Полное собрание сочинений. Том 15. Чудеса лунной ночи Песков Василий

Глава семейства

(Проселки)

Ему семьдесят пять. Прихрамывает — «нашли какие-то соли». На лошадь садиться ему уже трудно. Но каждое утро он выводит своего Воронка, седлает и отпускает пастись под седлом.

Сам идет в дом, снимаете гвоздя карабин, нюхает пахнущий маслом и порохом ствол, с порога прицеливается в ворону, сидящую обыкновенно на сухом кедре возле сарая, и крикнув, как будто выстрелил, протирает карабин тряпкой, водворяет на место. День проходит в неторопливых хлопотах в огороде, на пасеке, в бане, где сушатся на решетах кедровые шишки. А вечером лошадь приходит домой. Старик не спеша снимает седло, поит коня и, вздохнув, садится на скамейку проводить взглядом уходящее за гору солнце.

Об этом почти ежедневном своем ритуале Фотей Петрович поведал мне сам, когда, сидя у его дома, с оленьими рогами над дверью, говорили о жизни. «Конечно, чудное дело — без толку вроде лошадь седлать. Ан, следует понимать: вся жизнь в седле протекала. Привык!

Так вот повожусь с лошадью — будто бы на охоте повеселился».

Фотей Петрович Попов — коренной горноалтаец, изведавший промысел пчеловода, охотника, лесоруба. «Все дела споро шли. На охоте из шомполки козла укладывал на бегу. Полсотни медведей в тайге положил. Ну и маралы, само собой. Убьешь, бывало, марала, и рысью к дому — варить панты, пока не испортились…»

Когда от охоты за драгоценным оленьим рогом перешли к мараловодству, Фотей Петрович с семейством своим горячо принялся за новое дело. В урочище Курдюм по горному лесу сложили изгородь из вековых лиственниц. «Громадная штука! Сто пятьдесят километров в окружности. Триста тысяч дерев на нее положили».

Фотей Петрович.

Сыновья Фотея Петровича показали мне эту «китайскую стену» из бревен. Побывали мы и в громадном загоне, где обитает полудикое («больше трех тысяч») стадо оленей. В июне — июле созревают, наполняются кровью рога у маралов. Оленей ловят, спиливают рога, по отлаженной технологии варят, вялят — получают сырье, высоко ценимое медициной.

Уход за оленями, заготовка пантов, поддержанье в порядке ограды, охрана животных от волков и медведей — дело трудоемкое и далеко не простое. «Одна промашка, и золото превратится в навоз», — говорит о необычном этом хозяйстве Фотей Петрович. Сам он промашек не допускал. И тринадцать детей своих («четыре дочери, девять сынов») с малых лет приспосабливал к тонкостям дела, ставшим делом семейным. «Старший, Петро, пожалуй, меня превзошел. И отличён! Звезду видали? Из всех мараловодов страны один-единственный со Звездой», — с гордостью говорит старик, кивая на сына, собиравшего щепки для самовара.

— Батя, ну будет тебе! Хвалишься, как ребенок. Неловко даже, — подает Петро голос.

— Я-то… Я балагурю, а лишнего не скажу. А ты, хоть Герой, помолчал бы. Яйца курицу не учат.

Петро Фотеевич, улыбнувшись, берется раздувать самовар. Подъезжают к обеду, привязывая к изгороди коней, другие сыновья Поповых. Дочери и мать Татьяна Фоминична хлопочут возле стола. Живут дети уже своими домами, но часто вот так собираются вместе.

Полон дом внуков. Кое-кто из них уже норовит взобраться на лошадь, съездить к оленям…

— Когда на пенсию уходил, что, вы думаете, мне подарили? — возвращается к нашей беседе Фотей Петрович после обеда.

— Ну телевизор, наверное, — говорю я, сколько можно выше подымая значимость подарка.

— Не-е… — улыбается Фотей Петрович. — Heс… Подарили мне, когда провожали на пенсию, коня, карабин и седло.

Старик делает паузу, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Да вот недолго ездил на Воронке, соли проклятые укорот дали.

На мою просьбу вывести Воронка старик немедленно откликается. Он хорошо понимает, сколько энтузиазма вызывает у любого фотографа громадная его борода, веселое, жизнерадостное лицо, законная гордость необычным подарком.

— Ну снимай, снимай, да про карточки не забудь…

После съемки, давая Воронку соленую корочку хлеба, Фотей Петрович спрашивает:

— Толкунову, поди, в Москве видишь?

— А что?

— Да привет бы ей передал. Мы с нею на «Огоньке» за одним столом чаи распивали. Тоже все бородою дивилась. Моя старуха даже заревновала.

Провожая меня с сыновьями в загон к оленям, Фотей Петрович отвязал Воронка.

— Возьмите, пусть разомнется…

И мы поехали. Уже с околицы оглянулись: стоит в клетчатой своей рубахе у калитки старик, внука за руку держит. Махнули ему. И он помахал. И, прихрамывая, пошел к дому.

— Мысленно он сейчас с нами, — сказал младший из сыновей, Михаил. — С радостью поделился бы с нами годами…

Сзади раздался звучный олений рев.

— Это отец, в рожок…

Из загона на призывные звуки отозвались сразу четыре марала.

— Слышит ли их старик?

— Слышит.

Я представил себе седобородого великана с ладонью, приставленной к уху. Слушает. Радость — услышать из леса отзвук былого.

Радость… На долгом своем пути жив человек радостями большими и маленькими.

_{Фото автора. 4 апреля 1984 г.}

Летящий напропалую

(Окно в природу)

Летчик Юрий Сорокин из Антарктиды прислал телеграмму: «Со станции «Восток» на самолете мы привезли и выпустили в «Мирном» птицу поморника». Оказалось, с побережья в глубь Антарктиды поморник летел вслед за тракторным поездом.

Жизнь в Антарктиде теплится лишь у кромки материка, на грани льда и воды. В глубине континента никакой жизни нет. Лишь люди сумели проникнуть в ледяную пустыню. Велико же было удивление зимовщиков на «Востоке», увидевших на станции птицу. 1500 километров от побережья! Полюс земного холода! И вот тебе гость. Какими судьбами? Предположили: поморники прилетают тем же путем, что двигались люди, питаясь отбросами на стоянках.

Этот последний случай версию подтверждает.

Месяц шел на «Восток» санно-тракторный поезд, и месяц поморник его сопровождал, делил с людьми все невзгоды — разреженный по мере подъема к полюсу воздух, ветры, морозы.

На «Восток» поморник добрался истощенным настолько, что летать уже не мог. Обратный путь на родимое побережье проделал он с летчиками. «Сейчас окольцованный Яшка снова летает около «Мирного».

Получив телеграмму, я просмотрел фотографии Антарктиды. Вот и поморник, такой же старожил здешних мест, как и пингвины!

Возле колоний пингвинов этот хороший летун обычно и держится, выполняя роль прилежного санитара. Потеряли пингвины яйцо, ослаб кто-нибудь — поморники тут как тут.

С приходом людей в Антарктиду птицы приспособились копаться в отбросах, благо они тут совсем не гниют.

Птенцов поморник выводит на побережье, делает кладку яиц на прогретых солнцем камнях. Этот снимок я сделал, обнаружив яйцо. Поморник его защищал, пикируя на фотографа.

Рождаясь на побережье, птицы исключительно тут и держатся. Но есть среди них отчаянные головы — вдруг пускаются не то что в рискованное, просто гибельное путешествие в глубь ледовых пространств. В записках Скотта, шедшего к полюсу, есть пометка с возгласом удивленья: «Видели поморника!» Что влечет птицу? Любопытство следовать за людьми? Но, может быть, и без людей, время от времени, некая сила, свойственная всему живому, тянет поморника в гибельную разведку? Ведь именно эта сила помогла всей многоликой жизни расселиться и утвердиться на нашей планете, найти единственно верные пути миграций, приспособиться к самым разным условиям существования.

Об этом, наверное, думали и летчики, возвращая с «Востока» на побережье ослабевшего странника.

Поморник.

_{Фото автора. 8 апреля 1984 г.}

Зачем сороке часы с браслетом?

(Окно в природу)

В коллекции памятных безделушек есть у меня женские часики марки «Заря». Приобретение это не магазинное. Минувшей осенью, проходя по опушке, в кусте боярышника я увидел сорочье гнездо. Любопытства ради запустил в него руку и обнаружил занятный складец: расческа, огрызок синего карандаша, осколок бутылки и часы на изящном черном шнурочке. Таким образом «дело», заведенное мною несколько лет назад на сорок и ворон, пополнилось вещественными доказательствами.

Что сорока — воровка, известно давно. Ворует яйца из гнезд, ворует птенцов. Лет десять назад на лесном дворе под Серпуховом мы с другом подозревали в краже куриных яиц из сарая куницу или хорька. Оказалось — сорока!

Столь же воровата ворона. (Не оттого ль и название птицы: вор-она.) Приходилось видеть, как воруют вороны яйца в гнездах бакланов. Одна начинает дразнить, задирать сидящую на гнезде птицу, и, как только та приподнимется постоять за себя, другая ворона хватает яйцо.

Но все это, как говорится, в порядке вещей.

Куда интереснее криминальные факты о похищениях птицами ценных и не очень ценных, но блестящих или цветных вещичек. Вот документы моего многолетнего следствия.

В бердянском доме отдыха «Приморье» неожиданно стали исчезать ручные часы. Местные Шерлоки Холмсы сокрушенно пожимали плечами — загадка! Разрешила загадку Нина Беловденко. Ранним утром, открыв глаза, увидела она ходившую по подоконнику сороку: «Гляжу: скок, схватила с тумбочки у соседки часы и сразу на тополь…» В гнезде на тополе обнаружили пять часов, колечко, полтинник, легкий поясок с пряжкой и полдюжины металлических бутылочных колпачков.

Мой знакомый Владимир Халепа пишет из Еревана: «В гнезде сороки на стрельбище обнаружил одиннадцать гильз, кольцо от гранаты и три металлические пуговицы».

А вот история с неожиданным поворотом сюжета. Н. Семченко (село Каменское на Камчатке) в морозную пору приголубил сороку: стал через форточку выкладывать ей на фанеру возле окошка еду. «Если не положил, стучала в окошко клювом». И вот (как объяснить это?) сорока стала оказывать покровителю знаки внимания.

«Фольгу от конфет принесла, разноцветные стеклышки, бусины. А однажды увидел я на фанере золотое колечко с аквамарином. Повесил объявление: так, мол, и так… Нашлась хозяйка колечка! В доме напротив проветривали комнату, через форточку с подоконника сорока и унесла драгоценность».

Шалашник и наши воровки — ворона и галка.

Примерно так же ведут себя и вороны. И можно долго рассказывать об украденных чайных ложках, очках, часах, бритвенных лезвиях, бельевых прищепках, тюбиках с краской, рыболовных блеснах, монетах, ключах и прочих соблазнах для галок, ворон, сорок, соек. Но как объяснить эту странность — завладеть блестящим предметом? Никакой ведь практической пользы стекляшки-железки для птиц не имеют. В одной из недавно вышедших книжек о поведении животных я встретил термин «предэстетический импульс», который следует понимать как зачаток чувства прекрасного у животных. Эта мысль представляется верной. Хохолки, гребни, яркие перышки в крыльях, красные грудки, радужные хвосты в красочном мире птиц существуют не затем вовсе, чтобы радовать человека.

Краски и блестки предназначены для птичьего глаза, для глаз пернатой подруги. Она должна оценить красоту эту. И, значит, она должна ее чувствовать! Не этот ли «предэстетический импульс» заставляет наших врановых птиц покушаться на все, что блестит и выделяется цветом?

Размышление это подтверждает своим поведением австралийская птица шалашник. Место для брачной встречи скромно одетый самец этой птицы тщательно украшает. Построив любовный шалаш, он носит к нему ракушки, блестящие крылья жуков, цветы, раскладывает серебристой изнанкой кверху листья растений.

Если поблизости оказываются доступные птице предметы человеческого обихода, «дизайнер» жадно хватает их клювом и несет к шалашу.

Чем лучше украшено место любовной встречи, тем больше шансов у шалашника на взаимность.

Изучая эстетический вкус шалашников, орнитологи в изобилии разбрасывали в зоне их обитания всякую всячину — выбирай! Вот что выбрал один из шалашников: зубная щетка, пуговица, точилка для карандашей, ружейный патрон, шариковая ручка, игрушечный самолетик, тесемка — все почему-то синего цвета, хотя были предметы разных цветов. Другой шалашник свою арену любви украсил только ракушками и прищепками для белья — семнадцать штук, и тоже все синие!

Остается еще сказать, что шалашник — близкий родственник наших ворон и галок.

Внимательно просматривая досье на наших вороватых эстетов, я обнаружил: кроме вещичек, имеющих блеск, они уносят и кое-что ярко окрашенное. Какой же цвет их больше всего привлекает? Оказывается… синий. Расчески, бусины, обрывки пластика, карандаши преимущественно синего цвета. А вот и прямо сообщенье об эксперименте. «На птицефабрике четыремстам курам породы белый леггорн дали гранулированный корм, окрашенный в голубой, зеленый, желтый и красный цвет. К удивлению экспериментаторов, куры кинулись клевать гранулы голубые». Голубые! Почему? Пока что ответа, кажется, нет.

 _{Фото И. Константинова и из журнала «Нэшнл джиогрэфик» (из архива В. Пескова).}

 _{15 апреля 1984 г.}

Всюду желанный

(Проселки)

Мы летели над тундрой. Невысоко летели. Денек был пасмурный. Земля и небо, было видно из вертолета, местами соединялись космами серых дождей. Но вдруг появлялось и солнце, и тогда тундра блестела множеством мелких озер и в дымке у далекого горизонта глаз ловил чешуйчатый бег немалой здешней реки Пясины.

Вертолет вез охотников. Приближался великий ход диких оленей. Речка была у них на пути. И охотники загодя занимали позицию — бить оленей на переправах.

В нужных местах машина наша снижалась, морщила ветром воду в реке, пригибала к земле желтые травы и белые звезды пушицы. Чуть касаясь земли, вертолет зависал, и в открытую дверь на землю прыгал механик Миша. Прижимая к голове растрепанный ветром чуб, он пробовал твердость земли ногами, глядел, пригибаясь, — все ли надежно у нас под колесами, — и радостно, взмахом руки разрешал вертолету коснуться тверди.

Иногда мы сразу же улетали, оставив на берегу Пясины человека с ружьем. В других местах командир выключал двигатель и, дав винту замереть, выпускал нас всех поразмяться.

В долгом этом полете запомнились мне не столько охотники, сколько пилоты. Их было трое. Возрастом — разные, и характер сквозил у каждого свой. Но была в их работе не просто необходимая четкая слаженность, а что-то большее. И это большее ощущалось как радость, которая передалась и мне, пассажиру. Командир дал наушники, и мы сквозь грохот машины говорили по радио, хотя сидели почти что рядом.

— Любите летать? — спросил я, заранее зная ответ.

— Люблю, — кивнул командир.

— И ребята?

— Любят!

Второй пилот, как оказалось, пять лет врачами по причине бронхита не допускался к полетам. И вот четыре недели назад полеты ему разрешили.

— Медовый месяц… — сказал командир.

Второй пилот, безмолвно принимавший участие в нашем радиоразговоре, благодарно кивнул: «Медовый!»

Командир хорошо понимал, что чувствует в этом долгом интересном полете младший его напарник. Он полностью дал ему управленье. Сам только зорко посматривал за приборами.

Третий член экипажа — механик — тоже летал всего месяц. Он пробовал силы после училища. И на мальчишеском лице его читалось все, что испытывала душа. На борту были у него невидимые мне обязанности. Но вся энергия молодого механика выливалась в моменты, когда вертолет зависал и за механиком, прыгнувшим в дверь, было последнее слово: садиться или не садиться.

— Прямо как дирижер! — дружелюбно пошутил командир, когда на обратном пути в Дудинку мы садились у домика рыбаков.

Сам командир, Виктор Иванович Иценко, летает уже девятнадцатый год. И все тут, на Севере, — сначала в Якутии, теперь на Таймыре. Однообразная для новичка тундра ему знакома, как домашняя скатерть.

— Юра, чуть влево, покажем гостю озеро с лебедями…

Минут через пять мы действительно видим взлетевших с синей воды белых птиц.

— Вот эти озера без рыбы — до дна промерзают. А то, небольшое — с рыбой… Как думаете, сколько верст до той вон красной горушки?.. Нет, ошиблись, не менее ста километров…

Родом командир из сельской лесной Черниговщины, с реки Остер.

— Не скучно ли командиру в этих местах?

Двадцать без малого лет — это ведь больше, чем половина жизни, когда человеку дано летать. И тундра, тундра…

В наушниках слышен треск, скороговорка короткой связи с Дудинкой. И тут же — ответ на вопрос.

— Нет, не скучно! Конечно, много на родине дорогого — лес, речка, тепло, родня. Но из отпуска в эту тундру возвращаюсь всегда с охотой. С радостью!

— Привычка?

— Может быть. Но, поглядите, у этой земли разве нет своей красоты?! Магнитом тянет здешняя тишина, тянут пространства, что-то еще — не сразу и скажешь…

— Может, особая нужность людям? Я видел, как встречали вертолет рыбаки.

— Да-да. Возможно, это самое главное. Тут очень остро чувствуешь, как ты нужен, как ждут, как рады тебе. Садишься на иной точке, и тебя целует, да, целует от радости какой-нибудь обросший щетиной детина…

Мне объяснять все это не надо. За тридцать лет журналистской работы, начало которой как раз совпало с появлением вертолетов, сколько тысяч верст налетал я в местах, как правило, отдаленных, глухих, бездорожных! Сколько раз с небольшой высоты, сидя рядом вот так с пилотом, видел я тундру, горы, тайгу, ледяные массивы, островки в море, сухие песни, сердцевину вулканов. Сколько раз приходилось, сидя у таежного костерка в каком-нибудь на карте не означенном месте, с надеждою слушать: летит? Не летит?.. Летит!!!

Вспоминаю пилотов. Разные, молодые и уже с сединой. Всегда простые, открытые, неизбалованные комфортом. Летают всегда охотно.

Летают они пониже аэропланов. И вся их жизнь, весь быт к земле приближены максимально. Обедают часто «чем бог послал» где-нибудь у костра, нередко сами — «скорее, погода уже на пределе!» — затаскивают в вертолет грузы, ночуют в условиях, именуемых экспедиционными, садятся, где не ступала нога человека. И это все им по молодости даже нравится, в работе они чувствуют себя исследователями.

Никто лучше этих людей не понимает журналистские наши заботы. Арендовать вертолет для всякой редакции — дело накладное. Однако много летаем. Летаем их доброй волей — сажают, как шоферы попутного грузовика, понимая, что имеют дело с таким же бродягой, как они сами.

Расстаешься с ними всегда исполненный благодарностью. С некоторыми переписываешься, некоторые стали друзьями. Их облик в памяти у меня соединяется с лицом Виктора Ивановича Иценко. Я снял его на стоянке у рыбаков, когда едва ли не каждому из встречавших он доставал из кабины гостинец: «Тебе — письмо… ты просил батарейки… тебе — сигареты…».

А в полете, касаясь локтем друг друга, мы продолжали неспешную, с паузами, беседу по радио.

— Куда же завтра?

— О, работы тут, на Таймыре, навалом! Вот днями начнем вывозить школьников из оленьих становищ, потом геологов с точек… грузы — полярникам. Дикий олень пойдет через Пясину — мясо будем возить в Норильск и Дудинку. Зимой — рыба. Ну и вылеты чрезвычайные…

— Как же тут жили раньше без вертолета?

— А так и жили. Геологи, например, на оленях или лошадках тащились. К больному тоже олени везли. Иные скорости были у жизни… А знаете, как местные жители называют нашу машину?.. Вертолетка! — Виктор Иванович оборачивается, и я вижу вот эту его улыбку, улыбку, знакомую всей здешней тундре…

Виктор Иванович Иценко.

В Дудинку мы прилетели засветло, но все столовки были уже закрыты. Вертолетчики приготовились закусить всухомятку чуть присоленной рыбой. Я пригласил их поужинать на теплоход, стоявший на Енисее.

Капитан понял все с полуслова: «Как, вертолетчики без обеда?! Всё — на стол!»

Мы допивали чай, когда в порт с вертолетной площадки приехал посыльный.

— Геолог ногу сломал. Вылетать надо срочно, — сказал Виктор Иванович, прочитав записку.

И мы попрощались.

Через десять минут над Енисеем низко, курсом на север, прошел вертолет со знакомым бортовым номером.

— Успеют до ночи?

— Успеют. Полярный день долог, — сказал капитан.

 _{Фото автора. 21 апреля 1984 г.}

Желание полетать

(Окно в природу)

О малодоступном принято говорить: о, это журавли в небе!

Их даже в небе видел не каждый. И все-таки журавлей мы все представляем летящими. Впечатляющие размеры, порядок в полете, тревожные крики сделали журавлей легендарной песенной птицей. Они всегда куда-то летят…

Журавлей на земле с повседневными их заботами видели очень немногие. Охотники рассказывали об удивительных журавлиных танцах, о драках молодых журавлей, о том, как родители учат летать молодых, как осенью птицы, прощаясь, облетают болотные крепи.

Теперь мы знаем: все это правда, у легендарного летуна — земная, интересная жизнь.

Случалось, журавль попадал к человеку в неволю. Либо раненный, либо ослабший, находил он приют на деревенском птичьем дворе. И тогда выяснялось: романтическая птица и тут не теряет лицо. Она хорошо приручается, привязывается к хозяину. Спокойный, уравновешенный нрав, достоинство, уверенность в своих силах делают журавля на дворе стражем порядка и справедливости. Он не только способен постоять за себя, он уймет драчунов, защитит слабого. Даже у главарей-петухов авторитет его очень высокий.

Недавно мы с приятелем часа четыре наблюдали за журавлями в питомнике Окского заповедника.

Вот такие они вблизи, в совершенстве приспособленные к дальним полетам и к хождениям по болотам. Я разглядывал их с таким же интересом, как помню, в первый раз разглядывал самолет, прилетевший в наше село.

Тяготятся они неволей? Трудно сказать.

Известно немало случаев, обретая случайно свободу, животные добровольно возвращались в неволю: привычка — великое дело! Но, несомненно, желание полететь у этих двух журавлей не угасло. В какой-то момент они вдруг забегали по поляне, и мы услышали страстные трубные звуки. Причиной молодого их возбужденья был крик журавля, летевшего высоко в поднебесье. Мы с трудом его даже и рассмотрели. И голос был едва слышен. Звенела бензопила по соседству, шумели на ветру сосны, птичьим весенним гвалтом наполнен был воздух. Но двум чутким птицам эти помехи не мешали услышать главное: далекий голос собрата. Он тоже их слышал и долго летал по кругу над заповедным поселком. И пока он кричал, с земли ему отзывались. Ничего более важного и желанного в этот час, чем летать над весенней Мещерой, не было у этих двух, привыкших к неволе, птиц.

 _{Фото автора. 22 апреля 1984 г.}

Рождение гномов

(Окно в природу)

Всем, конечно, знакомы такие вот странные утолщения на деревьях. Почти на всех — на дубе, осине, березе, липе, ясене, клене, грецком орехе, груше. Особенно часто можно увидеть наросты на карельской березе. Бывают еще небольшие, с кулак, бывают громадные (на дубах, например), до двух метров в диаметре и весом до тонны.

Сняв аккуратно с нароста кору, мы увидим бугристый, бородавчатый, необычной плотности древесный наплыв, а распилив и отшлифовав спил, получим удивительной красоты рисунок, называемый мебельщиками текстурой.

Увы, наросты — не украшение дерева, а болезнь, природа которой до конца еще не изучена. Однако ясно, что это быстрый, бесконтрольный рост клеток, вызываемый механическим повреждением, грибками, насекомыми, вирусами.

Задавая вопрос — не рак ли это? — мы будем к истине очень близки. В природе этих наростов много общего с опухолями у животных и человека. Онкологи, пытаясь проникнуть в тайну болезни, не упускают из виду и этот древесный ее вариант.

Но гораздо ранее, чем ученые-медики, стали интересоваться капом (так называют наросты) краснодеревщики. В два раза более тяжелый, чем древесина, необычно прочный и красивый на срезе, кап издавна шел на поделку шкатулок, футляров, черенков для ножей, ручек для инструментов. Высоко ценится в мебельном производстве фанеровка из капа.

В последние годы капом заинтересовались художники. Один из них, москвич Валерий Павлович Лукашевич, — перед вами на снимке.

В его мастерской я увидел причудливый мир гномов, лесовиков, занятных сказочных старцев, русалок, красавиц с распущенными волосами.

«Основную работу проделала тут природа. Мне надо было лишь бережно выявить все, что скрывала кора, и, угадав образ, лишь его уточнить. Вот мои инструменты. А вот сырье».

В мастерскую Валерий привозит капы, которые для него оставляют на лесных складах и лесопилках и которые сам он с немалым трудом (многопудовые!) привозит из леса.

Этот вот гном был громадным наростом на стволе клена. Как видим, вмешательство режущим инструментом тут минимальное. Но кто же не заинтересуется этим сказочным, излучающим доброту стариком! На выставках Валерия Лукашевича всегда многолюдно. И спрос на его старцев, на столы и кресла из полированного капа очень большой. Архитекторы и дизайнеры, оформляя санатории, пансионаты и дома отдыха, находят в них место для этих совместных фантазий природы и человека.

Нарост на березе.

А этот гном тоже был огромным наростом, но на стволе клена.

_{Фото автора. 1 мая 1984 г.}

Кролик против орла

В этой маленькой истории два действующих лица: царственная птица орел-бородач и маленький робкий кролик.

Красивых и сильных, черно-белых орлов на земле осталось немного. Надежда их уберечь связана с зоопарками. Но как заставить размножаться в неволе вольнолюбивых птиц? Во всех зоопарках страны бородачей менее двух десятков. Самец и самка неразличимы. Подбор счастливой семейной пары — дело до крайности трудное. Но в зоопарке Алма-Аты такой союз состоялся. И уже десять лет пара бородачей приносит потомство. Явление это редкое. И жизнь этой пары тщательно изучается. В зоопарке убеждены: помимо благоприятных условий, именно семейное счастье — залог продления рода бородачей. Если союз непрочен, бородачи не строят гнездо или, построив, расклевывают потом снесенные яйца.

Алма-атинская пара бородачей — супруги на редкость любящие. Подолгу сидят они рядом в тихом согласии, трутся щеками, поправляют перья на груди друг у друга. А в морозное зимнее время начинают строить гнездо. Самец носит палочки-веточки, самка все это соединяет, и в декабре — январе появляются у орлов два яйца. Одно почему-то, выждав несколько дней, они расклевывают.

Зато оставшееся берегут, как величайшую ценность. Самка — в гнезде, орел носит ей корм и воинственно обегает вольеру, если кто-нибудь к ней приближается.

Я наблюдал бородачей в апреле, когда их птенец из белого пуховичка превратился в птицу-подростка. Рядом в вольерах жили орлы несемейные. Разительно отличалось их скучное бесцельное перепархивание от полной глубокого смысла деятельности орлов-супругов.

Самка неотлучно была при птенце, согревала его либо защищала от лучей солнца. Отец снизу приносил корм, и оба бережно, отрывая клювами мясо, кормили наследника.

В зоопарке, понятное дело, души не чают в бородачах. Четыре рожденные тут птицы отправили в зоопарки Харькова, Киева и Москвы.

Еще четыре наследника знаменитых супругов живут по соседству. Есть надежда: со временем образуются новые дружные пары. Что же касается родоначальников, то им, кормящим птенцов, доставляют в вольеру все, в чем они бы нуждались в природе, и в первую очередь, живой корм.

Морские свинки относились к своей участи жертв совершенно спокойно. Кролики, выращенные для этой же цели, были лишь чуть смышленее свинок — орел-папа без особых хлопот доставлял на гнездо еще теплую жертву.

Но среди животных тоже встречаются «личности». Один из кроликов, пущенных в обиталище птиц, сразу понял, какая судьба ему уготовлена, и стал искать возможность спастись.

В лихорадочных поисках он обнаружил в кладке камней намного выше своего роста щелку, в которую можно было, подпрыгнув, забраться, как только орел захочет его поймать. Орел, привыкший к легкой добыче, был озадачен, и в нем проснулся бывалый охотник. Но тщетно, кролик был начеку и сразу же хоронился.

Орлы, понятное дело, не голодали, были ведь менее сообразительные кролики. А вокруг маленького героя уже образовалось «общественное мнение». Работники зоопарка с любопытством следили, чем же кончится поединок между силой и жаждой остаться живым.

Кролику пища тоже нужна, и он выскакивал из убежища, как только в вольеру на виду у него бросали морковку. Он ел ее торопливо, кося в сторону глазом. Орел появлялся то резво, то крадучись, но всякий раз видел только мелькнувший кроличий хвост и странную штуку с точки зрения орлов — морковь. Бородач презрительно крошил ее клювом и взлетал на гнездо полюбоваться орленком.

«А давайте даруем кролику жизнь. Заслужил ведь, честное слово!»

Идея понравилась. Кролика не без труда изловили и отдали юннатам.

Кроличья жизнь не такая долгая, как у орлов. И, с человеческой точки зрения, не такая и ценная: кроликов разводи, сколько хочешь, орлы же — редкость. Однако какое дело до этого кролику — «хочу жить!» И жажда жизни всегда покоряет. Всегда есть шансы выжить у тех, кто этого хочет, кто борется до конца.

_{Фото автора. 20 мая 1984 г.}

Человек на скале

(Проселки)

Приезжего в Красноярске обязательно спросят: «А на Столбах уже были?..»

Чудо — каменные столбы, а вернее, серого цвета гранитные глыбы, громадные, с многоэтажный дом, природа, как бы играясь, высыпала вблизи того места, где суждено было стать на реке Енисее городу Красноярску.

На эти камни, несомненно, приезжали дивиться казаки, основатели Красноярска. А сегодня для громадного города это что-то вроде музея под синим небом, куда нескучно поехать и в сотый раз, и уж, конечно, приятно привезти сюда гостя, послушать, как будет он ахать и охать, пробираясь по лесу от одного каменного идолища к другому.

С высокого места видно, как царствуют камни над лесом, стоят на виду друг у друга, явно все — братья, рожденные землей-матерью в минуту молодой шалости. При солнце они сиренево-серые, разного роста и разного облика. Щелистые, колотые грозами и каленые холодами, дождями мытые, ветрами лизанные, молчаливые, неподвижные при зеленом шевелении леса у их подножья.

Древние жители этих мест приносили, возможно, жертвы столбам, вымаливая у них удачной охоты, счастливого плавания по Енисею, еще какой-нибудь благодати. Нынешний сибиряк придумал им, в соответствии с обликом, занятные имена: Митра, Дед, Внук, Лев, Рукавица, Слоненок, Перья, Блоха…

От камня к камню по лесу вьются тропинки. Рано утром можно встретить на них косулю, зайца, белку, боровых птиц. Днем люди на тропках. Приезжих и местных тут сразу узнаешь. Приезжий рот разевает от удивленья, а местные, отчасти этим удивленьем поощренные, лазят по скалам, получая от этого еще не объясненную до конца радость.

В воскресный день среди облепивших скалы людей тут увидишь не только парней и девушек, чей возраст побуждает подвергнуть себя испытаниям. Увидел я тут жилистую старуху, упорно одолевавшую крутой и довольно опасный подъем. А следом за ней мальчишка лет двенадцати одолевал скалу. Оба без суеты спустились, с подчеркнутым равнодушием приняли аплодисменты стоявших внизу.

У не слишком больших каменных кругляшей возилась ребячья мелюзга. Их «Эверест» был на высоте десяти метров, но они усложняли задачу — ухитрялись спускаться руками вниз, опираясь, как обезьянки, на четыре конечности.

Ребятишки были под наблюдением. На припеке, прислонившись спиною к камню, сидел седовласый наставник. Линялое синего цвета трико, обувка, но главным образом не утраченная с летами гибкость в мосластом теле обличали в мужчине «столбиста», начинавшего, возможно, так же, как ребятишки, у этого камня.

— А не хотите ли посмотреть, что могут делать асы? — спросил мужчина, заметив повышенный интерес к своей пастве. — Саша! — окликнул он проходившего мимо парня. — Тут москвичи, в Столбах впервые…

Худощавый парень без объяснений понял, чего хотят от него.

— Подождите, я сбегаю за калошами…

Минут через пять он вернулся, держа в руке перевязанные бечевкой, неглубокие остроносые калоши.

— Такие видишь обычно у стариков-аксакалов в Узбекистане…

— Точно. Оттуда и посылают друзья. Для лазанья в скалах ни кеды, ни что другое не могут сравниться с калошами.

По каменным тропам мы вышли к наиболее впечатляющим скалам с названием Перья. Эту гигантскую выделку из гранита чей-то глаз нарек очень точно, именно перья из камня уходили из леса в небо.

— Ну вот, с виду вроде бы неприступны, а через пять минут, смотрите вот с этой точки, я буду стоять на верхушке средней пластины, — сказал ас и стал обуваться в калоши. Подошвы калош он попудрил порошком канифоли и на пятках — не повредить пудру — пошел к скале.

Опасные номера в цирке показались мне детской шалостью в сравнении с этим молниеносным вознесением парня вверх. Худощавое тело в трикотажной желтого цвета рубашке и синих трикотажных штанах змеей вертелось в расщелинах скал. Упираясь о камни спиной, ногами, руками, задом, парень с легкостью белки оказался на узком гребне каменного пера и пошел по гребню к вершине. «Там его и сниму», — подумал я. Но побоялся поднять фотокамеру, побоялся, что лазальщик, увидев, как я снимаю, потеряет на полсекунды контроль над собой…

Спустился ас быстрее, чем поднимался. Он просто мелькнул в каменном желобе между перьями. И вот стоит перед нами. Возбужден. Дыхание частое.

— Неужели не ободрался? — потрогал я спину скального циркача. Парень с улыбкой задрал рубашку, обнажил загорелое худощавое тело:

— Ни единой царапины! Но может случиться. Этот спуск называют у нас «шкуродером».

Мы присели около Перьев. Знакомый наш, Александр Шестаков, оказалось, имеет профессию водолаза, работает в Красноярском порту.

— Днем — под водой, а вечером, хотя бы на час, — сюда. И в воскресенье обязательно целый день…

Александр женат. С женой познакомился тут, в Столбах. Она тоже заядлый лазальщик.

— Разглядели друг друга. Это не танцплощадка. Тут сразу видно, кто чего стоит… Дочка растет… Скоро ее начнем приучать…