Счастливая девочка растет Шнирман Нина
– «Ну, тогда понятно, — скажет эта женщина, — откуда у девочки абсолютный слух!» Вот что она скажет, запишет названия песен, которые ты поёшь, и спросит тебя: «А ты не боишься петь а капелла?»
Я опять начинаю хохотать.
— Вот-вот! — смеётся Мама. — Ты засмеёшься и скажешь: я всегда пою а капелла!
В воскресенье мы с Бабушкой приехали в Дом учёных. Прошли за кулисы, а там очень неприятно — все бегают, что-то спрашивают, и у всех такие лица, как в магазине, когда люди карточки отоваривают и не знают, в какую очередь лучше бежать.
Находим эту женщину Она не смотрит на меня и уставшим голосом спрашивает: «Как твоя фамилия?»
Дальше происходит… просто волшебство, такое чувство, что мы читаем текст по книжке — до последнего слова всё происходит так, как сказала Мама. Я говорю последнюю фразу: «Я всегда пою а капелла!» Женщина кивает и, уходя, говорит: «Ты где-то посередине… тебя объявят… будь поближе к кулисам!»
И вот меня объявляют, я выхожу на сцену — свет в глаза яркий, но мне кажется, что всё-таки не такой яркий, как на концерте для раненых в Свердловске, в «Мадриде», в сорок третьем году. Я подхожу ближе к залу и кланяюсь. Бабушка сказала, что поклон — это уважение к людям. Зал сильно хлопает. А я смотрю поверх зала и думаю: сейчас вам всем будет очень жалко бедную рябину, потому что мне её очень жалко, она такая красивая и такая несчастная — и ничего нельзя изменить! И я начинаю петь: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…» И у меня странное чувство, будто по залу прошла какая-то волна, а потом стало так тихо, кажется, что в зале никто не дышит, но я об этом не думаю, а уже пою: «С ветром речь веду я о своей невзгоде…» Закончила — в зале тихо-тихо, а потом начинают так хлопать, что я волнуюсь, кланяюсь и опять смотрю поверх зала. Зал перестаёт хлопать, и я пою «Ночь тиха». Закончила — и тут они так начинают хлопать, что у меня сердце очень сильно начинает бить в грудь. Я быстро кланяюсь и ухожу за кулисы. А там стоит эта женщина вместе с объявляльщицей, и у них очень странные лица. Они обе что-то мне кричат и толкают меня обратно на сцену. Я слышу, там хлопают. И вдруг слышу, что обе женщины кричат: «Выходи на поклон!», а я не хочу, но они меня выталкивают. Я тогда не выхожу на середину сцены, а здесь, рядом с кулисами, подхожу близко к залу, улыбаюсь всем, кланяюсь и убегаю. И убегаю далеко, мимо этих женщин, чтоб они меня больше не выталкивали.
Что за безобразие — человека выталкивать!
Иду совсем за другие кулисы и осторожно подсматриваю в зал. Бабушку ищу — вот она сидит, пятый или шестой ряд, сбоку, и вытирает глаза платком! И начинаю слушать концерт — это ужас какой-то, как все плохо поют. Самое неприятное — почти все поют фальшиво, у меня от этого прямо живот начинает болеть, совсем не могу фальшь слышать. И Папа не может. Когда мы в столовой с Мамочкой играем — я, естественно, на скрипке, а Мама мне аккомпанирует, — я иногда немножко сфальшивлю — на скрипке фальшь может получиться, даже если слабо струну прижмёшь, — Папа сразу кричит: «Мартышка, фальшивишь!» А я ему отвечаю: «Знаю!»
Мама с Ёлкой всегда очень смеются.
Слушаю этот концерт и думаю: как могли взрослые люди послать на конкурс детей, которые совсем не умеют петь? Но вот слышу такой хороший, нежный голос. Я подсматриваю на сцену — чей голос? Тоненькая, симпатичная девочка — голос нежный, и поёт очень чисто.
За ней на сцену выходит мальчишка, толстый и нахальный, поёт противно, фальшиво, но очень уверенно и громко. Я ухожу подальше — надоел мне этот концерт! Хожу, вспоминаю Свердловск, концерт нашей музыкальной школы, как я там опозорилась — хором дирижировала и спиной к залу поклонилась. Смешно! Ко мне подходит Бабушка:
— Ну всё, концерт окончен. Сейчас объявят победителя!
Я радуюсь и говорю:
— Вот и замечательно! Пошли, Бабусь, домой!
— Да как же так, деточка?! — удивляется Бабушка. — Надо же узнать, кто победил!
И я слышу голос объявляльщицы со сцены, и тут же ко мне подбегает женщина, которая меня записывала, она улыбается Бабушке и тащит меня.
А голос на сцене говорит: «…и победителем конкурса стала Нина Шнирман — пионерский лагерь Академии наук ‘Поречье’». И меня выталкивают на сцену. Все очень громко хлопают. Я подхожу к женщине, она что-то говорит, хлопать перестают, но я не понимаю, что она говорит, только вдруг слышу и понимаю: «… небольшой приз победителю нашего конкурса». На сцену выходит девушка, что-то передаёт женщине, а та передаёт мне — и у меня в руках маленькая, тоненькая то ли тарелочка, то ли блюдце. Я говорю женщине громко: «Большое спасибо!», потом поворачиваюсь лицом к залу, говорю: «Большое спасибо!» — и кланяюсь.
Мы едем домой. Бабушка меня обнимает за плечи и говорит:
— Деточка, как чудесно ты спела!
Я спрашиваю:
— Бабусь, как тебе это блюдце? — Потому что мне оно совсем не понравилось, а я хотела его Мамочке подарить.
— Прекрасная тарелочка! — говорит Бабушка очень серьёзно.
Приезжаем домой, нас все встречают в прихожей. Мамочка говорит:
— Победила!
Я киваю головой, протягиваю Маме блюдце и говорю:
— А это мой тебе подарок, правда, очень маленький!
Мама берёт блюдце, переворачивает его и охает:
— Спасибо, милая, замечательный подарок!
Мы все всемером обедаем. А Мишенька сидит на таком необыкновенном раскладном высоком стуле — Мамочка говорит, что мы все на нём сидели, когда были маленькие. И я вспоминаю, как Анночка на нём сидела до войны.
Рассказываю про конкурс — все смеются. Я, конечно, рассказываю немножко смешнее, чем было на самом деле, потому что там всё было неинтересно и глупо, а мне хочется, чтобы было смешно, но я рассказываю правду, просто, когда что-то описываешь, можно про одно сказать — это будет, как говорит Папа, «информация», а можно про другое — тогда это будет смешно. И я рассказываю про толстого мальчишку — у него два живота и два подбородка, и он так нахально поёт… и все его подбородки и животы трясутся в такт.
— Вот видишь, Нинуша, — говорит Мамочка, — ты на конкурс идти не хотела, а стала его победителем!
— Мамочка, ты не представляешь, как там все ужасно пели — фальшиво, только один красивый голос, у одной девочки… Вообще, нормально пели там только человек… пять, не больше!
— Но ты победила! — говорит Ёлка гордо. — Не важно, сколько там человек, ты победила!
— А как ты сама считаешь, — спрашивает Папа, — как ты спела?
— Неплохо! — говорю. — Совсем неплохо!
И я думаю: почему у меня в груди вдруг такая радость — и когда мы с Бабушкой домой ехали, и сейчас?
И понимаю: я впервые пела в таком большом зале и люди, которые меня слушали, очень тихо дышали!
Я больше не Шнирман
С конкурса прошло несколько дней. Вечером садимся всей семьёй ужинать, и вдруг Папа говорит задумчиво:
— Да-а-а! А я ведь больше не Шнирман и даже не Георгий Львович!
— Как это? — поражается Ёлка, и глаза у неё становятся большие-большие.
— Ну вот так получилось — больше не Шнирман!
— Нет, Папочка, ты Шнирман! — Анночка говорит очень уверенно.
— Не-ет, не-ет! Я больше не Шнирман, — качает Папа головой печально, но я вдруг чувствую, что здесь что-то не то, здесь что-то вроде шутки.
— Жоржик! — смеётся Мама. — Ну хватит! Расскажи!
— Прихожу я сегодня по делам в Президиум Академии наук, — рассказывает Папа. — Встречают меня там знакомые и малознакомые люди, и все говорят: «Вот отец той девочки, которая так замечательно поёт!» И пальцем на меня показывают. И никто мне не говорит, — я чувствую, как Папа с трудом сдерживает улыбку, — «Здравствуйте, Георгий Львович!» или «Вот Шнирман пришёл!». Нет! Все говорят: «А вот отец той девочки, которая так замечательно поет!»
— Ну, Пап, знаешь… — Я даже не понимаю, сержусь я или мне смешно. — Ты Большой Учёный… а тут какой-то дурацкий конкурс, где никто петь не умеет! Тоже сравнили в вашем Президиуме!
— Скажи, Мартышка, — Папа говорит вполне серьёзно, — вот ты что-то хорошо делаешь, а рядом человек это же делает хуже тебя. Ты что, считаешь, что он никуда не годится?
— Да, — говорю, — он никуда не годится! Потому что в конкурсе пения не могут принимать участие люди без голоса, без слуха и без всяких чувств!
— А кто может принимать участие в конкурсе? — спрашивает Мама. — Назови конкретно!
— Бабушка, — начинаю я перечислять, — ты, Ёлка, Анночка, я, Бебочка даже могла бы принимать в нём участие — у неё хоть и слабый голосок, но она чисто поёт и с чувством! Нина с нашей кухни в лагере, дядя Шура…
— Ты ещё назови мою крёстную! — предлагает Папа.
— А что твоя крёстная?
— А моя крёстная была оперной певицей, — сообщает Папа, — и, когда она пела в комнате, стаканы лопались!
— Нинуша, — говорит Мама, — у тебя редкий, очень красивый голос, ты прекрасно поёшь, и я была уверена, что в конкурсе ты победишь.
И тут я понимаю: Папа эту смешную историю рассказал, потому что он очень радуется, что я победила в конкурсе!
И даже гордится! И Мамочка так обо мне сказала…
Тогда я думаю: может, я действительно хорошо пою?
Англичанка
Ну как она сегодня это сделала! Просто что-то необыкновенное! Я всегда из школы не иду, а бегу, но сегодня я так быстро бежала, что даже немножко устала — очень хотелось скорее дома всем рассказать.
— Что, Нинуша, что, милая? — Мамочка мне дверь открывает и смеётся. — Что у тебя такое случилось, интересное?
— Мамочка! — кричу я. — Она сегодня его так швырнула, что у меня глаза вылезли на лоб!
— Это кто, ваша англичанка, да? — Мамочка смеётся, потом немножко задумывается.
Я раздеваюсь, мою руки и опять кричу:
— Англичанка! Англичанка!
— Ты прости, Нинуша, я, может, не очень последнее время внимательно слушаю, — говорит Мамочка. — Англичанка портфель швыряет. Ты расскажи поподробнее.
— Каждый урок английского у нас начинается так, — рассказываю я. — Звенит звонок, открывается дверь в класс, мы видим только руку или руку и ногу, и… на учительский стол летит портфель! И прямо посередине — плюх! После этого входит наша англичанка.
— И что, она ни разу не промахнулась? — Маме очень интересно.
— Ни разу, — говорю, — а стол от дверей далеко — он первый в среднем ряду!
— Хорошо, что язык у вас с третьего класса. Во многих школах — с пятого. Нинуша, она тебе нравится?
— Очень нравится! А сегодня я даже руки её не видела, портфель летит — и прямо на стол — плюх!
— А как у тебя с английским?
— Хорошо, — говорю, — четвёрки, пятёрки!
— Интересно, как сейчас преподаётся язык? — задумчиво говорит Мамочка. — Покажи мне, пожалуйста, ваш учебник английского.
Вынимаю из портфеля учебник, даю Маме, мы садимся за столовый стол и листаем учебник.
— Какой последний текст ты знаешь? — спрашивает Мама.
— Вот этот, — показываю.
— Нинуша, прочитай, мне очень интересно!
Я читаю — текст небольшой. Закончила. Мама думает, берёт меня за руку:
— Этот текст, Нинуша, ты читала не по-английски, ты читала его по-русски.
— Почему? — Я ужасно удивляюсь.
— А потому что есть такое важное, очень важное понятие — произношение и «тьюн»! — Мама говорит очень серьёзно. — Ну, про «тьюн» сейчас вообще забудем, а вот произношение у тебя русское! Нет такого английского слова «зис»! И нет такого английского слова «зе»! Сейчас я тебе прочитаю, как это звучит на родном языке текста. На английском!
Мамочка читает. Как красиво и совсем по-другому! Я расстраиваюсь.
— Расстраиваться не надо! — говорит Мама. — Ты читаешь так, как тебя научили, а учили тебя уже почти месяц. Сейчас я тебя быстренько переучу!
И Мамочка показывает мне, как надо правильно произносить — язык, губы, зубы, — всё очень понятно, я пару раз за Мамой повторила и потом снова прочитала весь текст.
— Другое дело! Это уже практически по-английски — теперь надо подправить только «t» и «table».
Подправляем, я опять читаю.
— Хорошо! — говорит Мама. — А теперь прочитай, пожалуйста, следующий текст.
Читаю. Мамочка кивает головой и говорит:
— Теперь немножко займёмся транскрипцией, ты тогда сможешь сама правильно читать любой текст!
Мама объясняет мне транскрипцию — слова берём из нового текста. Всё так здорово и просто — я читаю новый текст, и всё звучит по-другому.
— Теперь всё хорошо, как надо! — улыбается Мамочка. Приползает Мишенька, он очень смешно ползает — одна нога прямая, второй загребает.
— Кто к нам приполз? — Мама спрашивает так деловито, что я понимаю: надо ответить по-английски.
— Воу! — отвечаю.
Мамочка берёт Мишеньку на руки и добавляет нежно:
— Little boy!
Я смотрю на Мишеньку и удивляюсь: как же мы раньше без него жили?
Вечером, когда все собрались за ужином, я рассказываю про нашу англичанку. Папа тоже спрашивает:
— Неужели ни разу не промахнулась?
— Ни разу! — смеюсь я.
— Эллочка, а кто у вас английский преподаёт? — спрашивает Мама.
— Да эта же ворона! — Ёлка говорит так презрительно, что я даже обижаюсь.
— Никакая она не ворона! — Я очень сержусь. — Обычная женщина!
— Обычные женщины портфелями не швыряются! — Ёлка пожимает плечами и продолжает: — Но дело даже не в портфеле — она же страшно неопрятная, толстая, вечно не на те пуговицы застёгнута! А голова, причёска! — Тут Элка даже глаза закатила. — Страшные растрёпанные чёрные волосы!
— Какой ужас! — Бабушка прижимает руки к щекам и качает головой. — Ну разве можно такого человека допускать до преподавания?!
— Бабушка! — кричу я. — Элка всё преувеличила и обезобразила! Она совсем не очень толстая, просто нехудая, ходит в чёрной юбке, чёрном пиджаке и белой кофточке, и никакие пуговицы не путает — я не видела, и причёска у неё нормальная — ну, нет пучка сзади!
— Она называет вас «идиотками» и «баранами»? — спрашивает Ёлка ехидно.
— Называет, — отвечаю я уже совсем спокойно. — Ну и что? Ксенична, между прочим, называет нас «убийцами», «предателями» и «гнилыми душами»!
— Ксенична! — Ёлка делает кривую голову. — Ксенична — вообще змея!
— Да что же это за школа такая! — Мама начинает хохотать, и все за ней тоже начинают хохотать, Мишенька на своём высоком стуле просто заливается. — Это не школа, — еле-еле выговаривает Мама через хохот, — это просто какой-то… зоопарк. Ворона… змея… кто у вас ещё там есть?
— Лебедь! — хохочет Ёлка. — Он наш географ… — Ёлка совсем захлёбывается от смеха. — Он говорит: «Садитесь, ставлю вам… птицу… лебедя!»
— Лебедь — это кто? — стонет Мама.
— Это двойка! — кричит Ёлка.
Когда мы отхохотались, я рассказываю:
— А мне сегодня англичанка говорит: «Шнирман, перестань жевать!» А я ещё только полбутерброда съела — очень есть хочу — и всё доела. Она видит, что я уже всё доела, и говорит: «А вот твоя сестра никогда на уроках не жуёт!»
— Полная чепуха! — пожимает плечами Ёлка. — Очень часто ем, только я ем незаметно, а ты небось сидишь и нахально ешь в открытую!
— Да… наверное, — расстраиваюсь я.
— А ты, Ниночка, — вдруг говорит Анночка, — левой ручкой рот закрой, голову наклони, тогда будет незаметно.
Ведь в школе-то она не учится, но такая умная!
— Что-то вроде этого! — одобряет Ёлка.
Мамочка уложила Мишеньку в коляску, села за стол — мы его уже прибрали после ужина. Я сразу села на своё место, рядом с ней.
— Скоро Мишеньку будем в твою кровать перекладывать, а тебе придётся на раскладушке спать.
— Мне очень понравилась раскладушка, — говорю. — И Мишенька с нами будет — он такой чудный!
— Скажи, Нинуша, тебе действительно нравится ваша англичанка? — спрашивает Мамочка и внимательно смотрит на меня.
— Действительно нравится, — киваю я.
— А за что она тебе нравится? — спрашивает Мамочка очень серьёзно.
Я думаю, думаю и потом вдруг сама понимаю то что раньше не понимала.
— Мне кажется, что она не только женщина… но ещё немножко девочка!
— Я тебя понимаю, — говорит Мама.
И гладит меня по голове!
Калугина
У меня опять воспаление лёгких, я лежу у Бабушки на кровати — на моей теперь живёт Мишенька, — хотя я и раньше всегда болела на Бабушкиной кровати, она широкая и очень хорошая. И читаю пьесы Островского — это не просто интересно, это удивительно!
Приходит Бабушка и приносит вкусное горячее тёплое молоко. Я его пью, а Бабуся сообщает:
— У нас новый доктор, говорят, очень строгая!
— Строгая, — смеюсь я, — лучше, чем глупая.
Бабушка качает головой и уходит.
Я открываю книгу и продолжаю читать. Я забываю обо всём, я ничего не вижу и не слышу, я потрясена тем миром, в который попала, я в восторге и обалдении. Меня восхищают имена людей, которые там живут, новые слова, которые на самом деле старые, я понимаю это и почти всегда понимаю их смысл. Я в восторге!
— Деточка! — слышу я, как через стенку. — Деточка, к тебе доктор пришёл!
При слове «доктор» я поднимаю голову от книжки и вижу: в комнату входит маленькая, худенькая, очень пожилая, очень уставшая женщина, всё лицо у неё в морщинах. Она подходит близко к кровати, я откладываю книгу к стенке и улыбаюсь ей. И тут с ней происходит какая-то удивительная перемена — она разводит руками, улыбается доброй, нежной, искренней улыбкой, часть морщин уходит, и, обращаясь то ко мне, то к Бабушке, говорит:
— Да что же это за пышечка у нас здесь лежит?
— Ниночка! — радуется Бабушка и подставляет стул для доктора совсем близко к кровати.
Доктор садится на стул, берёт меня за руку, проводит по ней очень легко, чуть трогает лоб и гладит по голове.
— Ниночка, как ты себя чувствуешь? — Она внимательно смотрит мне в глаза и одновременно с обеих сторон двумя руками греет деревянную дудку, которой будет потом слушать. Я понимаю, мне Папа объяснял, что это делают, чтобы не прикладывать к телу холодное.
— Спасибо, я хорошо себя чувствую, — говорю. — Я читаю пьесы Островского — это очень интересно!
— Ах ты, умница моя, Островского читает! — Она смотрит на Бабушку, потом опять обращается ко мне: — Я тебя совсем немножко послушаю, мучить не буду.
Она слушает меня, приговаривает всё время что-то ласковое: то про кожу, то про «глазки», то про «губки», то «красавица растёт!». Ничего на мне этой дудкой не чертит, тихонько шею щупает, подмышки, просит рот открыть — говорит, что я замечательно горло показываю. Потом Бабушке говорит:
— Какие вы молодцы — и банки уже поставили! — А потом мне: — Пышечка моя, ты скоро поправишься, но не спеши, я к тебе ещё несколько раз приду, ты мне про Островского расскажешь. А сколько тебе лет?
— Мне скоро уже будет девять лет!
Она смотрит на Бабушку, потом опять на меня, улыбается так ласково, встаёт и говорит:
— Поправляйся, моя пышечка! Скоро увидимся. А я сейчас с Мамочкой твоей, с Бабушкой поговорю.
— Спасибо! — говорю. — До свидания.
Она, улыбаясь, кивает мне, и они выходят вместе с Бабушкой.
Я лежу, и мне так хорошо и в груди и в голове — может, температура падает. Я думаю о Калугиной, мне очень «пышечка» понравилась! Какое-то такое милое слово и вкусное. И мне сразу, вот сразу, понравилась Калугина — она добрая, искренняя, она любит тех, кого лечит, она настоящий доктор, когда она сидит рядом, трогает тебя, слушает, становится легко и прохладно. И как это замечательно: ты первый раз видишь человека — и кажется, что он родной, что он тебя любит, а ты любишь его! У меня так было уже несколько раз — на Уралмаше с Еленой Григорьевной, в Москве — с Марией Григорьевной, с Александром Сергеевичем, с Наташей…
И я вспоминаю того, другого доктора — может, она была и не плохая, но очень глупая, Мамочку совсем не хотела слушать, меня чуть не задушила, то злилась, то пугалась. А как разозлилась, когда увидела следы банок у меня на спине! Да ну её!
Открываю глаза. Мамочка сидит рядом, за руку меня держит, смотрит на меня.
— Мамочка! — говорю. — Мамочка!
— Хорошо поспала?
— Замечательно!
— Как тебе доктор понравилась? — Гладит меня по голове, кладёт руку на лоб.
— Очень! Очень понравилась! Даже хочется, чтобы поскорее ещё пришла.
— Завтра собирается тебя навестить, она не только человек хороший, она доктор прекрасный, несколько ценных советов нам дала. — И Мамочка суёт мне градусник под мышку, встаёт и, выходя из комнаты, смеётся и спрашивает: — Весь не сгрызёшь?
— Теперь, — говорю, — всё надо на четверых делить!
И я вспоминаю — это одно из самых первых воспоминаний моей жизни, — как я градусник надкусила, всё помню в самых мельчайших подробностях!
У меня уже три дня нормальная температура, завтра можно на улицу бежать! Мы с Калугиной очень подружились, но правильно Бабушка тогда сказала, что она строгая. Она пришла, опять всё было хорошо, пышечкой меня называла, сказала, что «три дня нормальной температуры — это прекрасно», но на улицу ещё два дня не выходить. Потом, на третий день, с Мамой немножко «прогуляться» и только на четвёртый день — в школу.
Не нужна мне эта школа… а вот на улицу побегать, поиграть..
Я пыталась её немножко обхитрить, сказала, что мне девять лет и у меня было девять воспалений лёгких — значит, я уже к этой болезни привыкла, быстро и хорошо болею. Она сказала, что всё наоборот, и она мне это потом объяснит, а сейчас, она сказала, мы все вместе будем бороться, чтобы ты этим не болела.
— У тебя дома так хорошо, посиди ещё несколько денёчков дома! — Смотрит на меня, улыбается и вдруг спрашивает: — Понравился тебе Островский?
— Не просто понравился, — говорю, — а я потрясена! Мне кажется, что я столько людей… повидала, даже иногда с ними поговорила, столько домов видела разных — и внутри и снаружи, жизнь — совсем не такая, как у нас, но веришь всему-всему! Но «Грозу» я больше никогда читать не буду — это так страшно… так бесчеловечно! И ещё мне очень не понравилась одна вещь…
— Да что ты говоришь! — удивляется Калугина. — Какая же?
— Эта глупая сказка в стихах про Снегурочку и все эти лели, мизгири, купавны — ужасная ерунда. А Берендей… Ух… он такое сказал!
— Что-то нехорошее сказал? — расстраивается Калугина.
– «Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря тревожить нас не могут!» Значит, ему на всех наплевать — и другим пусть будет наплевать!
— Да, уж он их не пожалел! А скажи, какая-нибудь вещь тебе понравилась больше всего?
– «Волки и овцы» — больше всего! Ещё «Лес»! Но, вообще, все вещи замечательные!
— Это очень хорошо, что ты читаешь замечательные вещи! — Она гладит меня по руке. — Поправляйся, моя пышечка, я через пару дней зайду.
Улыбнулась… и ушла.
Я лежу и думаю про Островского. Он написал столько необыкновенных, прекрасных пьес — ну ведь можно ему простить эту ужасную «Грозу» и дурацкую «Снегурочку»?
И простила!
Шкаф и буфет
Я сижу на шкафу — очень давно не сидела — и любуюсь люстрой. Она когда-то висела у Мамочки в детской, а теперь висит в детской у нас.
Теперь мне никто не мешает сидеть на шкафу, а раньше все мешали, кроме Мамочки и Анночки. Но как-то раз пришла Мамочка, быстро влезла ко мне на шкаф, и мы так с ней замечательно сидели и разговаривали — Мамочка тоже очень любила эту люстру! И ещё она рассказывала мне, где что у неё в комнате стояло.
И вдруг — это тогда же было — приходят Папа с Бабушкой. Бабушка руки прижала к груди, качается, чуть не плачет и говорит:
— Вавочка! Ну Вавочка!
Папа говорит:
— Мышка! В чём дело?!
Мамочка говорит:
— Всё прекрасно, сидим с Нинушей, любуемся люстрой! Кстати, проверила — абсолютно безопасное залезание: подоконник, навалка почти одновременно с подтягиванием — и всё, спокойно залезает на шкаф.
— Мышка! — говорит Папа очень серьёзно. — Именно навалка — самое опасное место: куча мягких, деревянных и железных игрушек, ведь нет твёрдой основы!
— Жоржик! Только что проверила — безопасно… для Нинуши. Она всё быстро делает. В общем, под мою ответственность — разрешаю!
И теперь мне никто не мешает. Анночка очень любит, когда я сижу на шкафу, я придумываю всякие небольшие истории из наших вещей и рассказываю ей.
Сейчас я в комнате одна, любуюсь люстрой, комнатой и, как всегда, удивляюсь: стоишь на полу — одна комната, влезешь на шкаф — совсем другая!
Входит Мамочка, улыбается, одним пальцем меня манит, другой палец ко рту прижимает. Это значит: слезай, идём со мной, но тихо.
Я тихо слезаю, тихо выходим вместе в коридор, Мамочка на цыпочках подводит меня к приоткрытой двери в столовую, и я вижу что-то невероятное: Мишенька сидит около среднего нижнего отделения буфета, дверца открыта, и вокруг него на полу лежит почти вся посуда из этого отделения — а там много больших тяжёлых вещей, — ив руках у него большое блюдо! Он видит нас и начинает торопиться. Когда он, правда очень ловко и аккуратно, ставит последнее блюдо, Мамочка подхватывает его на руки, чуть подбрасывает, он хохочет-заливается. Мамочка прижимает его к груди, он нежно гладит её по лицу и говорит: «Мамотька!»
Ему десять месяцев, он говорит очень много слов, и Мама считает, что к году он начнёт разговаривать. Но с посудой — это, конечно, нечто невероятное, я никогда такого не видела. И особенно меня поразило выражение его лица: восторг и жадность!
Мамочка уносит его в детскую, возвращается и говорит:
— Бабушка уже один раз это видела, теперь он будет делать это каждый день. Вернее, будет пытаться — наверное, не надо ему мешать. Ещё пока не знаю — подумаю!
— Мамочка, — спрашиваю, потому что очень удивилась, — Анночка так никогда не делала?
— Никто из вас троих так никогда не делал. Он ведь мальчик!
— Ну и что же? — удивляюсь я. — Он же совсем маленький, ему ещё года нет. Бабушка говорит, что он — «дитя», а я думаю, что раз он «дитя», то он ещё не мальчик и не девочка — просто что-то вроде… ангела!
Читать бесплатно другие книги:
