Поиск Предназначения (сборник) Горчев Дмитрий

Да, и вот как раз в Джезказгане британский банкир однажды допустил большую промашку, в результате которой мы с ним угодили на традиционный казахский обед.

Обед был роскошен и немыслимо традиционен. Я сам, родившись и прожив в Казахстане тридцать лет, на такой обед попал впервые, ибо раньше не приглашали.

Казахи, кстати сказать, народ вполне продвинутый – многие из них закончили Оксфорд, а некоторые даже и Кембридж, но это был не тот случай. На первое нам подали варёный курдючный жир. Курдюк – это то, что у овцы вместо хвоста. Я, улыбаясь и параллельно исполняя переводческие функции, проглотил кусок, надеясь этим отделаться, но мне тут же навалили добавки. Я содрогнулся, но, впрочем, тут же порадовался, что не я тут самый почётный гость, ибо самому почётному гостю принесли голову барана с продолбленным черепом из которого надлежало есть ложкой мозги.

Я бросил переводить и стал с интересом наблюдать за британцем. И о! Он это сделал! Он попросил принести ему гранёный стакан, налил туда водки до краёв, произнёс цветистый тост за хозяина, его маму, папу, детей, внуков, племянников и, наконец, за хозяйку, крякнул, выдул одним духом и съел эти самые мозги. Все, до самого основания черепа.

«Ну как?» – спросил я его, когда мы уже ехали в машине в аэропорт.

«Ужасно, – честно ответил банкир. Потом подумал и сказал задумчиво (тут уж я, простите, употреблю английский, потому по-русски как ни крути, а всё получается коряво): – You know. You always play their game. Unless it сonfliсts with yours[1]».

Он был, видимо, последним расистом в Объединённом Королевстве, который полагал, что люди – они, всё же, разные.

Потоп

Я тогда жил в Алма-Ате в квартире на седьмом этаже, а старушка – на пятом. Она была бывшая учительница. У меня самого половина родственников учителя, и знакомые у них у всех учителя, так что всё моё детство прошло среди учителей. И тёща моя бывшая – учительница, и сам я работал учителем в школе, где каждый день наблюдал семьдесят носительниц знаний на разных стадиях непростого цикла женской жизни. Педагогика – это такое занятие, которое накладывает на человека такой нестираемый отпечаток, что его заметно даже с десяти метров в сумерках. Это вообще такое свойство у всех сильных профессий: врачей, депутатов, менеджеров среднего звена и так далее. Главным качеством учителей, в частности, является укрупнение испытываемых эмоций – чтобы всем было видно, даже с последних парт. В этом они похожи на оперных артистов.

Так вот. Когда я однажды залил весь дом (обычное дело – ушёл на сутки, забыв в раковине на кухне какой-то пакет, а тут как раз дали горячую воду, которой не было с прошлой зимы), я довольно быстро урегулировал все проблемы до самого первого этажа при помощи пятисот долларов. Но только не со старушкой-учительницей.

Когда я позвонил к ней в дверь, она открыла мне с большой бутылкой корвалола в одной руке и с градусником в другой. «Я вызвала скорую помощь, – сказала она мне предсмертным шёпотом. – Посмотрите, что вы сделали с моей квартирой».

Я зашёл, посмотрел: на кухне с пола был неровными кусками оторван весь линолеум, в зале со стен оборваны обои и в некоторых местах разворочен паркет. На полу были беспорядочно разбросаны стулья и книги. Мокрым был только один угол – вода, видимо, прошла внутри стен.

«Это всё я сделал?» – спросил я тупо. «А кто же ещё! – оскорбилась старушка. – Не я же!» Я пощупал оторванные обои: «А зачем вы их оторвали? Они же сухие». «Конечно сухие! – оскорбилась старушка. – А если бы я их оставила, они были бы мокрые!» «Так ведь и стена сухая!» «Ну и что, что сухая! – ещё больше оскорбилась старушка. – Как я могла знать, что здесь тоже не польётся вода?» «А стулья-то, стулья зачем?» «Молодой человек! – сказала старушка высокомерно. – Вы что – хотели, чтобы я спокойно смотрела на то, как заливают мою квартиру?» Я представил, как старушка швыряется стульями, и содрогнулся: «Ну ладно. Сколько вы хотите?» Старушка ждала этого вопроса, но начала издалека: «Ну, вы же понимаете, что надо делать капитальный ремонт…» «Понимаю», – сказал я устало. Мне вовсе не хотелось спорить и что-то доказывать. «Две тысячи долларов», – сказала старушка решительно. «Скока?!!» – охуел я: это был ещё прошлый век и вся старушкина квартира стоила тысяч двенадцать. А ремонт стоил вообще копейки – вдоль всей улицы Сейфуллина сидели тысячи людей, готовых за пятьдесят долларов побелить и наклеить всё что угодно. «Две тысячи, – повторила старушка ещё более решительно. – Во-первых, с такими соседями мне придётся купить моющиеся обои, а во-вторых, после этого потопа мне потребуется лечение».

Вот такая старушка.

Про сук

А вот была у меня когда-то сука под названием Марта.

Я вообще к собакам и другим домашним питомцам довольно равнодушен, но Марту эту неизвестно зачем завёл по настоянию тогдашней своей подруги, хотя точно знал, что скоро сбегу из Казахстана. Существо было почти ризеншнауцером и было очень непростое. Когда я в семь утра с закрытыми глазами выводил его как наказанный под дождь, оно влезало во всё собачье говно на улице, но само не срало принципиально. Срало оно на линолеум сразу после возвращения домой и глядело на меня при этом с восхищением. В остальном существо было вполне приятным: не пиздело, не напрягало и появлялось из чемодана, только когда его хотели видеть. Неизвестно как оно это определяло, но всегда правильно. Хозяйка же квартиры, которая приходила по четвергам убирать, утверждала, что более Хамского Животного она в жизни не видела. Хамское Животное валялось с грязными ногами на моей постели, чесало себя Везде и только что сигару не курило. Когда Хамское Животное сгоняли с постели, оно разгрызало веник и ссало на только что вымытом. Однажды существо спасло меня вероятно от смерти, когда я, как классический мудак из передачи дорожный патруль, уронил в кресло сигарету и пошёл спать. Существо больно укусило меня за ногу, зато все остались живы. Потом я навсегда уехал в питер и оставил существо той самой подруге, типа некуда мне её брать, пидарас. Семейка там была неважная: дети, бабушки, порядочек, спать в десять. Видимо, существо это дело быстро заебало, и оно вскоре свалило на помойку. Я сильно надеюсь, что она там нашла своё сучье счастье, потому что должна же быть хоть какая-то Бляцкая Справедливость, а то я совсем тогда не согласен.

30 лет

Когда мне исполнилось тридцать, я как раз разводился с женой и обдумывал, как бы съебать куда-нибудь подальше, но это, впрочем, тоже неинтересно. В общем, проснулся я утром, включил телевизор, а там шла программа из тех, которые передаются для придания бодрости тем, кому надо в девять часов быть на работе. Я к тому времени, к счастью, ни на какой службе уже не работал, так что смотрел её просто так. Ну и вот в этой программе лично для меня ансамблем крематорий была в то утро исполнена песня: «Ну вот нам уже тридцать лет. Ну вот нам уже тридцать лет. Ещё тридцать лет – и пиздец».

В принципе так не бывает, но тем не менее это чистая правда. Я дико расхохотался, быстро поругался с супругой и пошёл в магазин. Купил там себе две бутылки водки, и обе их, между прочим, выпил. Вечером потом пришли какие-то гости, приличные все люди, но я их не очень помню. Помню только, что никаких продуктов я в тот день принципиально не покупал, так что супруга моя кормила их квашеной капустой, водку я всю выпил, и гостям, кажется, было не совсем весело. Зато я сидел во главе стола и был совершенно всем чрезвычайно доволен.

Мохаммед

Хозяином нашей алма-атинской американской конторы был некто Мохаммед Фатуречи. По происхождению он был, кажется, сириец, но давно это дело забросил: закончил Оксфорд не то Кембридж и навсегда обосновался в Соединённых Штатах Америки.

Был он мужчина чрезвычайно благородной внешности с нестерпимо пронзительными глазами и в идеально дорогом костюме. Ровно ничего мусульманского в нём не было: в то время это было не принято.

Наш офис он посещал нечасто: раз где-то в полгода – у него было множество филиалов по всему свету.

В один из своих приездов он однажды уселся в кабинете проджект-менеджера и стал вызывать к себе по очереди всех сотрудников проекта: и местных, и экспатов, то есть коренных американцев.

Соседки по моему кабинету переводчицы Света, Лена и Наташа вернулись после беседы с Мохаммедом какие-то непонятные, но на мой вопрос о том, что же там, в этом кабинете собственно происходит, отвечать отказались. «Сам узнаешь», – сказали. «Неужели всех ебут?» – подумал я с ужасом, но мысль эту отмёл как неосуществимую на практике.

Тут дошла и моя очередь. Мохаммед очень благожелательно сидел в кресле, на столе стояла тарелка с печеньками. «Угощайся», – предложил Мохаммед. Я вежливо взял печеньку и откусил.

«Ну что, Дима, – спросил меня Мохаммед задушевно (а глаза блядь злые), – как тебе нравится работать в нашей команде („тим“ по-английски)?» «Очень нравится! – ответил я искренне. – И люди все прекрасные, и цель у нас благородная: развить наконец рынок ценных бумаг в Казахстане, да и вообще!»

Мохаммед посмотрел на меня очень проницательно (кажется, не поверил), тоже взял печеньку. «А вот скажи, Дима, как ты думаешь – может быть есть в нашей команде такие люди, которые, сами того не понимая, не дают нашей команде стать ещё лучше? Нет! Мы не будем их наказывать, увольнять – мы просто должны им подсказать, помочь…»

И тут я мысленно хлопнул себя по ляжке. Офисный человек с очень-очень хорошим жалованием совершает все человеческие действия только мысленно: расхохотаться в лицо, дать в морду, послать нахуй – всё это мысленно. Слишком уж хорошая зарплата и очень уж непыльная работа.

Ну так да. Я вдруг понял, кого же мне так мучительно напомнил этот многомиллионный американский сириец: да нашего армейского особиста!

Да и ладно. А Мохаммеду я тогда показал свой любимый фокус, то есть идиотского дебила, который вообще не понимает, о чём идёт речь.

Этот фокус любим мною потому, что, когда я его показываю, мне становится хорошо и спокойно, будто бы я возвратился домой. Потому что на самом-самом деле я и есть идиотский дебил, вынужденный всю жизнь изображать из себя вменяемого члена вашего не менее идиотского человеческого сообщества.

Ну а Мохаммед не очень мне поверил, но всё же отпустил. И ровно через два месяца (раньше не получилось) я уехал навсегда в город Петербург и с тех пор голодаю и скитаюсь. Зарплаты не те, да и работа довольно пыльная.

Но если без дураков, я сделал тогда вторую или третью в своей жизни умную вещь.

* * *

…И вот потянулись уже некрасивые пищеварительные пути покидаемого города (ему незачем более красоваться – его уже бросили), рельсы справа и слева сбегаются под наши колёса, и разве что случайная какая-то заросшая травою ветка вильнёт вдруг куда-то в сторону – к ржавому ангару да и сгинет за никогда не раскрывающимися его воротами с непонятными для живых людей надписями: ОРС НОД, ОКПО, УГРУ…

И вот уже остались позади дряхлый пожарный поезд в тупике, деревянные вагоны, каких давно уже не делают в бывшей братской республике ГДР, звенящий шлагбаум с выстроившимися к нему в очередь автомобилями (давно, видно, стоят, а мы только отъехали!). Закончился бесконечный, как нам казалось, бетонный забор, украшенный названиями радикальных партий и требованиями немедленной свободы, а то и вовсе бессмысленными загогулинами. И следует, значит, опять идти курить, теперь уже в тамбур – в этот раз не торопясь, аккуратно стряхивая пепел в чистую железную пепельницу, из которой не торчат ещё во все стороны тощие развратные окурки с перепачканными женской помадой фильтрами.

Потом вернуться на своё место и, дожидаясь проводника (обязательно нужно дождаться проводника! – а то вдруг билет неправильный и поезд остановят и высадят нас в чистом поле), осторожно рассмотреть попутчиков: не опасны ли? Не будут ли приставать с глупыми разговорами, храпеть, командовать, вонять? Вы докуда? Ах да, знаю, я там был один раз проездом.

И только когда проводница проверит билеты и выдаст постельное бельё, можно начинать обустраивать походный свой дом: выложить на столик книжку, ту, что давно собирался прочесть, да всё недосуг, или же наоборот – какую-нибудь безусловную дрянь в бумажной обложке, купленную ради непомерной её дешевизны на бегу в привокзальном киоске, чтобы пролистать и выбросить по приезде в урну; стащить с третьей полки матрас старушке, застелить бельё, повесить на скобу влажное полотенце, сесть наконец спокойно (едем!), открыть пиво, долго-долго смотреть в окошко до тех пор, пока за ним всё редеют и редеют строительные магазины, автозаправки, гаражи, позабытые кем-то бульдозеры на древнем и безнадежном кургане в честь строительства кольцевой дороги, паровозный музей – да вот и всё. Вот уже и нет решительно ничего, кроме грязных зонтиков ядовитого борщевика да кривых столбов. Стало быть, следует пойти с открытой бутылкой опять в тамбур.

Там уже курит неприветливый мужчина ещё в галстуке и строгая женщина с длинной сигаретой и равнодушным, но цепким взглядом. А вот ещё один человек вышел покурить, потом ещё один, и уже дым ест глаза. Кто-то открывает дверь в межвагонное пространство, где страшно грохочут две выпуклые железки, так ненадёжно скрепляющие вагоны между собой, за мутным стеклом так же напряжённо курят люди из чужого, не нашего, пространства – всюду жизнь.

В вагоне некурящие пассажиры слаженно шуршат пакетами, извлекая столь необходимые в дороге предметы: чашки, ложки, банки и кульки с пищей; в туалет выстроилась очередь на переодевание в тренировочные штаны с полосками и невыходные блузки; и старушка в соседнем купе завела уже нескончаемую свою историю про сына и невестку; а вот и проскочил мимо, лишь пошатнув нас на стрелках влево-вправо, полустанок с неразборчивым от большой скорости названием – слишком он для нас мелок, чтобы занимать драгоценное место в хранилищах нашей памяти.

Впрочем, в этой памяти вряд ли задержится даже имя и той станции, которую гордый наш состав удостоит краткосрочной остановкой, где мы спустим на хрустящий гравий своё отвердевшее от малой подвижности туловище и будем, зевая, отмахиваться от старух из привокзального градакитежа, умоляющих купить у них хотя бы одну бутылочку нездешнего пива. Сжалившись над старушками, купим мы у них кучку из четырёх рябых яблок или же два старательно облепленных укропом малосольных огурца, бросим на гравий недокуренную дымящуюся сигарету и назад – в привычный уже вагонный запах, почти что к себе домой.

Там на столике лежит вниз лицом книжка, раскрытая всё на той же непроходимой семнадцатой странице, в пачке осталось две сигареты и надо бы снять с третьей полки рюкзак, чтобы выудить с самого его дна следующую, но это потом, а пока лучше забраться наверх и, глядя в низкую, как крышка гроба, багажную полку, не торопясь переливать бесформенные мысли из одного полушария в другое.

Говорят, что половину дороги человек думает о том, что оставил позади, а вторую половину – о том, что ждёт его далее. Возможно, что у кого-то это именно так и происходит. А мы тем временем, поймав вдруг у себя в голове совершенно ни с чем не сообразный сюжет, понимаем, что засыпаем: день был хлопотный, да и предыдущий тоже.

Всегда ведь непременно нужно перед дорогой закончить тысячу неотложнейших дел и, конечно же, ничего так толком невозможно завершить, ибо для этого нужна целая человеческая жизнь, и вернувшись потом (если когда-нибудь удастся!), найдём всё те же дела в том же самом месте, и ровно ничего с ними без нас не случилось: небо не упало на землю, никто не сел в тюрьму и все люди, кому не вышел ещё земной срок, живы. Да если даже эти дела и никто вообще никогда не доделает – с нами ли, без нас, ничего ровно не произойдёт чрезмерно фантастического… Но, впрочем, мы уже спим.

Поиск Предназначения

Невский проспект

Всякий человек, прибывший в город Петербург не по важным делам, а просто так, погулять, выйдя июньским утром спросонья на перрон Московского вокзала, вынужден будет проделать тот самый путь, который прошли до него миллионы, а может быть, и миллиарды человек – путь вдоль Невского проспекта.

Нет нужды описывать этот путь тому, кто его уже прошёл, – он и так всё знает. Тому же, кому этот путь ещё только предстоит, можно посоветовать перечесть одноимённую повесть Николая Васильевича или же прослушать произведение главного патриота города Петербург – доброго доктора Розенбаума, там очень всё подробно расписано.

В песне этой, кстати сказать, наблюдательный доктор заметил одну из совершенно необъяснимых странностей поведения приезжих: они всегда идут от вокзала по той стороне, которая опасна во время артиллерийского обстрела, а возвращаются неизменно по противоположной.

А вообще Невский проспект очень мало изменился со времён Гоголя и Розенбаума.

Всё так же бродят по нему бессмысленные толпы, в которых встретить петербуржца так же невозможно, как встретить москвича на Красной площади. Из коренных жителей там бывает только милиция, которая, впрочем, исполняет в человеческом обществе функции сугубо служебные, по этой причине лишена некоторых гуманитарных качеств и не может считаться вполне одушевлённой.

Изысканные магазины пугают робких прохожих эксклюзивным своим дизайном – кажется, что только войди в такую вот красоту, и непременно что-нибудь там изгадишь, натопчешь и навоняешь. Швейцары, в чине не ниже генералиссимуса, стоят у врат таких гостиниц, в какие большинство из ныне живущих никогда не заглянут далее зеркальных их дверей.

Приезжий также непременно посетит один из торговых домов, где, непрерывно толкаемый другими приезжими, сможет в очередной раз восхититься смелостью человеческого ума, изобретшего все эти абсолютно никому не нужные предметы и изделия.

Некоторых зданий не стало, другие пришли в дряхлость и ни на что более не годятся, кроме как служить подпоркой для рекламы самого новейшего сотового телефона.

А так всё то же самое. Те же кони на мосту, и всё так же непременно попадёт приезжий под мелкий дождь не менее трёх раз и не менее четырёх раз сфотографируется он на фоне обязательных видов. Художники предложат ему те же самые картины, какие они всегда предлагают хоть в Москве, а хоть бы и в Париже.

Дойдя до канала Грибоедова, приезжий обязательно проголодается и узнает, что все питейные и пищевые заведения на Невском проспекте предлагают еду и напитки либо никуда не годные, либо за необъяснимые совершенно деньги.

Дальнейшая судьба приезжего нам неизвестна. Дойдя до самого конца Невского проспекта, он либо повернул налево – к Медному Всаднику, или же направо – к главному сокровищу Эрмитажа, каковым, как всем известно, является картина художника Рембрандта, ещё при коммунистах облитая кислотой неким маньяком. А может быть, пошёл он вовсе прямо – в казематы Петропавловской крепости, где поджидает его за каждым углом страшный лысый царь-пётр на коротеньких ножках, изготовленный по случаю заезжим скульптором Шемякиным.

Скульптор, впрочем, давно уехал назад к себе в Америку, но истукан ничего про это не знает. Поэтому он, как те полтора землекопа, которые в каждом встречном подозревали двоечника Виктора Перестукина, нападает на всякого посетителя, надеясь опознать в нём своего создателя. Не для того даже, чтобы сдавить ему руку бронзовой десницей, а так – просто посмотреть ему в глаза.

Ну а про приезжего наверняка известно лишь одно: ровно в полночь он будет стоять среди тысяч других на стрелке Васильевского острова – единственном в Петербурге месте, с которого можно наблюдать знаменитые Белые Ночи.

Летний Сад

Однако вовсе не обязательно брести по Невскому проспекту до самого его конца. Достаточно дойти до Аничкова моста и, полюбовавшись там на коней с яйцами и мужиков, прикрывших чресла тряпицами, свернуть направо.

Пройдя вдоль реки-фонтанки, необходимо купить в универсаме прямо напротив цирка-чинизелли бутылку портвейна и затем пройти мимо чижика-пыжика, чтобы убедиться в том, что его в семнадцатый уже раз спиздили. Потом пройти мимо замка, в котором императора-павла, известного угнетателя народного генералиссимуса Суворова, удавили даже ещё до того, как он расставил в этом замке новую мебель. Затем нужно повернуть за угол, и вы окажетесь у самых ворот Летнего Сада.

Если вы как-то причастны к художественным искусствам и состоите в каких угодно творческих союзах, вы будете приятно удивлены тем фактом, что вход для вас, наряду с инвалидами, пенсионерами и ветеранами всех закончившихся и ещё продолжающихся войн, совершенно бесплатный. А остальным, ничем не примечательным гражданам придётся таки раскошелиться на десять рублей.

Далеко не каждый готов вот так просто расстаться с этой суммой, и поэтому в Летнем Саду почти всегда мало людей. Там можно совершенно спокойно сидеть на скамейке, пить из горлышка портвейн, если вы его, конечно, купили, и ни о чём вообще больше не думать. Потому что думать о чём-либо в Летнем Саду – это надо быть совсем уже ебанутым идиотом. Не для того он вовсе предназначен.

Когда портвейн закончится, можно осмотреть аллегорические статуи. Для того, чтобы вы случайно не перепутали Коварство с Добродетелью, возле каждой статуи установлена специальная табличка. А то они очень мало друг от друга отличаются: почти у всех отбитые носы и очень грязные руки и ноги. Так что самая главная мораль, какую можно вывести из осмотра – это вывод о том, что да, действительно: надо, надо умываться по утрам и вечерам.

Кстати сказать, в каждое полнолуние совсем неподалёку можно встретить и самого наиглавнейшего радетеля чистоты: он, гремя шайками и размахивая мочалками, с рёвом носится туда и обратно по садовой-по сенной, пугая ночных пьяниц и патрульные машины вечно голодной милиции.

Никаких новомодных гигиенических средств он не признаёт, так что, изловив жертву, отмывает её добела хозяйственным мылом и начищает ей зубы мятным порошком, какого давно уже не продают в магазинах.

Петербуржцы

Если в Петербурге идти по какому-нибудь мосту, навстречу обязательно попадётся такой человек: в очёчках, с бородой, ну понимаете, в общем. Не маркетолог, это точно, и не менеджер, ни в коем случае. Про инвестиции ничего вообще не знает и про соотношение доллара с евро тоже не знает. Упал там доуджонс или поднялся – это ему похуй, он, может быть, вообще никогда не слышал такой фамилии.

Он, скорее всего, поэт, но не полезный поэт, типа песенник, которые все уважаемые и зажиточные люди, а из тех ненужных поэтов, вредных, у которых ничего в стишках не складно и всё непонятно. Ну или, может быть, он стучит в каком-нибудь ансамбле на железном треугольнике. То есть не делает вообще ничего. И никуда не спешит, заметьте, медленно идёт, не опаздывает. И при всём при этом довольный вполне – то есть не валяется дохлый на помойке, а идёт по мосту и, блядь, улыбается.

И вот таких людей в городе Петербурге целые вагоны в метро ездят. Один со скрипочкой, другой с контрабасом, третий – вообще ясно, что полностью ебанутый, но тоже уже пьяный. И таких людей – их дохуя. И никто из жителей Петербурга не обращает на них внимания, потому что половина жителей – это они и есть, а другие к ним давно привыкли.

Зато если человек приезжает из другого города, в основном из Москвы, такое положение вещей вызывает в нём страшное раздражение. Потому что в этом случае нарушается основной принцип Справедливости, то есть кто-неработает-тот-неест. А эти тут все не работают. И раз что-то едят, то, значит, из моего кармана и мои личные продукты.

Петербуржцев же давит противоположная жаба: по их мнению, москвичи захапали себе все денежки и тратят их теперь на всякую хуйню – транспортные какие-то кольца и оскорбительные металлические карикатуры на петра-первого. А ведь деньги можно тратить с гораздо большей пользой – накупить, например, ещё много-много уродов для кунсткамеры и зверушек для зоологического музея.

Два билета в Москву

На вокзале познакомился с чудесной кассиршей. Передо мною в очереди стояла девушка и ей сказали, что мол плацкарта нет, а есть только купейные и все очень сильно дорогие. Девушка отошла в грусти, и я подступил к кассирше тоже с грустью: мол, и мне тоже, видимо, остались одни слишком дорогие. «Ну что? – спрашиваю. – Мне тоже остались только с улучшенным питанием?» «Ну, это смотря, на какой поезд вам нужно, молодой человек, – отвечает кассирша. – Если на тот же, что девушка, то да». «Мне вообще-то до Москвы», – говорю. «Нет! Вы уж как-то решитесь: или до Москвы, или с девушкой». «А девушка куда?» – спрашиваю я тупо. «Девушка в Самару. Но ведь бывает же так, что вам нужно в Москву, а вы увидели девушку и решили, что вам нужно ехать в Самару». Я задумался. «Нет, – сказал я твёрдо. – Мне до Москвы». «Значит не полюбили», – расстроилась кассирша и со вздохом продала мне два билета в Москву: туда и обратно, хотя, если честно сказать, я и сам не знаю, чего я там в этой Москве забыл.

Брат

«Брат! – обратился ко мне в тамбуре человек с коричневым туркменским лицом. Мы подъезжали к москве, в окне торчала останкинская телебашня. – До павелецкой далеко ехать?»

Я мог бы и соврать, что, мол, до павелецкой от комсомольской три остановки по кольцевой, но я сказал правду: «Далеко, – сказал. – В метро не заходи, а то вообще никогда туда не попадёшь. Поймай лучше машину, только отойди от вокзала подальше».

Но мой совет ему, впрочем, не помог. Во второй раз я его увидел на выходе с перрона по левую руку от милиционера с равнодушным свинячим лицом.

Ну, как говорил один покойник, спасти можно лишь того, кого можно спасти.

Стёкла

Я в конце концов примирился с существованием мобильных телефонов. Ну не запихаешь же их обратно в ту пизду, из которой они вылезли, – значит, надо как-то с ними жить.

У меня и самого в последние года четыре есть такой телефон, и я честно признаю, что он таки выполняет некоторые полезные функции – будит меня к автолавке или показывает время. Ну или вот интернет, например, в который я прямо сейчас пишу.

А ведь когда они появились, ушла целая жизнь: «мы ждали оба, я у аптеки, а я в кино искала вас» – оно ведь уже невозможно, потому что быстренько созвонятся и встретятся. А нахуя, спрашивается, им это нужно?

И часы теперь носят только президенты, олигархи и пижоны. И муж уже никогда внезапно не вернётся из командировки. И на вопрос «где ты была» ответ теперь «у меня телефон сел и деньги на нём кончились».

Или вот это, помните – когда поезд вот-вот должен отправиться, какой-нибудь юноша на перроне пишет снаружи что-то пальцем на стекле отъезжающей девушке, и она что-то пишет, и оба ничего не понимают, кто чего пишет, но лица у них такие счастливые и влюблённые.

А сейчас чего: «Ну, пока-пока. Ага, позвоню. И я тебя. Нет, пьяных мужиков нет, бабушка какая-то. И я тебя. Ага, сразу позвоню. Пока-пока».

И ничего там, оказывается, интересного на этих стёклах не писали.

Ритуалы

Когда мне случается попасть на Васильевский остров, я непременно иду в чебуречную на шестой линии. За те годы, которые я прожил в Петербурге, в ней не изменилось ровно ничего: всё та же недовольная тётушка за кассой, те же самые влажные чебуреки и те же самые посетители. Старожилы говорят, что в точности так же там было и пятьдесят лет назад и, может быть, даже двести.

Там я заказываю два чебурека, сто грамм синопской и стакан томатного сока.

Когда я уезжаю из города Петербург в деревню с Витебского вокзала, я обязательно покупаю два блина в блинном киоске и после этого захожу в рюмочную «за бетонным забором». Там, опять же, всё неизменно: крепко клюкнувшая продавщица за стойкой и роняющая стулья уборщица, которая притворяется, что будто бы протирает пол шваброй.

Там я заказываю бутерброд с сёмгой, сто грамм водки санкт-петербург, потому что синопской у них не бывает, и полстакана томатного сока.

Когда я приезжаю в город Невель, я первым делом иду на базарную площадь и покупаю там у узбеков самсу с картошкой и банку пива-балтика. И только потом иду уже по своим делам.

Говорят, что малым детям ритуалы помогают как-то систематизировать незнакомое пока ещё пространство. А вот мне, пожилому уже весьма человеку, который это пространство истоптал вдоль и поперёк, нахуя это нужно?

Нет ответа.

* * *

…Ездил три часа по городу Петербургу и думал про то, что зачем-то в последнее время его совсем мало любил и забыл, что он прекрасный. А он очень прекрасный, особенно когда слякоть и мерзость, и с неба что-то брызжет, и у женщин его мраморных потрескались все груди и вообще он прямо на глазах у тебя разрушается и больше никто его не увидит. Потому что нехуй привыкать, что бывает красота. Надо чтобы всё сурово и неказисто – ватник, портянки, кирзовые сапоги. Цвет бывает только серый и хаки, когда только что со склада выдали, потом опять серый.

И не пиздеть.

Нищие

Вообще, надо сказать, что меня очень радует организация диспетчерской службы, распределяющей нищих по вагонам метро. Такого случая, чтобы в один вагон одновременно зашли две бригады нищих, я вообще не припомню, и даже чтобы на одной ветке по одному поезду ходили две бригады – такое случается редко и наверняка тогда диспетчер получает за это выговор.

Нищие подобраны со вкусом, тут тоже никаких претензий: горбатая бабушка, мальчик с гармошкой, афганский ветеран в коляске, чеченские ветераны на костылях с гитарой, пожилой олигофрен, несчастная мать с лишайным ребёнком.

Но вот тексты, тексты.

От фразы «люди добрые, извините, что к вам обращаемся» все пассажиры немедленно засыпают. Кто её придумал, эту фразу? Кто у них там вообще по литературной части? Простое обращение «дорогие друзья!!», произнесённое задорным голосом из пионерской зорьки, принесло бы огромные барыши. Или не принесло бы, но всё равно надо как-то экспериментировать что ли.

Рубль

Покупал жетоны в метро. Рядом с кассой мучалась женщина: Оййй – и я уехала, а она совсем уже плохая была… Ну почему я не осталась? Мужчина, не поможете рубль доехать? (мужику передо мной)

Мужик равнодушно уходит.

– Вот козёл! – говорит женщина вослед. – А вы, мужчина, рубль не поможете?

– Нет, – отвечаю я, – я, к сожалению, тоже козёл.

– Да нет, – говорит женщина, смотрит на меня внимательно, – вы не козёл, у вас денег просто нет.

Отворачивается, чешется.

И ведь действительно: нет. Дома в шкапчике лежат рублей пятьсот или даже семьсот, а с собой ну нихуя нет, только на метро.

А они откуда-то всё это знают.

Коммэрция

Когда-нибудь я наверное полюблю свой проспект просвещения.

Вот например выхожу из метро, за киоском притаилась бабушка. Ну, из тех, которым стыдно просить милостыню, поэтому они продают всякую хуйню. Эта продавала спички.

– Почём, – спрашиваю, – спички-то?

– По шестьдесят, на рубль две коробки. Молодой человек! Ну помогите же мне сделать Коммэрцию!

Озерки

Я туда собираюсь скоро уже два года, но всё время то уже поздно, то ещё рано, а то вдруг зима наступит и нехрен там делать.

Однажды я случайно доехал до станции Озерки на электричке, но это были не они. Вокруг платформы было чисто поле, на горизонте – панельный дом. Возле него гулял пьяный мужик с собакой. «Папаша, – спросил я, – как до Озерков добраться?» Мужик посмотрел на меня испуганно: «Зачем тебе Туда, говорит, всё равно ведь не дойдёшь».

И такая тоска у него в глазах – видно, что и сам не раз шёл он до этих озерков, через дождь, пургу, ползком, но всякий раз просыпался на крыльце своей девятиэтажки.

Сел я опять в электричку и уехал назад на станцию удельная от греха подальше.

У меня нет ни одного знакомого, который жил бы в Озерках.

Казалось бы, чего проще: сел в метро, проехал одну остановку, вышел. Не могу! На всех станциях выходил, а на Озерках – ни разу.

Я так думаю, что это местный филиал шамбалы и туда специально приглашают только по достижении огромной просветленности.

Ну и не выпускают потом никуда само собой. Нехуй шляться туда-сюда. Никто тебя сюда за шиворот не тащил.

13 рублей

Пересчитал все свои деньги из кармана: тринадцать рублей до получки.

Никто не верит, что дома у меня, где-нибудь в приглашении на казнь, не припрятана сотенка-другая на непредвиденные обстоятельства. А вот. А не припрятана. Очень это недальновидно.

На тринадцать рублей можно купить бутылку пива-бочкарёв или пачку сигарет-элементс. Вот этот выбор омерзителен. Если я куплю пиво-бочкарёв, я его выпью и подумаю: а вот бы сейчас покурить! И наоборот.

Поэтому я ничего вообще покупать не стану, буду ходить и думать: захочу – пива-бочкарёв куплю, захочу – сигарет-элементс, чего душа пожелает, того и куплю.

Вообще я как раз поэтому и люблю, когда у меня очень много денег: смотришь на пятилитровую бутылку блэк-лейбла и знаешь, что запросто можешь ее купить, но не покупаешь, потому что пить её минимум неделю, потом двое суток мучиться никчёмностью бытия, а жизнь коротка и Пушкин в мои годы уже умер. Хотя вот только что мужской голос за окном сказал: «А я другому отдана и буду век ему верна, блядь». Стало быть, не умер. Бессмертен, стало быть.

А вообще, в магазинах не нужно ничего покупать. Они в магазинах торгуют одним золотом троллей. Купишь прекрасное, принесёшь домой – а оно кислое, строчка кривая и показывает так себе. Такой дряни уже столько накопилось, что приходится ногой в мусорном ведре утрамбовывать, не выбрасывать же – деньги плочены.

Деньги нужно гладить утюгом, складывать в толстые стопочки и любоваться: вот захочу и Наморе поеду или пасеку себе куплю на Алтае, да много чего можно придумать.

Только вот не получаются стопочки никак. Дали вроде бы Кучу Денег, а залез в карман, пересчитал – опять тринадцать рублей. Куда делись? Ну ладно, помню карандаш купил в канцтоварах. Загадка какая-то.

Глубокая Коломна

В Петербурге есть несколько мест, где законсервировано время.

Например в Коломне навеки законсервировано городское захолустье. Там никогда не будет построено метро и элитное жильё. За Мариинским театром очень старательно разрушили целый квартал под осуществление бессмысленных мечтаний дирижёра Гергиева.

Построят или не построят – это ещё неизвестно, а вот то, что всё поломают, так это наверняка.

На улице Канонерской на стенах объявления: «Приём макулатуры и пустых бутылок в заброшенном доме за школой, крупногабаритный хлам не сваливать».

В замусоренном дворе в самой середине стоит пугающая своей немыслимой бесполезностью античная ротонда – когда-то наверняка стоял посреди неё деревянный стол, на котором некогда забивали козла.

Зато на месте разорившегося дорогого ресторана открылась рюмочная с водкой по восемнадцать рублей за сто грамм.

Другая рюмочная в особом Коломенском дворе, по степени разрушения догоняющем кронштадтский, напротив, повысилась в звании и теперь именуется «кафе». Грузин-хозяин за неимением тбилисского динамо болеет с прославленным кавказским темпераментом за зенит: «Куда, куда, билять, побежаль, шени дедис прочее нахуй!»

И грозно и торжественно возвышается над всем давно не существующий банк «Державный». Откуда? Откуда они все когда-то понавылезали – все эти орлы с потерявшимися коронами, мелкопоместные дворяне Свиньины, Толстые и Михалковы с ударением на второй от начала слог? Великие князья, почти Шереметьевы, не утратившие своего картавого и неестественного русского языка? Зачем оно всё было?

Зачем была вся эта медвежья порнография, исполняемая выпавшим из самолёта президентом России, с участием немецкого канцлера и бывшего американского клинтона с навсегда присосавшейся к нему Моникой Левински, и горький, горький запах прошлогодних листьев.

Прокурор с блядями, президент, падающий с моста, дама с собачкой возле танка, поэт Осенев, журналист Листьев – что это было? Сон, бред, смерть? Видимо, смерть – очень уж похожи на труповозов те, кто пришли к ним на смену.

А вот Зенит опять не выиграл. Но зато и не проиграл, между прочим. Зенит вообще никогда не выигрывает, но всегда чемпион, потому что другого чемпиона не бывает. А кто в это не верит, тот навечно идёт нахуй.

Патриотизм

Я не люблю государство, вообще никакое. Будь оно американское, европейское, дзен-буддийское или уж тем более своё родное.

По внутреннему своему устройству я прирождённый анархист, хотя и не прочитал ни единого сочинения Кропоткина или Бакунина.

Что, впрочем, не мешает мне в некоторых экстремальных случаях вызвать скорую помощь или набрать заветный номер ноль-два. Каковые, кривись тут или не кривись, и есть результат деятельности этого самого государства.

Когда вдруг внезапно это государство починило дорогу от Порхова до шоссе Петербург – Псков, я готов пожать ему руку (целоваться, впрочем, со свиножопой этой мордой не готов).

Мне не нравится нынешний президент. И прошлый не нравился. Позапрошлый был весёлый, но очень за него стыдно. Позапозапрошлому я бы с удовольствием набил морду. Не за министра иностранных дел Шеварднадзе, а за то, что мне лично из-за него набили морду в очереди за водкой в восемьдесят шестом.

Двоих предшествующих пропускаем: ффух – и нету. А потом тихий и уютный, как американский винни-пух, леонид-ильич.

Там, потом, отматывая ленту назад, Никита Сергеевич с натёртой суконкой лысиной, иосиф виссарионович с герцеговиной флор, председатель Общества Чистых Тарелок, канонизируемый или уже канонизированный болван (мальчика жалко), и дальше, дальше обратно.

Но я опять же вот про что. Ну не люблю я петра-первого, иоанна-грозного и даже, страшно сказать, на ярослава-мудрого я хуй клал с прибором.

Однако же вот за это пространство, которое благодаря им или вопреки им, образовалось и пока что существует, я глотку при возможности выгрызу, выплюну и утрусь рукавом.

На чужбине

А русский язык был, есть и будет языком межнационального общения.

Финский пограничник категорически отказался общаться по-английски, так как по-русски знал все слова, которые ему, пограничнику нужны: стоять, сидеть, ждать, паспорт, до свидания.

Человек, пропускавший нас на пароход силья-лайн, внимательно на нас посмотрел и сразу заговорил по-русски и совершенно без акцента.

Кстати сказать, я думал, что уже видел все нелепые плавучие средства, но оказалось, что не все. Пароход силья-лайн более всего напоминает магазин пассаж, поставленный в корыто и зачем-то выпущенный в открытое море.

Две индийских женщины-змеи, выступавшие в казино, прошли мимо меня и одна громко сказала другой опять почему-то по-русски: «Я же тебе говорила, что ты неправильно поставила ноги».

Во время ужина на Готланде норвежская, кажется, женщина во время часового выступления какого-то поэта отчётливо произнесла: «йобание писателы».

Ещё я подружился там с двумя литовскими деятелями искусств. Когда я вкратце пересказал им свой план спасения, литовцы радостно переглянулись и сказали, что они те самые люди, которые мне нужны. Они, оказывается, учредили Службу Решения Всех Проблем. Допустим, вас заебала тёща, жена, сосед сверху, ну кто угодно. Тогда вы набираете телефон 333, приезжают эти литовцы и решают вашу проблему немедленно и навсегда. Очень приятные люди.

Но на чужбине всё же нелегко. Как-то всё очень подозрительно – молоко в холодильнике, ветчина нарезана, кофе горячий и никого нет. Откуда оно берётся? Никто не работает вообще нигде, а краны работают все до единого. Тут должен быть какой-нибудь подвох.

Вчера ночью наконец увидел нечто родное: «Крыса! Крыса!» – закричал я радостно.

Крыса подошла ближе и оказалась ёжиком, блядь.

Гражданская бдительность

Сидел я как-то раз на скамейке на каком-то бульваре в городе Хельсинки. На бульваре этом стояла статуя зелёного господина с чайкой на голове. Вид у чайки был такой же неподкупный, как у финского таможенника: видимо, она состояла на муниципальной службе и должна была всё время сидеть на голове у зеленого человека, чтобы её фотографировали японские туристы.

Я не стал обижать чайку и тоже ее сфотографировал.

Времени до парома на Стокгольм у меня было очень много, так что я неспешно выкурил трубку, потом достал из сумки ёршик и стал так же неспешно эту трубку тщательнейшим образом чистить.

Увлёкшись этим приятным делом, я даже не заметил, как надо мной нависли два финляндских гражданина самой строгой наружности. Они указывали пальцами на моё занятие и произносили какие-то грозные речи.

«Чево?» – не понял я. Граждане ещё более строго указали на мою трубку.

«А! – сообразил я. – Это они решили, что я забиваю косяк!»

«Итс май пайп, – сказал я им на единственном известном мне зарубежном языке и повертел перед ними трубкой. – Айм клининг май пайп». И показал им грязный ёршик.

«О!» – сказали граждане, ничуть не сконфузившись, и тут же удалились, удовлетворив, по всей видимости, свою гражданскую бдительность к пороку.

Ну а я остался сидеть на скамейке. «Вот же ёб вашу мать! – подумал я. – Нигде нет мне покоя, нигде».

Дальше сидеть на этой скамейке уже не хотелось, да и гулять по городу Хельсинки большого желания тоже не было: город мне показался довольно скучным. Может быть, потому, что никто мне не показал какие-нибудь в нем интересные места. А в центре никогда не бывает ничего интересного.

Так что я встал и пошёл в паромный терминал в зал ожидания.

Там какая-то старушка спросила меня, русский ли я, и, узнав, что русский, попросила посторожить свою кладь. Потом старушка рассказывала мне про дочку в Швеции, про то, что старая уже ездить, а дочка к себе зовёт, внуки там, но ложиться уж лучше в свою землю, да и зять какой-то неприветливый – в общем, обычную свою старушечью дребедень.

По залу ходил серьёзного вида человек и уже второй час говорил по мобиле, обещая выебать кого-то в сраку, если бабки сегодня же не упадут на счёт. В углу дремали две толстые женщины с неправдоподобного размера клетчатыми китайскими сумками.

И никто из этих людей глазом бы не моргнул, если бы я вдруг стал нюхать, например, кокаин или дуть из горла водку.

Хорошо! Какие там в жопу Хельсинки.

Пожар

Да, а самая большая моя претензия к так называемым «цивилизованным странам» – это совершеннейшее отсутствие места для подвига.

Всё хорошо, всё удобно, всё для людей. Исполняй исправно свои вполне посильные обязанности и не нарушай абсолютно разумные запреты, не пизди, не выёбывайся, плати вовремя по счетам – и будет у тебя всё хорошо: домик, детки-скауты скачут, покушать полный магазин, автомобиль, отпуск. Ну, в общем, всё что нужно для счастья, если не требовать невозможного и рубаху не рвать, – всё будет.

Не совсем без проблем, конечно, жизнь покуда ещё не бывает без проблем, но и в этом направлении идёт целенаправленная работа, чтобы их вообще никогда не было. А пока если вдруг появилась проблема – есть специальные люди, которые её немедленно и высококвалифицированно устранят.

Вот помню, однажды жил в Швеции в писательском доме, и там однажды ночью завыла вдруг пожарная сигнализация.

Ну, я выскочил в трусах, ищу пожарный щит, всё как в армии учили – огнетушитель, багор, топор, песок – где? Нету! Песка, ведра – ничего нету.

Повыскакивали в коридор другие писатели – финны там, поляки, исландцы (женщины в основном), смотрят на меня как на идиота, кричат что-то. А сирена воет – ничего не слышно.

Я тогда нашёл на стене кнопку, там чего-то написано по-шведски – я на нём не понимаю, выдавливаю стекло, нажимаю. Сейчас, думаю, хлынет пена и всё будет в порядке. Нет! – ничего не происходит, то есть совсем ничего (потом почитал ту кнопку со словарём – оказалось, что кнопка эта вообще была от прачечной).

Тогда я-таки нашёл пожарный пульт, на нём мигает лампочка. Подёргал дверцу – не открывается. Лома, молотка, гвоздодёра – ничего поблизости нет. Буржуи. Непонятно, как они тут вообще живы ещё.

Выбил локтём стекло, нажал кнопку – заткнулось! А эти там в коридоре шушукаются: «Он выбил стекло! Он, не уполномоченный, не авторизованный выбил стекло!»

Я их спрашиваю: может быть, какой-нибудь писатель заснул с непогашенной сигаретой? (я сам так однажды чуть не сгорел, знаю), надо бы проверить – нихуя не понимают, о чём это я вообще говорю. Их волнует, что я без разрешения выбил стекло.

Ну я прошёлся по второму этажу, двери понюхал – вроде дымом нигде не воняет, ну и спать лёг, пошли вы все нахуй.

Щит там ещё чего-то пищал каждые пять секунд, но из комнаты не слышно. Дня два пищал, потом приехали, говорят, пожарные – заткнули.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Известный телеведущий Игорь Прокопенко рассказывает в этой книге о роли денег в современном мире. Ка...
Снайпер почти дошел до своей цели.Но «почти» еще не значит «дойти». Ведь в Зоне действуют жестокие, ...
Летописи монастырей всегда привлекали внимание исследователей, но среди множества хроник навсегда уш...
Приклю… ой, извините, научные изыскания многоуважаемых волшебников Незримого Университета на забавно...
Знаменитая школа магов Магистериум находится глубоко под землей. В ней учатся дети, обладающие особо...
Этот сборник рассказов о любви – отличный новогодний подарок! В каждом рассказе – история, которая п...