Золотая коллекция классического детектива (сборник) Честертон Гилберт

– О, не тревожьтесь, дорогое дитя, – успокоил он ее. – Ноэль очень добрый, скажу вам больше: он любит Альбера. Ну, не качайте головой. Экая вы недоверчивая! Ноэль мне сам говорил, что не верит в виновность Альбера. Он заверял, что сделает все, чтобы исправить эту чудовищную ошибку, и собирается быть его адвокатом.

Эти уверения, похоже, не переубедили девушку. Она подумала: «Разве мало этот Ноэль уже принес горя Альберу?» – однако не стала спорить.

– Мы пошлем за ним, – продолжал г-н де Коммарен. – Сейчас он возле матери Альбера, воспитавшей его. Она при смерти.

– Матери Альбера?

– Да, дитя мое. Альбер растолкует все, что вам может показаться загадочным. Сейчас у нас нет времени. Хотя я полагаю…

Граф неожиданно умолк. Вместо того чтобы посылать за Ноэлем к г-же Жерди, подумалось ему, он сам мог бы заехать туда. Заодно он повидает Валери, а ему так давно хочется увидеть ее!

Есть такие шаги, к которым подталкивает сердце, однако человек не смеет рискнуть: его удерживают тысячи ничтожных или веских причин. Он мечтает об этом, рвется всей душой, жаждет и все-таки медлит, сопротивляется, борется с собой. Но вот подворачивается повод, и он рад воспользоваться случаем. У него есть оправдание перед собой. Поддавшись порыву страсти, он может сказать: «Это не я – так хочет судьба».

– Проще будет самому поехать к Ноэлю, – заключил граф.

– Так едемте, сударь.

– Понимаете, дорогое дитя, – нерешительно промолвил старый аристократ, – я не знаю, могу ли, имею ли право взять вас с собой. Приличия…

– При чем здесь приличия, сударь? – запротестовала Клер. – Ради Альбера и с вами я могу поехать куда угодно. Разве я обязана давать кому-то объяснения? Пошлите только мадемуазель Шмидт предупредить бабушку, и пусть она вернется сюда и ждет нашего возвращения. Я готова, сударь.

– Что ж, едем, – ответил граф и, дернув изо всех сил за сонетку, крикнул: – Экипаж!

Когда они спускались с крыльца, граф настоял, чтобы Клер оперлась на его руку. В нем ожил галантный и изящный приближенный графа д’Артуа[102].

– Благодаря вам я сбросил два десятка лет, – сказал он, – и будет справедливо, если я окажу вам знак уважения, принятый в пору моей молодости, которую вы мне возвратили.

Чуть только Клер уселась в карету, он приказал кучеру:

– На улицу Сен-Лазар и побыстрей!

Когда граф приказывал «и побыстрей!», прохожим следовало убираться с дороги. К счастью, кучер был опытный, и обошлось без несчастных случаев.

Привратник объяснил, как найти квартиру г-жи Жерди.

Граф поднимался медленно, держась за перила, на каждой площадке останавливался, чтобы отдышаться. Он шел на свиданье к ней! Сердце у него сжимало, как тисками.

– Могу я повидать господина Ноэля Жерди? – осведомился он у служанки.

– Адвокат только что вышел. Он не сказал, куда идет, но обещал вернуться не позже, чем через полчаса.

– Мы подождем его, – бросил граф.

Он шагнул через порог, и служанке пришлось посторониться, чтобы пропустить его и мадемуазель д’Арланж. Ноэль строго запретил принимать кого бы то ни было, но у графа де Коммарена был такой внушительный вид, что служанка тут же забыла обо всех запретах.

В гостиной, куда она проводила графа и мадемуазель д’Арланж, находились три человека. То были приходский кюре, врач и высокий мужчина, офицер ордена Почетного легиона, чья выправка и манера держаться выдавали в нем старого солдата. Они беседовали, стоя у камина, и появление незнакомцев, похоже, удивило их.

Поклонившись в ответ на приветствие г-на де Коммарена и Клер, они обменялись вопросительными взглядами, словно советуясь, как поступить. Однако их колебания длились недолго. Военный взял стул и придвинул его мадемуазель д’Арланж. Граф понял, что он здесь лишний. Придется, видимо, представиться и объяснить причину визита.

– Господа, прошу извинить меня за вторжение. Я не думал, что помешаю вам, когда просил разрешения подождать Ноэля, с которым мне крайне необходимо увидеться. Я – граф де Коммарен.

Услыхав эту фамилию, отставной военный отпустил стул, за спинку которого еще держался, и выпрямился. Глаза его гневно сверкнули, и он сжал кулаки. Он уже намеревался что-то сказать, но сдержался и, наклонив голову, отступил к окну.

Ни граф, ни двое остальных мужчин не заметили этой вспышки, но она не ускользнула от внимания Клер. И пока Клер, изрядно озадаченная, усаживалась, граф, тоже весьма смущенный своим вторжением, подошел к священнику и тихо спросил:

– Простите, господин аббат, каково состояние госпожи Жерди?

Доктор, обладавший чутким слухом, услышал вопрос и тут же подошел к ним. Ему было лестно поговорить с таким, можно сказать, знаменитым человеком, как граф де Коммарен, и вообще познакомиться с ним.

– Надо полагать, господин граф, до утра она не доживет, – сообщил он.

Граф сжал руками виски, словно ощутив боль. Он не решался продолжать расспросы. И все же после секунды молчания негромко произнес:

– Она в сознании?

– Нет, сударь. По сравнению со вчерашним вечером в ее состоянии произошли большие перемены. Всю ночь она была сильно возбуждена, временами начинала бредить. С час назад появилась надежда, что она придет в себя, и мы послали за господином кюре.

– К несчастью, напрасно, – заметил священник. – Она все так же без сознания. Бедная женщина! Я уже лет десять знаю ее и почти каждую неделю заходил к ней. Благороднейшее сердце!

– Она должна ужасно страдать, – сказал доктор.

И почти тотчас же, как бы в подтверждение его слов, из соседней комнаты, дверь в которую была приотворена, донеслись приглушенные крики.

– Слышите? – весь дрожа, спросил граф.

Клер ничего не поняла в этой странной сцене. Ее угнетали мрачные предчувствия, ей казалось, будто она окунулась в атмосферу несчастья. Она испытывала страх. Девушка встала и подошла к графу.

– Она там? – спросил г-н де Коммарен.

– Да, сударь, – резко ответил старик военный, который тоже присоединился к беседующим.

В другое время граф, несомненно, обратил бы внимание на тон офицера и почувствовал бы себя задетым. Но сейчас он даже не взглянул на него. Он ничего не замечал. Ведь совсем рядом была она. Мыслями г-н де Коммарен витал в прошлом. Ему казалось, что только вчера он навсегда ушел от нее.

– Мне хотелось бы взглянуть на нее, – с какой-то робостью попросил он.

– Это невозможно, – отрезал военный.

– Почему? – растерянно спросил граф.

– Господин де Коммарен, позвольте ей хотя бы умереть спокойно, – отвечал тот.

Граф отшатнулся, словно на него замахнулись. Он встретился взглядом со старым солдатом и опустил глаза, будто подсудимый перед судьей.

– Отчего же, я думаю, что господин граф может войти к госпоже Жерди, – вмешался врач, который предпочитал ничего не замечать. – Вероятней всего, она и не увидит его, но даже если…

– Да, она ничего не увидит, – подтвердил священник. – Я только что обращался к ней, брал ее за руку, но она даже не почувствовала.

Старик военный задумался и наконец сказал графу:

– Что ж, войдите. Может быть, такова воля Божья.

Граф покачнулся. Доктор хотел его поддержать, но граф мягко отвел его руку. Врач и священник вошли следом за ним, а Клер и отставной военный остались в дверях, которые находились как раз напротив кровати.

Граф сделал несколько шагов, но вынужден был остановиться. Он хотел, но не мог подойти к постели. Неужели эта умирающая – Валери? Увядшее, искаженное лицо ничем не напоминало прекрасную, обожаемую Валери его юности. Он не узнавал ее.

Зато она узнала, верней, угадала, почувствовала его. Словно гальванизированная какой-то сверхъестественной силой, она приподнялась, и граф увидел ее исхудавшие руки и плечи. Яростным движением она смахнула с головы компресс из колотого льда, откинула назад все еще густые волосы, влажные от воды и пота, которые разметались по подушке.

– Это ты, Ги! – вскричала она. – Это ты!

Граф внутренне содрогнулся. Он был недвижен, как бывают, по народному поверью, недвижны те, кого поразит молния, но стоит только прикоснуться к ним, и они рассыпаются в прах. Он не мог увидеть то, что заметили остальные: как преобразилась больная. Искаженные черты вдруг смягчились, лицо озарилось счастьем, ввалившиеся глаза просияли нежностью.

– Наконец-то ты пришел, Ги, – облегченно вздохнула она. – Господи, как давно я тебя жду! Ты даже не можешь представить, сколько я выстрадала из-за нашей разлуки. Я давно умерла бы от горя, если бы меня не поддерживала надежда снова увидеться с тобой. Тебя не пускали ко мне? Кто? Твои родители? Бессердечные люди! И ты не мог им сказать, что никто в мире не любит тебя так, как я? Нет, не поэтому, я вспомнила… Я же помню, какое у тебя было бешеное лицо, когда ты уходил от меня. Твои друзья решили разлучить нас, они сказали, что я обманываю тебя с другим. Что плохого я им сделала? Почему они так враждебны ко мне? Они позавидовали нашему счастью. Мы были так счастливы! Но ты не поверил этой нелепой лжи, ты презрел ее и пришел ко мне.

Монахиня, видя такое нашествие в комнату больной, оторопело поднялась.

– Надо быть безумцем, чтобы поверить, будто я изменяла тебе, – продолжала умирающая. – Разве я не принадлежу тебе? Чего я могла ждать от другого, если ты уже все мне дал? Разве я не вверилась тебе душой и телом с первого же дня? Я без борьбы предалась тебе, я чувствовала, что родилась, чтобы стать твоей. Ги, неужели ты забыл? Я плела кружева и едва зарабатывала на жизнь, а ты мне сказал, что изучаешь право и еще что ты небогат. Я думала, что ты во всем себе отказываешь, чтобы немножко меня порадовать. Ты захотел, чтобы мы привели в порядок нашу мансарду на набережной Сен-Мишель. Какая она стала красивая, когда мы с тобой оклеили ее обоями в цветочек! А как там было хорошо! Из окна мы любовались деревьями в саду Тюильри, а если высунуться, можно было увидеть отблеск заката под арками моста. Какое прекрасное это было время! Когда мы впервые в воскресенье вместе поехали за город, ты принес мне красивое платье, о каком я даже мечтать не смела, и такие изящные туфельки, что мне было странно подумать, будто в них можно идти по улице. Но ты обманул меня! Ты вовсе не был бедным студентом. Однажды я относила работу и увидела тебя в великолепной карете, на запятках которой стояли лакеи в ливреях с золотыми галунами. Я глазам своим не поверила. Но вечером ты мне признался, что ты дворянин и страшно богат. Ах, любимый, зачем ты сказал мне это?

Было непонятно, то ли она пришла в сознание, то ли бредит. Лицо графа де Коммарена сморщилось, по нему струились слезы. Врач и священник беспомощно стояли, тронутые видом старика, плачущего, как ребенок. Еще вчера граф думал, будто сердце его мертво, но достаточно было прозвучать этому проникновенному голосу, чтобы в нем ожили воспоминания юности. Сколько же лет прошло с тех пор!

– И тогда мне пришлось переехать с набережной Сен-Мишель, – говорила г-жа Жерди. – Ты потребовал этого, и я, хоть у меня были недобрые предчувствия, покорилась. Ты сказал, что я, чтобы нравиться тебе, должна выглядеть знатной дамой. Ты нанял мне учителей: ведь я была почти неграмотной, едва могла нацарапать свою подпись. Помнишь, какие смешные ошибки были в моем первом письме? Ах, Ги, лучше бы ты и вправду оказался бедным студентом! Я утратила всю свою доверчивость, беззаботность и веселость, после того как узнала, что ты богат. А вдруг ты решишь, что я корыстна? А вдруг вообразишь, будто меня интересует только твое богатство? Люди, имеющие, как ты, миллионы, должно быть, очень несчастны. Я понимаю, им приходится быть недоверчивыми и ко всем относиться с подозрением. Они же никогда не знают, любят их самих или их деньги. Их вечно грызут сомнения, и они делаются мнительными, ревнивыми, жестокими. О мой единственный друг, зачем мы покинули нашу мансарду? Мы были там счастливы. Зачем ты не позволил мне остаться там, где встретил меня? Разве ты не знаешь, что чужое счастье раздражает и озлобляет людей? Будь мы благоразумны, мы скрывали бы его, как преступление. Ты думал, что возносишь меня, а на самом деле низринул. Ты гордился нашей любовью, выставлял ее напоказ. И я напрасно молила тебя позволить мне жить незаметно, в тени. Вскоре весь город знал, что я твоя любовница. В свете только и говорили о твоих безумных тратах на меня. Как я краснела из-за роскоши, в которой ты вынуждал меня жить! Ты был доволен: моя красота стала известна всем, а я плакала, потому что всем стал известен и мой позор. Обо мне говорили, как о тех женщинах, чья профессия – толкать мужчин на самые чудовищные безумства. Сколько раз я встречала свою фамилию в газете! И о том, что ты женишься, я узнала тоже из газеты. Я должна была бежать от тебя, но у меня не хватало решимости. Я трусливо смирилась с постыднейшей участью. Ты женился, а я осталась твоей любовницей. О, какое это было мучение, какой это был страшный день! Я сидела одна в комнате, где все дышало тобой, а ты венчался с другою. Я говорила себе: «Вот сейчас невинная благородная девушка вручает ему руку и сердце. Какие обеты сейчас произносят его уста, которые так часто сливались с моими?» После этого страшного несчастья я, бывало, спрашивала Бога, какое преступление я совершила, что он так безжалостно карает меня. Вот оно, мое преступление: ты женился, и я осталась твоей любовницей, а твоя жена умерла. Я видела ее всего один раз, всего несколько минут, но по тому, как она смотрела на тебя, я поняла: она тебя любит так же, как я. Ги, это наша любовь убила ее!

