный стиль.

– Название прижилось по аналогии с «Белым лебедем», – рассказал мне начальник колонии Рафис Абдюшев. – Так называется колония в Соликамске Пермской области, где теперь тоже открылся участок для ПЛС – пожизненного лишения свободы. Мы ездили туда опыт перенимать.

– А смысл-то какой в этом дельфине?

– С тех пор как мы тоже стали колонией для ПЛС, смысл появился. Черный дельфин – это осужденный, который ныряет сюда к нам и не выныривает. Еще люди говорят, что у нас здесь все осужденные живут в позе черного дельфина. Иногда эту позу называют по-другому – Ку.

– Это как в фильме «Кин-дза-дза»?

– Хуже.

Ништяк

В «Черном дельфине» живет полковник армии Дудаева Салаутдин Темирбулатов по кличке «Тракторист». На соседнем этаже – два организатора взрыва дома в Буйнакске 4 сентября 1999 года, в результате которого погибли пятьдесят восемь человек, Алисултан Салихов и Пса Зайнутдинов. В той же камере Тамерлан Алиев с Зубайру Муртузалиевым, они осуждены за пособничество организаторам теракта в Махачкале на улице Пархоменко 4 сентября 1998 года, унесшего жизни восемнадцати человек. Их соседи по колонии – осужденный Рыльков, на счету которого тридцать семь изнасилований и четыре убийства, осужденный Буханкин, который считает себя учеником Чикатило, некто Николаев и Маслич, осужденные за каннибализм. И еще пятьсот сорок осужденных.

– Каждую новую партию осужденных мы встречаем так, – рассказал замполит Алексей Викторович Трибушной. – Они с завязанными глазами проходят сквозь строй собак на поводке, которые лают у них над самым ухом. От автозака до самой камеры. Осужденные не знают, что собаки на поводке, поэтому ожидают расправы в любой момент. После этой процедуры они уже в таком состоянии, что применять резиновые дубинки и «черемуху» почти не приходится. Но все равно, попав сюда, каждый осужденный проходит пятнадцатидневный воспитательный период.

– Учите «резиновой азбуке»?

– Редко. Это первые этапы в 2000 году приходилось воспитывать по полной программе. Люди еще не совсем понимали, что такое пожизненное лишение свободы. Тот же Темирбулатов сначала по-русски не понимал. Мы звоним начальнику областного УИНа Александру Гнездилову: «Товарищ генерал, он по-русски не понимает!» – «Как не понимает, чтобы завтра к утру понимал!» Через два часа перезваниваем: «Товарищ генерал, все в порядке, уже спряжения проходим». Теперь вновь прибывшие просто вливаются в сложившуюся систему и не рыпаются. Эти пятнадцать дней им нужны лишь для того, чтобы выучить все рапорты и научиться принимать позу Ку.

Мы поднялись на третий этаж тюремного корпуса еще екатерининской постройки. Когда-то здесь сидели «боевики» Пугачева, работавшие на местных соляных приисках. Я заглянул в глазок камеры. Осужденные в черных робах с полосками на брючинах, рукавах и шапочках сидели по два – четыре человека в камере. Вернее, не сидели, а ходили из угла в угол – три шага туда, три обратно. Некоторые бегали. Многие драили унитазы или мыли полы – от скуки здесь это делают по три-четыре раза на дню. Я прошел по коридору в обе стороны и глянул в каждый глазок – одно и то же. Замполит громыхнул засовом, и осужденные в глазке, как током ударенные, метнулись к стенам.

– Чего это они?

– Когда дверь откроется, все уже должны стоять в позе Ку.

Дверь отворилась, за ней – решетка от пола до потолка.

Справа и слева у стен замерли люди. Если хотите понять, что такое поза Ку, встаньте лицом к стене так, чтобы можно было до нее дотянуться рукой. Ноги раза в два шире плеч. Теперь согнитесь так, чтобы упереться в стену не лбом, а затылком. Поднимите руки за спиной вверх, насколько это возможно, и растопырьте пальцы. Это еще не все. Закройте глаза и откройте рот. Теперь все.

– А зачем открывать рот? – спросил я замполита.

– Во рту можно спрятать что-нибудь острое. Вы не думайте, что это мы придумали для забавы. Тут все инструкции кровью написаны. Пожизненно осужденный – самый опасный осужденный. Знаете, есть слово такое – «ништяк». Это когда ничто не страшно. Смертной казни нет, а что бы ты ни сделал, хуже пожизненного тебе уже не дадут.

Эти вопрос и ответ были потом. Потому что сразу после открытия двери один из осужденных метнулся на середину комнаты, согнулся перед нами в позе Ку и затараторил очень громким и очень счастливым голосом:

– Здравия желаю, гражданин начальник!!! Докладывает дежурный по камере осужденный Свиридов!!!

Далее без запинки последовали полный список статей, по которым Свиридов осужден за разбойное нападение, умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, кражу в составе организованной группы и вовлечение несовершеннолетнего в преступную деятельность, информация о том, какой суд и когда вынес приговор, решения по кассационным жалобам. И все это – без единой запинки и с тремя восклицательными знаками.

– Вопросы, жалобы, заявления есть?

– Никак нет, гражданин начальник!!!

– На исходную. Второй.

Первый прилип затылком к стенке, второй метнулся на середину.

– Есть, гражданин начальник!!! Здравия желаю, гражданин начальник!!! Докладывает осужденный Барбарян!!!

Из дальнейшего следовало, что Барбарян сидит за убийство четырех человек.

– На исходную. Третий.

– Есть, гражданин начальник!!! Здравия желаю, гражданин начальник!!!

Последний рапорт длился особенно долго. Одно только перечисление статей заняло полминуты: 102-я, 317_я, 206-я, 126-я, 222-я, 109-я, 118-я, 119-я, 325-я…

Дослушав рапорт, замполит закрыл дверь и включил в ней свет. Вся камера разом:

– Спа-асибо, гражданин начальник!!!

Замполит выключил свет:

– Спа-асибо, гражданин начальник!!!

– Пост номер пятнадцать, вопросы, жалобы, заявления есть?

Небольшая пауза, и стройный рев из всех камер сразу:

– Никак нет, гражданин начальник!!!

Если бы замполит мне не сказал, я бы никогда не догадался, что третий рапорт произнес Темирбулатов по кличке «Тракторист». В позе Ку все люди одинаковые.

Камера 141

На другом этаже, в специальной коридорной клетке, нас уже ждали Алисултан Салихов и Иса Заинутдинов, осужденные за взрыв дома в Буйнакске. В профиль с открытым ртом они были похожи на рыбу, выброшенную на песок. В той же самой позе их отконвоировали в камеру для разговора, посадили на вмонтированную в бетон табуретку и пристегнули наручниками к специальному ушку. Опять доклад и приказ открыть глаза. Алисултан Салихов наконец стал похож на человека, а не на робота, но глаза как шальные бегали мимо меня.

– Чего это он?

– Им запрещается смотреть в глаза. Чтобы лиц не запоминали.

Салихов и Зайнутдинов получили пожизненное за организацию взрыва дома в Буйнакске в сентябре 1999 года. Это был первый из серии чудовищных терактов, после которых в Чечне возобновилась контртеррористическая операция. Под руинами погибло пятьдесят восемь человек. Салихов лично подогнал грузовик, начиненный взрывчаткой, к дому на улице Леваневского. Своей вины он не признает до сих пор.

– Я занимался частным извозом. Старший брат позвонил мне, сказал, что у него поломалась машина и чтобы я приехал – помог. Я отвез машину туда, куда он сказал, но то, что в ней взрывчатка, я не знал!

– Вы чувствуете раскаяние?

– Какое может быть раскаяние, если я не считаю себя виновным?

– Ваши отношения с сокамерниками как складываются?

– Нормально. Они там все по той же статье сидят.

– Читаете что-нибудь?

– Сейчас читаю Коран. А до этого православные газеты читал.

– А как это вы – и то и другое?

– Чтобы знать. Все должен знать человек.

– Религиозный обряд совершаете?

– Пять раз в день.

Пса Зайнутдинов – почти старик, хотя, когда он был в розыске, среди его примет было и «атлетическое телосложение». По-русски он говорит пока неважно, но рапорт уже произносит без акцента. Виновным себя тоже не считает.

– Это все политика. Нашим властям мешали религиозные люди. Мешали их коррупции, их бизнесу. И чтобы расправиться с ними, чиновники не побрезговали взорвать. А я просто в долги залез, нужно было машину продать. Я же не знал, для чего она нужна.

– Ваши первые впечатления об этом учреждении? В таких строгих условиях можно ли вообще остаться человеком?

– Я вам так скажу: я на этапе встречал людей, которые убили три, четыре, пять человек. За деньги. Этих людей уже человеком не сделаешь. В нашей камере мы этого человека не убили. У нас люди спокойные, хорошие, нормальные люди.

– На что вы надеетесь?

– На Всевышнего. И еще у меня есть надежда, что когда-нибудь уйдет эта власть. Год, два, три – и уйдет. Брежнев ушел, Путин уйдет, другой уйдет.

Читаю личные дела, и сомнения в их невиновности рассеиваются. На суде Зайнутдинов признал, что его сын Магомедрасул работал у Хаттаба и что он поехал навестить его в Чечню и там познакомился с Салиховым, постоянным посетителем ваххабитской мечети на улице Пирогова в Буйнакске. Следствие установило, что, возвращаясь от Хаттаба, они раздобыли две машины для теракта (второй грузовик, припаркованный у другого дома, не взорвался по чистой случайности). Потом Салихов сам припарковал грузовик в нужном месте, а после взрыва оба уехали в Грозный к Хаттабу. Там они долгое время носили оружие, но утверждают, что ни разу не выстрелили. Затем Хаттаб сделал им поддельные паспорта и попытался переправить в Азербайджан. Зайнутдинова задержали в Махачкале, Салихова – в Баку.

Теперь они сидят в камере 141. Там же – главный уполномоченный Пенсионного фонда по Буйнакскому району Тамерлан Алиев и подполковник милиции Зубайру Муртузалиев, организаторы покушения на мэра Махачкалы Сайда Амирова, в результате которого погибли восемнадцать человек. Первые двое здесь всего три недели, вторые – полтора месяца. Алиев и Муртузалиев, конечно, тоже невиновные. Особенно натурально получается быть невиновным у Алиева. Он человек с высшим экономическим образованием, располагает к себе.

После перерыва на обед (гороховый суп, картофель, соевое мясо) привели Темирбулатова. С ним разговаривать было интереснее, потому что говорить о своей невиновности у него не получалось. Все помнят видеозапись, на которой он выстрелом в затылок укладывает на землю российского солдата.

Механизатор

– Темирбулатов, желаете ли вы говорить с прессой, позволяете ли себя фотографировать? – спросил замполит, когда Тракторист, пристегнутый наручниками к табуретке, открыл глаза.

– Гражданин начальник, – голос Темирбулатова был сиплый и плачущий. По сравнению с тем, кого мы видели на видеозаписи расстрелов солдат, он казался вдвое меньше. – Спасибо вам, гражданин начальник, что спросили. На вопросы я смогу – отвечу. Снимать желательно я не согласен. Потому что… Могу я ответить, почему?

– Можете.

– Двадцатого марта 2000 года фотокорреспонденты с меня сделали то, что не бывало со мной никогда. Они с меня, как сказать, Деда Мороза сделали. Спасибо вам, гражданин начальник.

– Что значит Деда Мороза? Монтаж? – не понял я.

– Нет, просто из меня сделали клоуна. Ведь если справедливо ко мне относиться, я никто.

– Что значит никто?

– Вы слышали, наверное, мне дали кличку «Тракторист». Я по специальности механизатор. Но у меня никогда не было такой клички. Журналисты, которые первый раз меня снимали, спросили, кто я по специальности. Я сказал: тракторист. С этого дня уже третий год меня каждый называет трактористом. Вы с одного слова десять слов делаете.

– Как вас здесь содержат?

– Этому режиму я ничего не могу сказать. Содержат меня нормально, обращаются нормально, кормят нормально, претензий у меня нет.

– Я не о соблюдении режима, а о строгости.

– К строгости я никаких претензий не имею. То, что я должен делать, я выполнял и буду выполнять, против ничего я не имею.

– Вы живете здесь с двадцать седьмого августа прошлого года. Вы ощущаете в себе какие-нибудь неадекватные изменения?

– Нет, этого я не могу сказать. По сравнению с тем, что со мной делали в СИЗО, здесь очень хорошо.

– А что было в СИЗО?

– Вы не знаете? Я тогда расскажу. Как я до этого учреждения дошел, я не знаю. Я большую часть времени в сознании не был. Все было со мной, все было. Просто не сдох я почему, я не знаю. В этом учреждении я немного пришел в себя, правду сказать. Тут обращаются нормально, кормят нормально, претензий у меня к этому учреждению нет.

– Говорят, вы заболели туберкулезом.

– Да, еще в СИЗО. У меня закрытая форма.

– Вы общаетесь с сокамерниками?

– Вместе сидим, вместе находимся. Так, радио слушаем, книги читаем, газеты. Сначала я по-русски плохо читал, а теперь хорошо научился. Коран я не читаю, потому что не знаю по-арабски, я «Талисман» читаю – это молитвы.

– Раскаиваетесь?

– Не понял вас.

– Жалеете о том, что совершили?

– Правду если сказать – преступления я не совершил. А кто нас довел до этого, они должны за это отвечать. У нас были избраны президент, парламент, министерства, все было у нас – мы им подчинялись. Люди ведь ничего не знают, люди подчиняются власти. Я убил в то время, когда был президент Дудаев, Джохар Дудаев.

– Семья вас навещает?

– Да, письма пишут, посылку высылают. Один раз жена приезжала, дядя приезжал.

– О чем вы разговаривали?

– Главное – увидеться. А вообще-то я себя в данный момент считаю покойником. Они так не считают, они еще надеются.

– Лечат вас здесь достаточно хорошо?

– Да… лечат… достаточно…

Когда Темирбулатов снова встал в позу Ку, я увидел на полу его слезы.

Кривая Силье

Замполит Алексей Трибушной, медик по образованию, дал диагноз увиденному с точки зрения теории стрессов.

– Есть такой канадский ученый Джин Силье. Он вывел общее действие стресса на организм человека – так называемую кривую Силье. По этой кривой здесь проходят все. За два года тридцать человек уже дошли до кладбища. Первый год, как правило, человек живет познанием этих условий и себя в этих условиях. Потом еще года три идет период стабилизации, в это время человек похож на робота, он выполняет команды не задумываясь. Далее – два пути. Если человек адаптируется, он сможет и дальше быть роботом. Если нет – идет довольно быстрое угасание. И умственное, и физическое. Воспаление лимфатических узлов, изъязвление желудочно-кишечного тракта, разрастание коркового слоя надпочечников. Те четверо еще в стадии познания. Они надеются и верят. Темирбулатов уже вошел в фазу стабилизации, достиг, так сказать, полного Ку.

– Вам их жалко?

– Нет. Знаете, в детстве у меня были голуби. Я их холил, лелеял, любил. И вот как-то раз мою голубятню взломали, голубей унесли, а птенцы, оставшиеся без родителей, погибли на моих глазах. Для меня это был такой шок! Почему? Я их воспитывал, выкармливал, любил, а кто-то, кому на все это наплевать, вот так пришел и сделал. Наверное, поэтому я пошел в исправительную систему. И когда во мне просыпается сострадание, я вспоминаю этих голубей.

– Зря вы вообще приехали писать о них, – сказал на прощание директор колонии Рафис Абдюшев. – О них не надо писать, их надо просто забыть. Так и напишите: «Все, забудьте». Наши сотрудники хотя и работают за две тысячи рублей в месяц, но свой долг знают и никогда никого отсюда не выпустят. От вас требуется лишь одно: вычеркнуть этих людей из памяти. Считайте, что они уже не на Земле, считайте, что они уже в космосе.

Профессиональные соображения

Вот многие спрашивают про журфак. А нужен ли он вообще, чтобы стать репортером в частности и журналистом вообще?

Я сам окончил журфак, но ответ на этот вопрос дам неоднозначный.

Не знаю, как в других университетах, но в моем МГУ журфак был самым бестолковым из всех факультетов. Учиться на нем было одно удовольствие – потому что на нем можно было и вовсе не учиться. Но именно по этой причине учиться хотелось, и лично я на журфаке научился многому, но только не тому, как работать журналистом.

И дело тут даже не в профессиональном уровне преподавателей предметов, связанных с профессиональной ориентацией (хотя Прохорова вспоминаю с содроганием). Дело просто в том, что журналистика – это не наука, а сфера чистой практики. Тут трудно чему-то научить теоретически. Это ремесло. Ну можно дать какие-то профессиональные азы, заставить вызубрить закон о СМИ и привить нормы журналистской этики. Но это все помещается в один семестр, а потом надо просто тащить людей в редакции и погружать в работу. Или же наоборот – приглашать в аудитории известных журналистов, чтобы они делились собственным опытом, пусть противоречивым, но заставляющим задуматься о профессии всерьез и надолго. А совсем хорошо – делать и то и другое.

Лучшие из наших преподавателей так и делали – например, Галина Викторовна Лазутина, у которой я учился.

В «Русском репортере», где я сейчас работаю, выпускников журфака ровно двое – я и Юля Гутова. Остальные – бывшие и действующие педагоги, философы, социологи, биологи, военные переводчики и еще хрен знает кто. И это нормально. Во многих передовых странах мира, например, вообще нет никаких журфаков. В СССР они появились искусственно – это был такой фильтр, через который пропускали будущих журналистов, чтобы у них были правильные головы. В постсоветское время на волне моды факультеты журналистики страшно расплодились, но я в общем-то не против. Пусть будут.

Журфак – вещь абсолютно безвредная. Это такой филфак-лайт, он помогает будущему журналисту быть не совсем идиотом. На моем факультете, например, была очень сильная кафедра русского языка (спасибо Розенталю), не менее сильная кафедра литературоведения (спасибо Богомолову), хорошая кафедра зарубежной литературы (да-да, Балдицын) и еще много чего замечательного.

Кроме того, после факультета журналистики психологически легче входить в профессию. Ты избавлен от комплекса неполноценности, и у тебя есть друзья, с ними прорубать себе дорогу проще. Журфаковские дружеские связи – они будут помогать на протяжении всей жизни.

Но вот главная ловушка журфака – это комплекс ПОЛНОЦЕННОСТИ. Это когда, окончив вуз, будущий журналист приходит в редакцию и говорит: «Я журналист, вот диплом, берите меня на работу, но только на хорошую зарплату, потому что диплом красный». Это очень смешно.

Диплом журфака – это вообще такая вещь, которую надо сразу после получения засунуть в укромное место и вспоминать про него только при оформлении ипотечного кредита. Я не знаю ни одного вменяемого редактора, который, общаясь с потенциальным сотрудником, попросил бы его показать документ о профильном образовании.

Потому что сейчас, когда вы окончили вуз, ваше обучение только начинается. И будет продолжаться всю оставшуюся жизнь. И вообще – странно, что вы дожили до пятого курса и до сих пор не в штате какого-нибудь СМИ или хотя бы не в числе его постоянных авторов. Надо было уже курса с третьего прогуливать пары и работать, работать.

На журфаках, как правило, преподают умные люди, они все понимают.

Постарайтесь овладеть слепым десятипальцевым методом работы на клавиатуре – этому, кстати, учат на журфаках.

Когда скорость набора текста отстает от скорости мысли – это не есть хорошо. В результате мысли тормозят и путаются.

Кроме того, скоропись – это лишняя возможность избавиться от жалости к собственному тексту.

Репортаж начинающего журналиста очень легко узнать по количеству «следов»: «Мы пошли туда, а потом сюда», «Мы пытались туда прорваться, но нас не пустили», «А еще нас сюда не пустили и туда не пустили, а вот сюда пустили», «Таксист мне поведал вот что», «Потом мы долго пили чай и батюшка рассказывал много всякого, о чем и не рассказать», «А потом мы долго пили водку и мои собеседники рассказывали, как хорошо пить водку с таким человеком, как я»… Не надо превращать репортаж в отчет о командировке. Нельзя выворачивать сцену кулисами в зрительный зал. Никто смотреть не будет.

Репортаж – это шоу. Даже если у вас от темы дрожит кадык и на глаза наворачиваются слезы, нужно набраться хладнокровия и работать с материалом именно как с материалом, а не как с собственными эмоциями или фактами своей тысячу раз никому не нужной биографии. Все технические подробности собственного труда имеют значение лишь в том случае, если они имеют принципиальное значение для раскрытия темы, но в девяносто девяти случаях из ста они значения не имеют. К той массе увиденного, услышанного и пережитого, что вы привезли из командировки, нужно уметь относиться как к тому камню, от которого Микеланджело предлагал отсечь все лишнее, чтобы получилась скульптура.

Навальный в своем блоге песочит нашего брата: «Только что позвонили с радио. Не буду говорить, с какого:

– Приглашаем вас на передачу. Как раз по вашей тематике – "Защита минаретов".

– Чо-чо, – говорю. – Защита чего?

– Защита минаретов. То, чем вы занимаетесь. Точно что-то связанное с минаретами.

– Нет. Я защитой минаретов не занимаюсь. А если б и занимался минаретами, то скорее их сносом, а не защитой.

– Извините.

Во взаимном недоумении кладем трубки. И тут меня осеняет. Радио-девушка имела в виду" защиту миноритариев".

Радио, между прочим, деловое».

Случай из собственной практики. Девяносто второй год. Я худой и глупый. Стажируюсь в «Комсомолке», в «Алом парусе». Мне дают задание позвонить в военкомат и спросить что-то про призыв. Звоню, спрашиваю, кладу трубку. Иду к начальнику: позвонил, записал, когда дедлайн? Начальник задает пару наводящих вопросов, после которых становится ясно, что я забыл спросить у чувака из военкомата, кто он такой и как его зовут. Получаю легкий нагоняй, иду исправляться. Но перезванивать стыдно, поэтому набираю телефон другого военкомата. И знаете, что я первым делом спрашиваю у новой жертвы? Прямо сразу после «алло»? Да, именно это я и спрашиваю:

– Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста…

И слушаю в трубке пронзительную тишину.

Это я к чему? Это я к тому, что, если с вами случилось нечто подобное, не надо вешаться. Ну бывает…

Не вздумайте спасать мир.

Как только вы начнете профессионально заниматься спасением мира, хоть целиком, хоть частично, – вам надо будет срочно менять профессию. Уходить или в политику, или в благотворительность, или в правозащиту, или еще куда-нибудь.

Сотни ваших героев, читателей и просто доброжелателей будут призывать вас срочно кого-нибудь или что-нибудь спасать. Будут стараться сделать из вас журналиста одной темы или одной идеологии – то есть нежурналиста. Если в ваши планы не входит менять профессию – вежливо кивайте, обещайте подумать и идите своей дорогой.

Журналист – человек отстраненный. Особенно репортер. В этом не цинизм, а ценность репортерского взгляда.

Не питайте иллюзий. Вы никогда не измените этот мир. А если вам даже удастся в нем чуть-чуть что-то сдвинуть с места или переставить, не факт, что это изменение будет к лучшему. Вы занимаетесь своим делом, мир занимается своим. Получится у вас на что-то позитивно повлиять – хорошо, но нет смысла делать это целью вашего труда.

Однажды Иван Охлобыстин, уже будучи священником, рассказал мне один эпизод общения со своим духовником. Он рассказывал это неконфиденциально, поэтому считаю себя вправе процитировать:

– Батюшка, вот в первые годы службы я как-то за все и за всех переживал, мучился, страдал – даже молиться было некогда. А теперь…

– …А теперь все по фигу?

– Точно!

– Ну, значит, ты наконец-то стал настоящим священником.

С репортерами та же фигня.

4 2003 год, ноябрь Столица империи «Ха»

Почему жители города Нефтеюганска не хотят вступаться за Ходорковского

О том, что государство воюет с ЮКОСом, знает вся страна: фронтовые сводки уже год занимают верхние строчки рейтинга новостей. Само слово «ЮКОС» давно переросло значение своей аббревиатуры (Юганскнефтегаз – КубышевОргСинтез) и стало символом: для одних – свежего воздуха демократии и свободного бизнеса, для других – превышения олигархами своих социальных полномочий. Между тем в ЮКОСе пока еще работают сто семьдесят пять тысяч человек. Вместе с их семьями это уже около полумиллиона. Если же прибавить все предприятия, которые напрямую зависят от ЮКОСа, получится огромная масса людей. Если бы они встали на защиту опального олигарха, с ними пришлось бы считаться любой власти. Почему подданные империи Ходорковского безмолвствуют, спецкор «Газеты» Дмитрий Соколов-Митрич попытался понять, побывав в столице ЮКОСа – городе Нефтеюганске.

Раз Ходорковский, два Ходорковский

От аэропорта «Сургут» до столицы ЮКОСа ехать пятьдесят километров. На всех встречных заправках цена за литр бензина АИ-92 не опускается ниже шестнадцати рублей – это почти на два рубля больше, чем в Москве, и на три – чем в Подмосковье. Дороговизна бензина в Ханты-Мансийском автономном округе, который стоит на нефти, объясняется тем, что в регионе нет нефтепереработки. Чтобы попасть из скважины на заправку, топливу приходится сбегать на «материк» и вернуться обратно.

Первое впечатление о городе приятное: упакованные снегом улицы выглядят чисто, машины перед пешеходными переходами послушно останавливаются, обычные хрущевские пятиэтажки, выкрашенные в яркие цвета, выглядят по-европейски аккуратно, на улицах много света, на каждом втором фонарном столбе горит пирамидка ЮКОСа: пирамидка – ромашка – пирамидка – звезда – пирамидка – салют – пирамидка – ромашка и так далее.

Все девяносто шесть тысяч человек местного населения приехали сюда в последние тридцать семь лет – это возраст города. Судя по обитателям Доски почета «Юганскнефтегаза» по национальному составу преобладают русские, татары, башкиры и азербайджанцы.

– Но здесь национальность не имеет того значения, которое она имеет в других регионах, – говорит ведущий специалист отдела по связям с общественностью Алексей Радочинский. – Нефть размывает все различия, в том числе и национальные. Здесь человек чувствует себя прежде всего нефтяником, а уже потом русским или татарином.

Алексея трудно назвать Радочинским. Его все называют Ходорковским. Ему сейчас тридцать один год, и если взять фотографию Михаила Борисовича десятилетней давности, то он будет похож на него, как Электроник на Сыроежкина. Когда Алексей приехал в Нефтеюганск из своего родного Кургана и устроился учителем истории в школу, на него оглядывались на улице. Когда он стал вести на местном телевидении передачу «Черное золото Сибири», город вздрогнул. Пошли слухи, что МБХ прислал смотрящим своего родственника.

– Правда, по характеру они совершенно разные, – говорит начальник Радочинского Ирина Крикун. – Михаил Борисович – он как ртуть: мобильный, энергичный, фантастически работоспособный и умеющий интуитивно угадывать правильное решение. Алексей – он более вдумчивый, что ли. Прежде чем что-то сделать, очень долго анализирует. Но бегает тоже быстро. Особенно если придать ускорение.

Радочинский, как никто другой в этом городе, ощущает на себе отношение людей к Ходорковскому. Усмешки, которыми провожают его взгляды прохожих, становятся все напряженнее.

Где спички?

На здании центрального офиса «Юганскнефтегаза» висит табличка: «Осторожно! Лавиноопасная крыша». Внутри ситуация не лучше.

– Мы подошли к тому моменту, когда по всем законам бизнеса уже пора временно увольнять людей, – говорит директор по развитию производства Юрий Левин. – Конечно, мы будем тянуть до последнего, но наши возможности не бесконечны. Вот сейчас кончится графитовая смазка и у нас будет выбор: либо нарушать технологию, либо останавливать все сто пятьдесят ремонтных бригад. Закупить новую – не на что. От нас ушли почти все иностранные партнеры: «Шлюмберже», «Халибертон», «Петроальянс». Остались лишь те сервисные компании, руководителей которых по старой советской традиции можно уговорить «войти в положение». Но и они уже берут кредиты, чтобы оставаться на плаву, – в сущности, чтобы кредитовать нас. Если бы мне кто-нибудь год назад сказал, что мы когда-нибудь заведем папку «Остановка производства», я бы его убил. А сейчас это реальность.

Юрий Левин – типичный птенец гнезда Ходорковского. В Нефтеюганск попал по распределению в 1983 году: тогда за место здесь, на передовой нефтяной отрасли, студенты дрались. Начинал простым оператором, но во второй половине девяностых резко пошел вверх по служебной лестнице, поскольку отвечал всем четырем требованиям ЮКОСа к персоналу: молодой, перспективный, злой, талантливый. Левин считает, что Ходорковский создал великолепную систему мобильного менеджмента, способную решить любую задачу в любом месте и на любом производстве.

– Но в последнее время мне приходится работать не менеджером, а клерком, только успеваю на запросы отвечать, – Юрий Алексеевич включил проектор, на экране высветился график под названием «Динамика запросов со стороны внешних организаций в ОАО «ЮНГ». – Вот смотрите – в январе их было тридцать шесть, то в октябре – сто один. Такое ощущение, что ЮКОС – это какая-то Атлантида, которую только что открыли, и теперь все нами интересуются.

– Причем большинство вопросов – на грани разумного, – подхватил разговор директор по региональной политике Сергей Буров. – Представьте, что вас кто-нибудь спрашивает, сколько коробков спичек вы купили шесть лет назад в магазине № 28. Вы будете долго смеяться, а нам приходится всерьез отвечать. Я помню, как в советские времена я строил себе дачу. Приходилось каждый чек сохранять, чтобы потом можно было отчитаться, где какую доску купил, и доказать, что ничего не украл. Похоже, эти времена возвращаются.

Сила денег

Южносургутское месторождение. Бригада № 8 ремонтников сервисной компании ООО «РУСРС». Внешне это выглядит так: посреди заснеженного болота два вагончика с надписью «ЮКОС», рядом из скважины извлекает трубы специальная техника, за техникой следят три человека на ледяном ветру. Вокруг видны еще несколько десятков скважин. Выглядят они совершенно несексуально: просто из-под земли выныривает и снова ныряет в землю железная труба, на трубе – кран. Красные трубы – холодные. Это нагнетательные скважины. По ним под землю подается вода, чтобы поднимать нефть в верхние пласты. Синие трубы – теплые. В них расположенный под землей насос качает нефть с глубины 2,5 километра. Традиционные нефтяные вышки – это уже вчерашний день нефтедобычи, их продолжают изображать на всяких буклетах исключительно для красоты.

Начальника бригады Вахида Белосарова мы застали в вагончике. Он на ледяной ветер почти не выходит, он свое уже отпахал, в нефтянке с 1976 года. Но, несмотря на то что Белосаров сидит в тепле, вид у него нерадостный. И не только потому, что два месяца не платят зарплату.

– По большому счету, нам все равно, кому достанется ЮКОС, – говорит Вахид, не стесняясь присутствия работников идеологического фронта из «Юганскнефтегаза». – Лишь бы скорее ситуация как-то разрешилась. Лично к Ходорковскому мы никогда особой любви не испытывали. За что нам его любить? Мы когда-то по пояс в грязи поднимали эту нефть, работали на износ, а пришел Ходорковский, и нас, ремонтников, даже не спрашивая нашего согласия, выделили в отдельную фирму, лишили всех льгот, связанных со стажем работы, в том числе и права помощи при переселении на материк. Мы теперь по отношению к ЮКОСу никто. От меня требуют сдать удостоверение ветерана. Какая после этого любовь?

– Это называется оптимизация производства.

– Я не разбираюсь в экономике, но я разбираюсь в справедливости, – вмешивается в разговор старший мастер Рафаиль Сабитов. – И я не понимаю, почему законы бизнеса должны им противоречить. Можно было поверить в эту оптимизацию, если бы рядом с нами не было Сургута. Там зарплаты у нефтяников в два-три раза больше. Я недавно смотрел одну передачу по сургутскому телевидению и чуть не упал со стула. Звонит в прямой эфир помбур (помощник бурильщика. – «Газета») и задает лидеру профсоюза вопрос: «До каких пор мы будем получать эти несчастные сорок-пятьдесят тысяч рублей в месяц? Сколько можно это терпеть?» Мне хотелось позвонить и сказать: «Ребята, а вы знаете, сколько у нас помбуры зарабатывают? Максимум восемнадцать тысяч!»

– Пятнадцать лет назад на зарплату и отпускные можно было съездить в отпуск семье из трех человек, – в вагончик зашел Василий Сагорин (обеденный перерыв). – А сейчас только на билет в один конец хватит. Я сам вахтовик, живу в Нижнекамске, сюда езжу уже девятнадцать лет. До 1997 года мы бесплатно летали на самолетах. Теперь за свои ездим на поезде в плацкартных вагонах. Это тоже оптимизация.

– Но ведь ездите же, никто не заставляет.

– Да, вы правы. Ходорковский платит столько, за сколько люди готовы работать. Не больше и не меньше. В том же Сургуте, если сейчас снизить всем зарплаты в два-три раза, люди тоже будут работать. Куда ты денешься с подводной лодки? Тут, на Севере, ни у кого нет выбора. Но у людей при этом есть совесть. И вот Владимир Богданов, который возглавляет «Сургутнефтегаз», считает, что если ты сам зарабатываешь огромные бабки, то вроде как и людям надо платить по-человечески, а не по законам рынка. Вон арабские шейхи и то со своим народом делятся сверхприбылями, за это их и боготворят. А Ходорковский – даже когда он демонстрирует человеческие чувства – это расчет и ничего больше. Помнишь, Вахид, как во время кризиса он призывал нас «поддержать родную организацию» и добровольно написать заявления о временном снижении зарплаты на тридцать процентов? Написали, и что? До сих пор эти тридцать процентов не восстановлены. Короче, Ходорковский – это высокотехнологичная машина, зарабатывающая деньги. Быть таким – это его право, только тогда и на нашу любовь не надо рассчитывать.