Испытание правдой Кеннеди Дуглас

Сон как рукой сняло — и не то чтобы я долго спала. После того как ушел Дэн, я осталась в баре и выпила еще три рюмки водки. Потом, порядком захмелевшая, пошла к заливу, села на скамейке в парке и выкурила одну за другой пять сигарет.

Слезы на моем лице высохли. Первоначальный шок сменился тихой и глубокой болью. Одна моя половина хотела звонить Дэну и умолять его вернуться. Но другая — глушила эти мольбы. Я была настолько ошарашена тем, что произошло, и еще больше тем, что услышала от Дэна, что ничего не соображала. Мне хотелось верить, что им руководил не разум, а стресс, что его вспышка в баре была своего рода запоздалой реакцией на события последних дней и ярость поутихнет, придет понимание того, что рушить наш союз было бы чудовищной ошибкой.

Но эту надежду топила тревожная догадка: все, что он наговорил мне, было правдой; все, что он скрывал годами (возможно, даже от себя), вдруг вырвалось на поверхность. И это нельзя было назвать внезапным порывом… у него были сутки, чтобы все обдумать. Он успел собрать свои вещи, договорился с агентством о перевозке оставшегося скарба. И он снял квартиру или…

Теперь я почти не сомневалась в том, что «или» — это женщина. Но кто она? Когда у них это началось? И почему я раньше ни о чем не догадывалась?

Мимо прошел полицейский, потом развернулся и подошел ко мне, приглядываясь:

— Вы в порядке, мэм?

Я выпрямила спину, выбросила сигарету, которую докурила до самого фильтра.

— Да, конечно, офицер, все хорошо, — произнесла я слегка заплетающимся языком.

— Выпили, мэм?

— Да, немного, — испугалась я.

— Немного? — спросил он. — Похоже, вы немного перебрали. Вы за рулем?

— Нет, сэр.

— Тогда как вы планируете добираться до дома?

— Я из отеля «Хилтон Гарден Инн».

— Что ж, мэм, думаю, вам было бы неплохо… — Он запнулся и вгляделся в мое лицо. — Постойте, вы, случаем, не миссис Бакэн, которая преподает английский в школе Натаниэля Готорна?

О, только не это…

— Да, офицер, это я.

— У вас учился мой сын, Джим Паркер.

— Я помню Джима, — сказала я, хотя и смутно помнила, кто это такой. — Прекрасный мальчик. Выпуск…

— Девяносто седьмого года. Потом он поступил в университет Мэна в Фармингтоне. Сейчас учительствует в Хоултоне.

— Передайте ему большой привет.

— Он как раз вчера звонил мне, спрашивал, читал ли я, что про вас пишут в газетах.

— Наша беседа тоже окажется в завтрашней газете?

Похоже, ему это не понравилось. Я поспешила извиниться:

— Простите, офицер. Глупость сморозила…

— Я мог бы привлечь вас за пребывание в состоянии опьянения в общественном месте и добавить хлопот, если вам так хочется.

— Пожалуйста, не привлекайте меня, офицер. У меня и так ситуация хуже некуда…

Я закрыла лицо руками, чувствуя, что нахожусь на грани истерики. Но все-таки сдержалась. Когда я отняла руки, то увидела, что он хладнокровно наблюдает за мной, продумывая, что делать дальше.

— Пожалуйста, встаньте, миссис Бакэн, — наконец произнес он.

Ну вот, доигралась. Я поднялась со скамейки.

— Вы можете идти? — спросил он.

Я кивнула. Он попросил следовать за ним. Мы двинулись к главной дороге. Я увидела поджидающую нас патрульную машину. Но он взял меня под руку и увлек на ту сторону улицы. Через пару минут мы были у входа в «Хилтон Гарден Инн».

— Обещайте мне, что подниметесь к себе в номер, хорошенько выспитесь и до утра не покинете отель, — сказал он.

— Обещаю, — ответила я.

— Если я увижу вас на улице до утра, то заберу в участок. Поняли?

Я кивнула и сказала:

— Спасибо вам, офицер.

— Один совет, миссис Бакэн, — хотя это, конечно, не мое дело, но я все равно скажу. Не имеет значения, ложь все это или правда. В любом случае вам следует попросить прощения. Сейчас все считают, что вы поступили неправильно, и, пока вы не покаетесь публично, вас будут обливать грязью.

Поднявшись к себе, я выполнила приказ офицера. Разделась. Легла в постель. Не обращая внимания на мигающую лампочку автоответчика, выдернула телефонный шнур из розетки. После водки сон пришел быстро. А спустя семь часов я вскочила, разбуженная голосом Росса Уоллеса, срывающего на мне свою злобу. Как только он закончил, я включила телефон и нажала кнопку принятых сообщений. Их оказалось пять — и все от Марджи, которая с нарастающим беспокойством выспрашивала, где я нахожусь, и просила срочно ей перезвонить. Но прежде чем выполнить просьбу Марджи, я позвонила консьержу и попросила принести мне в номер утренний выпуск «Бостон глоб». Интервью с моей вчерашней фотографией занимало целую страницу. Выглядела я ужасно. Статья Паулы Хьюстон лишь усиливала это впечатление — в ней описывалось, как я скрываюсь от назойливых репортеров в портлендском отеле, какой у меня нездоровый вид, словно я не спала неделями, а мои ногти обгрызены (ей, конечно, виднее), и похоже, что весь мир от меня отвернулся.

Это была хорошо написанная работа, выдержанная в нейтральном тоне, хотя и со вспышками симпатии по отношению ко мне. «Она удивительно прямолинейная и откровенная женщина, — писала Паула, — до такой степени, что даже призналась в конфликте между ней и ее сыном Джеффом на почве его непримиримой позиции в отношении запрета на аборты, которую он разделяет со своей женой Шэннон. «Хотя я уважаю их мнение, — сказала миссис Бакэн, — не могу согласиться с резкостью активистов движения против абортов, которые клеймят как убийц всех, кто с ними не согласен»».

Она подчеркнула, что сейчас ее куда больше волнует положение пропавшей дочери, чем собственная репутация.

Дочитав статью, я тут же позвонила Марджи. Она не сразу смогла ответить — ее сразил приступ дикого кашля.

— Что-то мне это совсем не нравится, — сказала я.

— Нахожусь в шикарных апартаментах Нью-Йоркского госпиталя. Вчера к вечеру я опять начала кашлять кровью.

— О боже! Марджи…

— Эй, только не списывай меня раньше времени. Мне сделали томограмму и решили, что во всем виновата рубцовая ткань после удаления опухоли. Они оставили меня на ночь для обследования, на случай, если я опять начну задыхаться. Но поверь мне, все эти хлопоты из-за кровавой флегмы — пустяки в сравнении с тем, что я пережила, пока разыскивала тебя. Среди ночи я даже порывалась звонить портье в гостиницу, чтобы он пошел проверить, жива ли ты.

— У меня плохие новости со вчерашнего вечера, — сказала я и объяснила, какой сюрприз преподнес мне Дэн.

Это был один из тех редких случаев, когда Марджи онемела. После долгой паузы она произнесла:

— Не могу поверить, что он такое сказал.

— Как там говорится… самые близкие люди — самая большая загадка?

— Но Дэн всегда был образцом верности, надежности, солидности…

— Выходит, я совершила нечто такое, что дало ему повод восстать против этих ярлыков, о чем он, оказывается, мечтал годами.

— И кто эта женщина?

— Он не скажет, тем более что вообще отрицает ее существование.

— Там определенно кто-то есть, — сказала Марджи. — В Дэне, может, и взыграло запоздалое подростковое бунтарство, но он бы не стал по своей воле бросать тебя после стольких лет брака.

— Поверь мне, я знаю это, как никто другой. Дэн не из тех, кто стремится к независимости. Ему необходим дом и кто-то в этом доме, к кому он будет приходить.

— Есть идеи насчет кандидаток?

— Бьюсь об заклад, это какая-нибудь чертовка медсестра из госпиталя… или из женщин-рентгенологов. Там есть одна, которая давно на него глаз положила. У нас даже хохма такая была — как он однажды сбежит со своей Ширли-Роуз Хогарт…

— Ее действительно зовут Ширли-Роуз?

— Боюсь, что да. Но он всегда говорил, что она зануда. Не мог же он, в самом деле…

— Может, он все-таки одумается…

— После всего, что он мне вчера наговорил, думаю, ему будет очень трудно вернуться. Он поставил крест на нашем браке.

— Как ты держишься?

— Замечательно, тем более что, как вдобавок сообщил Дэн, меня могут арестовать в любую минуту.

— Это второе, о чем я хотела с тобой поговорить. Вчера пресс-секретарь Министерства юстиции выступил с заявлением о том, что они все-таки склоняются к идее судебного процесса, но еще не готовы к тому, чтобы задержать тебя.

— Они что, дают мне шанс сбежать из страны?

— Мой юрист полагает, что это всего лишь реакция на всеобщий ажиотаж вокруг этого дела. При этом он настоятельно советовал тебе срочно подыскать адвоката по уголовным делам. Ты знаешь кого-нибудь у вас, в Портленде?

— Вряд ли, но я поспрашиваю.

— Я свяжусь со своим нью-йоркским юристом, может, у него есть какие-то соображения. Какие у тебя планы на сегодняшнее утро?

— Дорогая, если ты попросишь меня дать еще одно интервью, боюсь, мне придется тебе отказать.

— Я не буду просить тебя об интервью. После сегодняшней статьи в «Глоб» — я прочитала ее онлайн и считаю, что написано просто потрясающе, — тебе надо залечь на дно. А я тем временем проработаю идею грандиозного телешоу…

— Умоляю, Марджи, я не выдержу этого…

— Послушай меня. Единственный способ победить в этом грязном деле — продолжать гнуть свою линию. Тем более что Джадсон сегодня заявлен в шоу Раша Лимбо и в программе Эн-пи-ар «В конечном счете». Он просто купается во всеобщем внимании, и это отличная реклама для его книги. Она уже поднялась на тридцатое место в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс» — и не думаю, что он готов поделиться с тобой гонораром.

Я не могла удержаться от смеха. Марджи была в своем репертуаре — она умела разрядить обстановку удачной остротой.

— Сделай мне одолжение. Поезжай домой и отдохни немного, но не отключай свой сотовый, потому что ты мне понадобишься. Если будут звонить журналисты, всех отсылай ко мне. Даже если они попытаются обманом вытянуть из тебя хоть слово — мол, «нам нужна всего лишь одна цитата», — говори: «Не обсуждается». Поняла?

— Поняла.

— И последнее: не читай сегодняшнюю «Портленд пресс геральд». Там призывают к увольнению тебя из школы.

— Что еще пишут?

— А что можно от них ожидать? «Подает плохой пример подрастающему поколению штата Мэн… предала не только своего мужа, но и свою общину… то, что она не пожелала извиниться, говорит о вопиющем высокомерии…» — в общем, весь набор провинциального брюзжания.

— Может, мне все-таки покаяться? — предложила я и рассказала ей о вчерашней встрече с копом.

— Может, тебе все-таки не появляться на улице в пьяном виде? — парировала Марджи.

— Это были чрезвычайные обстоятельства.

— Послушай, я не осуждаю тебя за то, что ты выпила лишнего. Я просто хочу сказать: слава богу, что этот коп оказался порядочным человеком. И я тебя еще раз предупреждаю: заляг на дно. Мы еще подумаем, стоит ли тебе выступить с легким раскаянием.

В почтовом ящике моего сотового было девять сообщений — в основном от Марджи, но были и просьбы журналистов об интервью, а одно сообщение оставил отец, который писал, что прочитал «Глоб» и гордится тем, что я держалась с «таким достоинством».

Я попыталась дозвониться отцу, но он не брал трубку. Поэтому я оставила сообщение: «Привет, это я. Ты должен знать, что вчера вечером Дэн ушел от меня. Пожалуйста, перезвони мне, как только сможешь». Потом я спешно приняла душ, собрала свою багажную сумку и, чтобы не светиться лишний раз у стойки администратора, особенно после комментария в сегодняшней местной газете, расплатилась за номер, воспользовавшись электронной системой оплаты, отображенной на экране телевизора. На лифте я спустилась прямо в подземный паркинг, нашла свою машину и поехала домой.

Подъезжая к Фалмуту, я остановилась у супермаркета по соседству с нашим домом и зашла в магазин. Мистер Эймс — хозяин магазина, с которым мы были знакомы еще с тех пор, как переехали сюда, — поднял голову. Но вместо привычного приветствия «А, Ханна, добрый день!» он отвернулся. Я взяла корзину и набрала кое-каких продуктов. Когда я подошла к прилавку и поставила корзину у кассы, он снял ее и убрал под прилавок:

— Отныне вам следует делать покупки в другом месте.

— Но почему? — спросила я.

— Если вам так хочется знать почему…

— Мистер Эймс, есть две стороны…

— Я не хочу иметь среди своих клиентов нарушителей закона.

— Я не нарушитель закона.

— Ну, это вы так считаете. Можете делать покупки в другом магазине.

— Мистер Эймс, я много лет была…

— Я знаю, как давно вы покупаете у меня продукты. На месте вашего мужа я бы заставил вас убраться из этого города. А теперь, если вы не возражаете… — И он указал мне на дверь.

— Вы несправедливы, — сказала я.

— Мне очень жаль, — ответил он и повернулся ко мне спиной.

Я приблизилась к дому, но сначала проехала мимо, чтобы убедиться в том, что поблизости нет репортеров. Потом развернулась. Но, уже въезжая во двор, увидела то, что заставило меня с силой ударить по тормозам — инстинктивная реакция, не имеющая никакого отношения к неожиданно возникшему препятствию. Эту внезапную остановку вызвал вид моей входной двери. На ней красной краской было выведено: ПРЕДАТЕЛЬ.

Я в шоке уставилась на эти огромные буквы. На какое-то мгновение мне показалось, что это галлюцинация — фантасмагорическое продолжение ночного кошмара, в котором я жила все эти дни. Выйдя из машины, я заметила, что одно из окон первого этажа разбито. Поспешив к двери, я открыла ее, ожидая увидеть разграбленный дом. Но в гостиной обнаружила лишь кирпич, к которому резинкой была прикреплена записка. Я достала ее и уставилась на черные карандашные каракули:

«Если тебе не нравится здесь, почему бы тебе не вернуться в Канаду и не остаться там навсегда?»

Я уже собиралась броситься к телефону и вызвать полицию, но в последний момент передумала. Если вмешаются стражи порядка, этот инцидент обязательно попадет на страницы газет. А если он попадет на страницы газет, это будет еще одним пятном на моей изрядно подпорченной репутации.

Я решила осмотреть дом (просто чтобы убедиться, что остальные окна целы) и на пороге нашей спальни замерла как вкопанная, увидев, что двери шкафа Дэна открыты и половины вещей уже нет. Он освободил и все ящики своего комода, забрал обувь.

Я тут же спустилась в подвал. Его компьютера тоже не было. Как и большей части его компакт-дисков и драгоценных титановых клюшек для гольфа. Повсюду стояли упакованные коробки с его вещами, ожидая прибытия грузчиков.

Переезд вовсе не был спонтанной реакцией или вспышкой гнева. Конечно, он планировал его, и, судя по тому, как много вещей уже забрал с собой, останавливаться в отеле он не собирался. Похоже, у него был запасной аэродром — достаточно просторный, чтобы вместить весь его скарб…

Я схватила телефонную трубку со стола Дэна и проверила голосовую почту. Там скопилось больше двадцати сообщений — в основном от журналистов, которые настаивали на интервью (игнорируя мою просьбу обращаться в офис Марджи). Я быстро прокрутила принятые сообщения, остановив перемотку, когда услышала голос своей невестки — нервный и суровый:

«Это Шэннон. Джефф попросил меня позвонить вам и сказать, что после безобразного интервью «Бостон глоб», в котором вы оскорбили нас, назвав фанатиками пролайф, мы больше не желаем вас знать. Я даже не хочу лишний раз напоминать, какое отвращение вызывает у меня то, как вы обошлись со своим мужем, не говоря уже о ваших криминальных делишках, в которых вы по-прежнему не желаете раскаяться. Скажу лишь одно: больше никаких контактов ни с нами, ни с нашими детьми. Не звоните. Не пишите. Мы все равно будем вешать трубку, удалять ваши электронные сообщения и рвать письма Это решение, которое мы приняли вместе с Джеффом. Для нас обоих вы умерли».

Я нажала кнопку «стереть» и перешла к следующему сообщению — от Карла Эндрюса, директора школы:

«Вчера вечером собирался школьный совет, и они единогласно проголосовали за ваше увольнение. Лично я пытался возразить, ссылаясь на то, что нельзя увольнять, пока Министерством юстиции не решен вопрос о возбуждении против вас уголовного дела. Но эмоции взяли верх, и даже я не смог урезонить аудиторию. Какими бы ни были ваши поступки в прошлом — совершили вы преступление или нет, — я по-прежнему верю в справедливый процесс, презумпцию невиновности и прочие старомодные принципы. Единственная хорошая новость, которой я спешу вас обрадовать, это то, что мне все-таки удалось заставить школьный совет дать согласие на сохранение за вами пенсии.

Я знаю, что после пятнадцати лет стажа она не слишком велика, но полагаю, это все-таки лучше, чем ничего».

Странно, но ни один из этих звонков не подкосил меня, потому что ничего хорошего я и не ждала. А когда получаешь ровно то, чего ожидаешь…

В очередной раз прочувствовать на себе враждебный настрой со стороны местных жителей мне пришлось, когда я позвонила стекольщику из Фалмута, чтобы тот починил разбитое окно. Фил Пост, по совместительству и местный плотник, много лет помогал нам по хозяйству. Но, услышав мой голос по телефону, он сразу переменил тон и сказал, что сегодня очень занят.

— Хорошо, может, завтра? — спросила я.

— Завтра я тоже буду занят, — ответил он.

— Послезавтра?

— По правде говоря, миссис Бакэн, мне сейчас не нужна работа.

— То есть ты хочешь сказать, что тебе не нужна работа от меня, — уточнила я.

— Что-то вроде того, — согласился он и добавил: — Я тороплюсь. — После чего повесил трубку.

Я воспользовалась справочником «Желтые страницы» и позвонила стекольщику, который оказался свободен и, похоже, совсем не смутился, когда я назвала ему свое имя и адрес. Возможно, он просто не читал газет и слушал только радиостанции классического рока, которые не передавали выпуски новостей. Когда я спросила, не посоветует ли он кого-то из маляров, поскольку мне нужно перекрасить входную дверь, он сказал, что сам выполняет такую работу.

— Я на все руки мастер, — рассмеялся он. — Ждите меня через пару часов.

Мне очень хотелось поговорить с кем-то, кого можно было назвать другом. Поэтому я позвонила Алисе Армстронг.

— О, привет, — очень нервно воскликнула она.

— Я так рада слышать твой голос. Ты не представляешь, что у меня сейчас творится.

— Как же, я ведь читаю газеты, — сказала она. — И видела тебя по телевизору.

— Может, ты слышала и то, что Дэн бросил меня? И что меня выгнали из школы? Или в наших джунглях еще не расползлись сплетни…

— Знаешь, Ханна, сейчас не самый удачный момент для разговора. Можно, я перезвоню тебе позже?

— Ах да, конечно. Просто… мне сейчас действительно одиноко. И если ты свободна сегодня вечером, чтобы поужинать со мной…

— Нет, я занята, — сказала она. — Все, мне пора.

И она нажала отбой.

Вот это я уже отказывалась понимать. Алиса была, пожалуй, самой левой из всех, кого я знала, и уж она должна была бы первой позвонить мне, когда Тобиас Джадсон выпустил в меня свои неоконсерваторские стрелы. Возможно, я и впрямь позвонила ей не вовремя. А может, она была не одна и рядом были люди, при которых ей было неловко выражать мне поддержку.

На самом деле я хотела расспросить Алису об адвокатах, которые занимались уголовными делами (она знала всех в Портленде). Но неожиданно на выручку пришел отец. Я позвонила ему сразу после разговора с Алисой и все ему рассказала. Он был так возмущен, особенно Дэном.

— Одно дело — валять дурака, совсем другое — бросить жену, когда она в беде. Это трусость, но в глубине души он и сам знает.

— Слабое утешение.

— Все как с цепи сорвались. Можно подумать, что ты помогла бежать Усаме бен Ладену.

— Теперь привязались к этой фразе, которую я бросила репортеру, о том, что не хочу просить прощения. Но как я уже объяснила в интервью для «Глоб»…

— Я читал, что ты готова попросить прощения только у своей семьи, и я полностью с тобой согласен. Это было хорошее интервью. Ты держалась молодцом.

— Я рада, что ты так думаешь. Потому что, как говорят твой внук и невестка… — И я рассказала, что мне запретили видеться с внуками.

— Это не навсегда.

— Не обольщайся, — сказала я. — Джефф безжалостный и неумолимый, особенно по отношению к своей матери.

— Я мог бы попытаться с ним поговорить, но боюсь, он считает меня главным Троцким в нашей семье.

— С Шэннон еще хуже. Для нее все мы — убийцы младенцев в зародыше. А теперь, после того, что открылось в моем прошлом, да и всей этой мерзости про тебя…

— Тебя до сих пор волнует эта, как ты ее называешь, «мерзость»?

— Столько лет прошло…

— Ответь на вопрос, — мягко произнес он.

— В то время меня это волновало, конечно. Мне было неприятно, что ты изменяешь маме, хотя даже тогда я понимала, что так уж устроены ваши отношения. В глубине души я готова признать, что мама была права насчет меня — я всегда была консерватором. И за исключением того единственного эпизода с Джадсоном…

— Я вовсе не хочу об этом знать, Ханна. Для меня это, в сущности, ничего не меняет. Даже если бы у тебя был любовник все эти тридцать лет…

— Если бы…

Он рассмеялся:

— Что ж, даже в этом случае мои чувства к тебе не изменились бы, и я все равно видел бы в тебе замечательного человека.

— Вряд ли меня можно назвать замечательной, отец. Я не писала книг и не прославилась своими выступлениями против правительства. Я жила тихой, скромной жизнью. Не такой уж плохой вплоть до недавнего времени, но тем не менее заурядной. И когда она закончится лет через двадцать — тридцать, кто вспомнит о том, что я вообще была на этом свете? Тебя уже не будет. Дэн к тому времени окончательно вычеркнет меня из памяти. Как и Джефф. И его дети, которые даже не успели привыкнуть ко мне. А Лиззи…

Я почувствовала, как слезы закипают в глазах и дрожит голос. На меня вдруг накатила страшная усталость, и я подумала, что все-таки не выдержу и сломаюсь. Но какая-то крупица разума остановила рвавшийся наружу поток эмоций.

— Ханна, прекрати, — сказал отец — Сейчас и без того полно желающих тебя попинать. Не облегчай им жизнь. Потому что, если тебе интересно мое мнение, ты не сделала ничего плохого…

— О, прошу тебя…

— Ничего… и поверь, если бы это было не так, я бы первый сказал тебе об этом.

Нет, не сказал бы. Отец никогда и ни за что не осуждал меня. И это было одним из его многочисленных достоинств. Сейчас, вслушиваясь в его далекий голос, я могла думать только о том, как мне повезло, что он рядом со мной… и что он всегда будет защищать меня, что бы ни случилось.

— А теперь, если не возражаешь, отеческий совет: каким бы ни было твое следующее интервью, думаю, неплохо бы сказать, что ты уже покаялась перед теми, кто тебе дорог, а то, что тебя загнали в угол и заставили совершить противоправные действия, не заслуживает покаяния перед нацией. И еще я знаю одного адвоката в окрестностях Портленда, которого могло бы заинтересовать твое дело. Ты когда-нибудь слышала имя Грега Толлмена?

— Кто же в Портленде не знает Грега Толлмена? — сказала я.

Это был стареющий адвокат, известный радикал конца пятидесятых; в свое время он доставил правительству немало головной боли, организовав кампанию в защиту природы и против загрязнения окружающей среды крупными корпорациями, ведущими лесоразработки в заповедных лесах северного Мэна. Сказать, что Грег Толлмен вызвал раскол в общественном мнении, — значит ничего не сказать. В кругах местных экологов и левых активистов штата Мэн он слыл героем. Для всего остального штата он был старомодным смутьяном-шестидесятником.

— Если он возьмется за мое дело, — сказала я, — это вызовет много разговоров в городе. Но поскольку обо мне и так разговоров хватает…

— Я сейчас же позвоню ему. И как бы мне ни хотелось предложить тебе убежище здесь, в Берлингтоне, я действительно считаю, что ты должна остаться в Портленде — просто чтобы доказать этим ублюдкам, что им тебя не запугать.

Через час явился стекольщик — тихий, немногословный парень по имени Брендан Форман, который, увидев написанное на двери слово «ПРЕДАТЕЛЬ», сказал:

— Хорошо, что у меня нет таких соседей, как у вас.

К середине дня он удалил все следы граффити и заменил стекло в разбитом окне. Когда я выписала ему чек на триста долларов и поблагодарила за скорый приезд, он сказал;

— Если они вернутся и опять напишут что-нибудь отвратительное на двери, позвоните мне, и я все сделаю за полцены. Я не верю в то, что человека можно запугать… тем более что речь идет о делах давно минувших дней.

Хитро подмигнув мне, он ушел.

Эта встреча воодушевила меня. Как и телефонный звонок от Грега Толлмена. Он звонил из столицы штата, Аугусты, где участвовал в процессе в Верховном суде Мэна.

— Великие умы думают одинаково, — сказал он. — Я внимательно слежу за тем, что происходит с вами, и все ломаю голову, почему же вы не воспользуетесь услугами адвоката. Знаете, в середине шестидесятых я был студентом Вермонтского университета, и ваш отец был моим наставником… так что мы с ним давно вместе. Я тут застрял в Аугусте, но планирую вернуться завтра к обеду. Может, вы подъедете ко мне в офис во второй половине дня? Скажем, часа в четыре? Вот мой сотовый телефон, и если вдруг что-то случится до этого времени… мало ли, федералы явятся к вам домой с ордером на арест или еще что… немедленно звоните мне, и я тут же примчусь. А так до завтра.

Ближе к вечеру я съездила в местный большой супермаркет, где никто не остановил меня в дверях и не сказал, что вход воспрещен. Возвращаясь домой, я мысленно готовилась увидеть очередное граффити на двери, но потом решила, что никто не станет хулиганить при свете дня. И не ошиблась. В доме было тихо.

Пока снова не зазвонил телефон.

— Ханна, дорогая, это я, — услышала я голос Марджи. — И у меня для тебя такие новости!

— Хорошие? — спросила я.

— Интересные. Ты когда-нибудь слышала про Хосе Джулиа?

— Конечно, это ведущий ток-шоу, из правых.

— Ну, правый — это слишком громко сказано. Он настоящий либертарианец: правительство, вон из нашей жизни; ничего не имею против сигарет: до тех пор, пока не дымят мне в лицо… в определенной степени и республиканец, конечно. Но зато он не приемлет пуританства и часто признается, что он атеист… Как ты, наверное, знаешь, у него огромная аудитория… главным образом из-за его скандальных сюжетов…

— Он ведь, кажется, интересовался исчезновением Лиззи?

— Конечно. А знаешь почему?

— Женатый звездный доктор, возможно, причастен к исчезновению своей любовницы, инвестиционной банкирши…

— Боюсь, что да, это его тема. Но рейтинги у этого парня заоблачные, и к тому же он не любит религиозных правых, что нам как раз на руку. И еще он терпеть не может моралистов, и это означает, что он мог бы задать хорошую трепку Тобиасу Джадсону…

— Помню, я читала в каком-то глянцевом журнале, что у него пунктик насчет адюльтера, поскольку он застукал свою первую жену in flagrante[65] с другим парнем — и как оказалось, она изменяла ему годами…

— Где ты это прочла?

— Кажется, в «Пипл» — да, в парикмахерской я только «Пипл» и читаю.

— Я тоже, хотя вру, конечно. Послушай, что бы там ни писали про его бывшую жену, но Хосе Джулиа — это величина, он влиятелен, его все смотрят, и он хочет, чтобы вы с Джадсоном встретились лицом к лицу в его программе.

— Ни в коем случае.

— Я знаю, это выглядит вульгарно и низкопробно… но ты только подумай, какие открываются возможности. Ты представляешь свою версию событий. Бросаешь вызов Джадсону, публично обвиняешь его в клевете…

— Я не сделаю этого.

— Послушай, я понимаю, что тебе противно находиться с ним в одной студии…

— Я не сделаю этого.

— И я знаю, ты ненавидишь идиотское телевидение Хосе Джулиа. Но если ты нокаутируешь противника..

— Марджи, я пару раз видела его шоу. Он начинает задирать своих гостей, читает им мораль, назидательно грозит пальцем, унижает их. Мне всего этого хватило в последнее время…

— Хорошо, хорошо, я тебя поняла. Но я не требую от тебя немедленного ответа..

— В любом случае это будет «нет».

— Выслушай меня. Людям Хосе Джулиа надо дать ответ до конца завтрашнего дня. Подумай хорошенько. Подумай о том, как это здорово — открыть публике глаза на этого говнюка, прижать его к стенке. В общем, у нас в запасе двадцать четыре часа, так что…

— Ладно, я подумаю. А теперь о главном: ты все еще в госпитале?

— Да, но завтра они отправляют меня домой.

— Тебе не следует так перенапрягаться…

— А что мне прикажешь делать? Сидеть и кашлять, дрожа от страха, что увижу кровь? Во всяком случае, твои разборки отвлекают меня от мысли, что эта зараза все-таки прикончит меня.

— Не говори так. Врачи ведь сказали, что они все удалили…

— Теперь они начинают думать, не пропустили ли какую-нибудь вторичную или третичную опухоль.

— Я уверена, ты выкарабкаешься.

— Я — нет, но все равно спасибо за избитую фразу. В моей ситуации даже банальности нелишние. Пожалуйста, скажи мне, что ты серьезно подумаешь над предложением Хосе Джулиа… тем более что я шантажирую тебя своим рецидивирующим раком.

Я рассмеялась: