Золотая коллекция классического детектива (сборник) Честертон Гилберт
– Да, сударь. Человек из полиции, которому я все рассказал, велел мне взять его с собой, и я забрал его оттуда, где хранил. Он при мне.
– Дайте его сюда.
Леруж извлек из кармана куртки старый кожаный бумажник, перевязанный кожаным же ремешком, и вынул запечатанный, пожелтевший от времени конверт.
– Вот он. С той проклятой ночи я не открывал его.
Действительно, когда следователь распечатал конверт, оттуда вылетела зола, которой посыпали бумагу, чтобы поскорей высохли чернила. Там было кратко описано то, о чем сейчас рассказал Леруж, и стояли четыре подписи.
– Интересно, что сталось со свидетелями, подписавшими это заявление? – пробормотал в раздумье следователь.
Леруж решил, что это вопрос к нему.
– Жермен погиб, – ответил он, – утонул во время купания. Клодину недавно убили, но вторая кормилица еще жива. Мне даже известно, что она рассказала про эту историю своему мужу, потому как он намекнул мне на нее. Зовут его Бросет, а живет он в самой деревне Коммарен.
– А что дальше? – спросил следователь, записав фамилию и адрес.
– На другой день Клодине удалось меня успокоить и вырвать клятву хранить молчание. Малышу стало лучше, но на руке у него остался глубокий шрам.
– Госпожу Жерди уведомили о том, что произошло?
– Не думаю, сударь. Так что лучше будет ответить: не знаю.
– Как это не знаете?
– Клянусь вам, господин следователь, вправду не знаю. А все оттого, что случилось после.
– Что же случилось?
Моряк нерешительно промямлил:
– Да знаете, сударь, это все касается меня и…
– Друг мой, – прервал его г-н Дабюрон, – вы – честный человек, я совершенно убежден в этом и верю вам. Единственный раз в жизни вы под влиянием скверной женщины оступились, стали соучастником преступного деяния. Искупите же свою ошибку и расскажите все, ничего не скрывая. Все, что говорится здесь и впрямую не относится к преступлению, остается в тайне, я тотчас же забываю это. Так что не бойтесь ничего, а если вам станет стыдно, скажите себе, что это наказание за прошлое.
– Эх, господин следователь, – вздохнул Леруж, – я уже наказан и давно. Нечестно добытые деньги не идут впрок. Вернувшись домой, я купил этот чертов лужок, заплатив дороже, чем он стоит. И тот день, когда я бродил по нему, говоря себе: «Теперь он мой», – был последним моим спокойным днем. Клодина была кокеткой, но у нее и других пороков хватало. Когда у нас оказалось столько денег, все ее пороки вспыхнули в ней, как вспыхивает тлеющий в трюме огонь, стоит открыть люк. Она и прежде любила вкусно поесть и выпить, а тут на нее просто удержу не стало. У нас пошел сплошной пир. Я отплывал в море, а она тут же садилась за стол с самыми дрянными местными бабами, и не было ничего, что показалось бы им не по карману. Начала попивать на сон грядущий. Дальше больше. Однажды она думала, что я в Руане, и не ждала меня, а я явился ночью и нашел у нее мужчину. И какого, сударь! Самого ничтожного заморыша, которого презирала вся округа, уродливого, грязного, подлого, короче, писца у нашего судебного исполнителя. Мне бы убить подонка, и никто бы меня не осудил, но я пожалел его. Я схватил его за горло и вышвырнул через закрытое окно на улицу. От этого он не помер. А потом я набросился на жену, и, когда кончил ее бить, она уже не шевелилась.
Голос у Леружа был хриплый, время от времени он вытирал кулаком глаза.
– Прошу прощения, но, ежели мужчина поколотил жену, а потом простил, он – пропащий человек. Она становится осторожней, хитрей притворяется, только и всего. Тем временем госпожа Жерди забрала своего малыша, и Клодину уже ничто не сдерживало. У нас поселилась ее мать, чтобы присматривать за нашим Жаком, она подзуживала и покрывала Клодину, и та еще больше года обманывала меня. Я-то думал, она образумилась, а оказывается, нет: она продолжала вести ту же самую жизнь. Мой дом превратился в злачное место. Подвыпив, там собирались бездельники со всей округи. Но и тут они пьянствовали: моя жена заказывала корзинами вино и водку, и, пока я был в море, они все это пили вперемешку. Когда у нее кончались деньги, она писала графу или его любовнице, и разгул продолжался. Порой у меня возникали подозрения, так, без всяких оснований, и тогда я от души колотил ее, а потом снова прощал, как трус, как последний дурак. Это был ад, а не жизнь. Не знаю, что мне доставляло большее наслаждение – целовать ее или осыпать ударами. Все селение презирало меня, люди думали, что я заодно с женой или добровольно закрываю глаза. Потом уже я узнал, что они верили, будто я извлекаю доход из загулов Клодины, хотя на самом деле это она платила своим любовникам. Во всяком случае, видя наши траты, люди недоумевали, откуда у нас столько денег. Чтобы различать меня и одного моего кузена, тоже Леружа, говоря обо мне, к фамилии прибавляли срамное слово. Какой позор, сударь! А ведь я ни сном ни духом не знал про весь этот стыд! Но я был ее мужем. Какое счастье, что мой отец не дожил до этого!
Г-н Дабюрон сжалился:
– Друг мой, отдохните и успокойтесь.
– Нет, – не согласился Леруж, – лучше побыстрей покончить. Один лишь человек пожалел меня и рассказал все – наш кюре. Я до смерти буду ему благодарен… Я сразу же, ни минуты не теряя, нашел законника и спросил, как должен действовать честный моряк, имевший несчастье жениться на потаскухе. Он ответил, что сделать ничего не удастся. Подать в суд – значит раструбить о своем позоре на весь свет, да и раздел ничего не решит. Ежели ты дал женщине свою фамилию, сказал он мне, то отнять ее назад уже невозможно: она будет носить ее до конца жизни. Она может замарать ее, втоптать в грязь, позорить по кабакам, муж ничего не может поделать. Ну, тогда я принял решение. В тот же день продал проклятый лужок и велел отдать плату за него Клодине, потому как не хотел этих позорных денег. Затем пошел и составил акт, по которому она могла распоряжаться нашим имуществом без права продать или заложить его. После этого я написал ей письмо, где сообщил, что отныне она больше не услышит обо мне, я больше для нее не существую и она может считать себя вдовой. А ночью взял сына и уехал.
– Что же произошло с вашей женой после того, как вы уехали?
– Не могу сказать, сударь. Знаю только, что через год она тоже уехала оттуда.
– И вы никогда больше с нею не виделись?
– Никогда.
– Однако за три дня до убийства вы были у нее.
– Да, сударь, был, но к этому меня вынудила крайняя необходимость. Я с трудом разыскал ее, никто не знал, куда она подевалась. По счастью, мой нотариус сумел раздобыть адрес госпожи Жерди, написал ей, и вот так я узнал, что Клодина живет в Ла-Жоншер. Я был тогда в Руане, и мой друг Жерве, владелец речного судна, предложил мне плыть с ним в Париж. Я согласился. Вы даже не представляете, сударь, что было, когда я вошел к ней! Моя жена не узнала меня. Она слишком долго уверяла всех, что я умер, и, видать, в конце концов сама поверила в это. Когда я назвал себя, она тут же хлопнулась в обморок. Надо сказать, она ничуть не изменилась: у нее на столе стояли бутылка водки и рюмка…
– Но все это нисколько не объясняет мне, зачем вы пришли к ней.
– Да все из-за Жака, сударь. Малыш стал мужчиной и хочет жениться. А для этого нужно согласие матери. Я привез Клодине акт, составленный нотариусом, который она и подписала. Вот он.
Г-н Дабюрон взял акт и, похоже, внимательно прочел его. Через несколько секунд он спросил у Леружа:
– А вы не задавали себе вопрос, кто мог убить вашу жену?
Леруж молчал.
– Вы подозреваете кого-нибудь? – не отступал следователь.
– Господи, сударь, какого ответа вы от меня ждете? – отвечал моряк. – Думаю, Клодина довела до ручки людей, из которых качала деньги, как из бездонного колодца, а может, пьяная наболтала лишнего.
Сведения были столь же всеобъемлющи, сколь и правдоподобны. Г-н Дабюрон отпустил Леружа, порекомендовав ему дождаться Жевроля, который отведет его в гостиницу, где моряку предстоит ожидать следующего вызова к следователю.
– Все расходы вам возместят, – добавил г-н Дабюрон.
Едва Леруж успел выйти, как в кабинете следователя произошло важное, чудесное, небывалое и беспрецедентное событие. Сосредоточенный, невозмутимый, недвижимый, глухонемой Констан восстал и заговорил. Впервые за пятнадцать лет он забылся до такой степени, что позволил себе высказаться.
– Ну и поразительное же дело, сударь! – изрек он.
«Да уж куда поразительней, – думал г-н Дабюрон, – и словно нарочно созданное, чтобы обмануть любые предвидения и опрокинуть все предвзятые мнения». Почему же он, следователь, действовал со столь непростительной поспешностью? Почему, прежде чем очертя голову рисковать, он не подождал, когда у него соберутся все элементы этого труднейшего дела, когда в его руках будут все нити этого запутаннейшего тканья? Правосудие обвиняют в медлительности, но именно эта медлительность составляет его силу, его гарантию и делает его практически неотвратимым. Никогда до конца не бывает известно, какие могут появиться свидетели. Неизвестно, что могут дать факты, полученные в ходе расследования, внешне, казалось бы, совершенно бесполезные. Трагедии, разыгрывающиеся в суде присяжных, не подчиняются правилу «трех единств»[103] и не вписываются в него. Когда страсти и побуждения запутываются так, что, кажется, их уже и не распутать, вдруг неведомо откуда приходит какой-нибудь неизвестный человек и приносит разрешение всех загадок.
Г-н Дабюрон, благоразумнейший из людей, счел простым сложнейшее дело. Расследуя загадочное преступление, требующее величайшей осмотрительности, он действовал так, будто в нем все ясно и очевидно. Почему? Да потому что воспоминания не дали ему возможности все взвесить, обдумать и решить. Он в равной мере боялся и выглядеть слабым, и оказаться безжалостным. Он считал, что действует правильно, но двигала им враждебность. А ведь он столько раз задавал себе вопрос: «Как я должен поступить?» Но либо ты заставляешь себя четко определить свой долг, либо сворачиваешь на ложный путь.
Самым примечательным во всем было то, что источником ошибок судебного следователя стала его безукоризненная честность. И в заблуждение ввела его слишком чуткая совесть. Постоянные сомнения населили его разум призраками, и на какое-то время им овладело сильнейшее раздражение против себя. Однако, чуть успокоившись, г-н Дабюрон более трезво взглянул на вещи.
Слава Богу, ничего непоправимого не произошло. Тем не менее он крайне жестоко судил себя. Только случайность удержала его от ошибки. И в этот миг г-н Дабюрон дал себе клятву, что это расследование станет для него последним. Теперь он испытывал непреодолимый ужас перед своей профессией. Тем более что после свидания с Клер раны его сердца вскрылись и кровоточили еще мучительней, чем прежде. Исполненный уныния, он пришел к выводу, что жизнь его кончена, разбита. Такие мысли навещают мужчину, когда для него перестают существовать все женщины, кроме одной-единственной, обладать которой у него нет никакой надежды. Г-н Дабюрон был глубоко верующим человеком и потому даже мысли не допускал о самоубийстве; он только со страхом думал, что станется с ним, когда он сбросит с себя судейскую мантию.
