Игра с огнем (сборник) Герритсен Тесс
– Бога ради, чтобы никаких цыганских мелодий, иначе комендант прикажет вас расстрелять, а меня отправит на передовую. Они предпочитают старую знакомую музыку. Моцарта, Баха. У меня есть ноты для фортепьяно – воспользуйся ими для справки. Твоя задача написать партитуры для музыкантов, которых мы найдем.
– Вы сказали, у вас есть две скрипки и виолончель. Вряд ли это можно назвать оркестром.
– Тогда пусть вторая скрипка играет в два раза больше нот! Пока вам придется довольствоваться имеющимся в наличии. – Полковник швырнул в него карандашом. – Докажи, что ты чего-то стоишь.
Лоренцо посмотрел на листы с пустыми нотными станами, которые ему предстояло заполнить. По крайней мере, он видел что-то знакомое, понятное. Музыка станет его якорем, поддержит его. В мире, сошедшем с ума, музыка поможет ему сохранить здравомыслие.
– Здесь, в Сан-Саббе, ты можешь стать свидетелем некоторых… неприятных вещей. Я тебе советую ничего не слышать, ничего не видеть. И помалкивать. – Полковник постучал пальцами по стопке размеченной бумаги. – Думай о музыке. Делай свою работу хорошо, и тогда у тебя будет шанс выжить.
17
Май 1944 года
Ночью Лоренцо, лежа на своей койке, слышал крики из камеры номер один. Он никогда не знал, кого пытают. Никогда не видел жертв. Знал только, голоса пытаемых от ночи к ночи меняются. Иногда он слышал женский голос. Иногда мужской. Иногда мужской голос разражался плачем, рыдал высоким голосом мальчика на пороге зрелости. Если бы Лоренцо хоть раз отважился выглянуть через зарешеченную дверь, то мог бы увидеть мельком несчастных, которых тащат в тюремный блок, в первую дверь налево. Итальянский полковник предупредил его: ничего не видеть, ничего не слышать. Но как он мог не обращать внимания на крики из камеры для допросов? Люди кричали по-итальянски, по-хорватски, но на любом языке кричали они одно: «Я не знаю. Я не могу вам ничего сказать. Пожалуйста, прекратите, умоляю, прекратите!» Одни были партизанами, другие сражались в Сопротивлении в городах. Некоторые попали в лагерь совершенно случайно, и их мучители истязали только ради удовольствия.
«Ничего не видеть. Ничего не слышать. Помалкивать. И тогда у тебя будет шанс выжить».
Пять сокамерников Лоренцо умудрялись не просыпаться от ночных криков. На койке под ним похрапывал барабанщик, издавая свои обычные рулады и роняя слюни. Неужели вопли несчастных никогда не будили его? Как ему удавалось так легко ускользать в убежище грез? Лоренцо лежал без сна, а барабанщик и остальные спали. Спали от измождения и слабости. А еще потому, что большинство живых существ могут привыкнуть почти к чему угодно, даже к воплям несчастных. Нет, их сердца не зачерствели, просто они ничего не могли изменить, а бессилие ведет к особой форме спокойствия.
Виолончелист Витторио вздохнул и перевернулся. Ему, наверное, снились жена и дочери, которых он в последний раз мельком видел на железнодорожной платформе Сан-Саббы. Той самой платформе, где их, узнав, что они музыканты, оторвали от тех, кого они любили. Даже теперь, несколько месяцев спустя, рана от разрыва с семьей мучительно ныла в душе Лоренцо, словно только что отнятая конечность. Их семьи почти наверняка погибли, а им самим, шестерым сломленным мужчинам, музыка подарила жизнь.
Их всех отобрал лично итальянский полковник. «Жалкий оркестрик» – так он называл их, но свое назначение они выполняли. Вместе с Лоренцо в ансамбле играл миланец Шломо, барабанщик со слезящимися глазами, его арестовали вместе с семьей при попытке пересечь границу со Швейцарией. Вторую скрипку, Эмилио, вытащили с фермы его друга близ Брешии – друга без лишних формальностей расстреляли за предоставление убежища еврею. Виолончелиста Витторио схватили в Виченце, его волосы, словно по волшебству, поседели за несколько недель пребывания в Сан-Саббе. Валторнист Карло – у этого в прошлом толстяка кожа теперь на животе висела складками. И наконец, альтист Алекс из Словении, талантливый музыкант, его бы принял любой симфонический оркестр мира, а он стал членом оркестра проклятых, от него осталась лишь оболочка человека, который играл теперь механически, с пустыми глазами. Алекс никогда не говорил ни о своей семье, ни о том, как попал в Сан-Саббу. А Лоренцо не спрашивал.
Ему хватало собственных кошмаров.
Крики в камере номер один стали столь пронзительными, что Лоренцо закрыл уши ладонями, спасаясь от жутких звуков. Он все сильнее зажимал уши,пока вопли не стихли; остались только удары его сердца. Когда он наконец отважился отнять руки от головы, то услышал знакомые звуки: заскрипела дверь камеры, а потом во двор поволокли тело заключенного.
Лоренцо знал конечный пункт назначения.
Три месяца назад в здании напротив их тюремного корпуса начались строительные работы. Хотя ему и советовали ничего не видеть и ничего не слышать, Лоренцо не мог ослепнуть настолько, чтобы не замечать грузовиков, завозивших материалы через лагерные ворота. Он не мог не заметить бригады строителей из Берлина во главе с немецким архитектором, который неустанно бродил по лагерю, отдавая распоряжения. Сначала никто из музыкантов не знал, что строят внутри здания напротив. Лоренцо полагал, там возводят еще один тюремный блок для размещения новых задержанных. Каждый день поезда привозили множество мужчин, женщин и детей, и их иногда просто загоняли на открытый двор, где они, дрожа от холода, ждали поезда, который отвезет их на север. Да, новый тюремный блок – в этом был смысл.
Потом среди заключенных, которые носили кирпичи и цемент в новое сооружение без окон, пошли слухи. Они видели подземный туннель, ведущий к вытяжной трубе. Нет, там строят не новый тюремный блок, сказали они Лоренцо. Что-то другое. Сооружение, о назначении которого они могли только догадываться.
Одним холодным апрельским утром Лоренцо впервые увидел дым, курящийся из трубы.
На следующий день заключенных, работавших прежде внутри здания и рассказавших Лоренцо о том, что они видели внутри, вывели из их блока. Они так и не вернулись. На следующее утро из трубы валил дым с характерным всепроникающим запахом. Он въедался в одежду и волосы, застревал в горле и носу, попадал в легкие. Как заключенные, так и охранники по необходимости вдыхали смерть.
«Ничего не видеть. Ничего не слышать. Помалкивать. И тогда у тебя будет шанс выжить».
Все затыкали уши, спасаясь от криков из камеры номер один и от грома расстрельной команды. Но от одного звука никто не мог спастись, звука столь ужасающего, что даже охранники морщились. Некоторые из тех, кого доставляли к печам, не были мертвы, они просто потеряли сознание в предчувствии роковой пули или удара, и их зашвыривали в огонь живыми. Солдаты вжимали в пол педаль газа своих грузовиков или злили собак, чтобы те лаяли, но все это не могло перекрыть вопли, доносившиеся время от времени из чудовища, изрыгающего дым.
Чтобы заглушить агонию умирающих, маленькому оркестру Сан-Саббы приказывали играть во дворе.
И потому каждое утро Лоренцо и его ансамбль покорно собирали инструменты с пюпитрами и выходили из блока. Он потерял счет неделям, прошедшим со дня его прибытия, но в последний месяц отметил, как постепенно зазеленел плющ, ползущий по стенам зданий, а несколько недель назад увидел крохотные белые цветочки, пробившиеся в щелях между камнями. Даже в Сан-Саббу пришла весна. Лоренцо представил дикие цветы, расцветающие за стенами и колючей проволокой, и затосковал по запаху земли, травы и деревьев. Но здесь, в лагере, стояла лишь вонь выхлопных газов, сточных вод и дыма из трубы крематория.
С рассвета из-за стен без конца доносились выстрелы, и теперь в лагерь въехал первый грузовик, набитый урожаем утренней пальбы.
– Дрова подвезли, – сообщил итальянский полковник, когда машина заехала во двор для разгрузки.
За стенами снова раздались выстрелы, и он обратился к оркестру:
– Ну, чего вы ждете? Начинайте!
Музыканты не играли спокойные менуэты или безмятежные пьесы, потому что не развлечение было их целью. Они играли, чтобы заглушить и отвлечь, а для этого требовались громкие марши или танцевальная музыка, исполняемая максимально громко. Они играли, а итальянский полковник вышагивал по двору, требуя, чтобы его музыканты играли громче! Громче!
– Не просто форте, а фортиссимо! Больше барабанов, больше меди!
Ревела валторна, и бил барабан. Четыре струнника пилили своими смычками со всей силы, пока руки у них не начинали дрожать, но все равно громкости не хватало. Никакой громкости не хватало, чтобы скрыть ужас, творившийся в здании с трубой.
Первая машина уехала, через ворота вкатилась вторая, перегруженная, – ее кузов чуть не лежал на осях. Она прогромыхала по двору, часть груза вывалилась через полотняный карман и с тошнотворным стуком ударилась о камни.
Лоренцо уставился на простреленный череп, обнаженные конечности, изнуренную плоть. Дрова для печи. Валторна неожиданно смолкла, но барабан продолжал бить. Изможденный труп не отвлек от игры Шломо. Бодро наигрывали и струнные, хотя смычок Лоренцо дрожал и выдавал фальшивые ноты: ужас почти парализовал пальцы, когда он увидел то, что лежит у его ног.
– Играй! – Полковник отвесил валторнисту подзатыльник. – Я тебе приказываю: играй!
Несколько пробных продувок, и Карло удалось восстановить дыхание, и теперь они все снова заиграли, но недостаточно громко – полковнику не понравилось. Он ходил перед ними, требуя:
– Форте, форте, форте!
Лоренцо сильнее ударил смычком по струнам и попытался сосредоточиться на нотах, но труп смотрел на него, и музыкант видел, что у покойника зеленые глаза.
Из кабины грузовика выпрыгнули солдаты, чтобы подобрать выпавший груз. Один из солдат швырнул на землю недокуренную сигарету, растоптал ее подошвой, наклонился и ухватил мертвеца за щиколотки. Его напарник взялся за запястья, они вдвоем раскачали тело и забросили в кузов, словно мешок с мукой. Мертвец, выпавший из машины, даже не заставил их прервать разговор. Да и с какой стати, когда множество машин, подобных той, на которой ехали они, день за днем въезжали в ворота все с тем же страшным грузом. Мясник, разрубающий туши, не думает о нежных овечках, он видит только мясо. Точно так же солдаты, ежедневно привозившие все новые и новые тела, видели в них лишь топливо для печей.
И все время играл маленький оркестр Сан-Саббы. Под рев грузовиков, собачий лай и стаккато далеких выстрелов. Под крики из печей. Самое главное – под крики. Они играли, пока крики не стихали наконец, пока разгруженные машины не уезжали, пока из трубы не переставал валить зловонный дым. Они играли, чтобы не слышать, не думать, не чувствовать, сосредотачивались на музыке, только на музыке. Держать темп! Играть вместе! Мы играем чисто? Не думать о том, что происходит в здании напротив. Смотреть в ноты, держать смычок на струнах.
А когда дневная пытка заканчивалась, когда музыкантам наконец разрешали опустить руки, у них не оставалось сил, чтобы подняться со стульев. Они сидели, опустив инструменты, склонив головы, пока охранники не прогоняли их. Они поднимались на ноги и молча шли в свою камеру. Инструменты уже отговорили за них, и у узников не оставалось слов.
До ночи, лежа на своих койках, окутанные полутьмой, они говорили о музыке. О чем бы ни заходил разговор, он всегда возвращался к музыке.
– Мы сегодня играли вразнобой, – заметил Эмилио. – Какие мы музыканты, если даже не можем выдерживать темп?
– Темп задает барабан. Вы меня не слушали, – сказал Шломо. – Вы должны следовать за барабанщиком.
– Но как, когда валторна ревет тебе в уши?
– Значит, если у вас не получается играть в унисон, виноват я? – вскинулся Карло.
– Никто ничего не слышит, кроме твоей треклятой валторны. К концу дня мы все глохнем.
– Я играю точно так, как написано в нотах. Вам хочется меня винить, но там же все время форте, форте и форте. Если ничего другого не придумаете, набейте тряпки в уши!
Так проходили их вечерние разговоры, неизменно о музыке, никогда о том, что они видели или слышали во дворе днем. Никогда о машинах, или их грузе, или о зловонном дыме, поднимающемся из трубы. Никогда об истинной причине, по которой они каждый день должны были выходить во двор со своими инструментами и пюпитрами. О таких вещах и думать нельзя. Лучше прогнать все подобные мысли и вместо них сетовать на игру невпопад во второй части и спрашивать, почему Витторио всегда опережает темп и почему они должны снова и снова играть занудный «Голубой Дунай»? Такие же сетования можно услышать в консерваториях и джаз-клубах по всему свету. За кулисами их может ожидать смерть, но на сцене они музыканты. Вот что поддерживало их, вот то единственное, что не давало свалиться в бездну ужаса.
Но в ночной тиши, когда каждый оставался наедине со своими мыслями, страхи возвращались. Да и как могло быть иначе, если из камеры номер один снова доносились крики? Быстрее, зажми уши руками. Натяни одеяло на голову и думай о чем-нибудь другом. О чем угодно.
«Лаура. Она ждет меня».
Лоренцо всегда возвращался к согревавшей мысли: Лаура – его свет во тьме. Внезапно перед его мысленным взором расцвел живой образ: Лаура у окна, голова склонилась над виолончелью, солнечный свет золотит ее волосы. Смычок скользит по струнам. Ноты гудят в воздухе, и пылинки дрожат, как звездочки, вокруг ее головы. Она играет вальс, покачиваясь в такт, прижимая, словно любовника, к груди виолончель. Что это за мелодия? Он почти, хотя и не до конца, различал ее. Минорный лад. Форшлаги. Арпеджио воспаряют в душераздирающем крещендо. Он напрягал слух, чтобы услышать, но музыка доходила до него обрывками, осколками, насквозь пронзенными криками.
Лоренцо вздрогнул и проснулся, последние щупальца сна еще цеплялись за него, как любящие руки. Он услышал утреннее ворчание грузовиков и топот сапог во дворе. Еще один рассвет.
Музыка. Какой вальс играла ему во сне Лаура? Он вдруг понял, что обязан его записать, пока не забыл, не утратил навсегда, и вытащил из-под матраса карандаш и нотную бумагу. В камере стояла темнота, и он почти не видел нот, появлявшихся из-под его карандаша на нотном стане. Он писал быстро, чтобы успеть все переложить на бумагу, прежде чем мелодия умрет в его памяти. Вальс в ми миноре. Арпеджио до третьей струны. Он набросал первые шестнадцать тактов и облегченно вздохнул.
Да, он уловил главную мелодию, скелет, на котором строится вальс. Но в этой музыке слышалось и нечто большее, гораздо большее.
Лоренцо писал все быстрее и быстрее, наконец его карандаш уже просто летал по бумаге. Мелодия ускорялась, ноты налезали на ноты, стан заполнялся стоящими вплотную знаками. Он перевернул лист на пустую сторону, все еще слыша музыку, ноту за нотой, такт за тактом. Он писал очень быстро, и рука у него занемела, шея заболела. Он заметил, как сквозь решетку в камеру проник дневной свет. Он не слышал, как заскрипели койки, – на них зашевелились, просыпаясь, его товарищи. Он слышал только музыку, музыку Лауры, душераздирающую и захватывающую. Четыре такта получились не вполне корректными, он стер и исправил их. Теперь оставалось только два пустых стана. Как заканчивается вальс?
Он закрыл глаза и снова представил себе Лауру, увидел ее сияющие волосы в венчике солнечного света. Увидел, как застыл ее смычок в мгновение тишины, а потом с неожиданной яростью обрушился на две одновременно прижатые струны. Исступленная прежде мелодия замедлилась до тягучего погребального плача. Завершается вальс без каких-либо драматических прикрас, без ошеломительной концовки. Звучат три последние ноты, приглушенные и скорбные, переходящие в тишину.
Он положил карандаш.
– Лоренцо, что ты пишешь? – спросил Карло. – Что там у тебя за ноты?
Лоренцо поднял глаза и увидел, что другие музыканты смотрят на него.
– Вальс, – ответил он. – Для умирающих.
Джулия
18
После толп и шума Сан-Марко на узкой улочке, куда приводит меня Франческа, удивительно тихо. Поздно вечером редко кто из туристов отваживается зайти в этот глухой уголок сестьеры Кастелло, и скрежет ключа Франчески в скважине кажется слишком громким. Мы заходим в квартиру, и я стою в темноте, ошеломленная, а Франческа быстро двигается по комнате, опускает жалюзи. Только закрыв все окна, она зажигает маленькую лампу. Я думала, она привела меня в свою квартиру, но, когда оглядываюсь, вижу выцветшую парчу, кружевные салфетки и абажур с бахромой. Таких украшений обычно не увидишь в квартире молодой женщины.
– Это дом моей бабушки, – объясняет Франческа. – Она на неделю уехала в Милан. Дождемся здесь возвращения Сальваторе.
– Нужно позвонить в полицию.
Я залезаю в сумочку, которую как-то сумела не потерять во время панического бегства по Дорсодуро. Вытаскиваю телефон, но она хватает меня за руку.
– Мы не можем вызвать полицию, – тихо говорит она.
– Мою подругу застрелили! Почему?
– Им доверять нельзя.
Франческа берет мой телефон и ведет меня к дивану.
– Пожалуйста, миссис Ансделл, присядьте.
Я погружаюсь в потертые подушки. Внезапно меня пробивает дрожь, и я обхватываю себя руками. Только теперь, оказавшись в безопасности, я могу отпустить узду, в которой держала себя. Я почти чувствую, как раскалываюсь, распадаюсь на части.
– Не понимаю, не понимаю, почему он хочет меня убить.
– Кажется, я понимаю, – говорит Франческа.
– Вы? Но вы даже не знаете моего мужа!
Она смотрит на меня недоуменно:
– Вашего мужа?
– Он послал человека, чтобы найти меня. Убить. – Я отираю слезы с лица. – Боже мой, не могу поверить, что такое возможно.
– Нет-нет-нет. Это не имеет никакого отношения к вашему мужу. – Она берет меня за плечи. – Выслушайте меня. Пожалуйста, выслушайте.
Я смотрю в ее пронзительные глаза и чуть ли не чувствую их лазерный жар. Она садится на стул против меня и несколько секунд молчит, обдумывая слова. У нее роскошные черные волосы и брови дугой – она вполне могла бы быть девушкой с портрета эпохи Возрождения. Черноглазая мадонна, которая хочет поделиться со мной тайной.
– Вчера вечером, после того как вы оставили мне тот листок с нотами, я сделала несколько телефонных звонков, – говорит она. – Первый – одному знакомому журналисту. И он подтвердил: да, синьора Падроне и в самом деле убили в ходе так называемого ограбления его антикварного магазина. Потом я позвонила в Рим женщине, она работает в Европоле – полицейском агентстве Евросоюза. Час назад она отзвонилась мне и сообщила очень тревожные сведения. Она сказала, что, хотя синьора Падроне убили в ходе вроде бы налета, налет этот был очень странным. Деньги и драгоценности в магазине остались нетронутыми. Грабители только перерыли несколько полок со старыми книгами и нотами, но никто не знает, взяли они что-нибудь или нет. А потом она сообщила самую тревожную подробность: как убили синьора Падроне. Двумя выстрелами в затылок.
Я смотрю на нее широко раскрытыми глазами:
– Похоже на казнь.
Франческа мрачно кивает:
– Те же самые люди хотят убить и вас.
Она произносит последние слова деловым, спокойным голосом, как иные говорят: «…и потому небо голубое».
– Нет, невозможно, – мотаю я головой. – Зачем кому-то меня убивать?
– Вальс. Они знают, что вы купили его в том магазине. Они знают, что вы интересуетесь композитором и происхождением нот. Поэтому и синьора Падроне убили – он пытался найти для вас ответы. Обратился не к тем людям, задал несколько опасных вопросов.
«Incendio». Опять все возвращается к тому вальсу.
– А вы знаете ответ? – тихо спрашиваю я. – Откуда взялись ноты вальса?
Франческа набирает в грудь побольше воздуха, словно собирается поведать мне длинную невеселую историю.
– Я считаю, что Лоренцо Тодеско и в самом деле написал «Incendio», а родился и жил он на Калле-дель-Форно, пока его не арестовали эсэсовцы. Он и его семья – родители, сестра и брат – оказались среди двухсот сорока шести евреев, депортированных из Венеции. Из всей семьи Тодеско живым вернулся только Марко. Он умер лет десять назад, но у нас в музее есть расшифровка записи интервью с ним. Он рассказал о той ночи, когда арестовали его семью, о депортации, о поезде, который привез их в лагерь смерти в Польше. Он сказал, брата отделили от семьи в Триесте, когда охранники поняли, что Лоренцо музыкант.
– Его забрали из-за этого?
– Лоренцо и несколько других музыкантов оставили в Рисьера-ди-Сан-Саббе, имевшем также название Стационарный лагерь триста тридцать девять. Поначалу его использовали как транзитный лагерь и лагерь предварительного заключения для итальянцев. Но через Триест провозили все больше и больше заключенных, система перестала справляться с таким объемом, и назначение Сан-Саббы изменилось. В тысяча девятьсот сорок четвертом немцы построили в лагере высокоэффективную систему утилизации казненных заключенных.
– Систему утилизации, – бормочу я. – Вы хотите сказать…
– Крематорий. Его построил сам Эрвин Ламберт, создатель газовых камер в польских лагерях смерти. В Сан-Саббе были казнены тысячи политических заключенных, партизан и евреев. Некоторые умерли от истязаний. Некоторых расстреляли, отравили газом или убили ударом дубинки по голове. – Она тихо добавляет: – Убитым еще повезло.
– Что вы имеете в виду?
– После казни их везли в крематорий. Если по какой-то случайности пуля, дубинка или газ не убивали, то несчастных засовывали в печь живьем. – Франческа замолкает, и молчание подчеркивает ее последующие слова: – Крики тех, кого сжигали заживо, разносились по всему лагерю.
От ужаса я теряю дар речи. Я не хочу слышать то, что она еще собирается рассказать. Сижу замерев, смотрю в глаза Франчески.
– Крики признали нежелательными, они тревожили даже самого нацистского коменданта. Он приказал музыкантам играть во дворе, чтобы их заглушить. Ответственным он назначил офицера итальянских СС полковника Коллотти. Такой выбор, как ни посмотри, подсказывала сама логика. Коллотти считал себя культурным человеком. Он страстно любил симфоническую музыку и коллекционировал неизвестные ноты. Он собрал оркестр из заключенных. Лично выбрал музыкантов и музыку для исполнения. Ансамбль регулярно играл вальс, сочиненный заключенным-музыкантом. После войны, давая показания на процессе, один из охранников описывал тот вальс как навязчивый и прекрасный, с дьявольской концовкой. Коллотти больше всего нравилась эта вещь, и он приказывал, чтобы ее играли снова и снова. Для тысяч обреченных, которых вели на казнь, тот вальс становился последней музыкой в их жизни.
– «Incendio». «Огонь».
– Огонь крематория, – кивает Франческа.
Меня снова трясет, пробирает такой озноб, что зубы клацают. Франческа исчезает в кухне и вскоре возвращается с чашкой горячего чая. Я делаю глоток, но меня продолжает трясти. Теперь я знаю: найденный мной вальс и в самом деле проклятый. Проклятый теми тысячами охваченных ужасом душ, которые слышали его в свой последний миг на земле. Вальс смерти.
Я не сразу решаюсь задать следующий вопрос:
– Вы знаете, что случилось с Лоренцо Тодеско?
Она кивает:
– Перед бегством эсэсовцы взорвали крематорий, но бросили составленные с немецкой педантичностью бумаги, а потому нам известны имена заключенных и их судьба. В октябре сорок четвертого года Лоренцо Тодеско и его коллег-музыкантов казнили. Их тела сожгли в печи.
Я сижу молча, печально склонив голову в память о Лоренцо и о тех, кто умер вместе с ним, обо всех, кто погиб в аду войны. Я скорблю о музыке, которую он так и не написал, о шедеврах, которых мы никогда не услышим. Он оставил после себя единственный вальс, точно саундтрек к собственной судьбе.
– Значит, нам известна история «Incendio», – тихо говорю я.
– Не до конца. Остался один жгучий вопрос. Как ноты из лагеря смерти Сан-Сабба попали в антикварный магазинчик синьора Падроне?
Я поднимаю на нее взгляд:
– Разве это важно?
Франческа подается ко мне, ее глаза сверкают.
– Вы подумайте. Мы знаем, что они не могли попасть туда через музыкантов: все они погибли. Значит, ноты попали кому-то из охранников или офицеров СС, которые успели бежать, а потому не были арестованы.
Она наклоняет голову и смотрит на меня. Ждет, когда я соображу.
– Ноты купили в доме мистера Капобьянко.
– Да! И фамилия Капобьянко – она как мигающий красный фонарь. Я попросила свою знакомую из Европола покопаться в прошлом покойного синьора Капобьянко. Мы знаем, что он приехал в Касперию около тысяча девятьсот сорок шестого года, дожил там до девяноста четырех, а умер четырнадцать лет назад. Никто в городке не ведал, откуда он, и жители говорят, что он вел затворнический образ жизни. У него и его жены, которая умерла за много лет до его смерти, родились три сына. Когда он ушел в мир иной, риелтор, действовавший по поручению семьи, продал большинство вещей, включая множество книг по музыке и музыкальных инструментов. Синьор Капобьянко, как стало известно, являлся страстным любителем симфонической музыки. А еще он человек, о котором мы не можем найти абсолютно никаких сведений до его неожиданного и довольно таинственного появления в сорок шестом году.
Коллекционер книг по музыке. Любитель симфонической музыки. Я смотрю на Франческу:
– Он и полковник Коллотти – одно лицо.
– Я уверена. Коллотти, как и другие офицеры СС, бежал из Сан-Саббы до взятия лагеря союзниками. Власти искали его, но так и не нашли, он так и не предстал перед правосудием. Я думаю, он превратился в синьора Капобьянко, спокойно дожил до старости и сошел в могилу, сохранив свою тайну. – Голос ее дрожит от гнева. – И они готовы на все, чтобы так и осталось.
– Теперь он мертв. Какое значение его тайна имеет для других?
– Нет-нет, его тайна для некоторых имеет огромное значение. Для людей во власти. Поэтому мы с Сальваторе и искали вас сегодня вечером. Чтобы предупредить.
Она достает из сумочки итальянскую газету, раскладывает ее на журнальном столике. На первой странице фотография красивого человека лет сорока, он среди восторженной толпы, пожимает людям руки.
– Это восходящая звезда итальянской политики, по прогнозам должен победить на следующих парламентских выборах. Многие видят в нем нашего нового премьера. Семья много лет готовила его к премьерскому посту. Они возлагали на него большие надежды, ожидали, что он не забудет об их бизнес-интересах. Его зовут Массимо Капобьянко. – Она смотрит на мое испуганное лицо. – И теперь выясняется, что он, видимо, потомок военного преступника.
– Но он не совершал никаких преступлений. Он не может отвечать за своего деда.
– А знал ли он о прошлом деда? Скрывала ли семья его преступления? Вопрос вот в чем: как семья Капобьянко или даже сам Массимо реагировали на опасность разоблачения? – Она смотрит мне в глаза. – Подумайте об убийстве синьора Падроне. Может быть, так они пытались сохранить свою тайну.
Из-за меня, получается, убили старика. По моей просьбе мистер Падроне обратился к семье Капобьянко с вопросом, как к их деду попал неизвестный вальс, сочиненный композитором из Венеции. Я думаю, они быстро установили, кто такой Л. Тодеско – еврей, погибший в Рисьера-ди-Сан-Саббе. А сам факт существования нот доказывает, что Капобьянко тоже находился в том лагере смерти.
– Я считаю, этим объясняется и нападение на вас, – говорит Франческа. – Семья Капобьянко каким-то образом узнала о вашем приезде в Венецию.
– Я сама им сказала, – шепчу я.
– Что?
– Я попросила портье в отеле позвонить семье Капобьянко и спросить о сборнике нот. Оставила свою фамилию и контактную информацию.
Франческа встревоженно покачивает головой:
– Тогда вам тем более необходимо спрятаться.
– Но теперь ноты у вас. У вас оригинал. Какой им резон меня искать?
– Да, оригинал у нас. Но вы свидетель. Вы подтвердите, что купили этот документ у синьора Падроне. А из письма Анны Марии ясно: синьор Падроне приобрел его у семьи Капобьянко. Вы – важное звено в цепочке свидетельств, ведущих напрямую к их семье. – Она подалась ко мне, впилась в меня неистовым взглядом. – Я еврейка, миссис Ансделл. И Сальваторе еврей. Нас очень мало в Венеции, но призраки остаются, они вокруг нас. Теперь мы можем упокоить одного из них. Призрак Лоренцо Тодеско.
Раздается стук в дверь, и я от испуга натягиваюсь, как струна.
– Что будем делать? – шепчу я.
– Ложитесь. На пол.
Франческа выключает лампу, и мы погружаемся в темноту. Я ложусь, чувствую, как сердце колотится о ковер, а Франческа тем временем тихо двигается по темной квартире. У двери она что-то говорит по-итальянски. Ей отвечает мужской голос.
Облегченно вздохнув, она открывает дверь и впускает кого-то. Когда свет снова включается, я вижу Сальваторе. По ег лицу понятно, что испугана не только я. Он быстро тарабанит по-итальянски.
– Он говорит, у вашего отеля пострадали три человека, – переводит мне Франческа. – Один мужчина убит, но ваша подруга была жива, когда ее забирали в больницу.
Я думаю о двух несчастных – они вышли из отеля как раз вовремя, чтобы предотвратить мое убийство. И еще я думаю о Герде, которая сейчас, возможно, борется за жизнь.
– Я должна позвонить в больницу.
И снова она останавливает меня:
– Это небезопасно.
– Мне нужно знать, что с моей подругой.
– Вам нельзя высовываться. Если с вами что-то случится, если вы не сможете дать показания против них, цепочка доказательств порвется. Вот почему Сальваторе предлагает свой вариант.
Он раскрывает рюкзачок, который принес с собой. Я надеюсь, у него там пистолет, что-нибудь, способное защитить нас. Но он достает камеру с треногой и устанавливает их передо мной.
– Вы должны записать заявление, – говорит Франческа. – Если что-то случится с вами, у нас, по крайней мере, будет…
Она замолкает, понимая, насколько жестокими могут показаться ее слова.
Я заканчиваю предложение:
– Будет запись моего заявления на камеру.
– Пожалуйста, поймите меня правильно. Вы представляете угрозу для очень влиятельной семьи. Мы должны быть готовы к любому развитию событий.
– Да, я понимаю.
Я понимаю, что хоть так им можно оказать сопротивление. Слишком долго я беспомощно отбивалась от неизвестной угрозы. Теперь я знаю, кто мой враг, и у меня есть возможность нанести ответный удар. Сделать это могу только я. Сразу легчает на сердце, и я глубоко вдыхаю. Сажусь и смотрю в объектив камеры.
– Что я должна говорить?
– Почему бы вам для начала не представиться, не назвать свой адрес? Скажите, кто вы, как купили ноты у синьора Падроне. Расскажите нам о содержании письма, полученного вами от его внучки. Расскажите все.
Все. Я думаю о еще неизвестных им фактах. О том, что вальс Тодеско изменил мою дочь и я теперь боюсь ее. О психиатре, которая хочет упрятать меня в сумасшедший дом. О моем муже, который считает, будто я спятила, поскольку убеждена: «Incendio» принес зло в нашу семью. Нет, ничего такого я им не скажу, хотя так и есть на самом деле. Зло и вправду пропитало «Incendio», зло, которое проникло в мой дом и похитило у меня дочь. И победить его я смогу, только рассказав свою жуткую историю.
– Я готова, – говорю я.
Сальваторе нажимает кнопку «запись». На камере, словно недобрый глаз, загорается красный огонек.
Я говорю спокойным и четким голосом:
– Меня зовут Джулия Ансделл. Мне тридцать три года, я замужем за Робертом Ансделлом. Мы живем в доме номер сорок один двадцать два на Хит-роуд в Бруклине, штат Массачусетс. Двадцать первого июня я посетила антикварный магазин мистера Падроне в Риме, где купила написанный от руки вальс под названием «Incendio» композитора по имени Л. Тодеско…
Красный глазок камеры начинает подмигивать. Сальваторе ищет новую батарейку, а я все говорю. О том, как пыталась определить личность Лоренцо. О том, как узнала о смерти мистера Падроне. О том, как…
19
Я слышу собственное тяжелое дыхание. Ощущаю запах собственного страха. Я бегу по темной улице. Я не помню, что случилось и как мне удалось выбраться из квартиры. Я не знаю, что стало с Франческой и Сальваторе. Помню только: я сижу перед камерой и вижу, как мигает индикатор разрядки батареи. Дальше темнота. Явно случилось что-то ужасное, моя рука порезана; рана кровоточит, а голова пульсирует. Я заблудилась в незнакомом районе.
И меня преследуют.
Где-то впереди я слышу буханье музыки, примитивный заводной ритм. Там должна быть толпа, в которой я смогу спрятаться. Я поворачиваю за угол и вижу многолюдный ночной клуб и людей, стоящих на улице у коктейльных столиков. Но даже здесь найти меня не составит никакого труда. Мой гонитель просто выстрелит мне в спину и, никем не замеченный, растворится среди людей.
Я проталкиваюсь через стайку гуляк, слышу сердитый окрик женщины, чей бокал я перевернула. Стекло звенит о брусчатку, но я двигаюсь дальше. Бегу через многолюдную площадь, останавливаюсь, чтобы оглянуться. Людей здесь уйма, и поначалу даже кажется, что я оторвалась от преследователя. Но потом я замечаю темноволосого человека, спешащего ко мне с целеустремленностью робота. Остановить его невозможно.
Повернув еще за один угол, я вижу указатель налево, на Пьяцца Сан-Марко. В Венеции Сан-Марко – главное место для всех гуляк, там даже ночью веселится толпа. Он, конечно, думает, что я побегу именно туда.
Я прыгаю направо и прячусь за дверью. Вскоре слышу шаги – человек огибает угол и уходит. В направлении Сан-Марко.
Выглядываю из-за двери: улочка пуста.
Двадцать минут спустя я нахожу незапертые ворота и проскальзываю в частный сад, где тени дышат ароматами роз и тимьяна. Света, проливающегося из верхних окон, достаточно, чтобы заметить кровь на блузке. Левая рука порезана. Разбитым стеклом? Взрывом? Не помню.
Я хочу вернуться в квартиру, узнать, живы ли Франческа и Сальваторе, забрать сумочку, но знаю: там небезопасно. Не осмеливаюсь я и идти в отель, где ранили Герду. У меня нет ни вещей, ни сумочки, ни кредитки, ни сотового. Я как сумасшедшая шарю в карманах в поисках денег, но нахожу только несколько монеток и банкноту в пятьдесят евро.
Постараюсь уложиться.
Я целый час пробираюсь по улочкам, бегом пересекаю мосты и наконец оказываюсь на венецианском вокзале Санта-Лючия. Я не отваживаюсь зайти внутрь, потому что именно в подобном месте меня и будут искать люди Капобьянко. Вместо этого я захожу в одно из множества интернет-кафе и трачу часть своих драгоценных денег на покупку часа компьютерного времени. Уже перевалило за полночь, но кафе заполнено хипповатыми молодыми людьми, стучащими по клавиатурам. Я сажусь за компьютер подальше от окна, авторизуюсь на своем почтовом сервере, а потом открываю сайт Европола и ищу контактную информацию. Способа напрямую связаться с их следственным отделом я не нахожу, а потому отправляю послание в пресс-службу:
Меня зовут Джулия Ансделл. У меня есть важнейшая информация об убийстве Стефано Падроне, застреленного в Риме несколько недель назад…
Я описываю все в мельчайших подробностях, что только могу припомнить об «Incendio», и Лоренцо Тодеско, и семье Капобьянко. Я пишу им, что мою подругу Герду ранили рядом с нашим отелем, а Франческа и Сальваторе, возможно, мертвы. Как отреагирует Европол? Сочтет меня свихнувшимся конспирологом? Или поймет, что мне и в самом деле угрожает опасность и требуется их немедленная помощь?
Заканчиваю послание – прошло уже сорок пять минут, я приободрилась, но совершенно выбилась из сил. Я могу только нажать «отправить» и надеяться на лучшее. Ставлю в копию Еврейский музей Венеции, тетушку Вэл и Роба. Если меня убьют, они хотя бы будут знать причину.
Мое послание улетает в эфир.
Остается еще пятнадцать минут компьютерного времени, и я открываю папку входящих. Там пять писем от Роба, последнее отправлено всего два часа назад:
Я с ума схожу от беспокойства. Герда не отвечает, пожалуйста, дай мне знать, что ты жива-здорова. Позвони, пришли эсэмэску, что угодно. Обещаю, мы вместе уладим все твои проблемы. Я тебя люблю и никогда от тебя не откажусь.
Я смотрю на эти слова, и мне очень хочется ему верить. На компьютере начинает мигать счетчик обратного отсчета времени. Остается всего три минуты Интернета.
Набираю:
Мне страшно, и ты мне нужен. Помнишь тот день, когда я сказала тебе, что беременна? Вот там я и буду. В то же время, в том же месте. Никому не говори.
Я нажимаю «отправить».
Время на компьютере заканчивается, остается тридцать секунд, когда в моем ящике входящих вдруг появляется новое письмо. От Роба. И в нем всего два слова:
Уже лечу.
Венеция – идеальное место, если надо спрятаться. Город прорезан бессчетными узкими улочками, заполненными людьми со всего света, и в толпе легко затеряться. На рассвете, когда улицы потихоньку оживают, я появляюсь из-под арки – убежища, где провела всю ночь. Нахожу рынок и покупаю хлеб, фрукты, сыр и чашечку кофе, без которого я просто труп. Теперь мои пятьдесят евро иссякли, я полный банкрот. Мне остается только не дать себя убить и прятаться, пока меня не найдет Роб. Я знаю: он прилетит. Хотя бы по той причине, что не любит нерешенных уравнений.
Весь день я провожу в попытках не быть на виду. Избегаю вокзалов и речных пристаней, где убийцы, несомненно, ищут меня. Я нахожу убежище в скромного вида церкви на краю Каннареджо. Фасад Сант-Альвизе прост, без всяких претензий, но интерьер – настоящая жемчужина: здесь множество фресок и картин. И потом, внутри прохладно и тихо, в церкви сидят только две женщины, их головы задумчиво склонены. Я усаживаюсь на скамью, собираясь просидеть на ней много часов. Мне так хочется узнать, жива ли Герда, но я боюсь появляться в больнице. Еще боюсь появляться близ Еврейского музея, а Франческа сказала, что даже полиции нельзя доверять. Я предоставлена сама себе.
Женщины уходят, время от времени появляются другие верующие, чтобы помолиться и поставить свечки. Путешественников среди тех, кто забредает в церковь, нет: Сант-Альвизе слишком далека от нахоженных туристических маршрутов.
В четыре часа я наконец выхожу из своего убежища под яркие солнечные лучи, чувствую себя совершенно беззащитной, направляясь к мосту Риальто. Толпы становятся все гуще. Жара удушающая, и движения людей кажутся замедленными, они словно плывут в сиропе. Это случилось четыре года назад в такой же жаркий день – тогда я сообщила Робу, что наконец-то у нас будет ребенок. Мы бродили несколько часов, и посреди моста Риальто я уперлась в такую стену усталости, что мне пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание.
«Ты не заболела?»
«Нет. Но мне кажется, я беременна».
Это было одно из мгновений абсолютного счастья, и я помню его в мельчайших подробностях. Солоноватый запах канала. Вкус его губ на моих. Воспоминание, которое делит со мной только один человек. Кроме него, никто не знает, где я буду ждать.
Я сливаюсь с группой туристов, заполняющих мост, и амебообразная толпа быстро поглощает меня. Посреди моста я останавливаюсь у тележки лоточника, продающего бижутерию из венецианского стекла, и рассматриваю ожерелья и сережки. Я задерживаюсь надолго, и лоточник уже думает, что я куплю что-нибудь, хотя я повторяю: мне только посмотреть. Подходит его помощница, шумно предлагает скидки, голос ее так пронзителен, что люди поглядывают на нас. Я отхожу подальше, но она кричит еще громче, раздосадованная потерей клиента.
– Джулия, – слышу я голос за спиной.
Я поворачиваюсь и вижу его, небритого и помятого. Судя по его виду, он не спал несколько дней, и когда он обнимает меня, я чувствую запах его страха, терпкий, точно запах пота.
– Все хорошо, – бормочет он. – Я отвезу тебя домой, и все будет в порядке.
– Я не могу сесть в самолет, Роб. Это небезопасно.
– Абсолютно безопасно.
– Ты не знаешь всего, что случилось. Они пытаются меня убить!
Читать бесплатно другие книги:
