Испытание правдой Кеннеди Дуглас

Глава первая

Как только я села в машину, повалил густой снег. Только в Мэне можно увидеть снегопад в начале апреля. Будучи уроженкой Новой Англии, я всегда любила наши суровые новоанглийские зимы. Однако в последнее время, когда климат стал вести себя не-предсказуемо, случалось и такое, что за всю зиму мы не видели ни одной снежинки. Впрочем, в этом году в начале января бывало и до минус пятнадцати, и даже сейчас, когда не за горами Пасха, зима не спешила отступать. Снегопады частенько навещали нас.

Мой джип, как всегда, завелся с полуоборота, и я еще не успела выехать с парковки, как в салон хлынул теплый воздух. Джип был подарком мне на пятидесятилетие. А на днях Дэн предложил поменять его на новую модель или подобрать другой внедорожник. Я решительно отказалась. Конечно, нехорошо, что я мотаюсь по Портленду на столь громоздком автомобиле (хотя в такие снежные бури, как сегодня, он просто незаменим). Но идея вышвырнуть еще десять тысяч на новый джип «чероки», в то время как мой еще так славно ездит, кажется мне абсурдной.

Дэн, напротив, считал плевым делом каждые два года менять свои «лексусы».

— Мы можем себе это позволить, — мягко напоминает он мне, когда я закатываю скандал по этому поводу.

Включив радио, я настроилась на волну Эн-пи-ар[45]. Шла прямая трансляция концерта Бостонского симфонического оркестра — Ливайн дирижировал Второй симфонией Сибелиуса: идеальная музыка для темного зимнего вечера.

Из даунтауна Портленда я выбиралась через квартал офисных зданий 1930-х годов постройки; они много лет простояли заброшенными, и их даже планировали к сносу. Но это было еще до начала большого бума середины девяностых, когда Южный Мэн всколыхнулся от наплыва энергичных молодых профессионалов, покинувших крупные города высшего дивизиона. И каждый раз, когда в журнале «Город и провинция» появлялась заметка о том, что Портленд — один из самых уютных городов для жизни, цены на местную недвижимость подскакивали еще на десять процентов. Вот почему эти некогда пустующие офисные здания превратились в модные нынче лофты стоимостью до полумиллиона долларов за 1600 квадратных метров… в то время как наш собственный дом в Фалмуте…

Впрочем, довольно, я уже устала от этой темы. Сегодня в Портленде, к кому ни придешь на обед, за столом только и делают, что обсуждают недвижимость. В этом смысле нам удалось догнать другие города страны. Но я часто задумываюсь вот над чем: почему мы стали тратить столько времени на разговоры о собственности, которой владеем, и собственности, о которой мечтаем?

Фалмут Форсайд — городок, где мы теперь живем, — всего в пяти минутах езды от центра Портленда. Медицинский центр Мэна — лучший госпиталь штата, где трудится Дэн, — раскинулся на склоне холма на полпути между городом и нашим домом. Дэну недалеко добираться на работу, и он доволен.

Я как раз подъезжала к повороту на Фалмут Форсайд, когда зазвонил мой сотовый.

— Ханна, это Шейла Платт.

— Привет, — сказала я, стараясь придать голосу энтузиазма.

Шейла была давним членом читательской группы, куда входила и я. Поначалу мы были просто кружком любителей книги. А несколько месяцев назад я предложила ввести элемент театральной постановки в наши литературные чтения — так мы могли читать книги вслух, по сути исполняя роли персонажей. Что примечательно, в Портленде было много таких кружков, и я убедила женщин из «нашего союза» попробовать расширить репертуар постановок, выйдя за рамки «Гордости и предубеждения»[46]. Как раз сегодня мы читали первые два акта пьесы «Мера за меру», и, как обычно, наши дискуссии после прочтения свелись к яростному спору между Шейлой Платт и ее hete noire[47], Алисой Армстронг.

Алиса преподавала живопись в местном профессиональном колледже, была разведена и до смешного переживала по этому поводу. Ее муж — тоже преподаватель живописи — ушел от нее к очень успешной даме, юристу крупной корпорации, которая помогла ему выжать из Алисы последние соки в бракоразводном процессе («Я так разозлилась на этого подонка, что согласилась на все его унизительные условия, просто чтобы показать ему, что он мне больше не нужен. Знаешь, гордость всегда обходится по самой высокой цене»). Алиса была очень умной и очень невезучей — талантливый иллюстратор, она не могла найти в Мэне достойного применения своим способностям, поэтому ей пришлось довольствоваться скромной должностью учительницы, чтобы прокормить двоих детей. Она неплохо разбиралась в политике, была остра на язык и вообще проказница, поэтому мне следовало дважды подумать, прежде чем отдать ей на прочтение одну из самых проблемных пьес Шекспира. Мало того что «Мера за меру» изобилует этическими сложностями — эта пьеса заставляет задуматься о взаимосвязи политической и сексуальной власти, не говоря уже о том, что обнажает хрупкую грань между религиозной набожностью и лицемерием. А если еще учесть, что Шейла была пылкой христианкой и не скрывала своего восхищения нашим нынешним Главнокомандующим вооруженными силами, в то время как Алиса слыла «радикальной атеисткой» (так окрестила ее Шейла), пьеса просто не могла не заставить их схлестнуться… к чему, собственно, и стремилась Алиса, как я догадывалась.

— Пьеса сплошь про лицемерие, — сказала я в самом начале нашей дискуссии. — Пуританское лицемерие.

— Когда ты говоришь о лицемерии, — встряла Алиса, — ты имеешь в виду ханжество или обман?

— Наверное, и то, и другое. Анджело — персонаж, чьи строгие моральные принципы вступают в противоречие с человеческой потребностью в сексе.

— Но эта потребность в сексе — не что иное, как жажда любви, — сказала Шейла Платт.

— Нет, это вопрос исключительно секса и власти, — возразила я.

— Но, Ханна, он же говорит ей, что любит, — не унималась Шейла.

— А по мне, — вмешалась Алиса, — Анджело — типичный политик мужского пола, повернутый на власти, просто разыгрывает христианскую карту, морализирует по поводу чужих слабостей и при этом, пользуясь своим положением, пытается склонить монашку к тому, чтобы переспать с ним. Но что делает пьесу особенно актуальной, так это то, что еще Шекспир понял: именно лицемерные моралисты обычно оказываются самыми нечистоплотными в смысле нравственности типами. Взять хотя бы этого лицемера Ньюта Гингрича[48]. Называл Клинтона величайшим грешником после всей этой глупой истории с Левински, а сам в это время крутил роман на стороне…

— Разница в том, — сказала Шейла, — что мистер Гингрич не был президентом…

— Да, он был всего лишь спикером палаты представителей, — съязвила Алиса.

— …и он не лгал под присягой, — ввернула Шейла.

— Нет, он просто лгал своей жене, одновременно пытаясь свалить своего политического оппонента, чей проступок — невинная сексуальная шалость в сравнении с тем грехом, что совершил он сам.

— О, умоляю. — Шейла явно начинала злиться. — Ты ведь не станешь утверждать, что воспользоваться практиканткой…

— Ей уже исполнился двадцать один год, так что она была вполне взрослой женщиной. И да, я не считаю, что минет — это то же самое, что уход от жены…

Было слышно, как Шейла и еще несколько женщин ахнули.

— Мы что, намерены продолжать этот отвратительный спор? — спросила Шейла.

— Давайте вернемся к пьесе… — предложила я.

Мне совсем не хотелось изображать из себя учительницу. Но хотя мне всегда приходилось выступать в роли миротворца в этих конфликтах, я втайне восхищалась смелостью Алисы, которая не стремилась держать свое мнение при себе. Напротив, она шла на открытую конфронтацию с Шейлой, поскольку (как призналась мне Алиса) Шейла олицетворяла собой все, что она презирала в Америке Джорджа У. Буша. Точно так же Шейла однажды сказала мне, что для нее Алиса — просто «старая хиппи».

Однако сегодня вечером их словесный спарринг больше напоминал бой «до последней капли крови»: каждая сторона надеялась, что очередная обличительная реплика добьет соперницу и вынудит ее покинуть читательскую группу.

— Тебе сейчас удобно говорить? — спросила Шейла.

Если честно, меня никогда не тянуло к разговорам с Шейлой Платт. Она раздражала меня. Мне не нравился ее плаксивый, тихий голос, так же как и ее притворные заверения в том, что она пытается «найти хорошее в каждом человеке» (притом что сама была из тех ультраконсерваторов, которые ратовали за возвращение смертной казни в Мэне и запрет на гей-браки). В городе ее знали и как самую злостную сплетницу, любительницу копаться в чужом грязном белье, сохраняя при этом на лице чинно-благостную улыбку.

Я действительно терпеть ее не могла, хотя и тщательно скрывала свои истинные чувства. Прожив тридцать лет в Мэне, я научилась держать язык за зубами.

Тебе сейчас удобно говорить?

— Да, вполне, — сказала я.

— Я хотела перекинуться с тобой парой слов после сегодняшнего собрания, но видела, что ты увлечена разговором с мисс Армстронг.

Она злорадно выделила мисс. Я уже собиралась высказаться насчет того, как мы были увлечены разговором, но решила не связываться.

— Так о чем ты хотела поговорить, Шейла?

— Я просто хотела поставить тебя в известность, что я собираюсь провести тайное голосование в группе, чтобы посмотреть, все ли относятся к Алисе Армстронг так же, как и я.

— И если так же, что тогда?

— Тогда мы попросим ее покинуть группу.

— Вы не можете это сделать, — сказала я.

— Еще как можем. Она оказывает деструктивное влияние…

— Шейла, многие члены нашей группы считают, что это ты оказываешь деструктивное влияние…

— Впервые слышу.

— Зато я слышала. И хотя тебе могут не нравиться политические убеждения Алисы, это ее убеждения, и мы должны их уважать. Так же, как и твои.

— Даже если ты их не разделяешь.

— Насколько я помню, мы с тобой никогда не вели политических дискуссий. Или, по крайней мере, я никогда не комментировала твои высказывания.

— Ну, это же очевидно, что ты не республиканка, к тому же все знают, что ты подруга Алисы Армстронг. А она, я бы сказала, из левых…

— Моя дружба с Алисой не основана на общих политических взглядах. Но даже если бы это так и было, это не имеет никакого отношения к читательской группе. И откровенно говоря, меня возмущают твои заявления, будто я могу принять сторону Алисы, потому что мы обе либералки…

— Вот! — торжествующе воскликнула она. — Ты в этом и призналась.

— Я ни в чем не признавалась. Ты передергиваешь мои слова, и, если честно, я уже теряю нить разговора и не понимаю, в чем его суть.

— А суть в том, что я буду настаивать на голосовании об исключении Алисы Армстронг из нашей читательской группы на следующей неделе.

— Если ты это сделаешь, я попрошу проголосовать за твое исключение — и поверь мне, так и произойдет.

Последовала короткая пауза. Я чувствовала, что ей не понравился мой выпад. Но она должна была знать, что к ней относятся без особой симпатии.

— Возможно, я и сама уйду и создам свою читательскую группу, — сказала она.

— Это твое право, Шейла. Доброй ночи.

И я нажала отбой.

На свете очень мало людей, которые периодически заставляют меня терять веру в человечество. И Шейла Платт как раз из их числа, потому что в общении с ней нет места собственному мнению и живым дебатам. Ее точка зрения всегда единственно возможная. Это как с теми упертыми консерваторами, которых можно увидеть в ток-шоу, когда они перекрикивают любого, кто не согласен с их гипертрофированным патриотизмом.

Совсем как мой сын Джефф.

Джеффу наверняка понравилась бы наша читательская группа, потому что на ее заседаниях он мог сцепиться с Алисой Армстронг. Споры с либералами были для моего сына любимым времяпрепровождением. Я открыла это для себя в День благодарения, когда Джефф и его жена Шэннон приехали к нам на выходные из Хартфорда со своей дочерью Эрин. Так случилось, что на бокал вина к нам заглянула и Алиса. Я представила ее своему сыну-юристу, и как-то незаметно разговор перешел на недавние инициативы Буша. Я совсем забыла предупредить Алису о том, что Джефф — корпоративный адвокат компании «Стэндард Лайф» в Коннектикуте, активный член Республиканской партии и даже стал (к моему ужасу) «преданным христианином». Алиса, со свойственным ей остроумием, принялась критиковать набожность нынешних руководителей правых, которые «вдруг поголовно стали почитателями Библии — не иначе, чтобы апеллировать к набожным южанам».

Надо отдать должное Джеффу, он не взорвался в ответ на эту реплику — а взрывался мой тридцатилетний сын всякий раз, когда ему что-то не нравилось. В моменты таких диких вспышек он вел себя как двухлетний ребенок. В юности Джефф слыл образцовым студентом и настоящим командным игроком, но он был из тех, кто впадал в короткую, но буйную ярость, если его жизнь омрачали проигрыш или мелкая личная неудача. Помню, когда он учился на старшем курсе колледжа, как-то на Пасху он приехал домой с забинтованной рукой. После настойчивых расспросов Дэна он признался, что выбил окно в своей комнате в общежитии, когда получил письмо с отказом из Гарвардской юридической школы (потом ему все-таки удалось поступить на юридический факультет Пенсильванского университета, тоже отнюдь не второго эшелона.) Шэннон, похоже, удавалось справляться с резкими и непредсказуемыми переменами в настроении мужа. Впрочем, она сознательно выбрала для себя роль идеальной жены-домохозяйки — с неизменным восторгом рассказывала, как меняет Эрин памперсы, помогает Джеффу в его карьере, презрительно высказывалась о работающих женщинах, называя их старыми каргами, при этом прекрасно зная, что сразу после того, как мы покинули Пелхэм и Дэн поступил в резидентуру в Милуоки, я устроилась учительницей и, если не считать перерыва на декретный отпуск, когда родилась Лиззи, с тех пор так и работаю. Жаль, что в тот вечер я не пригласила Шейлу Платт. Она бы полюбила Джеффа за преданность Республиканской партии, а его жену — за активное неприятие абортов: Шэннон частенько хвасталась мне, что участвовала в пикетировании абортариев в Хартфордских трущобах. Я не раз задавалась вопросом, стала бы она маршировать возле такой же клиники в аристократическом пригороде Вест-Хартфорд, где они живут, и не вызвало бы это пересудов среди ее таких же рафинированных подруг-домохозяек, которые голосуют за республиканцев, но при этом не жалуют тех, кто посягает на их репродуктивные права… совсем как моя лицемерная невестка.

Конечно, я бы никогда, никогда не высказала все это Джеффу или Шэннон. Это не мой стиль. И не стиль Дэна. Впрочем, Дэн вообще редко заводится, если только речь не идет об ортопедической хирургии, или о состоянии дел в Американской медицинской ассоциации, или о его обожаемом «лексусе» или теннисе, в котором он не только игрок-любитель, но и страстный болельщик. Даже когда я заметила — после ее первого визита к нам в качестве «постоянной девушки» Джеффа, — что Шэннон будет рьяно исполнять роль «маленькой женщины», Дэн лишь пожал плечами и сказал:

— Кажется, они отлично подходят друг другу.

— Единственное, что меня настораживает, — сказала я, — так это то, что она чертовски консервативна.

— Джеффа тоже не назовешь отчаянным радикалом.

— Вот и я о том же. Он свяжется с этой девушкой, и его ждет самый консервативный и старомодный брак.

— Но это именно то, чего он хочет, — сказал Дэн и уткнулся в спортивную страничку «Бостон глоб» с результатами вчерашнего дня на Уимблдоне.

— Я знаю, что он этого хочет. Потому и беспокоюсь: наш сын превратился в настоящего эйзенхауэровского республиканца.

— По мне, так Эйзенхауэр куда больший либерал, нежели Джефф, — сказал Дэн.

Я улыбнулась. Моего мужа, может, и не назовешь весельчаком, но его ненавязчивое чувство юмора до сих пор восхищает меня и напоминает о том, что этот очень консервативный (и успешный) доктор не так уж пресен и в нем тоже есть подрывная жилка.

Свернув с шоссе, я проехала еще около мили по узкой двухрядной дороге, которая вела к нашему дому на Чемберлен-Драйв. Когда в 1981 году Дэн получил работу в Медицинском центре Мэна, мы купили домик с тремя спальнями на участке земли в полакра во Фрипорте… в те времена Фрипорт был всего лишь маленьким городком, которому посчастливилось стать родиной «Л. Л. Бин»[49], а вовсе не центром шопинга, каким он стал в наши дни. Дом стоял в лесу. Хотя и небольшой, с низкими потолками, он был очень уютным. Во всяком случае, после убогой квартиры в Пелхэме любое жилище, размером превышающее три обувные коробки, казалось дворцом. Больше всего мне нравилось то, что, хотя дом находился всего в полумиле от главной дороги, вокруг не было ни души. Мы жили как на необитаемом острове… и это впечатление усиливалось, когда январским утром, проснувшись от яркого солнца и выглянув в окно, видели свежие сугробы, наметенные ночным снегопадом, а из кухни открывался фантастический вид на девственные зимние леса, не тронутые цивилизацией.

В те времена было нетрудно найти работу преподавателя, и я устроилась на полный рабочий день в старшую школу Фрипорта, примерно месяца через четыре после нашего переезда. Оглядываясь назад, могу сказать, что это была безоблачная пора Джеффу и Лиззи еще не исполнилось и десяти, Дэн был увлечен работой (но без фанатизма). Мы не купались в деньгах, но нам вполне хватало на достойную жизнь, и к своему тридцатилетию я подошла с определенной… нет, не хочу употреблять слово успокоенность, хотя оно представляется уместным. Скажем так: если в первые годы замужества я испытывала отчаянную неудовлетворенность — мне все казалось, что я в чем-то обделила себя, — то теперь на смену пришло спокойное осознание того, что в общем-то мою жизнь нельзя назвать неудачной. Мне нравилась моя работа. Мне нравилось быть матерью. Мои дети доставляли мне самую большую радость, и я с огромным удовольствием наблюдала за их развитием, становлением характеров. Джефф рос самодостаточным, очень серьезным и организованным — настоящий перфекционист. («Он заточен на успех, — сказала мне его учительница, — но, бедный мальчик, если у него что-то не получается, он просто изводит себя».) У Лиззи, напротив, была ярко выраженная творческая жилка (еще в пятилетнем возрасте она создала собственный кукольный театр, а в восемь сообщила, что пишет роман). Но при этом она была слишком ранимой и остро переживала конфликты с одноклассницами или расстраивалась, если ее не утверждали на роль в школьном спектакле. Как мне все это было знакомо… Я старалась подбодрить ее, чтобы разочарования не переросли в комплексы: говорила ей, что быть на первых ролях не всегда удается, что жизнь зачастую несправедлива «Ты моя подружка», — сказала мне Лиззи после очередного разговора по душам. Это было самое приятное, что я могла услышать от собственной дочери, и я гордилась тем, что мои дети видят во мне не только маму, но и друга.

Те первые три года во Фрипорте были счастливыми и размеренными. Но потом босс Дэна ушел на пенсию, моего мужа назначили заведующим отделением ортопедии, и жизнь стала резко набирать обороты. Мало того что Дэн снова работал по пятнадцать часов в сутки, он активно путешествовал, участвуя в многочисленных конференциях по хирургии, завязывая полезные знакомства, обмениваясь рукопожатиями с коллегами из разных городов и стран, набираясь опыта. Потому что у Дэна была мечта: сделать ортопедическое отделение Медицинского центра Мэна лучшим в Новой Англии. За шесть лет он добился поставленной цели. И все эти годы, можно сказать, он пропадал на работе. Пятнадцатичасовой рабочий день растянулся до семнадцати часов. Двухдневные командировки сменились двухнедельными рейдами по стране. Уик-энды с собственными детьми случались раз в месяц, да и то зачастую прерывались экстренными вызовами на операции или неожиданными визитами в город медицинских светил, которые (как заверял меня Дэн) могли помочь в продвижении его проекта.

Мне как-то удалось примириться с его безудержной активностью. Когда Дэн начал зарабатывать большие деньги и намекнул на то, что главному ортопеду Медицинского центра Мэна и его семье полагалось бы жить в более солидном доме, я подыскала замечательный вариант. Это был пятикомнатный современный дом А-образной конструкции. С высоченными потолками, полами из твердой древесины, обилием естественного света, всего в трех минутах езды от Фрипорта и с видом на Каско-Бэй. Но Дэн почему-то считал, что Очень Важный Доктор должен жить в доме для Очень Важных Персон в лучшем пригороде Портленда. Вот так мы и осели в Очень Большом Колониальном Особняке с Очень Большим Участком в три акра в Очень Эксклюзивном Районе Фалмут Форсайд.

Не могу сказать, что наш дом был огромный — может 4000 квадратных метров, включая цокольный этаж. Но для Портленда он является знаковым, поскольку одним только своим внушительным видом заявляет о том, что здесь живут люди при деньгах. Или скажем так: у людей, которые здесь живут, деньги есть, но, как это принято в Мэне, они не кричат о своем достатке.

Нельзя сказать, чтобы наш дом выделялся чем-то особенным — добротное белое здание, в хорошем состоянии, без архитектурных изысков. У нас не было ни бассейна, ни теннисного корта, ни искусственных прудов или статуй на лужайке. А внутри… я никогда не прибегала к услугам декоратора, но с тех пор, как дети разъехались, переделала интерьер в стиле, весьма напоминающем шекерский[50], только с акцентом на комфорт. Дэн переоборудовал подвальное помещение под кабинет, совмещенный с игровой комнатой, — здесь были и бильярдный стол, и самая разнообразная компьютерная техника, и массивная стереосистема, такая навороченная, что, казалось, можно было услышать биение левого желудочка сердца Паваротти. Был и домашний кинотеатр, который я отказалась устанавливать наверху… поскольку а) считаю, что это уродство, и б) если я смотрю телевизор пять часов в неделю, это уже событие.

У меня тоже есть свой кабинет на первом этаже, но он куда скромнее. Симпатичный письменный стол в шекерском стиле, уютное кресло, маленький проигрыватель компакт-дисков в комплекте с радиоприемником, лэптоп, книжные полки, небольшой диванчик с торшером, ну и еще кое-что по мелочам. Бывали дни, когда я сидела за столом, проверяя сочинения старшеклассников по «Алой букве» или «Фрэнни и Зуи», и задавала себе вопрос: неужели это венец моей педагогической карьеры? Впрочем, это были всего лишь неудачные дни, когда я с трудом заставляла себя проявлять интерес к делу своей жизни. К счастью, такие дни выпадают нечасто. Мне по-прежнему нравилось учительствовать. Я с удовольствием бросаю вызов этим взрослеющим юнцам, своим ученикам, которых волнуют разве что материальные блага или животные инстинкты, и пытаюсь пробудить в них интерес к Готорну и его восприятию пуританской Америки, к Хемингуэю с его повествовательной прозой, в надежде хотя бы зацепить их внимание, а может, даже увлечь. Разве не об этом мечтает каждый учитель — чтобы твое слово запало в душу и заставило ученика по-иному взглянуть на мир… хотя бы на мгновение.

Свернув на подъездную аллею, я припарковала джип, вышла из машины и с минуту-другую постояла, созерцая кружение снежинок и заставляя себя успокоиться. Собравшись с духом, я переступила порог.