Поиск Предназначения (сборник) Горчев Дмитрий
Придёшь к нему за картошкой, а там газончик, цветочки. Хоть бы где доска трухлявая валялась или там ржавая коса с треснутым косовилом. И собаки такие справные, что аж будки за собой на цепях таскают. И картошка прошлогодняя хоть бы одна проросшая, не говоря уже про гнилая.
Прямо хоть сейчас зови корреспондента из районного телевидения и снимай репортаж про возрождение русской деревни.
А по мне в хорошем хозяйстве непременно должны быть заросли крапивы и гнилая кадушка с лягушонками, кривой плетень с дырявыми вёдрами и сваленные за сараем серые доски с видом на закат и заросшую лебедой картошку. И чтобы малина росла где попало и яблоки валялись прямо на земле: бери и ешь.
Вот такое хозяйство я и считаю образцовым, и оно у меня почти всё есть. Разве что лебеда ещё не поспела и яблоки не попадали.
Утро
Выключилось электричество. Решило попугать: что, мол, страшно? Тут тебе не город, тут можно и неделю и месяц его обратно дожидаться.
Ну я поразмыслил: для освещения у меня есть керосиновая лампа. Еду можно (и даже лучше) готовить на печке. Продукты из холодильника легко спустить в подпол. В фотоаппарате батареи хватает на полмесяца. В телефоне – на два дня, да и хуй с ним, с этим телефоном, равно как и с интернетом. А больше у меня ничего электрического нету.
Электричество тут же испугалось своей ненужности и включилось обратно.
Пойду лучше сажать Зимний Чеснок, мне соседская бабушка подарила. Скоро ещё хрен для посадки прибудет. А Чорную Редьку посажу уже весной. И будет тогда в моём дому всё хрен да полынь, что не может не радовать.
А вот ещё интересно.
сли высадить жёлтенькие цветочки по зелёной траве на площади в полгектара, так, чтобы получилось слово ХУЙ, смогут ли его прочесть в безоблачную погоду пассажиры пролетающих над нашим домом самолётов?
А то совсем я как-то уже позабыл, что когда-то был создан на радость людям.
Электрический кот
Условная моя тёща (ну нету у меня в жизни ничего безусловного) подарила к праздничку устройство «электрический кот» для борьбы с крысами.
У этого устройства, собранного артелью инвалидов из города Смоленска, есть два режима: слышимый человеческому уху и неслышимый.
Если прослушать его в слышимом режиме минуты полторы, то возникает непреодолимое желание найти в сарае верёвку и на ней немедленно удавиться. Но его, к счастью, можно выключить.
В неслышимом режиме можно сидеть рядом с этим устройством вполне безопасно. Только возникают мысли о том, что мне сорок четыре года, денег нет никаких, ума нет и не будет, матери в последний раз отправлял сто долларов в прошлом году и вообще нахуй всё это нужно.
И крысы тоже загрустили, пригорюнились и потянулись к Серой Гавани, чтобы уплыть оттуда на кораблях и больше никогда не вернуться.
То есть устройство вполне работоспособное.
Снова паучок
А вот и он – тот самый паук в сортире, чью паутину я совсем ещё недавно поджигал зажигалкой, после чего он панически рушился в самое говно и тогда мне казалось, что нанесённое ему оскорбление он уже не переживёт. Но он его всякий раз переживал и наутро паутина и её творец ухмылялись в том же самом углу.
А теперь он валяется на полу дохлый и сухой, не шевелится. И мне немного обидно, потому что это ведь не я его победил.
Живая жизнь
Крысы совершенно уже распоясались: стоило только выключить пищалку для их отпугивания, как они среди бела дня спиздили со стола полбатона докторской колбасы и принялись вдвоём запихивать его к себе в нору. За каковым занятием и были застигнуты. А нора-то заткнута колбасой. Пока я ходил в сени за кочергой, они повалили лавку и куда-то таки просочились.
Ещё на горелом болоте за околицей живут неизвестные чёрно-белые птицы, а в небе циркулирует тоже неизвестный летучий хищник. До тех пор пока у нас нету юных гусей, я отношусь к нему благосклонно и даже восхищаюсь удивительной его аэродинамикой.
В скворешнике на мёртвой яблоне ещё в августе жили, как это ни удивительно, именно скворцы. У скворчиной бабы был очень скверный характер. Потом они, похоже, развелись и куда-то пропали.
На горке в останках фашистских укреплений проживает та самая одинокая лиса, которая так пугает старушек.
По ночам ухают совы, но в последнее время куда-то попрятались, видимо, расселяют на зиму пучеглазый свой приплод.
Зайцы всё вокруг истоптали, но никто их никогда не видел. Кроты присматриваются к моей редьке и скоро заработают себе яду.
Ну и по мелочи ещё разнообразная чирикающая и жужжащая поебень.
Автобус
В рейсовом автобусе из райцентра, который ходит два раза в неделю, одна старуха рассказывала другой: «Там так замечательно! Чистенько, уютно, приём по часам. Мне очень понравилось!»
Речь, понятное дело, шла о кладбище.
Растение
Нашёл в огороде растение, очень похожее на чеснок. Надрал из него перьев, посыпал ими макароны. Съел.
А потом подумал: откуда же там у меня может быть чеснок, если я его туда не сажал? А что, если это вовсе не чеснок, а ядовитое растение лютик? Или даже белена?
Прислушался к организму: организм бурчит.
Взял фонарик, пошёл снова в огород, выкопал остатки растения с корнем: на вид чеснок. Надкусил: нет, не чеснок. Пожевал: опять чеснок. Вот ведь гадость какая!
Плюнул на это растение, послушал в лесу пение собственной моей Совы, пересчитал в небе личные мои звёзды: всё на месте. Всё ж таки я очень жадный.
День Победы
А мы с соседями девятое мая отпраздновали на горке прямо за нашим огородом. На горке этой когда-то были выстроены великолепные немецкие фортификации по самому последнему слову оборонительной науки. Отличное место: всё вообще простреливается насквозь. Объём выполненных землекопательных работ впечатляет до сих пор.
В позапрошлом году, рассказывают бабки, приезжали немцы из Германии. Спросили, где могилки, им показали. Там крестик стоит серенький с тремя перекладинами.
Крестик этот поставила баба Паша – она умерла года три назад.
Когда в войну на стратегической горке возле нашей деревни стало тихо, баба Паша (тогда ещё, конечно, баба в совсем другом смысле) потихоньку перетаскала и наших и немцев на кладбище, что прямо за околицей. Выкопала две ямы – у нас почва песчаная, копать легко.
Похоронила в одной яме наших, в другой немцев. А крестик поставила между ними: пускай там Господь сам разбирается.
Возвращение
Старухи в очереди перед автолавкой неодобрительно посмотрели на мерседес с тонированными стёклами, в котором я приехал с вокзала. Хозяин мерседеса, впрочем, в ходе дорожного разговора неохотно признался, что автомобиль его девяносто первого года, но всё равно лучше чем новый.
Кто-то очевидно побывал в нашем дворе за время моего отсутствия: алюминиевая проволока, которой я запираю ворота, закручена не по-моему.
Но всё, впрочем, на месте: и зелёный пластмассовый рукомойник, и почти новая вилка, забытая на крыльце.
Обошел посадки: все требуют внимания, кроме хмеля. Хмель – как будто бы тут и родился. Будет у нас к осени нормальная ограда.
Сел на крыльцо, закурил, допил коньяк из дорожной фляжки, выдохнул. Соловьи кудахчут даже средь белого дня. Кукушку ещё месяц назад проходивший по каким-то своим делам мимо Вечный Жид для смеху спросил: «Кукушка-кукушка, сколько мне лет осталось?» Кукушка так до сих пор и кукукает. Ни поесть, ни попить, детей своих забыла и не сдохнуть ей, пока всё не отсчитает.
Растопил печку, хотя и тепло, но с печкой ещё теплее, рухнул на гостевой трёхспальный поролон и мгновенно заснул беспробудным сном.
Смирение
Долго думал: а почему в деревенских домах всегда такие низкие двери?
А для смирения – ходишь и всё время кланяешься. Не поклонишься – так голову разобьёшь.
Станция
Наблюдал сегодня наяву сюжет, неоднократно использованный во множестве дряхлых анекдотов.
Приехал на велосипеде в магазин в соседнюю деревню, купил что нужно, сел на лавочку при магазинном крыльце выпить банку пива и неторопливо выкурить сигарету.
Тут, значит, подходят к магазину эдакие идиллические: молодая мама с младенцем в коляске, голубенькой с кружавчиками, и, видимо, сестра её младшая – лет тринадцати, в розовом платьице и белых носочках, мечта покойного гумберта-гумберта.
Оставили коляску, зашли в магазин, вышли через пять минут с огромнейшей упаковкой пива-балтика номер девять.
«Ну бля ухрюкаемся сёдня в пизду», – сказала молодая мамаша густым басом. «Заебись! Заебись!» – защебетала юная лолита.
Потом они скрылись за поворотом, а я допил своё пиво и поехал домой.
Можно было бы, конечно, спиздеть, что будто бы по дороге я размышлял о тех кривых окольных путях, которыми движется к вечному счастию бесконечно любимая мною Родина, но на самом деле я ничего такого не думал.
Я проехал два километра, сел на берегу и выпил ещё пива. Облако. Озеро. Башня за горкой – уже в нашей деревне.
И действительно заебись.
Собака Степан
А вот собака Степан. Он жил у соседской старухи, которая по немощности кормила его исключительно комбикормом с водой. Имени у него тогда ещё не было. Пришлось приютить – старуха отдала его с огромной радостью.
Так вот, завидев выходящего на крыльцо меня, собака Степан обсирается от счастья, даже если я вышел без ливерной колбасы в руках.
«А ну пресмыкайся!» – говорю я ему грозно. Пресмыкается: ползает по земле и лижет ботинки. «Ну и чмо же ты, Степан!» – говорю я с неудовольствием. Степан чувствует неудовольствие, понимает, что сделал что-то не так, заглядывает в глаза, восторженно дышит, потеет языком.
В то время, когда я не выхожу на крыльцо, собака Степан роет под сараем подземный ход. Метра два уже выкопал, перегрыз там доски, вытащил наружу, теперь копает дальше.
Мечтает о тех временах, когда эта гнида (то есть я) больше уже никогда не будет его унижать.
Впрочем, когда я спускаю его с поводка, он всегда возвращается: жрать-то хочется.
Тоска
Несчастные городские жители не знают, как это прекрасно: приехать ночью в свой дом, растопить печку и наблюдать за тем, как пар изо рта медленно-медленно оседает на окнах. В доме всегда холоднее, чем снаружи – побочный результат работы огромной инерционной машины под названием русская печка. Когда её топишь, она хранит тепло, когда не топишь – хранит холод.
Я вернулся домой. Включённый во дворе свет не доходит до дровника, но я там всё знаю на ощупь. Выбираю дрова – все почти просохли, успели до зимы.
Пиздато. И осенняя эта тоска – тоже пиздато.
Сельпо
Прозевал сегодня автолавку. Вроде бы и выходил за ворота периодически, а всё равно прозевал.
Ненадолго она сейчас задерживается – живых осталось шесть дворов, да и из тех не все выходят.
Взял рюкзак и пошёл в сельпо в соседнюю деревню – четыре километра туда, четыре обратно, с горки на горку.
О, тоскливейшая псковская осень – дождь даже не идёт, а просто так висит в воздухе, и идёшь ты сквозь него, идёшь, медленно-медленно набухаешь, отсыреваешь, и текут по очкам слёзы и все почему-то снаружи.
На сельпо в деревне висит какое-то смешное расписание его работы, под расписанием амбарный замок.
«Ну ладно, – подумал я, – зато прогулялся». Достал из мокрого кармана мокрую пачку сигарет, мокрую коробку спичек, посмотрел на них и спрятал назад. Смотрю – идёт хозяйка магазина. Продавщицей её нельзя назвать – это в городе бывают продавщицы. А она хозяйка – топит в магазине печку, занавесочки на окнах. Весёлая: «Кошечка, – говорит, – тут в магазин зашла, такая хорошенькая. Я ей хозяина нашла. Они такие радые! А вы заходите, заходите!»
Купил у неё крупы, яиц, банку тушёнки, почерневших от непривычного климата бананов. Пошевелил руками в рукавах и купил ещё бутылку водки с прилагаемой к ней в виде промобонуса рюмкой.
Дошёл до озера, которое расположено очень удобно – в точности на полпути, точнее на четверти, если считать туда и обратно. Туда – четверть, обратно – три четверти. Смеркалось.
Выпил рюмку, закусил бананом, содрогнулся. В кустах кто-то грозно кем-то захрустел.
Вспомнил кучу говна примерно по колено высотой, наваленную неизвестным животным возле соседского дома и решил про это не задумываться.
Взобрался на последнюю горку, а под горкой уже наша деревня.
Вот сколько уже времени здесь живу, а всё до сих пор никак не привыкну: идёшь по лесу, идёшь. Деревья скрипят от невыносимости бытия, по правую руку скелет бывшей свинофермы, ни огня какого и даже собака не забрешет. Кто я, где я? И вдруг – хуяк! – открываешь дверь, а там печка, на столе кружка с холодным чаем, на полу пластмассовый грузовик без двух колёс, раскрытая книжка про айболита и грязная кочерга. Дом.
Колун
С интересом думаю: это я прохожу мимо жизни или же жизнь проходит мимо меня?
Читаю иногда в интернете остроумнейшие и проницательнейшие геополитические размышления в связи с сами знаете чем, восхищаюсь прозорливостью авторов, но вскоре, впрочем, начинаю скучать и иду колоть дрова.
Нам тут как раз вчера подвезли машину великолепнейших ольховых дров ярко оранжевого цвета на срезе. Колоть их – одно наслаждение, особенно немецким народным колуном Фольксхаммер. Увы, но в родимом отечестве секрет изготовления колунов забыт, похоже, уже навсегда.
Ветер
У нас ветер. Выл ночью в трубе, стучал неподпёртой дверью сарая. Я плохой хозяин – всё время что-нибудь да неподпёрто.
В восемь утра завыла автолавка на углу нашего огорода, и я оказался возле неё чуть ли не первым, точнее вторым – первой была плохо различимая в шалях и тулупах баба Рая – у неё сегодня день рождения. Потом потихоньку подтянулись и остальные старухи – все кряхтя и жалуясь кто на ревматизм, кто на диабет.
Собака Степан громко стучит зубами в конуре – это у него первая в жизни зима. Вот так-то, брат, – оно тут не всегда лето, надо привыкать. Кинул ему полкило ливерки, может, станет ему теплее.
А сам ношу пока охапками дрова. Хуёвые всё ж дрова купил – вроде бы и ольха, а толку чуть. Пых – и нету. Эдак и до весны не доживёшь. В следующий год буду умнее. Хорошо хоть осталась ещё половина прошлогоднего разобранного сарая.
А вообще хорошо. Чистейшая, как слеза, дистиллированная тоска, лучше которой вообще ничего не бывает.
Снег
Ну вот и славно: до остального мира с бедами его, печалями, кризисами, пиратами, сбежавшим с космической станции пауком и прочей хуетой теперь можно добраться только на тракторе.
Днём погасло электричество. Я вынул из комода свечи, чтобы долгим вечером читать что-нибудь душеспасительное, но его через час снова включили. Придётся, значит, сейчас мыть посуду: я ещё с утра накипятил для этой цели ведро воды. Теперь уж наверное остыло.
Прокопал во дворе тропинки к важным стратегическим объектам, как-то: воротам, дровнику, сортиру и Степану.
Хорошо.
Пакеты
Кстати о стирке целлофановых пакетов как одной из самых живописных черт убогости т. н. «совка».
Да, действительно, у нас в семье в кухонном столе бережно хранились пять-шесть таких пакетов: один для покупки дрожжевого теста из домовой кухни, другой для фарша, остальные для разных сыпучих веществ.
Тогда ведь практически не было упакованных продуктов: масло, маргарин и подсолнечную халву привозили в магазин огромными кубами, крупы, макароны и сахар – мешками. Всё это нарезалось и развешивалось в кульки из самой скверной бумаги. Квалификация продавщицы состояла не в способности, стиснув от ненависти зубы, сказать покупателю «спасибо за покупку», а в умении ловко вертеть кульки. Сейчас этого уже вообще никто не умеет.
Да, про пакетики. Каждый пакетик после употребления бережно стирался и развешивался для сушки и так служил примерно полгода. Потом в целлофане начинались какие-то необратимые процессы распада, и пакетик заменяли другим. Так что за год в мусор этих пакетиков выбрасывалось штук десять.
Что мы вообще тогда выбрасывали в мусор? О, я очень хорошо помню этот мусор – лет с семи я отвечал за вынос ведра к особой мусорной машине, которая ездила по всем дворам и выла при этом омерзительным голосом. Это означало, что хоккей прерывается и все бегут к зловонной этой машине вываливать зловонные свои вёдра. Вёдра были страшно тяжёлые, потому что внутри них была одна органика: картофельная кожура (в советской картошке на килограмм готового к употреблению продукта приходилось пять килограмм кожуры), шелуха и прочие очистки и огрызки. Помои, если по-простому.
И ещё мы сдавали обратно в магазин пустые бутылки, потому что сама бутылка часто стоила дороже, чем её содержимое.
Зато сейчас! Сейчас я, когда в городе, выношу на свалку красивые пластиковые бутылки из-под молока и пива, изящные разные упаковки, коробки, контейнеры и что там ещё придумала маркетинговая мысль. Всё лёгкое, чистое, ничего ниоткуда не течёт. И похуй мне, что там с ними дальше происходит.
А в деревне не похуй. В деревне вдруг выясняешь, что упаковки всегда больше, чем продукта у неё внутри. И красоту эту в печке не спалишь, потому что вся красота нарисована на пластике. И на огороде не сожжёшь, потому что ветер в сторону соседей – воняет. Да и если бы в другую сторону, то всё равно воняет. И куда её блядь девать? Те советские помои я вылил бы на компостную кучу, и выросли бы на ней дивные тыквы. А сраные эти ламинированные коробки куда?
То есть я это всё к тому, что может быть стирка целлофановых пакетов – это иногда не так уж и плохо.
Автолавка
Собирался с утра поехать в райцентр, но утром было как-то очень зябко, хотя и протопил с вечера печку. Проверил термометр на крыльце – аж целых минус четыре. И ветер. Какой там Невель.
Перевёл будильник на семь-сорок. Отвратительное число, всю жизнь меня преследует. Я даже в Петербург из Казахстана улетал навсегда самолётом в семь-сорок.
Выглянул из двери: стоят старухи, ждут. Вторую уж неделю автолавки не было, у всех пряники кончились и леденцы с подушечками.
Утренняя автолавка чем удобная – она останавливается прямо на углу нашего огорода. Оно хоть и далеко, без шапки не дойдёшь, но зато с крыльца видно.
Сварил себе кофию, мерзавцу из будки овсянки, выглянул: всё еще стоят. Потом ещё раз выглянул – разошлись, автолавка так и не приехала, кризис.
Выпил кофию, лёг опять спать.
Проснулся: в двери тарабанят. Вот же блядь! Деревня называется. Пойдём, говорят, водку пить.
Автолавки нету, а водки зато дохуя, на коню за ней съездили. В деревне зимой водку пить легко и приятно: с утра выпил – вот уже и вечер. Не успеешь оглянуться, а уже лампочка сияет над тобой под треснутым потолком в стационаре. Так что ну его нахуй. Еле отбрехался тем, что кончились сигареты.
Надел вторые штаны, нашёл в сенях измазанные герметической пеной рукавицы, застегнул под горло куртку и ушёл в сельпо.
Невель
Не устаю восхищаться городом Невель. Прервал сегодня беседу двух старушек вопросом: «Извините, а не подскажете, где тут можно купить ошейник для собаки?»
Собака – это слишком лестное слово для той скотины, которой этот ошейник предназначался, потому что прошлый удобный ошейник это ублюдочное существо сожрало прямо на себе и теперь сидит привязанное к капроновой верёвке.
«Ах, Софья Аркадьевна! – всплеснула руками одна из старушек. – Вы ведь меня подождёте? Я должна проводить этого молодого человека до ветеринарной аптеки, а потом я немедленно вернусь, и мы продолжим наш разговор!»
Софья Аркадьевна не возражала, так что старушка довела меня непосредственно до дверей ветеринарной аптеки, на которой висел большой амбарный замок.
«Ах! – вновь всплеснула руками старушка. – Я ведь совсем забыла, что в этом ужасном городе в понедельник закрыто всё. Вы непременно приезжайте завтра! И тогда купите своему питомцу (питомец, ёб твою мать, подумал я с ненавистью) всё что вам нужно».
«Да-да, конечно!» – сказал я с энтузиазмом. Ну не станешь же рассказывать первой встречной старушке про то, что поездка в город Невель из моей деревни – это не подвиг, конечно. Но всё ж таки проснуться в полседьмого утра и тащиться на станцию по беспроглядному лесу, а потом возвращаться обратно по ещё более беспроглядному ему же – в этом есть, как говорили в одном кинофильме, что-то героическое.
В общем, посидит пока скотина на верёвке.
Про кризис
Ну ладно, отопление, водоснабжение и канализация меня не интересуют вообще никак: у меня есть три печки, машина дров, вода из скважины и сортир во дворе. Воду из скважины, правда, качает электрический насос и, если отключат электричество, она сразу кончится. Но зато за околицей есть родник, который никогда не замерзает.
Картошки, как я уже говорил, мы посадили мало и всю давно съели. Это плохо – когда начнётся голод, соседи свою не продадут, даже если у нас будут деньги, если эти деньги вообще ещё будут. Ну да ладно – до весны дожить можно: в озере рыба – пару щук за день на жерлицу можно поймать даже в январе. Зайцы весь огород истоптали, а ставить силки – не такая уж непосильная наука. Да в конце концов всегда можно наловить в лесу ёжиков – они не очень быстро бегают. А один ёжик, как мы знаем из литературы, может спасти жизнь как минимум одному подбитому лётчику.
Ружьё бы, без ружья никак: во-первых, зимой кабаны роются прямо под нашим дубом, это ж еда на месяц для всей семьи, а во-вторых, нужно будет как-то отпугивать москвичей с мёртвыми айфонами в скрюченных пальцах, которые поползут со всех сторон. Питерские поползут вряд ли, во всяком случае, настоящие питерские – у них у всех генетическая блокадная память.
Дом у нас не очень большой, но человек десять – двенадцать родных и близких в нём с большими неудобствами перезимуют. Ещё пару человек можно поселить в бане.
Так что я не понимаю, чего все так волнуются.
Продукты
Очень удобно в деревне зимой с продуктами.
Это летом чуть не уследил – и вот уже потекло, прокисло, протухло, весь дом провоняло, а остальное мухи съели. Ну или сороки спиздили. Или крот выкопался, схватил что попало и бегом обратно в нору запихивать. А не видит же нихуя, слепой, вот и запихает куда-нибудь в галошу. Наденешь эту галошу – а там как-то внутри нехорошо.
А зимой он пусть попробует выкопаться – я вчера лопату, воткнутую в землю ещё по осени в огороде, полчаса выколупывал из этой земли ломом.
И продукты тоже: купишь в автолавке кирпич молока, кирпич кефира и что-то ещё каменное, кажется яйца, и пролежит оно хоть до самого апреля, если конечно не класть их в тёплое место вроде холодильника.
Вчера вот, разбирая шкаф в сенях, нашёл пакет картошки. Хотел было эту картошку почистить, но ни один ножик её не взял, даже швейцарский. Ну, порубил топором на куски и так сварил. Получилось замечательное сладкое блюдо: чистый батат, которого я ни разу не ел.
Хорошо, в общем.
Сани
Как бы уничтожить в себе городского жителя?
Вот сегодня ехала к нам автолавка, ехала, да так и погибла в наметённых за ночь снегах. А жрать-то хочется! А курить-то нечего!
Сосед стукнул в ворота: «В Отрадное поедешь?» Ну то есть в магазин. Ёб же, как же не поеду, поеду, конечно. Оделся потеплее: пидорку на голову, валенки на ноги. Ватных штанов и варежек нет и никогда не было, то есть были, но только в армии.
Сел в сани, поехали. «Замёрзнешь», – сказал сосед мудро. «Да хуйня», – ответил я легкомысленно.
Ну, вернулись часа через два. Надо, думаю, водки выпить, а то пиздец мне. А пробку-то открутить не могу – промахиваюсь, потому что из холода в тепло – тут-то и понимаешь, что замёрз. А ведь ещё, думаю, надо стопку как-то донести до рта.
Нет, без ватных штанов и тулупа я больше в санях не ездок.
Лучшая порода
Собака Степан повзрослело, однако: гавкает только по делу, соседу, когда при исполнении, рвёт штанину, хотя он-то его и кормит, когда меня тут иногда нету.
Вообще-то говоря, деревенская цепная собака – это, пожалуй, лучшая порода, выведенная нашим глупым человечеством: Степан легко спит в снегу и жрёт всё, что дадут. Сейчас вот облиняет, и станет ему прохладнее. В автономном режиме он живёт месяц минимум, больше я не пробовал, но, правда, всех до единого в деревне за это время успевает заебать.
Срёт вот только очень много.
Сухостоина
Утром, гуманно впрочем, часов в одиннадцать в двери стукнул сосед: «Ну чего, дровы будем делать?»
Будем-будем, а куда нахуй денешься – с дровами полный пиздец.
Заехали в лес, свалили сухостоину. Ну как свалили: бензопилу дружбу сразу зажало, остальное топором. Потом таскать чурки к коню. На третьей примерно чурке я уже засомневался в благотворной роли товарища Сталина в подъёме народного хозяйства: а если вот так, да четырнадцать часов, да не жрамши и каждый день двадцать пять лет подряд? Ну его нахуй, лучше уж тогда капитализьм с ихним макдональцом.
Пятьдесят рублей
Надо ехать срочно в город дня на четыре.
Сижу, туплю: что же делать со скотиной, мерзавцем и ублюдком Степаном? Соседи по разным причинам отпадают.
Остаются два варианта: сварить уроду и гниде ведро макарон с сардинами и оставить его на цепи или же сварить ему то же самое ведро и с этой цепи спустить? В любом случае он ведро это сожрёт за один присест – два раза лопнет, шесть раз обосрётся, но сожрёт.
Интересно, что будет дальше: в первом случае он заебёт всю деревню своим воем, а во втором – своей общительностью.
Вот вчера, например. Пришёл сосед, а это уёбище хоть бы тявкнуло. Ну ладно, у уёбища есть небольшое оправдание: когда тут иногда никого нет, то этот сосед эту скотину кормит. Но должна же быть субординация! Пока я здесь – я хозяин, а он обязан подавать сигнал о любом движущемся в пределах его слуха и нюха предмете.
А не хочешь подавать сигналы – так это на здоровье. Мы никого не неволим. Вон тебе прямо за околицей лес с двоюродными родственничками.
Да, а сосед приходил занять пятьдесят рублей. Я не первый уже год живу в этих краях и очень хорошо знаю, какой тут предмет стоит пятьдесят рублей. «Слушай, – сказал я ему, – вот дам я тебе пятьдесят рублей. Ты поедешь в Отрадное, нажрёсся там самогону да и замёрзнешь по дороге домой. А мне потом тебе яму копать, да?»
Сосед задумался: «А ведь и правда: кроме тебя, копать некому».
Помолчали. В каком-нибудь кинофильме в этот момент обязательно нужно было бы вставить тоскливый звук от виолончели. Но у нас тут виолончелей нету, и звука никакого не получилось.
О собаках вообще
Одним из неисчислимых преступлений человеческого рода перед природой, его матерью, является выведение неестественных животных себе на потеху: для ловли лис, зайцев, помещения в бюстгальтер или прыжков через искусственно созданные препятствия.
Выведя безобразных этих существ, человечество не поленилось снабдить их самым худшим из того, что в самом себе накопило: теперь эти животные болеют неврозами, шизофренией, язвой желудка, сенной лихорадкой и мировой скорбью. Они не могут выйти на улицу без того, чтобы без жилетки и ботиночек не заболеть воспалением лёгких или катаром верхних дыхательных путей.
Для них создана целая индустрия из ветеринаров и дорогостоящих артефактов, ибо иначе они не выживут.
И тут вновь появляется собака Степан, который и есть та самая собака, предкам которой, очень-очень дальним, однажды когда-то позволили остаться во дворе. Которая жрёт то, что дадут, спит в снегу и честно исполняет свою обязанность: облаять того, кто не принадлежит к нашей стае, для того чтобы хозяин стаи знал, что к дому подошёл чужой, и вышел с топором.
Как объяснить собаке, кто тут является хозяином стаи – на этот счёт у собачьих психологов мнения разделяются. Я же не стал мудрствовать: однажды, когда Степан прошлой зимой взялся среди ночи громко жаловаться на нелёгкую свою собачью жизнь, я вылез из-под тёплого одеяла (кто вылезал, тот знает, как это непросто), обул сапоги, подошёл к будке и пнул его со всего размаху сапогом по рылу.
Каковое деяние, наверняка уголовно преследуемое в культурных странах, возымело очень положительное педагогическое воздействие, как-то: собака Степан раз и навсегда понял, что фамилия его начинается очень-очень далеко за последней буквой греческого алфавита. И ценность его туловища по нынешним рыночным расценкам не то, чтобы нулевая, а скорее отрицательная.
Как очень верно сказал почтальон Печкин: «Таких, как вы, троих на шапку нужно».
А он же, Степан, умный, что-то там соображает. По-своему, по-животному, но уж наверняка не хуже нас.
События
Когда к нам в деревню приезжают люди из города, они поначалу опасливо озираются, дышат через раз и немедленно заводят разговор про Кризис. А потом ничего – выпьют чаю или там настоек, кто употребляет, поспят и наутро уже про всё напрочь забывают.
Потому что кризис – это что такое? Это когда жизнь была сильно хорошая, а потом вдруг стала сильно плохая. А тут всё всегда одинаково.
Сосед вон порося зарезал. У бабы Тамары баллон с газом кончился. С утра было семнадцать, а потом внезапно потеплело до двенадцати. Процент полнолуния – сорок восемь.
Про Белого Бычка
Жила-была у нас в деревне старушка. Тихая, никого не трогала, раз в две недели выползала к автолавке.
Потом у неё в Великих Луках убили сына, и её забрала к себе дочка из Красноярска.
На место бабушки вселилась племянница её Любаня, у которой в Великих Луках убили мужа, после чего её выпизднули из квартиры. Любаня в деревне занималась самым древним ремеслом, то есть собирательством: грибы, ягоды. То, что собирала, обменивала на самогон. Иногда ездила на родину, то есть в Великие Луки.
Однажды вернулась оттуда с кавалером: двенадцать лет тюрьмы, из них два по два по мелочи и восемь строгого за слом кадыка собеседнику в Великих Луках. Тихий, скромный. Как-то мы с ним поговорили, так он даже употребил в разговоре слово «ницше». Я сам Ницше не уважаю, но всегда приятно, когда какой-нибудь человек знает о его существовании.
Прожили они неделю, после чего Любаня поехала в Великие Луки и там сгорела в какой-то избе после распития.
Кавалер её, потрясённый таким горем, остался жить в её доме. Ловил карасей в пруду, копал грядки в огороде у соседей. Я, как интеллигент, навеки испорченный калиной красной, время от времени отсыпал ему сигарет и давал иногда двадцатку.
А когда я уехал по надобности в город Петербург, он вынул стекло из нашего окошка, вынес ноутбук, плёночный фотоаппарат (вот чего действительно жалко) и весь электроинструмент, типа пилы, рубанка и болгарки. И, что более всего меня поразило, спиздил трубку и табак. Ну и ушёл со всем этим добром в Великие Луки.
Что-то не так в городе Великие Луки, как мне кажется.
Война
Заходил дед-сосед. Смотрел внимательно, потом присел на табуретку. Выпил рюмку, хотя он вообще-то не пьёт.
Рассказал про войну. Хотя чего там про неё рассказывать, все и так знают: немцы пришли – давай самогон, потом наши пришли – опять давай самогон. Так всю войну и провоевали.
Полнолуние
Проснулся ровно в полночь. За некоторое время до полуночи соседи зазвали в гости и угощали неведомой настойкой из чрезвычайно пузатых рюмок.
Поссал на свою тень возле забора. Везёт мне на полнолуния.
Раскурил трубку и долго и тупо смотрел в синеватую бесконечность.
Как-то очень сильно много любви накопилось в моём небольшом организме, а всё мало. То ли сдохну скоро, то ли буду жить вечно, хуй его знает.