Утомленная г-жа Жерди умолкла, но никто из присутствующих не шелохнулся. Все благоговейно, с волнением слушали и ждали, что будет дальше. Мадемуазель д’Арланж была не в силах стоять, она опустилась на колени и прижимала ко рту платок, пытаясь заглушить рыдания. Ведь эта женщина – мать Альбера!

И только монахиню не тронул этот рассказ: она уже столько раз слышала, как бредят больные. Нет, она ничего, совершенно ничего не поняла в происходящем. «Эти люди сошли с ума, – думала она. – Придавать такое значение горячечному бреду…» Монахиня решила, что она одна из всех сохранила здравый смысл. Подойдя к кровати, она хотела накрыть больную одеялом.

– Сударыня, давайте укроемся, – сказала она. – Вы простынете.

– Сестра… – произнесли одновременно врач и священник.

– Черт возьми, дайте ей говорить! – крикнул старый солдат.

– Но кто мог тебе сказать, будто я тебе изменяю? – вдруг произнесла больная, не видевшая и не слышавшая ничего вокруг. – О, низкие люди! За мной, видно, следили и обнаружили, что ко мне ходит офицер. Так знай же: то был мой брат Луи. Когда ему исполнилось восемнадцать, он завербовался в армию, сказав нашей матушке: «Все-таки одним ртом в семье будет меньше». Он оказался хорошим солдатом, и начальство сразу заметило его. Он старался, учился и очень быстро стал продвигаться в чинах. Его произвели в лейтенанты, потом в капитаны, назначили командовать эскадроном. Луи всегда любил меня, и, если бы остался в Париже, я не пала бы так низко. Но матушка умерла, и я оказалась одна в этом огромном городе. Он был унтер-офицером, когда узнал, что у меня есть любовник. Я думала, он больше никогда не захочет меня видеть. И все-таки он простил меня, сказав, что, хоть я и оступилась, единственным моим оправданием является постоянство. Ах, друг мой, к моей чести он относился еще ревнивей тебя. Луи приходил ко мне, но тайком. Это я была виновата, что ему приходилось стыдиться меня. Я вынуждена была молчать о нем, никогда не упоминать его имени. Доблестный солдат, мог ли он признаться, что его сестра находится на содержании у графа? Я принимала строжайшие меры предосторожности, чтобы его не видели. И вот к чему это привело! Ты усомнился во мне! Когда брат узнал, какие толки ходят обо мне, он в слепой ярости хотел вызвать тебя на дуэль. Мне едва удалось убедить его, что он не имеет права меня защищать. Как я была наказана! Какой дорогой ценой заплатила за краденое счастье! Но ты вернулся, и все забыто. Ведь ты веришь мне, Ги, веришь? Я напишу Луи, он придет, он подтвердит, что я не лгу. Ты же не усомнишься в слове солдата?

– Клянусь честью, – подтвердил старый солдат, – все, что говорит сестра, правда.

Но умирающая не слышала его, она продолжала прерывающимся голосом:

– Какое счастье, что ты здесь! Я чувствую, как оживаю. Я ведь чуть не заболела. Наверное, я сейчас не очень красива, но все равно, поцелуй меня… – И она протянула руки и подставила губы, словно для поцелуя. – Но только одно условие, Ги: ты оставишь мне моего сына. Умоляю, заклинаю тебя, не забирай, оставь его мне! Что станется с матерью, если она лишится своего ребенка? Ты требуешь его у меня, чтобы дать ему прославленное имя и огромное богатство… Нет! Говоришь, что эта жертва нужна ради его счастья… Нет! Мой ребенок принадлежит мне, и я не отдам его. Никакие богатства на земле, никакие почести не заменят ему матери, склоняющейся над его колыбелью. Ты хочешь отдать мне взамен ее ребенка… Нет, ни за что! Чтобы эта женщина целовала моего сына! Это невозможно! Заберите от меня чужого ребенка, он внушает мне ужас, отдайте мне моего. Ги, не настаивай, не угрожай, что рассердишься, что бросишь меня, – я же уступлю, а потом умру. Откажись от своего гибельного плана, ведь даже подумать такое – и то грех. Увы, ни мольбы, ни слезы не трогают тебя. Ну что ж, Бог нас покарает. Трепещи при мысли о нашей старости. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Когда-нибудь дети придут к нам и предъявят жестокий счет. Они проклянут нас. Ги, мне ясно наше будущее. Я вижу, как мой сын в ярости бросается ко мне. Великий Боже, что он говорит? О, эти письма, письма, драгоценная память нашей любви… Но он мне грозит, он ударил меня! Помогите! Сын поднял руку на мать… Только никому не рассказывай об этом! Господи, как я страдаю! Он же прекрасно знает, что я его мать, и притворяется, будто не верит. Боже, за что же эта мука? Ги, друг мой единственный, прости, у меня не было сил противиться и не хватило духу подчиниться.

В этот миг вторая дверь комнаты, выходящая на площадку, отворилась, и вошел Ноэль, как всегда бледный, но невозмутимый и спокойный. Его появление подействовало на умирающую, как удар электрическим током. Она задрожала всем телом, глаза ее расширились, и, поднявшись с подушек, простирая руки к Ноэлю, она громко закричала:

– Убийца!

Конвульсивно дернувшись, она рухнула на постель. К ней подбежали, но она была мертва. Воцарилось глубокое молчание. Величие смерти и ужас, который она внушает, таковы, что перед нею склоняют головы даже самые сильные духом, даже скептики. На миг умолкают страсти и корысть. Мы невольно сосредоточиваемся, когда в нашем присутствии испускает последний вздох один из наших ближних. Впрочем, все присутствующие были до глубины души взволнованы сценой предсмертной исповеди, горячечной и горестной. Но слово «убийца», последнее слово, произнесенное г-жой Жерди, никого не удивило. Все, кроме сестры, знали о страшном обвинении, тяготеющем над Альбером. Несчастная мать бросила свое проклятье ему.

Ноэль выглядел глубоко опечаленным. Встав на колени у кровати той, что заменила ему мать, он схватил ее руки, приник к ним губами и простонал:

– Она мертва! Мертва!

Преклонив рядом с ним колени, монахиня и священник читали заупокойные молитвы. Они молили Бога быть милостивым к душе усопшей и упокоить ее в мире. Просили дать немножко счастья на небесах той, что столько выстрадала в земной юдоли.

Граф де Коммарен сидел, откинувшись на спинку кресла, голова его бессильно поникла, а лицо осунулось и было бледней, чем у покойной, которая когда-то была его возлюбленной, красавицей Валери. Около графа хлопотали Клер и доктор. Им пришлось распустить ему галстук и расстегнуть воротничок сорочки: он задыхался.

С помощью старого солдата, чьи покрасневшие глаза говорили о сдерживаемом горе, кресло графа перенесли к приоткрытому окну, чтобы он мог вдохнуть свежего воздуха. Три дня назад эта сцена убила бы его. Но теперь его сердце затвердело от горя, как твердеют от работы ладони.

– Слезы спасут его, – шепнул на ухо Клер доктор.

И вправду, г-н де Коммарен понемножку пришел в себя, и вместе с ясностью рассудка к нему вернулась способность страдать. Следом за подавленностью приходит сильнейшее духовное потрясение; кажется, будто природа накапливает силы, чтобы можно было вынести несчастье; поначалу его не ощущаешь со всей остротой и только позже начинаешь осознавать всю его огромность и глубину.

Взгляд графа остановился на кровати, где лежало тело Валери. Это все, что осталось от нее. Душа ее, нежная и преданная душа отлетела. О, чего бы он не отдал, чтобы Бог даровал этой несчастной женщине всего день, нет, час жизни! С каким раскаянием он бросился бы к ее ногам, чтобы вымолить прощение, чтобы сказать, как ненавистна ему теперь его былая жестокость. Сказать, что не понял ее безграничной любви. Зачем из-за одних лишь сплетен и домыслов, даже не подумав поговорить, объясниться, он с холодным презрением отступился от нее? Зачем не повидался с нею? А ведь тогда ему не пришлось бы двадцать лет кряду терзаться мыслью, что Альбер, быть может, не сын ему. И жил бы он не в угрюмом одиночестве, а спокойно и счастливо. И тут ему припомнилась смерть графини. Она тоже любила его и потому умерла. Он не понимал их обеих и этим убил. Пришел час искупления, и он не мог сказать: «Господи, слишком огромна кара твоя!» И какая кара! Столько несчастий за пять дней!

– Да, – прошептал граф, – она это предсказывала. Почему я ее не послушался?

Брат г-жи Жерди пожалел старика, на которого свалилось столько горя. Он протянул ему руку и сказал:

– Господин де Коммарен, моя сестра давно уже простила вас, если она вообще когда-нибудь на вас сердилась. Сегодня вас прощаю и я.

– Благодарю вас, сударь, благодарю, – пробормотал граф и вздохнул: – Великий Боже, какая смерть!

– Да, – тихо промолвила Клер, – она умерла с мыслью, что ее сын – убийца. И мы не успели ее разубедить.

– Но нужно хотя бы, чтобы ее сын получил свободу и смог отдать ей последний долг, – решительно произнес граф. – Ноэль!

Адвокат стоял рядом и все слышал.

– Отец, я обещал вам спасти его, – сказал он.

Мадемуазель д’Арланж в первый раз взглянула в лицо Ноэлю, их взгляды встретились, и девушка не смогла сдержать гримасу отвращения, которая не ускользнула от адвоката.

– Альбер уже спасен, – надменно сообщила она. – Мы требуем только одного: чтобы правосудие действовало побыстрее и немедленно вернуло Альберу свободу. Судебный следователь уже знает правду.

– Правду? – переспросил адвокат.

– Да. В ночь убийства Альбер был у меня, со мной.

Ноэль изумленно воззрился на нее: столь необычное признание, услышанное без всяких объяснений из девичьих уст, могло поразить кого угодно.

– Сударь, я – мадемуазель Клер д’Арланж.

Г-н де Коммарен коротко пересказал все, что узнал от Клер. Когда он закончил, Ноэль сказал:

– Вы видите, сударь, в каком я положении. Завтра…

– Завтра! – с негодованием прервал его граф. – Вы хотите, как я понял, ждать до завтра! Долг чести велит действовать сейчас же, немедля. Для вас лучшее средство почтить эту несчастную женщину – не молиться за нее, а освободить ее сына.

Ноэль склонился в поклоне.

– Вы приказали, сударь, я подчиняюсь. Сегодня вечером у вас в особняке я буду иметь честь дать вам отчет о предпринятых мною шагах. Возможно, мне удастся привезти к вам Альбера.

Сказав это, он в последний раз поцеловал покойную и вышел. Вскоре после него ушли граф и мадемуазель д’Арланж. Брат г-жи Жерди отправился в мэрию сделать заявление о смерти и выполнить необходимые формальности.

Монахиня осталась одна поджидать священника, которого пообещал прислать кюре для ночного бдения над трупом. Она не испытывала ни страха, ни волнения: ей уже столько раз приходилось встречаться со смертью. Помолившись, она встала с колен и принялась хлопотать в комнате, убирая ее так, как положено, когда больной испустит последний вздох. Она уничтожила все следы болезни, спрятала пузырьки и баночки, пожгла сахару, накрыла белой салфеткой стол у изголовья кровати и поставила на него зажженные свечи, распятие, чашу со святой водой и веточкой освященного букса.

XV

Взволнованный и озабоченный признаниями мадемуазель д’Арланж, г-н Дабюрон поднимался по лестнице, ведущей на галерею следователей, и вдруг столкнулся с папашей Табаре. Обрадовавшись, он окликнул его:

– Господин Табаре!

Но сыщик, весь вид которого свидетельствовал о крайнем волнении, отнюдь не был расположен останавливаться и терять время.

– Извините, сударь, – с поклоном отвечал он, – меня ждут.

– Но я все-таки надеюсь…

– Он невиновен, – перебил папаша Табаре. – У меня уже есть кое-какие доказательства, и не пройдет трех дней… А вы пока допросите человека с серьгами, которого разыскал Жевроль. Он очень смышлен, этот Жевроль, я его недооценивал.

И, не слушая больше ни слова, папаша Табаре стремительно понесся через три ступеньки вниз по лестнице, рискуя сломать себе шею.

Г-н Дабюрон, обманутый в своих ожиданиях, ускорил шаг. На галерее у дверей его кабинета на грубой деревянной скамье сидел под охраной жандарма Альбер.

– Через минуту вас вызовут, – сообщил ему следователь, открывая дверь.

В кабинете беседовали Констан и невысокий человек с невыразительным лицом, которого можно было бы принять за какого-нибудь мелкого рантье из Батиньоля, если бы огромная булавка с фальшивым камнем, сверкавшая в галстуке, не выдавала в нем агента полиции.

– Получили мои записки? – спросил г-н Дабюрон своего протоколиста.

– Сударь, все ваши распоряжения выполнены, обвиняемый уже здесь, а это господин Мартен, который только что прибыл из квартала Инвалидов.

– Все идет отлично, – удовлетворенно заметил следователь и поинтересовался у агента: – Ну, и что же вы обнаружили, господин Мартен?

– В сад залезали, сударь.

– Давно?

– Дней пять-шесть назад.

– Вы уверены в этом?

– Так же, как в том, что господин Констан чинит сейчас перо.

– И следы заметны?

– Так же, как нос на лице, если мне будет позволено сделать такое сравнение. Вор, а я полагаю, что это был вор, – пояснил словоохотливый г-н Мартен, – проник в сад до дождя, а убрался после, в точности как вы предполагали, господин судебный следователь. Это обстоятельство легко установить, ежели сравнивать следы на садовой стене со стороны улицы, которые он оставил, когда поднимался и когда спускался. Следы представляют собой царапины, сделанные носками его сапог. Одни из них чистые, а другие грязные. Молодчик – должен сказать, он ловок – забирался, подтягиваясь на руках, а вот когда вылезал, то позволил себе роскошь воспользоваться лестницей, которую, забравшись на стену, отбросил наземь. Очень хорошо видно, где он ее поставил: на земле заметны углубления, оставленные стойками, а наверху стены повреждена штукатурка.

– Это все?

– Нет, сударь, не все. На гребне стены сорваны три бутылочных осколка. Ветки акаций, нависающие над стеной, согнуты или сломаны. А на колючке одной из веток я обнаружил клочок серой кожи, на мой взгляд, от перчатки. Вот он.

Следователь жадно схватил этот клочок. Да, действительно, он вырван из серой перчатки.

– Господин Мартен, надеюсь, вы действовали так, чтобы не возбудить ни малейшего подозрения в доме, где проводили расследование? – спросил г-н Дабюрон.

– Само собой, сударь. Сперва я без всяких помех обследовал стену со стороны улицы. Потом оставил в ближнем кабачке шляпу и представился маркизе д’Арланж управляющим одной из герцогинь, живущих по соседству, которая находится в полном отчаянии, оттого что у нее улетел любимый говорящий попугай. Мне милостиво позволили поискать его в саду, ничуть не усомнившись, что я слуга этой самой герцогини, поскольку я весьма красноречиво расписывал ее горе…

– Господин Мартен, – прервал его следователь, – вы показали себя ловким и предприимчивым человеком, я весьма доволен вами и сообщу об этом кому следует.

И пока агент, гордый услышанной похвалой, пятился, согнувшись в дугу, к двери, г-н Дабюрон позвонил. Ввели Альбера.

– Ну как, сударь, решились вы рассказать, где провели вечер вторника? – без всяких околичностей задал вопрос следователь.

– Я уже все вам рассказал.

– Нет, сударь, нет, и я с сожалением вынужден уличить вас в том, что вы мне солгали.

От такого оскорбления Альбер покраснел, глаза его сверкнули.

– Мне известно, что вы делали в тот вечер, – объявил следователь. – Я же предупреждал вас, что правосудие узнает все, что ему необходимо знать. – Г-н Дабюрон перехватил взгляд Альбера и медленно произнес: – Я виделся с мадемуазель Клер д’Арланж.

При звуках этого имени замкнутое, напряженное лицо обвиняемого смягчилось. Казалось, он испытывает безграничное блаженство, словно человек, чудом избегший неминуемой опасности, которую он не в силах был отвести. И все-таки он промолчал.

– Мадемуазель д’Арланж сказала мне, где вы были вечером во вторник, – не отступал судебный следователь.

Альбер все не мог решиться.

– Поверьте честному слову, я не подстраиваю вам ловушку. Она мне все сказала. Понимаете, все.

И тогда Альбер заговорил. Его показания полностью, до мельчайших подробностей совпадали с показаниями Клер. Отныне никаким сомнениям не оставалось места. Чистосердечие мадемуазель д’Арланж не могло вызывать никаких подозрений. Либо Альбер невиновен, либо она его сообщница. Но могла ли она сознательно стать сообщницей столь гнусного преступления? Нет, даже заподозрить ее в этом было невозможно. Однако где же тогда искать убийцу? Ведь правосудию, когда оно обнаруживает преступление, нужен преступник.

– Сударь, вы обманывали меня, – строго сказал следователь Альберу. – Вы рисковали головой, но, что куда серьезней, ваше поведение могло ввести правосудие в непростительное заблуждение. Почему вы мне сразу не сказали правду?

– Сударь, – отвечал Альбер, – мадемуазель д’Арланж, согласившись на свидание со мной, вверила мне свою честь.

– И вы бы скорей погибли, чем обмолвились об этом свидании? – иронически спросил г-н Дабюрон. – Что ж, это прекрасно и достойно давних рыцарских времен.

– Я вовсе не такой герой, как вы полагаете, – спокойно отвечал обвиняемый. – Я солгал бы, если бы сказал, что не надеялся на Клер. Я ждал ее. Знал, что, услышав о моем аресте, она сделает все, чтобы спасти меня. Но мой арест от нее могли скрыть, и этого я опасался. В таком случае я решил – в той мере, в какой могу быть уверен в себе, – не упоминать ее имя.

В этом не было ни капли бравады. Альбер говорил то, что думал и чувствовал. Г-н Дабюрон пожалел о своем ироническом тоне.

– Сударь, – благожелательно сказал он, – сейчас вас отведут в тюрьму. Пока я еще ничего не могу сказать, кроме одного: больше вас не будут содержать в строгом заключении. К вам будут относиться как к арестанту, который, по всей видимости, невиновен.

Альбер поклонился и поблагодарил. Вошел жандарм и увел его.

– А теперь пригласите Жевроля, – велел г-н Дабюрон протоколисту.

Однако начальника сыскной полиции не оказалось, его только что вызвали в префектуру, но найденный им свидетель, мужчина с серьгами, дожидался в галерее. Его пригласили в кабинет. Это был невысокий, коренастый, прочно скроенный и крепкий как дуб человек, на чью широкую спину свободно можно взвалить три мешка зерна. Светлые волосы и бакенбарды, казалось, делали еще темней его загорелое лицо, прокаленное солнцем тропиков, продубленное непогодами и морскими ветрами. У него были широкие, жесткие, мозолистые руки с узловатыми пальцами, и пожатие их, надо думать, было подобно тискам. В ушах висели большие серьги с вырезами в форме якоря. Одет он был, как обычно одеваются нормандские рыбаки, когда едут в город или на рынок.

Протоколисту пришлось чуть ли не заталкивать его в кабинет. Этот морской волк робел и смущался. Вошел он походкой вразвалку, как ходят моряки, привычные к бортовой и килевой качке, когда с удивлением обнаруживают под ногами твердую землю, или, как они полупрезрительно говорят, коровью палубу. Он в нерешительности мял в руках мягкую войлочную шляпу, украшенную маленькими свинцовыми медальками, прямо-таки точную копию августейшей шапки блаженной памяти короля Людовика XI, уснащенную вдобавок шерстяным шнурком из тех, какие плетут деревенские девушки с помощью простейшего устройства, состоящего из нескольких воткнутых в пробку булавок.

Г-ну Дабюрону достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что за человек стоит перед ним. Да, никаких сомнений, это был тот самый мужчина с лицом кирпичного цвета, о котором говорил мальчишка из Ла-Жоншер. А уж усомниться в том, что это честный человек, было совершенно невозможно. У него было доброе, открытое лицо.

– Ваша фамилия? – задал вопрос судебный следователь.

– Мари Пьер Леруж.

– Вы что же, родственник Клодины Леруж?

– Я ее муж, сударь.

Как! Муж убитой жив, а полиция и не подозревает о его существовании? Именно так и подумал г-н Дабюрон. Чего же тогда стоит весь поразительный прогресс техники? Сейчас, как и двадцать лет назад, если у правосудия возникли сомнения, приходится тратить уйму времени и денег, чтобы получить ничтожную справку. В большинстве случаев проверить общественное положение свидетеля или обвиняемого стоит огромных трудов.

В пятницу днем отправили запрос на сведения о Клодине, сегодня уже понедельник, а ответа нет как нет. И хотя существуют фотография, электрический телеграф, имеются тысячи возможностей, неизвестных раньше, они не используются.

– Но ведь все считали ее вдовой, – заметил следователь, – и она сама выдавала себя за вдову.

– Так это она чтоб как-то оправдать свое поведение. Да мы так и условились между собой. Я ведь ей сказал, что для нее я умер.

– Вот как… А вы знаете, что она пала жертвой чудовищного преступления?

– Господин из полиции, который нашел меня, сказал мне об этом, – помрачнев, отвечал моряк и глухо пробурчал: – Дрянная она была женщина.

– Как! Вы, муж, и так отзываетесь о ней?

– Эх, сударь, уж я-то имею на это право. Покойный мой отец, который знал ее в молодости, предупреждал меня. А я смеялся, когда он мне говорил: «Ой, смотри, она нас всех опозорит». И он оказался прав. Из-за нее меня разыскивала полиция, точно я злодей какой и прячусь, и меня надо искать. Небось всюду, где обо мне справлялись, показывая судебную повестку, люди про себя думали: «Это неспроста. Видать, он что-то натворил». За что мне такое, сударь? Леружи от века были честными людьми. Спросите в наших местах, и вам скажут: «Слово Леружа надежней подписи». Да, она дрянная женщина, и я говорил ей, что она скверно кончит.

– Вы ей это говорили?

– Сотни раз, сударь.

– Но почему? Поверьте, друг мой, никто в вашей честности не сомневается и ни в чем вас не подозревает. Когда вы ее предупреждали?

– В первый раз, сударь, давно, лет тридцать назад. Тщеславна она была, слов нет как, и пришла ей охота лезть в дела больших людей. Это ее и сгубило. Она говорила, что, храня их тайны, можно хорошо заработать, а я ей ответил, что она только навлечет на себя позор. Помогать большим людям скрывать их пакости и рассчитывать, что это принесет счастье, все равно что набить тюфяк колючками и надеяться сладко выспаться. Да разве она послушает!

– Но вы же, ее муж, могли ей запретить, – заметил г-н Дабюрон.

Моряк с глубоким вздохом опустил голову.

– Эх, сударь, она вертела мной, как хотела.

Вести допрос свидетеля, задавая ему короткие вопросы, когда не имеешь ни малейшего представления о том, что он сообщит, значит терять время впустую. Вам кажется, что вы приближаетесь к самому важному, а на самом деле отдаляетесь от истины. Лучше уж позволить свидетелю говорить, а самому спокойно слушать и только слегка направлять его, когда он станет слишком уклоняться. Это куда надежней и короче. На том и порешил г-н Дабюрон, проклиная в душе отсутствие Жевроля, который мог бы вполовину сократить этот допрос, обо всей важности которого следователь даже не подозревал.

– А в какие же дела лезла ваша жена? – поинтересовался г-н Дабюрон. – Расскажите, друг мой, только честно. Имейте в виду: здесь полагается говорить не просто правду – всю правду.

Леруж положил шляпу на стул. Говоря, он то ломал себе пальцы, так что они похрустывали в суставах, то всей пятерней чесал в затылке. Это помогало ему думать.

– В день святого Жана тому будет уже тридцать пять лет. Я влюбился в Клодину. Она была такая красивая, ладная, пригожая, а голос – слаще меда. В наших местах не было девушки красивей ее. Стройная, как мачта, гибкая, как лозинка, точеная и ловкая, как гоночная шлюпка. Черные волосы, сахарные зубы, глаза искрятся, как старый сидр, а дыхание свежее, чем морской бриз. Одна беда – у нее ни гроша, а мы жили в достатке. Мать ее, тридцатишестимужняя вдова, была, прошу прощения, совсем негодная баба, а папаша мой – ходячая добродетель. Когда я сказал ему, что хочу жениться на Клодине, он только выругался, а через неделю отправил меня на шхуне нашего соседа в Порто, чтоб из меня выдуло дурь. Я вернулся через полгода худой как щепка, но такой же влюбленный. Мечтая о Клодине, я высох, как будто меня держали на медленном огне. Я до того рехнулся, что уже есть и пить не мог, а тут мне еще передали, что и она ко мне неравнодушна, потому как я парень дюжий и на других девушек не пялюсь. Короче, видя, что меня не переупрямить, что я чахну на глазах и того гляди лягу на кладбище по соседству с покойной матушкой, отец сдался. Однажды вечером, когда мы вернулись с рыбной ловли и я за ужином не съел ни куска, он сказал: «Ладно, женись на своей потаскухе, только чтоб этому конец настал!» Я это хорошо запомнил, потому что, когда он назвал мою любимую таким словом, у меня в глазах потемнело. Я готов был убить его. Нет, ежели женишься против воли родителей, счастья не жди.

Старый моряк погрузился в воспоминания. Он уже не рассказывал, а рассуждал. Следователь попытался направить его на нужный путь:

– Давайте поближе к делу.

– Сударь, я к этому и веду, но, чтобы понять, надо начать сначала. Значит, женился я. Вечером после свадьбы родственники и гости ушли, мы остались с женой, и тут вдруг я вижу, что отец сидит один в уголке и плачет. Сердце у меня сжалось, и появилось какое-то недоброе предчувствие. Но оно быстро прошло. Если любишь жену, первые полгода пролетают как в сказке. Все видишь как бы сквозь туман, который скалы превращает в дворцы либо в церкви, так что неопытному недолго и заблудиться. Два года прожили мы мирно, если не считать нескольких размолвок. Клодина прямо-таки вила из меня веревки. А уж хитра она была! Могла бы взять меня, связать, отвести на рынок и продать, а я бы только млел. Главный ее недостаток – была она страшная кокетка. Все, что я зарабатывал, а дела у меня шли неплохо, она спускала на наряды. Каждое воскресенье у нее обнова – платье, бусы, чепец, короче, всякие чертовы штучки, которые придумали торговцы на погибель женщинам. Соседи, конечно, осуждали ее, но я считал, что все так и должно быть. Она родила мне сына, которого мы назвали по имени моего отца Жаком, и на его крещение я, чтоб ей угодить, одним махом потратил триста с лишком пистолей из своих холостяцких сбережений, на которые собирался прикупить лужок; я на него давно уже зубы точил, потому как он вклинивался между двумя нашими участками.

Г-н Дабюрон был вне себя от нетерпения, но что он мог поделать?

– Ну, ну, – подгонял он всякий раз, когда видел, что Леруж собирается остановиться.

– Одним словом, – продолжал тот, – все было хорошо, но как-то утром я заметил, что около нашего дома крутится слуга графа де Коммарена, чей замок находился в четверти лье от нас, на том конце деревни. Этот проходимец по имени Жермен не нравился мне. Ходили слухи, будто он замешан в исчезновении Томасины, красивой девушки из нашей деревни, которая нравилась молодому графу. Я спросил у жены, чего нужно этому шалопаю, и она мне сказала, что он приходил звать ее в кормилицы. Сперва я и слышать об этом не хотел. Мы не настолько были бедны, чтобы Клодина отнимала у нашего сына молоко. Ну, тут она начала меня уговаривать. Дескать, она раскаивается в своем кокетстве и что так швыряла деньгами. Ей тоже хочется заработать, потому как стыдно ей бездельничать, когда я спины не разгибаю. Она хотела подкопить денег, чтобы нашему малышу, когда он вырастет, не пришлось ходить в море. Ей обещали очень хорошо заплатить, и эти деньги мы смогли бы отложить, чтобы поскорее восполнить те триста пистолей. Ну, а когда она упомянула про этот чертов лужок, я сдался.

– А она не сказала вам, – спросил следователь, – какое поручение хотят ей дать?

Леруж был потрясен. Он подумал, что не зря говорят, будто правосудие все видит и все знает.

– Не сразу, – отвечал он. – Через неделю почтарь принес Клодине письмо, в котором ей велели приехать в Париж за ребенком. Дело было вечером. «Ну вот, – сказала она, – завтра я еду на службу». Я молчал, но, когда она утром одевалась для поездки в дилижансе, объявил, что еду с ней. Она не спорила, даже наоборот, расцеловала меня, и я растаял. В Париже жена должна была взять младенца у некой госпожи Жерди, которая жила на бульваре. Мы с Клодиной договорились, что она пойдет одна, а я буду ждать ее в нашей гостинице. Но когда она ушла, я весь извелся. Через час я не выдержал и пошел бродить около дома этой дамы. Я расспрашивал слуг, людей, которые выходили оттуда, и узнал, что она любовница графа де Коммарена. Мне это так не понравилось, что, будь я по-настоящему хозяином, жена возвратилась бы домой без этого ублюдка. Я всего лишь простой моряк и знаю, что мужчина может и забыться. Особенно если выпьет. Случается, приятели затащат. Но когда у мужчины есть жена и дети, а он путается с другой и отдает ей то, что принадлежит его семье, я считаю, это скверно, очень скверно. Вы согласны со мной, сударь?

Судебный следователь от ярости и нетерпения уже ерзал в кресле и думал: «Нет, этак он никогда не кончит!»

– Да, да, вы правы, тысячу раз правы, – ответил он, – но не будем отвлекаться. Рассказывайте дальше.

– Клодина, сударь, была упряма, как мул. Три дня мы с нею препирались, и наконец между двумя поцелуями она вырвала у меня согласие. И тут она мне сообщила, что возвращаться мы будем не в дилижансе. Эта дама боится, что ее малыш утомится в пути, и потому распорядилась, чтобы нас везли с остановками в ее экипаже и на ее лошадях. Вот как ее содержали! Я по глупости обрадовался: дескать, смогу посмотреть в свое удовольствие места, по которым будем проезжать. И вот мы с детьми, моим и тем, другим, сели в роскошную карету, запряженную великолепными лошадьми, а вез нас кучер в ливрее. Жена была вне себя от радости. Она все целовала меня и позванивала пригоршнями золотых монет. А я сидел с дурацким видом, как всякий муж, обнаруживший дома деньги, которые он не приносил. Видя, какое у меня лицо, и надеясь меня развеселить, Клодина решилась открыть мне правду. «Послушай», – говорит она мне… – тут Леруж прервался и пояснил: – Понимаете, это жена мне говорит.

– Да, да… Продолжайте.

– Так вот, значит, говорит она мне, тряхнув карманом: «Послушай, муженек, теперь-то денег у нас будет сколько угодно, а все почему? Господин граф, у которого родился законный сын одновременно с этим, желает, чтобы его имя досталось незаконнорожденному. А устрою это я. На постоялом дворе, где мы будем ночевать, мы встретимся с господином Жерменом и кормилицей, которые везут законного сына. Нас поселят в одной комнате, и ночью я должна буду поменять младенцев, которые нарочно одинаково запеленуты. Господин граф дает мне за это восемь тысяч франков сразу и пожизненную ренту в тысячу франков».

– Как! – вскричал следователь. – Вы называете себя честным человеком, а сами допустили такое преступление, хотя достаточно было одного слова, чтобы предотвратить его!

– Помилуйте, сударь, – взмолился Леруж, – позвольте мне закончить.

– Хорошо, давайте дальше.

– Сперва от ярости я слова не мог вымолвить. Вид у меня, наверно, был грозный. Она всегда побаивалась, когда я выходил из себя, и тут же сбила меня, расхохоталась. «Экий ты глупый, – сказала она. – Прежде чем на стенку лезть, дослушай. Понимаешь, граф во что бы то ни стало хочет, чтобы его незаконный сын был при нем, и платит за это. А его любовница, мать этого малыша, против. Она сделала вид, будто согласна, но только для того, чтобы не ссориться с любовником, а на самом деле кое-что придумала. Она увела меня в комнату и, заставив поклясться на распятии, что я не выдам ее, призналась, что не может свыкнуться с мыслью о разлуке со своим ребенком и принять чужого. А потом сказала, что, ежели я соглашусь не подменивать новорожденных, не ставя о том в известность графа, она обещает мне десять тысяч и такую же ренту, как граф. И еще предупредила, что узнает, сдержала ли я слово, потому как пометила своего младенца несмываемым знаком, по которому узнает его. Знак этот она мне не показала, а я его искала, но не нашла. Теперь понял? Я просто оставлю все, как есть, графу же скажу, что подменила, мы получим с обоих, и наш Жак станет богачом. Ну, поцелуй свою женушку, у которой ума куда больше, чем у тебя». Вот, сударь, слово в слово, что мне сказала Клодина.

Суровый моряк вытащил из кармана большущий платок в синюю клетку и трубно высморкался, так что стекла зазвенели. Это означало, что он расчувствовался.

Г-н Дабюрон был в совершенном замешательстве. С самого начала это злополучное дело поражало его и ставило в тупик. Едва он успевал привести в порядок мысли по одному вопросу, как тут же его внимание требовал другой. Он был сбит с толку. Что означает этот неожиданный и, без сомнения, важный эпизод? Как его понимать? Г-н Дабюрон просто изнывал от желания ускорить допрос, но видел, что Леружу трудно, он с трудом распутывает воспоминания, следуя тоненькой ниточке, и любое вмешательство может ее оборвать и запутать клубок.

– Само собой, Клодина предложила подлость, а я – честный человек. Но эта женщина делала со мной, что хотела. Она мне всю душу переворачивала. Стоило ей пожелать, и я видел белое черным, а черное белым. Да что говорить, я любил ее! Она убедила меня, что мы никому ничего худого не делаем, а зато Жаку сколотим состояние, и я замолчал. Вечером мы приехали в какую-то деревню, и кучер, остановившись у постоялого двора, сказал, что тут мы заночуем. Мы вошли, и кого я там увидел? Этого негодяя Жермена с женщиной, на руках у которой был ребенок, завернутый точь-в-точь как наш. Как и мы, они ехали в графском экипаже. И тут у меня закралось подозрение. А что, если Клодина придумала про сговор с этой дамой, чтобы успокоить меня? С нее сталось бы. Голова у меня шла кругом. Ладно, я согласился на скверное дело, но только на это. И тогда я решил не спускать глаз с незаконнорожденного младенца, поклявшись в душе, что не дам себя облапошить. Весь вечер я держал его на коленях и для верности, чтоб не перепутать, повязал на него свой носовой платок. Но дело-то было очень здорово подготовлено. После ужина нам велели идти спать, и тут выяснилось, что на этом постоялом дворе всего две комнаты с двумя кроватями каждая. Все было заранее рассчитано. Хозяин сказал, что обе кормилицы лягут в одной комнате, а я и Жермен в другой. Понимаете, господин следователь? А ко всему прочему я заметил, что моя жена и этот негодяй слуга весь вечер тайком обменивались знаками. Я был вне себя. Во мне заговорила совесть, которую прежде я заставлял молчать. Я понял, что поступал бесчестно, и на все корки ругал себя. Скажите, ну как это мошенникам удается, что разум честного человека поворачивается, словно флюгер, куда велит ветер их мошеннических замыслов?

В ответ г-н Дабюрон так стукнул кулаком по столу, что чуть не развалил его. Леруж заторопился:

– Я отказался наотрез, прикинувшись, будто из ревности боюсь даже на минуту оставить жену. Пришлось им уступить. Та кормилица пошла укладываться первая, а мы с Клодиной чуть позже. Жена разделась и легла в постель с нашим сыном и с воскормленником, а я не стал раздеваться. Под предлогом, будто боюсь придавить малыша, ежели лягу, я устроился на стуле у кровати, решив не смыкать глаз и всю ночь нести вахту. Я задул свечку, чтобы женщины могли заснуть, у меня же сна не было ни в одном глазу: мысли не давали спать. Я сидел и думал, что сказал бы отец, если бы узнал, во что я впутался. Около полуночи я услыхал, что Клодина зашевелилась. Я затаил дыхание. Может, она хочет поменять младенцев? Теперь-то я знаю, что нет, но тогда же я не знал. Я освирепел, схватил ее за руку, стал колотить, притом не на шутку, и высказал все, что у меня накипело на сердце. Кричал я во весь голос, точно у себя на корабле в бурю, ругался, как каторжник, одним словом, поднял страшный шум. Вторая кормилица вопила, словно ее режут. Услышав этот переполох, прибежал Жермен со свечой. Я увидел его, и это меня доконало. Не соображая, что делаю, я выхватил из кармана складной нож, который всегда ношу с собой, схватил проклятого ублюдка и резанул его по руке, сказав: «Теперь уж, коли его подменят, я буду точно знать. У него теперь отметина на всю жизнь».

Леруж замолчал не в силах больше говорить. Капли пота блестели у него на лбу, сползали по щекам и замирали в глубоких бороздах морщин. Он прерывисто дышал, но настойчивый взгляд следователя подгонял его, не давал покоя, словно бич, который на плантациях хлещет по спинам изнемогающих от усталости негров.

– У малыша была страшная рана, из нее хлестала кровь, он мог умереть от нее. Но на этом я не остановился. Меня беспокоило будущее, то, что может случиться потом. Я объявил о намерении записать, что у нас тут произошло, и сказал, чтобы все под этим подписались. Так мы и сделали. Вчетвером и составили бумагу. Жермен не посмел противиться: я говорил, держа в руке нож. Он даже подписался первым и только умолял ничего не говорить графу, поклявшись, что сам будет молчать, как могила, и заставил вторую кормилицу пообещать держать тайну.

– Вы сохранили документ? – поинтересовался г-н Дабюрон.

Страницы: «« ... 3940414243444546 »»

Читать бесплатно другие книги:

Вы устали идти на поводу других людей и обстоятельств? Хватит постоянно делать чьи-то чужие задачи! ...
Мало ввязаться в драку, надо еще уцелеть в ней! Мало найти хороших друзей, надо еще сберечь их жизни...
В книге «Сглотнула рыба их…» известный прозаик Майя Кучерская знакомит читателя с новыми своими расс...
«Самая страшная книга» рекомендует!Добро пожаловать в царство тьмы. В этих краях под масками героев ...
Пожалуй, со времен Сомерсета Моэма ни один писатель так глубоко не погружался в атмосферу театра, ка...
Двоюродные братья Руслан и Макс не жаловали друг друга с детства. Во взрослой жизни их объединяло то...