Али Бабаев и сорок покойников Ахманов Михаил

Глава 12, в которой Бабаев отправляется в теплые края, к славным кубанским казакам

У некоторых людей лица бывают так неприличны, что лучше бы уж они их прятали в штаны…

Лев Куклин, «Мысли россыпью».

Али Саргонович Бабаев покачивался на мягком диванчике скорого поезда Москва-Краснодар. Напротив сидел табиб Калитин, напросившийся в эту поездку – у его жены были в Краснодаре родичи, которых доктор собирался навестить. В соседнем купе, тоже двухместном, расположились Вересова и джадид Гутытку; не мог важный московский гость путешествовать один, без свиты и охраны. Поезд был обычным, но вагон – особенным, депутатским, сиявшим чистотой от пола до потолка. Красные коврики, шелковые занавески, свежее постельное белье, диваны, обтянутые плюшем и накрытые сейчас пушистыми одеялами, мельхиоровые подстаканники, лучший английский чай… В общем, сервис был на уровне. Кроме Бабаева, в этом вагоне ехали Сердюк, Ахматский и еще три или четыре депутата, которых Али Саргонович не разглядел в посадочной суете. Завтра он их поприветствует, а сейчас дело двигалось к ночи, за окном царила тьма, мелькали редкие заснеженные полустанки и, навевая дрему, мерно стучали колеса.

Начало года выдалось спокойным – ни бандитских наездов, ни перестрелок, ни бомб, подложенных в машину. Вероятно, мафиози тоже отдыхали – где-нибудь на пляжах Акапулько или в Ницце. Половина января пришлась на рождественские праздники, которые Бабаев провел у Нины в Туле, затем начались приемы в посольствах, то у британцев, то у японцев, а под занавес – роскошный банкет, устроенный чрезвычайным послом Уругвая, с дегустацией экзотических блюд под зажигательную румбу. На банкет Бабаев пришел с Диной Киканделовой, знойной брюнеткой с канала «Под грифом «секретно», поднял тост за уругвайско-российскую дружбу и подписал протокол о намерениях – Уругвай нуждался в оружии, в боевых вертолетах, чтобы выкурить из джунглей партизан. Собственно, ради этих вертолетов и затевался банкет.

Февраль – короткий месяц, очень подходящий для раскачки и для того, чтоб отдышаться после новогодних празднеств. Дума раскачивалась неторопливо, успев рассмотреть за февраль пять новых законопроектов и повторный демарш Папы Жо насчет спасения Саддама. Его наконец-то изловили; бывший иракский диктатор куковал в темнице, а ЦРУ мылило ему веревку. Папа Жо требовал дипломатического вмешательства, отправки в Персидский залив атомных подводных крейсеров и грозил эмбарго Штатам, но его не поддержали. Однако эпизод был яркий, вызвавший споры и обличительные речи в адрес наглых янки вообще и их тупого президента в частности.

Пришел март с женским праздником, и депутаты-мужчины стоя приветствовали слабый пол в составе Думы. Все в этот день играли в джентльменов, хоть в прошлом случалось всякое – могли не только нарзаном облить, но и вцепиться даме в волосы. Правда, теперь имелся гарант достоинства и чести – Али Саргонович Бабаев; и, пока другие расточали дамам комплименты, Находкин-КВН пропел ему на ухо: «Мы мирные люди, но наш пистолет – на запасном пути».

Отпраздновали, и наступила пора пообщаться с народом, явить депутатскую милость, узнать о его надеждах и чаяниях, услышать наказы и зафиксировать жалобы. Али Саргонович хотел отправиться в Талды-Кейнарск, но, по настоянию Бурмистрова, дорога выпала ему на юг, в «красный пояс», вотчину РПКЛ. Там требовался противовес Жиганову, Угрюмову, Погромскому, а Бабаев, как заметил спикер, весит ровно столько, сколько нужно, чтобы толковать с воинственными казаками. Казаки, так казаки! Али Саргонович не возражал, собрался в поход в гвардейском темпе и выехал, оставив дела на ярманда Пожарского.

Купе было уютным, вагон-ресторан – со спецобслуживанием, дорога – не очень дальней и сулившей приятное безделье. Попивая чай с лимоном, Бабаев разглядывал книжку Шарлотты, номерной экземпляр «Чеченского принца» в особом оформлении. Картинка на титуле изображала дрянную девчонку в объятиях усатого красавца; красавец был наг, если не считать ремня с висевшим на нем кинжалом, а на Шарлотте были черные чулки и босоножки. Бабаев ее обнаженной не видел, но мог поклясться, что тело на картинке – не шарлотино, костей поменьше, мяса побольше. Должно быть, натурщицу снимали, а голову приставили, подумал он, раскрывая книгу на главе «Первое соитие».

«Молча мы поднялись в его квартиру, миновали темный коридор, и я вдруг оказалась в большой комнате, похожей на пещеру Али-Бабы: ковры, драгоценные сабли, столики с коранами и кальянами, распахнутые сундуки, полные жемчужных ожерелий и золотых цепей. Под персидским ковром стояла широкая оттоманка, и он повел меня к ней, на ходу срывая одежду. Я была в черных кружевных трусиках, в черном бюстгалтере от «Нино Риччи» и колготках от «Сиси». Застежка бюстгалтера треснула под его нетерпеливой рукой. Он схватил мои упругие груди, впился губами в сосок, и мне почудилось, что сейчас он начнет рвать и терзать мое нежное тело. Волна страстного желания накатила на меня, и, раздвигая колени, я опрокинулась на спину. Он набросился на меня как дикий зверь, вошел с такой мощью, что колготки и трусики лопнули, мои дорогие колготки от «Сиси»! Но в тот миг я не думала от этом, я скрежетала зубами, стонала и извивалась под ним от клиторально-вагинального оргазма…»

Здесь Бабаев хмыкнул, приостановился и спросил Калитина, читавшего газету:

– Скажи, Валера, как врач скажи: бывает у женщины сразу два оргазма? Этот… как его… клиторальный, а другой чтоб вагинальный? И чтобы вместе, а? Никогда о таком не слышал!

– Наукой данный факт не установлен, – ответил табиб, с сомнением поглядывая на книгу. – А что у вас за чтиво, Али Саргонович? Что за эротический трактат?

– Понимаешь, на Новый год подарили, – смущенно признался Бабаев. – Сама авторша приподнесла… Ты ее, возможно, видел: длинноносая и с лошадиной челюстью. Надо почитать, не то обидится.

– Это вредное чтение! Очень вредное! – забеспокоился Калитин. Если уж надо читать, так читайте, но я бы вам валерьяночки накапал. Или чего покрепче…

– Справлюсь, – буркнул Бабаев. – Буду читать отрывками.

Он развернул книгу на середине пятой главы, называвшейся «Апофеоз страсти».

«…Вид моих стройных ножек возбудил его, и спустя мгновение я ощутила, как жаркий язык ласкает мое лоно. Лоно затрепетало. Что-то толкалось в нем, терлось о клитор, то погружая меня в сладкую истому, то заставляя вскрикивать, ворковать и повизгивать. Обхватив обеими руками голову моего принца, я попыталась засунуть ее во влагалище, но она была слишком велика и с ушами, которые мешали. О, если бы он мог войти в меня весь! Если бы он был змеем, соблазнившим Еву, это, наверное бы получилось… И тогда он лизал бы и щекотал меня изнутри, а я исторгала бы сладкие вздохи и…»

Бабаев захлопнул книгу, отдышался и сказал:

– Слушай, табиб, накапай валерьянки. И газетку дай почитать… что-нибудь такое деловое… «Биржевой вестник» есть?

Но «Вестника» у Калитина не нашлось. Али Саргонович вздохнул, проглотил чай с валерьянкой и вытащил другую книжку. Это был роман русской Агаты Кристи «Не мешайте палачу», и Бабаев буквально впился в него, наслаждаясь криминальными коллизиями, смакуя убийства и сочувствуя бедственной судьбе героя.

Когда он одолел сорок две страницы, в купе заглянул Гутытку.

– У соседей кто-то мало-мало плачет, Бабай.

– У каких соседей?

– В седьмом купе.

Бабаев с Калитиным занимали пятое, джадид с Вересовой – шестое, а Сердюк с Ахматским расположились в восьмом. Кто ехал в седьмом купе, Али Саргонович не знал, и утешать рыдающего пассажира ему не хотелось. Он еще не совсем оправился от «Чеченского принца» Шарлотты Бронтеевой.

– Громко плачет?

– Не очень.

– Спать мешает?

– Нет… пожалуй, нет.

– Тогда завтра разберемся. Якши екларга [75], джадид.

Гут исчез, а Бабаев и Калитин начали устраиваться на покой. Разделись, улеглись на хрустящие простынки, поболтали перед сном и уже приготовились отбыть в царство Морфея, как из соседнего купе, не шестого, где ехали Гутытку и Лена, а из четвертого, долетел чудовищный звук. Хрр-ры упсс!.. И снова: хрр-ры упсс!.. Стенка купе завибрировала, а вместе с нею и воздух.

Минут пять Бабаев и Калитин вслушивались в эти сокрушительные аккорды. Затем табиб сказал:

– Храп является звуковым феноменом, возникающим при биении друг о друга мягких структур носоглотки на фоне прохождения струи воздуха через суженные дыхательные пути.

– Как интересно! – отозвался Бабаев. – Это лечится?

– Хрр-ры упсс!.. Хрр-ры упсс!.. – ответили из четвертого купе.

– Практически нет. Имеются только народные средства.

– Какие?

– Закрепляют у храпуна между лопаток еловую шишку, чтобы не спал на спине.

– Хрр-ры упсс рры!.. Хрр-ры рры!..

– Шишки у нас нет, – сказал Али Саргонович, немного подумав. Что еще предложишь?

– Можно челюсть перевязать, а в рот вставить морковку.

– Морковки тоже йок. – Бабаев спустил ноги с дивана, набросил халат и выглянул в коридор.

– Хрр-ры упсс, хрр-ры упсс!.. Ррр-ры ррав!.. Ррав, ррав, ррав!..

– Еще храпуну нельзя перед сном пить пиво и есть лук, – сообщил вдогонку Калитин.

– А как насчет водки? – спросил Бабаев, нюхая воздух. – Про пиво не знаю, а водка точно была.

– Хрр… – согласился пассажир из четвертого купе.

Бабаев в горестном недоумении покачал головой, взял со стола перочинный ножик и сунул в карман.

– Ну и соседи попались, Валера! Кто храпит, кто плачет… Пойду, однако, на храпуна взгляну.

Отворив дверь четвертого купе, он исчез в темноте. Калитин прислушался. У соседа взревело: «Хрр-ры!» – потом затеялась какая-то возня, кто-то пискнул, и наступило молчание.

Бабаев вернулся, затворил дверь купе, снял халат и лег на диванчик.

– Можем почивать, табиб. Больше нас не будут беспокоить.

– Как вы это сделали, Али Саргонович? – спросил заинтригованный Калитин. – Что за метода? Это ведь просто чудеса!

– Никаких чудес, уртак. Морковка с шишкой – русский способ, а есть еще арабский, очень хороший. Немножко придушить, немножко ножиком пощекотать… Видишь, помогает!

Они уснули и спали спокойно до утренней зари, пока проводник не начал разносить чай со свежими булочками из вагона-ресторана.

Завтракали в купе, а на ланч Бабаев со своей командой отправился в вагон-ресторан, предлагавший с полудня спецобслуживание депутатам. Народа здесь было немного: депутатские помощники, Сердюк с Ахматским, Абрам Изральевич Рецидивист из «персюков» и пара секьюрити, пробавлявшихся напитком «Буратино». В дальнем углу, ковыряя крабов под майонезом, сидел парламентарий с опухшей физиономией, носившей след бессонной ночи.

– Генерал Гром, – тихо произнес Бабаев, покосившись на опухшего. – Пришлось навестить его вчера.

– С дружеским визитом? – полюбопытствовал Гутытку.

– Можно и так сказать. Помощь ему понадобилась. Медицинская, – ответил Бабаев и подмигнул Калитину.

Табиб бросил взгляд на генерала.

– Какой-то он помятый и угрюмый… Вас боится, Али Саргонович?

– Не думаю, что он меня узнал. Темно было. И в купе темно, и в голове. Выпил он крепко, – пояснил Бабаев и занялся бутербродами с сыром и ветчиной.

Минут через десять Погромский удалился, потом ушли Рецидивист, секьюрити и депутатские помощники. Допив чай, Бабаев подсел к столику Ахматского и Сердюка.

– Как дела, уртаки? Есть новости про Арзамас?

– Есть, – молвил физик Михал Сергеич. – Точное расположение объекта мы не выяснили, но знаем, что добираются туда на самолете. Аэродром принимает большие машины с объемными грузами. Значит, объект не маленький!

– Военная база? – предположил Бабаев.

– Не похоже. Скорее секретная лаборатория в каком-то отдаленном месте.

– Солдатиков туда не отправляют и офицеров тоже, – вступил в разговор аграрий Сердюк. – Другое есть подозрение. Скажи ему, Михал Сергеич.

– Несколько человек исчезло – из Москвы, Петербурга, Новосибирска и Дубны. В разное время, кто недавно, кто десять-пятнадцать лет назад, – сообщил Ахматский. – Физики, химики, биологи, семантики… Еще медики и программисты. Все очень квалифицированные. Вместе с семьями пропали. Считается, что уехали на Запад, в Штаты, Канаду, Германию, но там никто из них не объявлялся. Я справки навел.

– Все интереснее и интереснее… – пробормотал Али Саргонович. – Есть мысли, что они там пекут на деньги малых северных народов? Новую бомбу? Или новую чуму?

– Подбор специалистов странный, – сказал Ахматский. – Если бомбу делают, зачем биологи и медики, особенно хирурги? А если вирусами занимаются, к чему им физики из Дубны? Но не будем гадать. Явимся с инспекцией, узнаем.

– Депутатский запрос мы уже подготовили, и проект решения по комиссии тоже, – произнес Сердюк, с энтузиазмом потирая руки. – Громкое дело будет! Ох, громкое! Такие деньжищи куда-то спустили! Народу похитили аж сотню гавриков с бабами и детишками! Раскопаем, быть нам в почете и славе! И в золоте! Все щелкоперы за нами гоняться будут!

Деньги, слава, почет… Не очень приличные мотивы, подумалось Бабаеву. Но что бы ни двигало Сердюком, чего бы он ни жаждал, помощь его была несомненной и шла на пользу дела.

Что до Ахматского, то у него резоны были другими. Он повел рукой, будто отмахиваясь от слов Сердюка, и промолвил:

– Слава, золото, известность… прах и пепел!.. Мне вот просто любопытно. Что за секретность, что за проект?… Средства вложены немалые, причем с шестьдесят седьмого года. Это какое-то наследство с брежневских времен, и даже в скудные девяностые объект продолжали финансировать. Значит, что-то там важное, очень важное!

– Вернемся из командировки, сделаем запрос, – сказал Бабаев и поднялся. – Нет тайн в подлунном мирне, что были бы неведомы Аллаху и Госдуме.

Они вернулись в свой вагон. У седьмого купе Гутытку остановился и показал глазами на плотно притворенную дверцу.

– Никто не выходил? – шепотом поинтересовался Али Саргонович.

– При мне – никто. Сидит там со вчершнего вечера.

– Больше не плачет?

– Вроде нет.

– Надо заглянуть, – сказал Бабаев. – Вдруг болен человек! А у нас табиб есть со всякими лекарствами!

Он постучал, затем решительно взялся за ручку и откатил дверь.

В темноватом купе, в мрачном одиночестве, обнаружился депутат Рыжов. Перед ним стояла бутылка водки, но едва початая, и валялись на газете три корочки хлеба с ошметком колбасы. Рыжов был молод и совсем не пьян, но выглядел хуже Погромского: глаза ввалились и покраснели, лицо бледное, на лоб свисает нечесанная прядь.

Бабаев вошел, сел напротив и спросил:

– Как себя чувствуешь, дадаш?

– Спасибо, нормально, – буркнул Рыжов.

– А куда едешь?

– В Воронеж, к своим избирателям. Скоро уже выходить…

Молодой депутат тяжко вздохнул, вытащил из портфеля второй стаканчик и плеснул Бабаеву.

– Вас Али Саргонович зовут? Выпьем за знакомство… В Думе мы почти не сталкивались.

Верно, не сталкивались, припомнил Бабаев. Да и что сталкиваться, если Рыжов был – и оставался – порядочным человеком? Не бабаевский контингент… Несмотря на молодость – а ему и сорока не стукнуло – Рыжов топтался в коридорах власти лет пятнадцать, можно сказать, с младых ногтей. Будучи убежденным демократом, входил он в разные блоки и партии, обещавшие людям свободу, а стране – процветание, и покидал их, когда раскрывался обман. Насчет процветания и свободы обманывали все, ибо такая благодать не валится с неба в скором времени, а пестуется веками. Рыжов, похоже, это понимал. В Думе его не любили, однако избираться не препятствовали – нужен был совестливый депутат. Но только один.

Выпили по чуть-чуть, и Рыжов сказал:

– А я ведь к вам присматриваюсь, Али Саргонович. Еще с того дня, как вы предложили прописку отменить. Дельный проект!

– Знаешь, – молвил Бабаев, – не будем сейчас о моих проектах. С тобою что, дадаш? Ты не огул, не мальчишка, ты мард, мужчина, зрелый человек! А слышали, ты плакал… Что за горе у тебя? Родитель почтенный скончался или любимая жена? Или – не приведи Аллах! – с ребенком нехорошее случилось?

Снова тяжело вздохнул Рыжов и произнес:

– Отец мой и мать живы и благополучны, и ничего не случилось с женой и дочкой. Но плакал я, Али Саргонович, в самом деле плакал… Оплакивал конец российской демократии… Выпьем! Нынче поминки у нас…

Они выпили – еще по чуть-чуть.

– Известно ли вам, Али Саргонович, – сказал Рыжов, – что наша Дума приняла программу борьбы с коррупцией? Давно приняла, и в программе этой пунктов не меньше, чем статей в Гражданском кодексе. Целых триста пятьдесят! Что ни пункт, то удар по взяточникам! Три года прошло… Как вы думаете, сколько пунктов выполнили?

Бабаев об этой программе не слышал и потому ответил наугад:

– Половину? Или четверть?

– Ни одного! – Рыжов покачал пальцем. – Понимаете, ни одного! Программа есть, результата нет… Никакого! По-прежнему дают, по-прежнему берут… Хочешь, чтобы дело сдвинулось, неси… В мэрию неси, в суд, в милицию, в министерство, в Думу! Кто принес, у того все права. Можно дом построить на месте детского садика, невиновного в колонию сослать, отнять имущество, людей травить паленой водкой и поддельными лекарствами… Все можно, только плати! – Лицо Рыжова исказилось, в глазах стояли слезы. Вот еду я в Воронеж… – прошептал он. – А что я своим избирателям скажу? Что?

– Не убивайся ты так, – молвил Али Саргонович. – Людям правду скажи: стараюсь, делаю, что могу… А если надо посодействовать, так вот он я, а вот – президентский указ.

– Который о дуэлях? – Рыжов шмыгнул носом и вытер слезы с глаз. – Серьезное начинание! Президент захотел создать механизм контроля населения над властью, взяв за образец старинную традицию… Ты, чиновник, хапуга и мерзавец, так получи от народа дар – пулю в башку! Тоже годится, коль не работают другие способы борьбы с коррупцией! Но, Али Саргонович, есть тут одна проблема…

– Какая?

– Всех не перестрелять. То есть, в принципе, можно, но население страны наполовину сократится.

– Не исключено, – сказал Бабаев и пригорюнился.

– Выпьем?

– Выпьем.

И они выпили. Это тоже был традиционный способ разрешения проблем.

Спустя неделю, проехав двадцать станиц и едва не сорвав горло на митингах, Али Саргонович очутился в Белореченской. Это было крупное селение тысяч на десять народа, где жил кубанский атаман Каргин, и где сберегли с советского времени и школу, и дом культуры, и больницу, и даже десяток кооперативных магазинов. В школе обнаружилась библиотека с полным собранием Шолохова, в доме культуры работал кружок кройки и шитья, в больнице трудились шесть врачей, все – местные уроженцы. Магазины были как магазины: сорок видов шампуней, косметика от «Ив Рошар», сыр, морковка, колбаса, клубничное мороженое, сапоги, соломенные шляпы, подгузники, прокладки – «олвейс» с крылышками, «олвейс» без крылышек. В общем, Белореченская являлась процветающей станицей, где народ худо-бедно, а кормился от земли, за порядком следили казачьи разъезды, а слово атамана Каргина было последним и решающим. Атаман же судил справедливо, не по законам, а по понятиям, что предусматривали два наказания: или нагайкой отстегать, или выгнать из станицы к черту.

Бабаев приехал сюда на стареньком «газике», арендованном в Краснодаре вместе с шофером, веселым молодым парнишкой Кузькой. В Москве еще дули холодные ветры и лежал снег, а в края кубанские уже вступала победно весна: земля оттаяла, на деревьях наливались почки, в синем небе сияло солнышко и пели жаворонки, а кое-где даже пробивалась первая травка. От того кузькиных пассажиров – а их было трое, сам Бабаев и Гутытку с лейтенантом Вересовой, – не покидало приподнятое настроение, хоть и утомились они изрядно от путешествий по станицам и жарких речей.

Появившись в Белореченской, Али Саргонович взглянул на школу и больницу, подивился на двухэтажный дом культуры и приобрел в самом большом магазине расписной платок для Нины, точно такой, в каких ходили девушки-казачки. Сделав это, он пожелал встретиться с народом и сказать очередную речь. Речей у него было восемь: о российской космической программе, о воспитании подрастающего поколения, о птичьем гриппе, об экологии и на другие темы; все составлены катибом Маркеловым так искусно, что могли из покойника вышибить слезу.

Итак, Бабаев приготовился потолковать с честным народом, но оказалось, что с ним уже толкуют: Погромский, приехавший часом раньше, уже витийствовал на площади перед казачьим сходом, казачьими женками, девицами, ребятней, бабками и дедками. Получив в магазине эту информацию, Бабаев недовольно хмыкнул и отправился на местный майдан. Гут и Вересова шли за ним.

Они замешались в тысячную толпу. Среди казаков талды-кейнар Гутытку выглядел оленем в лошадином табуне, да и лейтенанта Вересову никто не принял бы за местную. А вот Али Саргонович Бабаев был свой – во всяком случае, по внешности. Был он, как многие мужчины-казаки, темноволосым и смугловатым, с черными глазами, бровями вразлет и носом с горбинкой; был высоким, крепким, тонким в талии, а в плечах – широким; и глядел, как глядят казаки, привыкшие к ружью и шашке – грозно глядел, по-разбойничьи. Словом, орел! Хочешь, Ермака с него рисуй, хочешь, Стеньку Разина!

Он прошел сквозь толпу как клинок через скирду сена и остановился у деревянного помоста. На этой трибуне маячил Погромский – в комбинезоне десантника, но с золотыми генеральскими погонами и красными лампасами, нашитыми на штанины. Слева и справа от почетного гостя устроились на табуретах атаман и пожилые казаки из самых уважаемых. Все при параде и орденах, в фуражках и синей казачьей форме. Кое-кто даже с саблями.

Погромский держал речь:

– В нынешние времена, когда страной правит жидо-масонская мафия, все истино русские люди обязаны сплотиться, выйти на панель под красным пролетарским знаменем и заявить решительное «нет». Нет министрам-капиталистам! Нет – правительству, что лебезит перед Западом! Нет – злодеям, что продают наших красавиц в зарубежные бордели! Нет жидам-олигархам, проходимцам, что обирают народ! Нет – поганому отребью, всяким чужакам, что лезут в нашу Россию с юга, запада и востока! Руки прочь от нашей нефти, нашего газа и наших баб! Границы на замок! Примкнем штыки и на Берлин! Землю крестьянам, заводы рабочим, а казакам – сабли и лихие скакуны!

По толпе прокатился одобрительный гул – насчет Берлина, скакунов и сабель казакам понравилось. Погромский отер с квадратной рожи пот и сделал перерыв – спустился вниз, пошел к собравшимся, начал жать руки мужчинам и целоваться с женщинами, приговаривая:

– Вот он я, генерал Гром, герой Афгана и Чечни, боевой командир десантной бронетанковой дивизии! Вот он я, избранный вами живой депутат! Вы имеете право не только видеть и слушать меня, но и пощупать! Щупайте, граждане, щупайте! За любые места! И дайте попить! В горле пересохло! Пива мне, пива!

Ему поднесли пива. Погромский выхлебал кружку, одобрительно крякнул и сообщил, что у боевого генерала руки должны быть чистыми, сердце – горячим, а голова и пиво – холодными. Затем снова полез на трибуну.

– Мы – интернационалисты! Мы – за братство народов! – Он стукнул в грудь кулаком. – Но братство в разных краях понимается по-разному. Вот, к примеру, братство по-армянски: это когда большой русский брат берет за руку армянского брата, и украинского брата, и эстонского, и узбекского, и все вместе идут бить грузин. Но мы понимаем интернационализм по-другому. Мы солидарны с мужественным народом Кубы, с товарищами из Вьетнама, с неграми Африки и Америки…

– Хватит о неграх! Своих черножопых хватает! – выкрикнули из толпы. – Ты про жидов давай!

– А я о чем толкую, казаки? – рявкнул в ответ Погромский. Я о братстве народов говорю! Это когда мы беремся за руки с кубинцами и неграми, с китайцами и вьетнамцами, со всеми трудящимися мира, и идем бить богатеев-жидов! – Он перевел дух, снова потребовал пива, выпил и продолжил: – Разъясню, в каком смысле мной используется слово «жид». Оно не имеет национального оттенка, а обозначает захребетников мирового пролетариата, всех сволочей, жиреющих на наших муках. В первую очередь, на муках русского народа. Почему в первую? Потому, что я – русский! Что удивительного в том, что я забочусь о соотечественниках? В том, что я ненавижу жидов? Мы, русские, богоизбранный народ, а гнусное жидовское племя присосалось к нам и…

Тут Али Саргонович не выдержал, полез на трибуну и оттолкнул Погромского.

– Эй, казаки, я тоже депутат! Этот, – он хлопнул генерала по плечу, – много здесь наговорил, теперь я скажу. И скажу я вам вот что…

– Не сейчас, паря, – перебил Бабаева атаман Каргин. Он поднялся с табурета, степенно расправил усы и положил руку на эфес шашки. Гутаришь, и ты депутат? Ну так уважь народ, представься полным имечком и фамилием.

– Али Саргонович Бабаев, полковник в отставке и депутат Государственной Думы! Могу документ предьявить!

– Не треба нам документа, – отмахнулся Каргин. – Ты, значитца, Али, да еще Гаргоныч… Из чеченов будешь или как?

Маленькие глазки атамана так и сверлили Бабаева из-под нависших бровей. Объявлять себя армянином или аварцем явно не стоило, да и татарином тоже – примут еще за крымчука. А с крымцами да турками казаки враждовали со времен царя Гороха.

– Ассириец я, – сказал Бабаев. – Есть такой народ.

– Хрестьянский?

– Разумеется.

– Пусть гутарит! Послухаем! – донеслось из толпы. Кажется, против ассирийцев, да еще христиан, казаки не возражали.

– Ну, скажи, Гаргоныч, коль народ дозволил, – произнес атаман. – Оно и правда: енерала послухали, теперь послухаем полковника.

Но генерал сдаваться не собирался, а надвинулся на Бабаева всей массивной тушей. Его лицо побагровело, губы тряслись от ярости.

– Это… это безобразие! Ты куда лезешь, буржуйский выкормыш? Здесь я говорю!

– Пену с губ стряхни, – посоветовал Бабаев и обратился к толпе. – Я, казаки, депутат от талды-кейнаров, малого северного народа…

– Навроде чукчев? – выкрикнул кто-то.

– Не совсем. Народ хоть северный, а смешался с евреями. Вон мой харис стоит, из талды-кейнаров, – Али Саргонович вытянул руку. – Имя у него Гутытку, а фамилия Лившиц, и есть в нем еврейская кровь. Значит, евреи тоже мои избиратели, и поносить их я не позволю. – Он повернулся к Погромскому и плюнул на его башмак. – Драться будем, генерал! Во имя чести талды-кейнаров! Здесь и сейчас!

Казаки загудели, заверещали казачки, а сивоусый казацкий дед громко молвил:

– Ай да ошуриец! Молодца!

– Пусть их дерутся, – поддержал сивоусого другой дедок. – Это по-нашему, по-казацки!

– Любо! – заорали в толпе. – Пусть дерутся! На шашках! Любо, любо!

– На шашках нельзя, – сказал Бабаев, спускаясь с возвышения. Есть Дуэльный Кодекс и список запрещенного оружия. Шашки и сабли в него внесены.

Произнес он это и замер в смущении, вспомнив, что не взял с собой тульских пистолетов. Казаки – народ воинственный, все у них есть, и сабли, и ружья, а если надо, так и пулемет сыщется, но ничего такое для дуэли не подходит. Беда! На кулачках, что ли, драться!

Погромский вздохнул с облегчением, народ разочарованно смолк, а атаман Каргин пробурчал, что про Дуэльный Кодекс знает и не позволит нарушать закон. Нельзя на шашках, так и дуэли не будет.

Но сивоусый дедок не унимался.

– Ты погодь, атаман, может чего другое сыщется. В старину-то не одной шашкой махались… Щас внучка пошлю… Митяй, а Митяй! Домой беги, в сундук лезь и тащи, что тама лежит, в газетку завертое! Живо, паря!

Митяй помчался к домам, окружавшим майдан. Толпа раздалась, освобождая место, а атаман спросил:

– Чего у тебя в сундуке, дед? Пара сапог с дырьями?

– А вот увидишь, чего! – отвечал сивоусый. – Такие, значитца, штуковины, что не сабли, а резать можно. У турков взяты. Да-авно! Лет двести им, а все как новые!

Погромский пошептался с атаманом, и оба тоже слезли с трибуны на майдан. За ними, гремя медалями и орденами, двинулась казацкая старшина. Шли неторопливо, рассуждая, что за народец балды-хернары, откуда в них кровь иудина, и как случилось, что депутатом у них какой-то ошуриец. Но решили, что ошуриец тоже человек, и раз хочет драться, пусть дерется. Казацкий обычай таков: драке помех не чинить. Конечно, ежели атаман не против.

А атаман выступил вперед, откашлялся и молвил:

– Гость наш енерал просит меня быть энтим… секундором. Я готов, коль незапретное оружие найдется. А у тебя, Гаргоныч, кто в секундорах?

– Этот джадид. – Бабаев положил руку на плечо Гута. – Молодой, однако опытный. За порядком хорошо следит.

– Ладно! Ну, где там Митька?

А Митяй уже тут и протягивает сивоусому что-то длинное в газете. Развернул дед сверток и показал народу два изогнутых клинка, серебристых, острых и с раздвоеным череном.

– Во, глянь-кось! Турецкая штучка! Ебтаган прозывается. Не сабля и не шашка! Можно на таковских?

Вопрос был обращен к Бабаеву, а тот в замешательстве хмурился да чесал в затылке. Выручил Гутытку, шепнул ему в ухо:

– Можно, Бабай. Нет в списке ятагана.

– А ты откуда знаешь?

– Читал я список, читал! Его по алфавиту составили, а мне любопытно сделалось, на какую букву какое есть оружие… я все-таки магистр филологии, Бабай… Так вот: на «я» ничего нет. Профукали наши знатоки! Или решили не включать всякую экзотику, турецкую да японскую.

– А что у японцев есть?

– Много всякого. Кастет явара, метательный ножик ядзири, яри это самурайское копье, еще топор на длинной ручке, зовется ягара могара.

– Надо же! – восхитился Али Саргонович. Ну, ягаров и январов у нас нет, зато есть ятаган. Отлично!

Он принял из рук дедка клинок, примерился и крутанул его в воздухе. Хищно запела сталь, сверкнул на лезвии солнечный зайчик, и сивоусый одобрительно хихикнул.

– Да ты, гляжу, мастерила! Утыркаешь генеральску задницу, подарю турецкий ножик! Неча такой железяке без дела по сундукам валяться.

Погромский нерешительно взялся за второй клинок. Лет тридцать назад закончил он кавалерийское училище в Тамбове, так что худо-бедно фехтовать умел. В соперники Бабаеву однако не годился – Али Саргонович, большой искусник, мог порубить его на люля-кебаб или нашинковать лапшой. Впрочем, помнились Бабаеву слова Бурмистрова: поаккуратнее с генералом, попугать слегка и хватит. Отчего такая милость, он уже знал, наслушавшись думских сплетен: говорили, что Погромский спикеру родня, что женаты они на двоюродных сестрах, что Бурмистров, имевший когда-то лапу в ЦК, спас лейтенанта Погромского от Афгана и поспособствовал в карьере. Это были веские доводы, чтобы слегка попугать! Попугать, и только.

Клинки скрестились со звоном, и генерал отпрянул, не выдержав мощной атаки. Бабаев тоже отступил на шаг; хотелось ему не рубить с плеча, а показать собравшимся высокое искусство фехтования. Он сделал фуэте, плие и в изящном батмане срезал с генеральского плеча погон. Затем развернулся тройным тулупом, встал в четвертую позицию, шевельнул ятаганом, и второй золоченый погон спланировал на землю. Снова фуэте, плие, низкий тодес – и содраны лампасы с левой штанины. Тодес, плие, фуэте – и содраны лампасы с правой.

Казаки, казацкие жены, бабки, ребятишки и дедки взвыли от восторга. Такого они еще не видели! Даже в «Доме-4», в «Звездах на льду» и «Кривом зеркале»! Атаман Каргин разгладил усы, поднял брови и сказал: «Однакось!». Старшины, подпрыгивая и звеня иконостасом, делали ставки, кто на генеральский нос, а кто на уши. Девицы млели при виде грациозных фуэте Бабаева, закатывали глазки и теребили платочки. Сивоусый дед хлопал себя по бокам, улюлюкал и свистел по-разбойничьи. Казаки помоложе гремели шашками, орали и топали ногами, а те, кто постарше и посолиднее, соображали, не пора ли звать из больнички дохтуров. Хотя, если полковник проткнет генералу глотку, так дохтура и вовсе не нужны… Так что решили обождать.