И тут его мысли вновь вернулись к делу. Виновен Альбер или нет, в любом случае он является виконтом де Коммареном, законным сыном графа. Но убийца ли он? Теперь совершенно ясно, что нет.
– Я тут предаюсь размышлениям, а ведь нужно переговорить с графом де Коммареном, – вдруг спохватился г-н Дабюрон. – Констан, пошлите кого-нибудь к нему в особняк, а если его нет дома, скажите, пусть обязательно разыщут.
Г-ну Дабюрону предстояла трудная задача. Нужно будет сказать старому аристократу: «Ваш законный сын не тот, о ком я вам говорил, а другой». Да, положение не просто затруднительное, но, можно сказать, нелепое. И вдобавок этот другой, то есть Альбер, невиновен. Надо сообщить истину и Ноэлю, сбросить его с небес на землю. Какое разочарование! Но надо полагать, граф найдет способ утешить его, во всяком случае, обязан это сделать.
– Но кто же тогда преступник? – пробормотал следователь.
И вдруг у г-на Дабюрона мелькнула мысль, но она показалась ему совершенно невероятной. Он отверг ее, потом снова к ней вернулся. Вертел ее так и этак, рассматривал со всех сторон и уже почти принял, но тут вошел г-н де Коммарен. Посланец судебного следователя застал его в тот самый миг, когда он, вернувшись вместе с Клер от г-жи Жерди, высаживался из кареты.
XVI
Папаша Табаре не только рассуждал, но и действовал. Лишившись помощи следователя, он принялся за дело, не теряя ни минуты и не давая себе ни малейшей передышки. История с кабриолетом, запряженным резвой лошадкой, была чистой правдой.
Не жалея денег, сыщик нанял с дюжину полицейских из тех, кто оказался не у дел, и безработных прохвостов и во главе этих славных помощников отбыл в Буживаль, сопровождаемый своим верным сеидом[104] Лекоком. Он буквально прочесал округу, дом за домом, с тщанием и терпением маньяка, решившего отыскать иголку в стогу сена. Труды его оказались не напрасны. Через три дня розысков кое-что начало проясняться.
Оказалось, что убийца сошел с поезда не в Рюэйле, как делают все, кто направляется в Буживаль, Ла-Жоншер или Марли. Он доехал до Шату. Портрет его, сложившийся у папаши Табаре по описаниям железнодорожных служащих этой станции, был таков: молодой человек, черноволосый, с густыми черными бакенбардами, имеющий при себе пальто и зонт.
Этот пассажир приехал в восемь часов тридцать пять минут поездом, прибывающим из Парижа и следующим в Сен-Жермен, и, похоже, очень спешил. Выйдя из вокзала, он скорым шагом устремился по дороге, ведущей в Буживаль. По пути его видели двое мужчин из Марли и женщина из Ла-Мальмезон, обратившие внимание на то, что он торопится. Шел он быстро и курил на ходу.
Еще большее внимание он привлек к себе на мосту через Сену. Мост там платный, а предполагаемый преступник, разумеется, об этом забыл. Он миновал мост, не заплатив, и пошел дальше гимнастическим шагом, прижимая локти к телу и размеренно дыша, так что сборщику платы пришлось бежать за ним вдогонку и кричать, чтобы стребовать деньги. Путешественника, судя по всему, это обстоятельство очень раздосадовало; он бросил сборщику монету в десять су и понесся дальше, не дожидаясь причитавшихся ему сорока пяти сантимов сдачи.
Это еще не все. Кассир в Рюэйле вспомнил, что за две минуты до прибытия поезда десять пятнадцать появился крайне взволнованный и запыхавшийся пассажир, который, еле ворочая языком, попросил билет второго класса до Парижа. Описание незнакомца в точности соответствовало приметам, сообщенным служащими в Шату и сборщиком платы у моста. И наконец, сыщик, судя по всему, напал на след человека, который ехал в одном купе с запыхавшимся пассажиром. Папаше Табаре сказали, что это был булочник из Аньера, и он написал ему, прося о встрече.
Таковы были его успехи к утру понедельника, когда он явился во Дворец правосудия, чтобы узнать, не получены ли сведения о вдове Леруж. Сведений он не обнаружил, зато в галерее встретил Жевроля и человека, которого тот разыскал.
Начальник сыскной полиции торжествовал, бесстыдно торжествовал. Завидев папашу Табаре, он его окликнул:
– Ну, что новенького, старая ищейка? Много злоумышленников послали на гильотину за последние дни? Ах, старый хитрец, сдается мне, что вы метите на мое место!
Увы, старина Табаре разительно изменился. Сознание ошибки сделало его смиренным и кротким. Шуточки, когда-то выводившие его из себя, теперь оставляли равнодушным. И не думая огрызаться, он сокрушенно повесил голову, чем безмерно поразил Жевроля.
– Потешайтесь надо мной, любезный господин Жевроль, – промолвил бедняга, – издевайтесь без всякой жалости. Вы правы, я этого заслужил.
– Вот как? – переспросил полицейский. – Опять вы отличились, старый чудак?
Папаша Табаре печально кивнул.
– Я уговорил арестовать невиновного, – отвечал он, – а теперь правосудие не выпускает его из своих лап.
Жевроль пришел в восторг; он так потирал руки, что, казалось, сотрет ладони в кровь.
– Недурно, – промурлыкал он, – совсем даже недурно. Сажать преступников на скамью подсудимых – как это пошло! То ли дело отправлять на укорот ни в чем не повинных людей; это, черт возьми, высшее искусство. Папаша Загоню-в-угол, вы великий человек, и я преклоняюсь перед вами.
И он насмешливо приподнял шляпу.
– Не добивайте меня, – взмолился старик. – Что поделаешь, я ведь новичок в вашем деле, хоть голова у меня и седая. Разок-другой мне пособил случай, вот я и возгордился. Слишком поздно я понял, что не такой уж я мастер, как мне казалось; я – подмастерье, которому первый успех вскружил голову, а вот вы, господин Жевроль, – наш общий учитель. Вместо того чтобы надо мной насмехаться, умоляю, спасите меня, помогите советом и опытом. Одному мне не справиться, но уж с вами!..
Жевроль был беспредельно тщеславен. Смирение папаши Табаре, которого в глубине души он весьма ценил, чувствительнейшим образом польстило его самолюбию полицейского. Он смягчился.
– Полагаю, – осведомился он покровительственным тоном, – что речь идет о лажоншерском деле?
– Увы, именно о нем, дорогой господин Жевроль; я вообразил, что обойдусь без вас, и теперь раскаиваюсь.
Старый хитрец скроил сокрушенную мину, словно пономарь, уличенный в том, что ест скоромное в пятницу, но в душе он веселился, он торжествовал. «Тщеславный олух, – думал он, – я до того задурю тебе голову лестью, что ты и сам не заметишь, как сделаешь все, что я захочу».
Г-н Жевроль почесал себе нос, выпятил нижнюю губу и что-то промычал. Он притворялся, будто раздумывает, дабы продлить изощренное наслаждение, которое доставлял ему конфуз старого сыщика.
– Успокойтесь, папаша Загоню-в-угол, – изрек он наконец. – Я человек добрый: чем смогу, помогу. Ну как, довольны? Но сегодня мне недосуг, меня ждут наверху. Приходите завтра утром, и мы потолкуем. Однако, прежде чем распрощаться, я дам вам в руки путеводную нить. Знаете, кто тот свидетель, которого я доставил?
– Скажите, любезнейший господин Жевроль!
– Извольте! Этот детина, что сидит на скамье и ждет господина судебного следователя, – муж убитой.
– Быть не может! – изумился папаша Табаре и, поразмыслив, добавил: – Вы надо мной смеетесь!
– Да нет же, клянусь вам. Спросите сами, как его имя, и он ответит, что его зовут Пьер Леруж.
– Так она не вдова?
– Выходит, что так, – ехидно отвечал Жевроль, – поскольку вот он, ее счастливый супруг.
– Ну и ну, – прошептал сыщик. – А он что-нибудь знает?
Начальник сыскной полиции вкратце пересказал своему добровольному сотруднику то, что сообщил следователю Леруж.
– Что вы на это скажете? – закончил он.
– Что тут скажешь? – пробормотал папаша Табаре, на физиономии которого изобразилось изумление, граничащее с полным отупением. – Ничего не скажешь. Думаю, что… Впрочем, нет, ничего не думаю.
– Недурной сюрпризец? – сияя, спросил Жевроль.
– Скажите лучше, недурной удар дубиной, – откликнулся Табаре.
Но тут он выпрямился и стукнул себя кулаком по лбу.
– А мой булочник! – вскричал он. – До завтра, господин Жевроль.
«Совсем свихнулся», – решил начальник полиции. Но старик сыщик вовсе не сошел с ума, просто он внезапно вспомнил, что пригласил к себе домой аньерского булочника. А вдруг посетитель не дождется его?
На лестнице папаша Табаре повстречал г-на Дабюрона, но говорил с ним наспех и скоро удрал. Он выбежал из Дворца правосудия и, высунув язык, понесся по набережной.
«Ну-ка, разберемся, – рассуждал он на бегу. – Выходит, мой Ноэль остался ни с чем. Теперь ему не до смеха, а ведь как он радовался, что получил титул! Эх, стоит ему пожелать, я его усыновлю. Табаре – имя не такое звучное, как Коммарен, но и не самое плохое. Впрочем, история, рассказанная Жевролем, ничуть не меняет положения Альбера и не опровергает моих выводов. Он законный сын, тем лучше для него. Но это ничуть не послужило бы для меня доказательством его невиновности, если бы я в ней сомневался. Разумеется, он, как и его отец, понятия не имел об этих поразительных обстоятельствах. По-видимому, он так же, как граф, поверил в подмену. Госпожа Жерди тоже не знала про эти события; вероятно, ей рассказали какую-нибудь историю, чтобы объяснить шрам. Да, но госпожа Жерди ничуть не сомневалась, что Ноэль – ее родной сын. Получив его обратно, она, безусловно, проверила приметы. Когда Ноэль нашел письма графа, она попыталась ему объяснить…»
Папаша Табаре неожиданно замер на месте, словно увидел под ногами омерзительное пресмыкающееся. Он был потрясен выводом, к которому пришел, и этот вывод был таков: «Получается, Ноэль убил мамашу Леруж, чтобы она не рассказала о том, что подмены не было, и сжег письма и документы, которые это подтверждали!» Но тут же он с негодованием отбросил свое предположение, как отгоняет порядочный человек гнусную мысль, случайно пришедшую ему на ум.
– Ах ты старый болван! – приговаривал он, продолжая путь. – Вот последствия мерзкого ремесла, которым ты занялся, да еще и гордился им! Заподозрил Ноэля, единственного своего наследника, воплощение чести и порядочности! Ноэля, с которым десять лет прожил бок о бок, в неизменной дружбе и который внушает тебе такое уважение, такое восхищение, что ты поручился бы за него, как за себя самого! Для того чтобы порядочный человек пролил чужую кровь, его должны обуревать безумные страсти, а за Ноэлем я не замечал никаких страстей, кроме двух – это его работа и его матушка. И я позволил себе замарать тенью подозрения такую благородную натуру! Да я готов сам себя отдубасить! Старый осел! Тебе не пошел на пользу урок, который ты только что получил! Когда же ты станешь осмотрительней?
Так он рассуждал, пытаясь подавить беспокойство, не позволяя себе рассмотреть вопрос со всех сторон, но в глубине его души издевательский голос нашептывал: «А что, если это Ноэль?» Тем временем папаша Табаре дошел до улицы Сен-Лазар. Перед его домом стояла элегантная голубая карета, запряженная бесподобной лошадью. Старик невольно остановился.
– Отличная лошадка, – пробормотал он. – Моих жильцов навещают люди из хорошего общества.
Впрочем, их навещали и представители весьма дурного общества, потому что в этот самый миг из дверей вышел г-н Клержо, почтенный г-н Клержо, чье появление в доме так же верно свидетельствует о разорении, как присутствие гробовщика о покойнике. Старик сыщик, знакомый чуть не со всем городом, прекрасно знал почтенного банкира. Он даже поддерживал с ним деловые отношения в те времена, когда коллекционировал книги.
– Это вы, старый крокодил! – обратился он к г-ну Клержо. – Значит, у вас появились клиенты в моем доме?
– Похоже на то, – сухо отозвался Клержо, не любивший фамильярности.
– Вот так так! – протянул папаша Табаре.
И, движимый любопытством, вполне простительным для домовладельца, которому полагается пуще огня бояться несостоятельных квартирантов, поинтересовался:
– Кому же, черт возьми, из моих жильцов вы помогаете разориться?
– Я никого не разоряю, – возразил г-н Клержо тоном, в котором звучало уязвленное достоинство. – Разве я давал вам повод жаловаться, когда мы с вами вели дела? Не думаю. Прошу вас, спросите обо мне у молодого адвоката, который пользуется моими услугами, и он вам скажет, жалеет ли он о знакомстве со мной.
Табаре был неприятнейшим образом поражен. Неужели Ноэль, разумный Ноэль, прибегает к услугам Клержо? Что это значит? Возможно, и ничего страшного. Однако ему припомнились пятнадцать тысяч франков, которые он дал Ноэлю в четверг.
– Да, я знаю, – сказал он, желая выведать как можно больше, – у господина Жерди денежки не залеживаются.
Клержо, с присущей ему щепетильностью, всегда давал отпор нападкам на своих клиентов.
– Ну, сам-то он не транжир, – заметил он. – Но у его малютки возлюбленной луидоры так и летят. Ростом с ноготок, а черта с рогами, когтями и хвостом проглотит.
Вот как! Ноэль содержит женщину, да еще такую, которую сам Клержо, друг легкомысленных особ, почитает мотовкой! Это откровение поразило беднягу сыщика в самое сердце. Однако он скрыл свои чувства. Малейший жест или взгляд могли пробудить в ростовщике подозрения и заставить его прикусить язык.
– Ну, ничего, – заметил он как мог непринужденнее. – Известное дело, в молодости нужно перебеситься. Как по-вашему, сколько он тратит в год на эту плутовку?
– Право, не знаю. Он совершил промах, не определив ей твердое содержание. По моим подсчетам, за четыре года, что он ее содержит, она вытянула у него тысяч пятьсот.
Четыре года! Пятьсот тысяч франков! Эти слова, эти цифры разорвались в мозгу папаши Табаре наподобие бомб. Полмиллиона! Если это так, Ноэль вконец разорен. Но тогда…
– Много, – произнес он вслух, делая героические усилия, чтобы скрыть свое отчаяние. – Пожалуй, чересчур много. Однако надо сказать, что господин Жерди располагает средствами.
– Это он-то? Да у него и столечко не осталось, – перебил ростовщик, пожимая плечами, и отмерил большим пальцем на указательном нечто невообразимо крошечное. – Он разорен подчистую. Но если он вам задолжал, не тревожьтесь. Он большой пройдоха. Он женится. Вы меня знаете, так вот, я только что ссудил его двадцатью шестью тысячами франков. До свидания, господин Табаре.
И ростовщик поспешно удалился, между тем как бедняга Табаре столбом застыл посреди тротуара. Чувства его были сродни непомерному горю, разбивающему сердце отца, которому внезапно открылось, что его любимый сын – негодяй. Но несмотря ни на что, старик так верил в Ноэля, что разум его все еще отвергал мучительные подозрения. Ведь ростовщик мог и оклеветать молодого человека. Люди, дающие деньги в рост из десяти процентов, способны на все. Очевидно, Клержо сильно преувеличил безумные траты своего клиента. А хоть бы и так! Сколько мужчин совершало ради женщин величайшие безумства, не переставая быть честными людьми!
Папаша Табаре уже хотел войти в дом, но путь ему преградил вихрь кружев, шелка и бархата. Из дверей вышла молодая черноволосая дама. Легче птички она впорхнула в голубую карету. Папаша Табаре был ценитель красоты, дама очаровательна, но он даже не взглянул на нее. Он вошел и в парадном наткнулся на привратника, который стоял, держа шапку в руке, и умильно поглядывал на монету в двадцать франков.
– Ах, сударь, – сказал ему привратник, – какая красивая дама, да какая изысканная! Что бы вам прийти на пять минут раньше!
– Что за дама? Откуда взялась?
– Эта элегантная дама, что вышла сию минуту, приезжала справиться о господине Жерди. Она дала мне двадцать франков за то, что я ответил на ее вопросы. Похоже, господин Жерди женится. Вид у нее был вконец разъяренный. Какая красотка! Думается мне, она его любовница. Теперь я понимаю, почему он уходил ночами.
– Кто? Господин Жерди?
– Ну, да, сударь, я вам об этом не говорил, потому что уходил-то он украдкой. Никогда, бывало, не попросит, чтобы я ему отворил. Какое там: удирает через маленькую дверцу каретного сарая. Я про себя думал: «Он просто не хочет меня беспокоить, очень деликатно с его стороны!» А мне ведь не жалко…
Выкладывая все это, привратник по-прежнему не сводил глаз с монеты. Когда же он поднял глаза, чтобы взглянуть на своего господина и повелителя, тот уже исчез. «Еще один ветреник! – подумал привратник. – Ставлю сто су, что хозяин понесся вдогонку за той красавицей. Беги, беги, старый шут, может, и урвешь свой кусочек, да только он дорого тебе обойдется».
Привратник не ошибся. Папаша Табаре помчался вдогонку за голубым экипажем. «Эта дамочка все мне расскажет!» – подумал он и выскочил на улицу. И вовремя: он успел заметить, как голубой экипаж заворачивает за угол.
– О господи! – пробормотал сыщик. – Сейчас я потеряю ее из виду, а между тем правду я узнаю только от нее.
Он пришел в то состояние нервического возбуждения, когда люди способны творить чудеса. До угла улицы Сен-Лазар он домчался с такой скоростью, словно ему было лет двадцать. О счастье! На Гаврской улице, в полусотне шагов, он увидел голубой экипаж, который застрял в уличном заторе.
«Она у меня в руках!» – сказал себе папаша Табаре. Он устремил взор к Западному вокзалу, где на улице всегда полно незарегистрированных извозчиков. Как назло, ни одного экипажа! Сейчас он готов был воскликнуть наподобие Ричарда III: «Полцарства за фиакр!»
Голубой экипаж тронулся и преспокойно покатил к улице Тронше. Сыщик побежал следом. Расстояние между ними, к счастью, почти не увеличивалось. Пробегая по середине мостовой и озираясь в поисках свободной кареты, папаша Табаре подбадривал себя:
– В погоню, дружище, в погоню! Кому Бог не дал головы, у того вся надежда на ноги! Гоп, гоп! Почему ты не догадался узнать у Клержо адрес этой женщины? Живей, старина, еще живей! Решил быть шпиком – изволь соответствовать избранному ремеслу, а то какой же ты шпик, если не умеешь бегать, как заяц?
Он думал только о том, как бы настигнуть любовницу Ноэля, и ни о чем больше. Но все яснее было, что он отстает. Не добежав и до середины улицы Тронше, бедный сыщик выбился из сил; он чувствовал, что ноги отказываются нести его, а проклятый экипаж уже подъезжал к площади Мадлен. О радость! В этот миг старика нагнала открытая коляска, катившаяся в том же направлении. Папаша Табаре отчаянно, словно утопающий, замахал руками. Сигналы его были замечены. Он собрал последние силы и одним прыжком вскочил в коляску, не воспользовавшись подножкой.
– Вперед, – приказал он, – за голубым экипажем, плачу двадцать франков!
– Ясно! – подмигнув, отозвался кучер.
И он вдохновил свою тощую клячу энергичным ударом кнута, бормоча под нос:
– Ревнивец выслеживает жену! Известное дело. Эй, разлюбезная моя!
Папаше Табаре самое время было перевести дух, силы его иссякали. Добрую минуту он не мог отдышаться. Они ехали по бульвару. Сыщик встал, держась за козлы.
– Я больше не вижу голубой кареты! – сказал он.
– А я отлично вижу, хозяин, да только лошадь там больно резва.
– Твоя, надеюсь, будет резвей. Я сказал – двадцать франков? Получишь все сорок.
Кучер принялся нахлестывать лошадь, бурча под нос:
– Ничего не попишешь, придется догнать. За двадцать франков я бы ее упустил: я женщин люблю и всегда держу их сторону. Но, черт побери, два луидора! Вот поди ж ты, такая образина и так ревнует!
Папаша Табаре изо всех сил пытался думать о посторонних вещах. Он не желал делать выводы прежде, чем повидает эту женщину, поговорит с ней, искусно выспросит обо всем. Он был уверен, что всего одним словом она может спасти или погубить своего любовника. Погубить Ноэля? Увы, да. Мысль о том, что Ноэль может оказаться преступником, терзала его, доводила до дурноты, зудела у него в мозгу, как докучная муха, которая в тысячный раз улетает и прилетает и снова бьется в стекло.
Они миновали Шоссе-д’Антен, и голубой экипаж был теперь всего шагах в тридцати. Кучер обернулся:
– Хозяин, карета останавливается.
– Остановись тоже и не спускай с нее глаз: тронешься с места одновременно с ней.
И папаша Табаре так высунулся, что едва не выпал из коляски. Молодая женщина вышла из кареты и скрылась в дверях лавки, торговавшей кашемировыми шалями и кружевом.
«Вот куда летят тысячефранковые билеты, – размышлял папаша Табаре. – Полмиллиона за четыре года! И что только делают эти создания с деньгами, которые щедро швыряют им их содержатели? Едят, что ли? На огне каких прихотей сгорают состояния? Наверно, у этих дамочек есть какие-то дьявольские приворотные зелья, которыми они опаивают глупцов, а те и рады разоряться ради них. Должно быть, они владеют каким-то особым искусством подсластить и приперчить наслаждение, потому что стоит им уловить в свои сети какого-нибудь беднягу, и он расстается с ними не раньше, чем принесет им в жертву все, что у него было».
Коляска снова тронулась, но вскоре встала. Голубая карета остановилась перед лавкой, торгующей всякими диковинками.
– Это создание, судя по всему, затеяло скупить весь Париж! – в ярости пробормотал сыщик. – Да, если Ноэль совершил преступление, то по ее вине. А сейчас она проматывает мои пятнадцать тысяч франков. На сколько дней ей этого хватит? Если Ноэль убил мамашу Леруж, то, конечно, из-за денег. Но тогда он – бесчестнейший негодяй на свете. Какое чудовищное притворство и лицемерие! И подумать только, если я сейчас умру от негодования, он окажется моим наследником! Ведь в завещании написано черным по белому: «Завещаю сыну моему Ноэлю Жерди…» Если Ноэль убил, ему любой казни мало… Но эта женщина, кажется, никогда не вернется!
Эта женщина и впрямь не торопилась: погода стояла прекрасная, туалет на красотке был восхитительный, и она пользовалась случаем показать себя. Посетила еще несколько магазинов, а под конец заглянула в кондитерскую, где пробыла более четверти часа.
Бедный сыщик, терзаемый беспокойством, вертелся и сучил ногами в своей коляске.
Какая мука знать, что всего одно слово отделяет тебя от разгадки ужасной тайны, и из-за прихоти какой-то распутницы не иметь возможности его услышать! Папаше Табаре смертельно хотелось броситься следом за ней, схватить ее за руку и крикнуть:
– Возвращайся домой, негодяйка, возвращайся скорее! Что тебе тут делать? Неужели ты не знаешь, что твоего любовника, человека, которого ты разорила, подозревают в убийстве? Возвращайся же, и я добьюсь от тебя правды, узнаю, виновен он или нет. А уж это-то ты мне скажешь, и сама не заметишь. Я расставил тебе силки, в которые ты угодишь. Только возвращайся, неведение меня убивает!
Наконец она собралась домой. Голубая карета покатила дальше, проехала по Монмартру, свернула на Провансальскую улицу, высадила очаровательную пассажирку и была такова.
– Она живет здесь, – со вздохом облегчения пробормотал папаша Табаре.
Он вылез из коляски, вручил кучеру два луидора и, приказав ему обождать, устремился за молодой женщиной.
«Хозяину терпения не занимать, – подумал кучер, – но и дамочку голыми руками не возьмешь».
Папаша Табаре отворил дверь привратницкой.
– Как зовут даму, что сейчас приехала? – спросил он.
Привратник, судя по всему, отнюдь не расположен был отвечать.
– Так как же ее зовут? – настаивал старый сыщик.
Голос его звучал так резко и повелительно, что привратник дрогнул.
– Мадам Жюльетта Шаффур, – отвечал он.
– Какой этаж?
– Третий, дверь прямо.
Минуту спустя сыщик был в гостиной мадам Жюльетты. Горничная сказала ему, что мадам переодевается и сейчас к нему выйдет.
Папашу Табаре поразила роскошь гостиной. Однако в этой роскоши не было ничего вызывающего, бьющего в глаза, ничего, что свидетельствовало бы о дурном вкусе. Трудно было поверить, что эта квартира содержанки. Но наш сыщик, во многом понимавший толк, заметил, что обстановка комнаты весьма недешева. Безделушки на камине – и те стоят никак не меньше двадцати тысяч франков. «Клержо не преувеличил», – подумал он.
Его размышления прервало появление Жюльетты. Она сняла платье и накинула просторный черный пеньюар с отделкой из вишневого атласа. Ее роскошные волосы, слегка растрепавшиеся по вине шляпки, прядями ниспадали на шею и завивались кольцами за очаровательными ушками. Папаша Табаре был ослеплен. Безумства Ноэля стали ему понятны.
– Вы желаете побеседовать со мной, сударь? – спросила она, грациозно изогнув стан.
– Сударыня, – ответствовал папаша Табаре, – я друг Ноэля, лучший его друг, смею сказать, и…
– Потрудитесь присесть, сударь, – перебила его молодая женщина.
Сама она расположилась на канапе, и ножка ее принялась поигрывать туфелькой тех же цветов, что пеньюар. Сыщик уселся в кресло.
– Я пришел, сударыня, – начал он, – по важному делу. Ваш визит к господину Жерди…
– Как! – удивилась Жюльетта. – Он уже знает, что я к нему приезжала? Ловко! У него отменная полиция.
– Дорогое дитя… – отеческим тоном начал Табаре.
– А, знаю, сударь, сейчас вы начнете меня бранить. Вас об этом попросил Ноэль. Он запретил мне его навещать, но я не удержалась. Это же тоска иметь такого любовника: не человек, а ребус, ничего о нем не известно, какая-то головоломка в черном фраке и белом галстуке, мрачное загадочное создание.
– Вы поступили опрометчиво.
– Почему? Потому, что он женится? Зачем же он не скажет об этом прямо?
– А если это не так?
– Это так. Так он сказал старому мерзавцу Клержо, а тот передал мне. В любом случае он что-то затеял: вот уже месяц, как он сам не свой, – я его просто не узнаю.
Прежде всего папаше Табаре хотелось выяснить, не обеспечил ли себе Ноэль алиби на тот вторник, когда произошло преступление. По его мнению, это был главный вопрос. Если да – Ноэль, несомненно, преступник. Если нет – вполне возможно, он ни в чем не замешан. На этот счет мадам Жюльетта могла, как ему казалось, дать исчерпывающий ответ. Поэтому он заранее приготовился и расставил свои немудреные силки. Развязность молодой женщины несколько сбивала его с толку, однако он продолжал, надеясь на счастливый поворот беседы:
– А вы бы стали мешать женитьбе Ноэля?
– Его женитьбе! – воскликнула Жюльетта, прыснув со смеху. – Ах, он бедняжка! Если я единственное препятствие, то дело его в шляпе. Пусть себе женится, я больше слышать о нем не хочу.
– Так вы его не любите? – спросил сыщик, несколько удивленный ее дружелюбной откровенностью.
– Послушайте, сударь, я очень его любила, но всему на свете приходит конец. Последние четыре года я веду невыносимую жизнь. Это я-то, любительница повеселиться! Если Ноэль меня не оставит, я сама дам ему отставку. У меня уже сил нет, поверьте, сознавать, что мой любовник стыдится меня и презирает.
– Непохоже, красавица моя, чтобы он вас презирал, – возразил папаша Табаре, обводя гостиную многозначительным взглядом.
– Вы хотите сказать, – отвечала она, поднявшись с кушетки, – что он много на меня тратит. Это правда. Он утверждает, что разорился ради меня; возможно, так оно и есть. Но какое мне дело? Я не вымогательница, так и знайте. По мне, лучше бы он меньше тратил на меня, но больше со мной считался. Все мои сумасбродства – от злости да от безделья. Господин Жерди обращается со мной, как с девкой, я и веду себя, как девка. Мы квиты.
– Вы сами знаете, он вас обожает.
– Он-то? Говорю вам, он меня стыдится. Вы первый из его друзей, с которым я разговариваю. Спросите у него, выезжал ли он куда-нибудь со мной! Можно подумать, мое общество для него унизительно. Да вот хотя бы в прошлый вторник мы с ним отправились в театр. Он взял целую ложу. Вы полагаете, он сидел там со мной? Как бы не так. Голубок изволил упорхнуть, и больше я его в тот вечер не видела.
– Как! И вам пришлось возвращаться домой в одиночестве?
– Нет. Около полуночи, к концу спектакля, голубок пожаловал обратно. Мы собирались поехать на маскарад в Оперу и там поужинать. Да, это было забавно! На балу голубок не решился ни откинуть капюшон, ни снять маску. А за ужином мне пришлось делать вид, что мы едва знакомы: там, видите ли, были его друзья.
Вот вам и алиби, заготовленное на всякий случай. Запальчивость мешала Жюльетте заметить состояние папаши Табаре, иначе она бы наверняка прикусила язык. Сыщик побледнел, он дрожал как лист.
– Подумаешь, – с нечеловеческим усилием проговорил он, – неужели такая малость испортила вам веселье за ужином?
– Веселье! – передернув плечами, повторила молодая женщина. – Плохо вы знаете своего друга! Если когда-нибудь пригласите его на обед, не позволяйте ему пить. От вина он становится весел, как похороны по третьему разряду. После второй бутылки он был пьян в стельку, так пьян, что потерял все свои вещи: пальто, зонт, портмоне, мундштук…
Дальше папаша Табаре не в силах был слушать; он вскочил и замахал руками как сумасшедший.
– Негодяй! – возопил он. – Подлец! Мерзавец! Это он! Но теперь он попался!
И сыщик бросился прочь, оставив Жюльетту в таком смятении, что ей пришлось позвать служанку.
– Ах, милая, – сказала она, – я только что сделала большую глупость. Боюсь, как бы не вышло беды. Я просто уверена, что накликала несчастье, я это чувствую, знаю. Этот старый шут никакой не друг Ноэлю, он приходил что-то разнюхать, вытянуть из меня какие-то сведения, и это ему удалось. Сама того не заметив, я навредила Ноэлю. Что я могла такого сказать? Ума не приложу. Но как бы то ни было, надо его предупредить. Черкну ему записку, а ты найди посыльного.
А папаша Табаре, вскочив в коляску, во весь дух помчал в префектуру. Убийца – Ноэль! Ярость его не знала границ, как некогда дружба и доверие. Итак, подлый и бесчестный негодяй жестоко посмеялся над ним, обвел его вокруг пальца! Сыщик жаждал мести, любое наказание за такое злодейство казалось ему слишком легким. «Мало того, что он убил Клодину Леруж, – рассуждал сыщик, – он еще и подстроил все так, чтобы обвинили и осудили невинного. А кто, как не он, убил свою бедную мать?»
Папаша Табаре сожалел, что отменены пытки, что в наши дни нет средневековых палачей, упразднены четвертование, дыба, колесо. Гильотина срабатывает так быстро, что осужденный едва успевает почувствовать холодок железа, перерезающего мышцы шеи; щелк – и голова слетает с плеч. Желая облегчить смертную казнь, ее превратили в насмешку, попросту обессмыслили. Папашу Табаре поддерживала лишь уверенность, что он сумеет спутать Ноэлю все карты, предать его в руки правосудия и отомстить.
– Ясно, – бормотал он, – что негодяй забыл свои вещи в поезде, спеша к любовнице, которая осталась в театре. Нельзя ли их отыскать? Если он оказался столь предусмотрителен, что, отринув осторожность, под вымышленным именем обратился на железную дорогу и забрал их, мне не удастся найти улик. Мадам Шаффур не станет свидетельствовать против него. Когда эта негодница поймет, что ее любовнику грозит опасность, она заявит, что Ноэль расстался с ней много позже десяти. Но только едва ли он посмел вернуться за вещами.
На половине улицы Ришелье папаше Табаре стало дурно. «Сейчас меня хватит удар, – подумал он, – а если я умру, Ноэль увильнет от наказания, да еще окажется моим наследником. Если составляешь завещание, надо всегда иметь его при себе, чтобы уничтожить в случае необходимости».
Заметив шагах в двадцати вывеску врача, он велел кучеру остановиться и бросился в дом. Он был так бледен и возбужден, в глазах у него застыло такое смятение, что доктор почти испугался, когда странный посетитель хриплым голосом потребовал:
Читать бесплатно другие книги:
