Маджонг Никитин Алексей

Несколько лет спустя, после смерти Лучины, Костя случайно встретил Чаблова у общих знакомых. Он мог сделать вид, что не помнит или не узнает его, но вместо этого сам подошел к Чаблову, напомнил об их знакомстве, а потом рассказал, что готовит небольшую статью для «Вопросов литературы», в которой проследит творческую историю знаменитого стихотворения Лучины. И коротко пересказал Чаблову эту историю.

Тот был сражен. Стихов он уже не писал, но по привычке еще покупал все, что покупать стоило, и, конечно же, читал последний сборник Лучины. Он и представить не мог, что его стихи так преломились и так сыграли.

Статью Регаме написал, но опубликовать ее не смог. Как раз в то время обострилась борьба с украинским буржуазным национализмом: одних посадили, других уволили, третьих выслали, а статью Регаме про Лучину решили не печатать. Пока все не успокоится. Не потому, что нашли в ней какую-то крамолу или возникли посмертные претензии к покойному Лучине, а так, на всякий случай, чтоб не вышло непредвиденного недоразумения и непонимания в идеологических коридорах и кабинетах.

Чаблов, между тем, стал с законной гордостью рассказывать друзьям, как его скромный вирш вошел в историю отечественной словесности. Он в лицах разыгрывал сцену своего появления у Лучины, а потом, играя за Лучину и за Костю, изображал, как Лучина пишет Последний Шедевр. Но чем достовернее Чаблов играл вдохновенного классика, тем меньше ему верили. То есть ему вообще не верили и ржали оттого лишь, что такая дикая фантазия могла возникнуть у инженера-пищевика, отвечающего за качество светлого пива на небольшом пригородном заводе.

Чаблов вознегодовал и бросился за поддержкой к Регаме. Он надеялся, что Костина статья уже опубликована и он сможет воспользоваться ею в яростных спорах с насмешниками, но порадовать его Костя не мог ничем: статья не вышла и если выйдет, то очень не скоро. Конечно, он мог бы дать Чаблову рукопись, но одно дело — опубликованная статья, и совсем другое — несколько страниц, отпечатанных на машинке неизвестно кем. Какое ж это доказательство? А главное, уже ученый и обремененный некоторым опытом Костя очень живо представил, как эта статья, «запрещенная статья», отправится по рукам, чтобы очень быстро обрасти и посторонними обстоятельствами, и дополнительными смыслами. Костя не видел себя с терновым венцом диссидента, он хотел жить спокойно.

Выслушав Костины доводы, Чаблов очень осторожно, оговариваясь после каждого слова, что понимает всю сложность и необычность просьбы, поинтересовался, не может ли Костя достать тот экземпляр газеты с чабловскими стихами, на котором Левко Миронович записал первый вариант своего стихотворения.

Если бы Чаблов не подошел к теме так аккуратно и издалека, скорее всего Костя просто продал бы ему газету, и, кстати, совсем недорого. За годы работы у Лучины он собрал внушительную коллекцию автографов поэта, была в ней и газета, о которой просил Чаблов. Но Чаблов подбирался к изложению своей идеи — похитить газету из архива Лучины — так медленно и осторожно, что Костя успел передумать и газету решил не отдавать. Вернее, не отдавать просто так — у него появлялся отличный инструмент влияния на Чаблова. Зачем ему был нужен молодой пищевик, Костя еще не знал, однако интуиция шептала ему что-то невнятное, но обнадеживающее.

— Ты с ума сошел, старик, — почти искренне возмутился Костя, — ты предлагаешь мне обокрасть архив Лучины. Ты вообще. Ты понимаешь, что говоришь?!

— Да нет, — занервничал Чаблов, — не обокрасть. Зачем эти слова?!

— Зачем? Представь, как я прокурору скажу на суде: «Зачем эти слова, гражданин прокурор?»

— Не надо ничего представлять, — нетерпеливо перебил его Чаблов. — Просто забери газету оттуда. Она же, кроме меня, никому не нужна. И потом, она и так моя. Я ее принес, а теперь хочу вернуть назад!

Костя еще долго объяснял Чаблову, что просьба его невыполнима совершенно и он даже думать об этом деле не хочет, но к концу разговора, в словах туманных и неопределенных, согласился посмотреть, чем сможет помочь.

Газета попала к Чаблову только через девять лет. За это время он стал главным инженером завода и одним из самых известных коллекционеров рукописей и первых изданий украинских литераторов. Котляревский, Квитка, Шевченко, Франко, Винниченко. Музей можно было открывать. Костя заработал на чабловском хобби не одну тысячу, но газету придерживал до особого случая. Возможности Чаблова росли, и с каждым годом он готов был отдать за нее все больше. Возможно, эта история тянулась бы еще девять лет, а потом еще девять, и еще, но Косте как-то подвернулось парижское — первое — издание «Истинной сокровенной философии» Агриппы Неттесгеймского. Эту полумифическую книгу, в существование которой многие до сих пор не верят, занесло в город, по-видимому, в те еще времена, когда киевляне считали Коперника соотечественником, а герметической магии обучались по тем же трудам и в то же время, что Джордано Бруно и Кампанелла. За «Истинную философию» просили ничтожные пятнадцать тысяч. Сколько стоила книга на самом деле, Костя даже боялся предположить, но тогда у него не было и нужных пятнадцати, а упустить Агриппу Костя не мог.

Он позвонил Чаблову в половине четвертого ночи: «Вставай, старик, она у меня!»

К четырем Чаблов был у Кости. Костя молча отдал ему газету и ни на какие вопросы отвечать не стал.

— Старик, тебе лучше не знать, как я ее достал. Меньше знаешь — крепче спишь.

В пятом часу утра эта фраза звучала немного странно.

— Сколько я тебе все-таки должен? — поинтересовался Чаблов, аккуратно уложив газету в портфель.

— Ничего, — устало отмахнулся Костя. — Ничего не должен. Прости, что заставил ждать так долго. Этот автограф твой по праву, и я обязан был достать его для тебя.

Нужные пятнадцать тысяч Чаблов собрал для Кости уже к полудню.

Они не раз встречались и после этого. Регаме еще какое-то время консультировал Чаблова, но тот уже и сам неплохо ориентировался в теме. С годами они стали видеться реже, а последние лет десять не встречались вовсе. Поэтому утренний звонок, заставший его на выходе из павильона Бидона с Петронием под мышкой, изрядно озадачил Регаме.

В былые времена, когда на полигоне рядом с Семипалатинском рвали советские атомные бомбы, а в городе работал огромный танковый завод, попасть туда было несложно: Ту-134 прямым рейсом из Москвы за пять часов доставлял в Семипалатинск любого. Нынче все изменилось: полигон закрыт, завод не работает, Семипалатинск теперь даже не областной центр в Казахстане, и прямого рейса из Москвы давно уже нет. Из Киева надо сперва лететь в Алма-Ату, а оттуда через полстраны на машине. Те, кто ездил этим маршрутом один раз, от второго обычно отказываются и пытаются пробраться в город с севера: сперва едут в Москву, оттуда — в Барнаул, а из Барнаула до Семипалатинска — рукой подать, четыреста километров по тамошним меркам — не расстояние.

— Такси до города, — предложил Регаме бородатый водила на выходе из аэропорта. — Недорого.

— До какого города? — полушутя поинтересовался Регаме.

— До какого? До Барнаула. Вы ж не в Омск прилетели, не в Новосибирск. А вам какой нужен?

— Семипалатинск.

— Ого! Это недешево будет…

— Сколько недешево?

— …и поедет не каждый. Другая страна. Я, например, не поеду, но, может, кто-то и согласится. Машин много.

Площадь перед аэропортом и правда была забита.

— Вы поищите с казахскими номерами, дешевле обойдется, — напоследок посоветовал таксист.

Регаме не спеша прошел между рядами автомобилей, чтобы выбрать подходящую машину и водителя, все-таки впереди была граница и сотни километров по степи. Но вышло так, что он нашел не только водителя, машину, но и попутчика. Одновременно с ним транспорт до Семипалатинска искал еще один пассажир московского рейса. Вдвоем ехать было и спокойнее, и дешевле. И хотя в деньгах Регаме ограничен не был — все накладные расходы оплачивал Чаблов — но откуда Чаблов узнает, что машина обошлась ему вдвое дешевле?

Будущий попутчик представился и сказал, что едет на стекольный завод, который как раз начинают строить в городе. Про стекольный завод Регаме все понял хорошо, а имя толком не расслышал, но решил, что уточнит позже. О себе он сказал, что занимается наладкой линий по разливу пива. В Семипалатинске уже смонтировали первую линию нового пивзавода и сейчас заканчивают вторую.

Машина, между тем, выбралась на широкую автомагистраль и, стремительно набирая скорость, рванула на юг, к границе. Попутчик удобно устроился в своем углу на заднем сиденье и быстро уснул. Водитель, пошарив в эфире, нашел было какую-то станцию, передававшую бесконечное заунывное нытье, но город скоро закончился, и в эфире все как обрезало. Тогда водитель сам тихонько затянул что-то такое же заунывное.

Дорога шла через поля, где-то у горизонта обрамленные лесом. Изредка попадались указатели с названиями поселков. Пейзажи выглядели вполне по-украински, только казалось, что пространство и все, чем оно заполнено, растянули, увеличив раза в полтора. Ехали они быстро, но местность не менялась. Медленно и глухо ныл свою песню водитель.

Сказав, что едет на пивзавод, Регаме не соврал. Семен Семенович Батюшек был одним из владельцев холдинга, которому принадлежал Семипалатинский пивзавод. Чаблов знал его еще по Пищевому институту. Батюшек учился на том же курсе, что и Чаблов, но в другой группе, потом по распределению уехал в Казахстан. Как-то на встрече выпускников Пищевого, лет пять назад, Чаблов и Батюшек, уединившись за рюмкой коньяка, разговорились о бизнесе, о перспективах и планах, о всякой прочей всячине, хвалясь между делом то новым домом, то новой женой, то британским дипломом старшего сына. В том разговоре вдруг и выяснили, что оба собирают первопечатные издания и рукописи. Только Батюшек больше европейцев, а Чаблов — своих. Тогда же они договорились обмениваться новостями и слухами и сообщать друг другу, если встретится что-то любопытное.

Не то чтобы особенно аккуратно, но эту договоренность оба они соблюдали, и именно Батюшек написал Чаблову, что недорого купил на аукционе в Линдау часть архива какого-то «русского путешественника». В записках, доставшихся Батюшеку, ничего особенно интересного не было, но если Чаблов все же захочет, — писал Батюшек, — то его агент может купить для Чаблова другую часть этого архива на следующем аукционе. Чаблов попросил именно так и сделать.

Если бы он тогда не поленился и поехал в Линдау сам, то, конечно, распорядился бы купить и следующую, последнюю часть архива. Но покупкой занимался поверенный, потом он оформлял документы для отправки рукописей из Германии на Украину, а для этого пришлось ехать в Берлин, и за всей этой суетой поверенный забыл поинтересоваться, что будет выставлено на очередном аукционе. Когда рукописи были у Чаблова и он смог наконец увидеть, что же именно купил, было уже поздно — очередные торги уже прошли и последняя часть архива досталась неизвестно кому.

Эту запутанную на первый взгляд, хотя на самом деле довольно обычную историю Чаблов дважды рассказал Регаме, прежде чем тот, вникнув наконец, спросил: «Так что же ты купил?» Чаблов развел руками.

— Мне проще показать тебе, чем рассказать.

— Показывай, — сказал Регаме, и Чаблов достал из ящика стола несколько страниц.

— Это — текст, набранный в современной орфографии, — он положил часть страниц перед Регаме, — а это, — оставшиеся он положил на стол рядом с собой, — копии оригиналов. Их ты потом посмотришь, сначала прочитай.

— Это что, — Регаме достал очки, — перевод «Слова о полку Игореве» на половецкий язык?

— Читай, читай, — махнул рукой Чаблов. — Твоим шуткам уже лет триста.

— Обижаешь. Восемьсот, не меньше. — Он повертел листы в руках. — А где начало?

— Начала нет. Читай вот отсюда, — ткнул пальцем Чаблов.

К ним летели, задорно поднявши грязные хвосты свои, два замызганных пса, спеша полаять на экипаж и остаться потом довольными, как всякий сделавший доброе дело.

Чичиков выслушал бестолковые рассуждения Селифана и подумал вдруг, что в точности так же говорила бы с ним тетенька; так же ворчала бы, не смысля ничего в делах его, придумывала свое, а после пугалась бы собственных выдумок да фантазий. Тут рука Чичикова, как всякий раз, когда думал он о доброй своей родственнице, против его воли, сама потянулась к носу и, захватив его, начала мять, тереть, оттягивая то вверх, то вниз, а то вдруг прижимая нос к лицу. «А тетенька ведь год от года все скупее делается да скупее», — пришла к нему неожиданная мысль, и, закончив короткую экзекуцию, Чичиков оставил нос в покое.

— Да, знаешь ли ты, чем был я занят? — откинулся он на подушки.

Облаяв экипаж, как велели им собачьи долг и присяга, псы унеслись в придорожные кусты, и вскоре оттуда опять донеслись их живые, неспокойные голоса.

— Как не знать, сударь, — Селифан беспокойно покосился на Чичикова и по ему одному ведомым приметам счел продолженье разговора для себя опасным. Тут же оборотился он к лошадям, старательно заработал вожжами, понес чубарого, а там и хлестнул его кнутом, раз, потом другой. — Иди, варвар! Иди, дождешься. Давно пора продать тебя цыгану, он тебе покажет, как баловать. Я когда еще барину говорил, что продать тебя следует. Когда еще говорил.

— Ну-ка, стой! — велел Чичиков Селифану. — Стой, бездельник, да отвечай мне, когда спрашиваю. Нечего на коня съезжать! Стой, говорю!..

Кучер остановил бричку, помолчал, подумал, потом подумал еще и, спустившись на землю, отправился поправлять упряжь. Следом за ним вышел на дорогу и Чичиков.

Как правды добиться от русского человека? Что за слова нужны, чтобы смягчить твердую решимость его не раскрывать рта ни за что, какими бы карами и бедами ни грозило ему начальство? Иной раз после гневной речи своей уж и не разберешь, слышит ли, видит ли он тебя и слышал ли когда прежде; не обделила ли природа его наиглавнейшими из чувств, так похож делается он на обтесанный грубо дубовый чурбан. Оттопыриваются бессмысленно широкие губы, нависает над ними уродливым сучком нос; тускнеет и грязноватым ледком затягивается взор его и потупляется хмуро. Ничего не остается во взгляде этом, словно и не было никогда, — ни веселья, ни лукавства, ни мысли живой, ни растревоженности, ни озадаченности. Пуст и мутен взор русского человека, когда барин или исправник честит его в хвост и в гриву. Иностранец или кто другой может даже подумать, что погрузился он в сон глубокий или в зимнюю спячку, да, пожалуй, решит его высечь затем единственно, чтобы от этой мертвой спячки пробудить. Ну и глупо! Задумчив и печален делается после порки русский человек. После порки он и вовсе перестанет слышать вас, только будет кряхтеть да почесываться. А коль дело до почесыванья дошло, то послушайте уж лучше доброго совета и оставьте его вовсе. Хотя бы на время, хотя бы на день-другой, да оставьте, потому что почесыванье у русского мужика есть не просто движение пальцев по шее или по спине, в нем ответ на все пустые вопросы ваши, весь взгляд его на мир, вся философия. Весь Кант и весь Гегель умещаются в этом почесыванье русского мужика, оставляя еще место для Дидро и Вольтера. Что ж вы молчите? Такого ль ответа вы ожидали? Прежде чем сечь русского человека, спросите себя об этом, спросите, готовы ли вы вместить Канта с Гегелем, сможете ли уразуметь все, что вам он поведает, и уж так ли рассказ его вам нужен? То-то, что не нужен. Так кто же из вас двоих лучше знает, о чем говорить и о чем молчать? Стоит ли тратить душевные силы свои, пытаясь свернуть эту глыбу? Все равно не свернете вы ее, ни за что не свернете, не сдвинете с места, не сможете шевельнуть ее иль потревожить. Таким уж Бог сотворил наш мир, и таким он сделал русского человека.

Чичиков прогулялся по дороге взад и вперед, присел дважды и трижды подпрыгнул, разминая затекшие члены, крепко потянулся и осмотрел открывшиеся ему виды. Давно уж позади остались хмурые елово-березовые буреломы севера, но местность оттого не сделалась ни живее, ни приметнее: болотца, поросшие кустарником, да гнилые поляны, чуть спрыснутые первой зеленью, окружали его. Там и сям торчали из сырой болотной земли чахлые осины.

— Препротивное место, — заметил Чичиков, осматриваясь. Он сказал это затем только, чтобы услышать человеческий голос. Кругом было тихо и серо. Селифан молчал, сопел и бряцал сбруей, Петрушка по обыкновению своему спал третьи сутки кряду, с того самого времени, как, покидая Петербург, миновали они городскую заставу. — Не приведи Бог, выделят мне какое-нибудь болото в эдаком роде. Что после с ним делать прикажете?

— Нешто есть вам разница? — вдруг подал голос Селифан.

— А что ж ты думаешь? — удивился Чичиков. — То ли дело выйти утром на террасу. Перед тобой поле, хлеб колосится, в нем васильки и ромашки, за полем — лес, не лес — небольшая рощица, березовая, солнечная. Справа — луг, слева — речка. А вот за речкой, дальше — настоящий лес, синий. А еще в стороне — деревенька, и оттуда на луга косари с косами идут. И поют.

— Так они же мертвяки, — брякнул Селифан.

— Кто мертвяки?

— Да косари ваши. А говорите — поют.

— Покажи мне копии рукописи, — попросил Регаме, прочитав текст. Чаблов протянул ему несколько листов бумаги. Регаме внимательно просмотрел их один за другим и отложил в сторону.

— М-де, — сказал он, снял очки, достал из футляра фланельку и принялся, бурча что-то себе под нос, медленно и вдумчиво протирать стекла.

— Что ты говоришь? — переспросил Чаблов.

— Я говорю, что это не может быть Гоголь. Этого быть не может.

— Костя, — Чаблов вышел из-за стола, — Константин Рудольфович! Давай мы будем готовы к тому, что это не Гоголь, но действовать станем так, словно у нас в этом нет сомнений. Никаких сомнений, понимаешь?! Если у меня есть ну хоть такой шанс, — провел по мизинцу ногтем большого пальца Чаблов, — вернуть домой рукопись нашего национального гения, то я сделаю все, чтоб его использовать. Понимаешь?! Поэтому никаких сомнений и никаких колебаний. Тем более что его ищем не только мы.

— Понимаю, конечно, — ухмыльнулся Регаме. — Остальные счастливые обладатели неизвестного Гоголя уже роют землю. Ты их знаешь? Сколько их?

— Точно не известно. Батюшека мы знаем, других — нет. Причем последний, узнав, кто остальные, попросил не сообщать им, то есть нам, о нем ничего. После этого менеджеры аукционного дома решили вообще никакой информации о покупателях не давать. Никому.

— Я бы сделал так же, — еще раз ухмыльнулся Регаме.

— И человек от одного из них у меня уже был. Ты, случаем, не знаешь такого журналиста Евгения Львова?

— Нет, — потряс головой Чаблов, — не помню.

— Он дилетант в нашем деле, я сразу понял. Делал вид, что интервью у меня берет. Думаю, через день-два опять сюда заявится. Принесет текст на утверждение и снова попытается что-то выведать. Он у меня, а я у него. Короче, план у меня такой: я буду морочить им голову здесь и выяснять, на кого он работает, а ты срочно вылетаешь в Семипалатинск. Я уже договорился с Батюшеком, он готов продать нам свою часть. Покупай в любом случае, не смотри, есть там Гоголь или нет, просто покупай. Торговаться можешь, штучки свои в ход пускай, но главное, чтобы все документы были у нас. Даже если среди них не будет Гоголя, бери все, нам важна любая ниточка, любой след: что это за архив, как попал в Германию, чей он…

— А кстати, чей? Неужели нет версий?

— Да есть, конечно, но все ведь нужно доказывать. Ладно, об этом после. Твой самолет в Москву завтра. Собирайся.

Так Регаме оказался в обществе заунывно ноющего бесконечную песню казаха и спящего безымянного попутчика, в машине, несущейся через степи Алтайского края к казахской границе.

Игра VI

— А вот скажите мне, — спросила Сонечка, мучительно размышляя, снести ли ей Восточный ветер или все же Северный, — какие ценности несет нам игра в маджонг?

— Ты что, Сонечка, — удивился Зеленый Фирштейн. — Какие еще ценности? Тебе попался отравленный кальмар?

— Разденете вы нас с Зеленым сегодня гривен на сто пятьдесят, вот и все ценности, — согласился с ним Старик Качалов.

— Разденем — это само собой. А вот культурные, например, или, ну… не знаю.

— Нравственные? — тут же подсказал Старик Качалов. — Не больше, чем игра в дурака, это я тебе могу точно сказать.

— Не хочу тебя огорчать, Сонечка, — вздохнул Толстый Барселона, — но абсолютных ценностей не существует. Все наши ценности — результаты договоренностей. Мы, да нет, даже не мы, а какие-то дяди согласились считать ценностями картины Рембрандта, скульптуры Родена и первое издание комиксов о Супермене. Если ты соберешь маджонг «Императорский нефрит», можешь с полным правом считать его ценностью.

— Наш друг Толстый Барселона слегка противоречит себе, если вы обратили внимание, — заметил Зеленый Фирштейн. — Он упомянул комиксы про Супермена, чтобы принизить в глазах Сонечки ценность Рембрандта. Между тем их первое издание хоть и не назовешь полиграфическим шедевром, все же представляет немалый интерес для коллекционеров. Потому что оно — редкость. А поскольку среди коллекционеров есть люди очень состоятельные, то они готовы за него заплатить. Как другие коллекционеры платят за Рембрандта и как мы заплатим Сонечке за «Императорский нефрит», если она, не дай бог, его соберет.

Не слушай, Сонечка, анархиста Барселону, это для него ценности нашей цивилизации — условность, но поверь мне, «Императорский нефрит» — такая же безусловная ценность, как, например, верхнее «до» Паваротти.

— Дался вам мой припорошенный нафталином анархизм, — пожал плечами Толстый Барселона. — Хотя, может, вы и правы, что-то от него в моих теперешних взглядах все же осталось.

К анархистам Толстого Барселону в конце восьмидесятых привела дружба с киевскими джазменами. Они же, кстати, назвали его Толстым Барселоной. Только это было еще раньше.

Как-то, в самой ранней юности, он крутил ручку коротковолнового радиоприемника в поисках джаза и на свистящей глушилками безымянной волне услышал окончание фразы «…и толстый Барселона на ударных». Это глушилки и фантазия молодого неофита из Десятинного переулка превратили ударника Денни Барселону, выступавшего с Армстронгом в начале шестидесятых в толстяка. «Толстым Барселоной» он потом насмешил джазменов из ресторана «Лейпциг», — устроившись однажды за барабанами, постучав палочками и громко объявив: «И толстый Барселона на ударных». Так, благодаря джазу он стал Толстым Барселоной. А потом, лет пять спустя, опять же из-за джаза, его отправили в армию, и вот оттуда Толстый Барселона вернулся убежденным анархистом. Ничто так явно не свидетельствовало о беспомощности и бесполезности тотального контроля, как Советская армия середины восьмидесятых. Прийти к анархистам оказалась куда проще, чем уйти от них. Нет, Барселону никто не удерживал, не грозил взорвать и не пугал его ночными звонками. Тяжело и грустно признавать ошибкой свои юношеские идеалы. Особенно если на смену им не приходит уже ничего.

Глава шестая

Деловые люди

Игроки по очереди продолжают делать ходы до тех пор, пока либо один из них не соберет выигрышную комбинацию (маджонг), либо в стене не останется 14 костей без учета свободных.

Правила игры. Раздел «Игра».

Женя проснулся от того, что машина стояла. Было тихо и сумрачно. Он выбрался на шоссе под низкое серо-каракулевое небо. По противоположной стороне дороги, до самого горизонта, тянулась череда мелких, наскоро и из чего попало сколоченных времянок, в которых открыли магазинчики и кафе.

Осмотревшись, Женя почувствовал, что уже видел все это: унылое небо, дорогу, уходящую в туманную дымку, далекие леса и ряды торговых палаток. Все это снилось ему совсем недавно. Женя отчетливо и ясно вспомнил сон. Не было никаких сомнений, что он попал в те самые места, настолько все было удивительно похоже. Не совпадала лишь одна деталь: во сне он ехал не в автомобиле, во сне он ехал верхом. Неожиданно за этим сном в его памяти начала подниматься череда других, разных, но похожих. Это были сны о другой жизни, которой будто бы он жил в этих местах, жизни странной и необычной.

От ближайшего кафе с тарелками и стаканами возвращались водитель и попутчик. Женя отвлекся, он попытался вспомнить, как зовут попутчика, но имени его вспомнить не смог. Он точно знал, что утром они знакомились, но имя этого немолодого человека напрочь исчезло из его памяти.

— Мы решили, что пора позавтракать, — сказал тот, ставя пластиковые емкости на капот машины. — Лапша и чай. Мясо я брать у них не рискнул.

— Спасибо, — обрадовался Женя, — это очень кстати. — А то из-за смены времени я никак не могу проснуться. У нас сейчас часов семь, наверное, не больше.

— Но вы, по крайней мере, выспались, а я ни в самолете, ни в машине даже задремать не смог. И, кроме того, в Киеве на час раньше, чем в Москве, так что мое положение еще печальнее.

— Так вы тоже из Киева едете?! — обрадовался Женя. — А я смотрю: лицо вроде знакомое.

Наверняка где-то вас видел. Надо же, вот так, здесь, посреди степи!.. Кстати, где мы сейчас? И когда будем на границе? А то я все проспал.

— До границы еще минут двадцать, если верить нашему ямщику. Думаю, так оно примерно и есть. Чем ближе Казахстан, тем он живее становится. Поначалу что-то совсем грустное тянул, а сейчас вроде взбодрился. А что лицо знакомое, так Киев — город маленький, наверняка мы когда-то встречались. У меня, простите, память никудышняя стала в последнее время, как, вы сказали, вас зовут?

— Женя. Евгений Львов.

— А-а, — брови собеседника удивленно дернулись. — Так вы журналист, верно? Я что-то слышал о вас. Уж простите, не помню, где и когда, но точно слышал. Или читал. Меня Константин Рудоль фович зовут.

Они еще раз обменялись рукопожатием и рассмеялись.

— Ну, что? Едем?

— Да, — согласился Регаме, — пора.

Мелькнули ряды развалюх по обочинам дороги, и они оказались среди полей, изредка рассекаемых защитными лесополосами. Жене снова вспомнился недавний сон. Это, несомненно, было здесь: он ехал верхом, пахло снегом, морозом и кто-то рядом глухо ныл степную песню.

— Так вы наладчик линий по разливу пива? — спросил Женя попутчика немного погодя. — С Чабловым работаете?

— С Чабловым? О, не-ет, — покачал головой Регаме. — С другой компанией, с его конкурентами. А вы знакомы с Чабловым?

— Интервью как-то раз приходилось брать. Специфический довольно человек. У него в кабинете на стене карта боевых действий за занавесочкой. На ней стрелками удары и контрудары обозначены; штабы, группировки своих войск и войск противника, базы, аэродромы. Никогда не видели?

— Ну что вы, — махнул рукой Регаме, — я так высоко не летаю. Для этой моей поездки на той карте не нашлось бы даже самой тонкой стрелочки. Правда, и бизнес-интересы Чаблова вряд ли распространяются так далеко. Вы ведь говорили не о карте мира?

— Нет, только Украины.

— Ну, вот! Где Украина и где сейчас мы.

— Где мы, я, кажется, догадываюсь, — засмеялся Женя. — Видите скопление машин впереди? Похоже, это граница с Казахстаном.

— Если так, то стоять нам тут до вечера, — поежился Регаме.

Но он ошибся. Водитель отлично знал, как вести себя на границе: не теряя ни минуты, он съехал с дороги и обогнал основную массу машин, а приблизившись к пункту пропуска, снова вернулся на дорогу, открыл окно и начал поливать всех, кто оказывался по соседству, хоть и однообразным, но крепким и доступным матом. Менялись только интонации: водителей казахских машин он материл беззлобно, добавляя что-то по-казахски, отчего те радостно скалились и уступали дорогу. Водителям российских машин он выдавал тот же набор брани, но слова по-казахски говорил другие. Его не понимали, однако связываться не хотели и, ругаясь сквозь зубы, дорогу все-таки уступали. Так за каких-то полчаса они оказались непосредственно у КПП.

Пограничники словно и не замечали огромной пробки, образовавшейся у переезда, они внимательно и дотошно обыскивали двух мотоциклистов. Номера на мотоциклах были немецкие. Растерянные молодые немцы послушно выворачивали рюкзаки перед столпившимися таможенниками и пограничниками.

— Нашли кого обыскивать, — посочувствовал немцам Женя.

— А кого ж еще, нах? — неожиданно отреагировал на его слова водитель. — Нас что ли? Нас пропускать нужно, нах. Первыми! Эй ты, — тут же крикнул он, выглянув в окно, — ты, рыжая! Иди сюда!

Женя не сразу понял, что водитель так предлагает девушке, прапорщику российской погранслужбы, не участвовавшей в коллективном досмотре немцев, пропустить их через границу.

— Совсем оглохла, нах? Службу не тянешь. Иди сюда быстро, обслужи нас.

Несколько минут спустя они уже ехали по казахской территории.

— С ними только так и нужно, нах, — объяснял водитель изумленным Жене и Регаме. — Зато теперь я дома! Дома, нах! Дома можно все! Дома мне никто не скажет: сбрось скорость или пристегни ремень. Дома — это дома, нах. — И он запел воинственную степную песню.

После КПП дорога стала заметно хуже, а по обе ее стороны временами появлялись разрушенные и обвалившиеся строения. Поселки, которые они изредка проезжали, тоже казались давно брошенными.

— Похоже, мы попали в Казахстан с черного хода, — поделился Женя своими впечатлениями с Регаме.

— Кошмар, — согласился с ним Регаме. — Тут словно война прошла. А вы, значит, — спросил он после небольшой паузы, — на стекольный завод едете?

Женя кивнул.

— И зачем, если не секрет?

— Они применяют одну интересную технологию, разработанную в нашем Институте стекла. Это первое ее применение за пределами Украины, так что есть о чем написать.

— А-а, — понимающе покачал головой Регаме. — Интересно. И с кем вы там встречаться будете?

— С руководством, — неопределенно ответил Женя.

— Тогда вы к одному человеку едете, — неожиданно прервав песню, рассмеялся водитель.

— Почему? — не поняли Регаме и Женя.

— Пивзавод, — высоко подняв правую руку, начал загибать пальцы водитель, — коньячный завод, шампанское, спирт и стекло — это все один хозяин.

— Вот как? — быстро переспросил Регаме. — Но вы не отвлекайтесь, пожалуйста, следите за дорогой.

— А что тут следить, — засмеялся водитель. — Уже почти приехали.

Машина пролетела невесть откуда возникший посреди сухой степи старый сосновый лес, и перед ними открылся город.

— Ну, слава богу, — покачал головой Регаме, — доехали. Где вы остановитесь?

— Пока не знаю. В гостинице какой-нибудь.

— А я при пивзаводе поселюсь. У меня там комната забронирована. Тогда так, — похлопал он по плечу водителя, — сначала едем в центр, к приличной гостинице, высадим там Евгения и — на пивзавод. Якши?

* * *

«Вот это мило, — удивленно хмыкнул Регаме, когда, развернувшись на небольшом пятачке перед пивзаводом, машина унеслась в сторону центра города. — Значит, этот Львов не остался в Киеве потрошить Чаблова, а тоже приехал сюда. Ну и на что, интересно, он рассчитывает? Ехать без рекомендаций, без уговора, детский сад какой-то. А почему «без уговора», откуда я знаю? — спросил он вдруг себя и ругнулся сквозь зубы. — Может, Батюшек и его, и меня пригласил? Может, он восточные единоборства любит: кунг-фу, карате? Вот и пригласил обоих. Весь вечер на татами дерутся псы с котами. Ладно, не будем думать о людях плохо. Посмотрим».

Бесцветную холмистую местность, окружавшую его, оживляла только совершенно невыносимая, густая вонь, разлившаяся в воздухе.

Регаме вошел в небольшой холл административного корпуса и спросил дежурного: «Что это у вас так воняет?»

— А, — безразлично махнул рукой тот, — отходы сливают. Сегодня ничего еще, ветер не в нашу сторону. Вот когда в нашу, тогда точно воняет. А вы к кому приехали?

— К Семен Семенычу. Мне номер должны были зарезервировать.

— К самому?.. Сейчас, минуту. Вызову горничную.

Часом позже Константин Рудольфович снова вышел на пятачок у пивзавода. Встреча с Батюшеком была назначена на вечер. Рабочий день уже закончился, и похоже было, что все обойдется без Львова. До встречи оставалось часа полтора, Батюшек пообещал, что машину за ним пришлют к проходной. Все складывалось неплохо. Ветер успокоился, и солнце готовилось сесть в легкие облака, теснившиеся над горизонтом.

«И это всегда у них такой смрад? — удивленно покрутил головой Регаме. — Как они тут живут? Интересно, у Батюшека тоже так?»

У Батюшека все оказалось иначе. Ровно через час за Регаме пришел микроавтобус.

— Чертов город, — всю дорогу сквозь зубы ругался водитель, — как они тут живут?! Как так вообще можно жить?! Нет, ну посмотрите, взял человек и поперек дороги построил дом. Улица была, люди ходили, машины ездили, а он берет и дом себе строит.

Они миновали район старых деревянных изб, обогнули центр и унылые кварталы стремительно ветшающих пятиэтажек, потом выехали на шоссе и уже в сумерках подкатили к небольшому поселку. Охрана на въезде, высокие кирпичные стены, за воротами аккуратно стриженные газоны и редкие деревья.

Водитель бросил несколько тихих слов в трубку мобильного телефона. Вскоре от одного из особняков к машине направился человек в костюме.

— Это за вами, — сказал водитель. — Счастливо.

Константин Рудольфович вышел из машины.

Было тихо и спокойно. Пахло совсем как дома: осенью, свежестью, дымом далекого костра.

— Здравствуйте, — человек в костюме остановился в нескольких шагах от него. — Семен Семенович вас ждет.

— Тут что, река где-то недалеко? — стал оглядываться Регаме, словно рассчитывал разглядеть в быстро густеющих казахских сумерках речные обрывы и пляжи.

— Иртыш, — коротко ответил встречавший и быстрым шагом направился к дому. Регаме поплелся за ним.

В просторной прихожей их встретили звери. Они смотрели со стен коричневыми стеклянными глазами и ласково скалились. Олени, козлы, сайгаки. Ближе к лестнице, ведущей наверх, появились кабаны. Эти демонстрировали похабные ухмылки, своротив набок жизнерадостные рыла. Компания волков заходилась в беззвучном хохоте, довольно хихикали лисы и рыси. На втором этаже, радушно щуря глазки, их приветствовал носорог.

«Веселый, должно быть, человек этот Семен Семенович, — подумал Регаме, миновав носорога. — Все у него такие милые и обаятельные. Правда, перед этим он их завалил, не принимая в расчет ни добродушия, ни прочих семейных и жизненных обстоятельств, но это, конечно, не в счет».

В кабинете Батюшека на полу, раскинув лапы, голова к голове, лежали два медведя — белый и бурый — и с любовью глядели друг на друга. На стенах, отделанных деревом и камнем, висело оружие: старое и новое, холодное и огнестрельное. В глубине кабинета, под огромным, дорогущим бухарским ковром со щитами и саблями, за столом сидел Батюшек, маленький, крепкий и тщательно выбритый человек. Все, что не было у него выбрито или прикрыто рубахой, топорщилось жестким и густым черным волосом.

— Это ваши бывшие конкуренты, там, со стен ухмыляются? — спросил у него Регаме после рукопожатий и первых вежливых слов знакомства. Шутка была немного рискованной, но Батюшек ее принял.

— А? Там? — захохотал он. — На лестнице? Конечно! Конкуренты! Только не мои. Сам я не охотник, мне этот дом достался уже с обстановкой: с оружием, с коврами, с этим зоопарком, — он кивнул в сторону медведей, — и с гаремом бывшего владельца, — еще раз хохотнул он. — Шучу. Зачем мне чужой гарем, ну подумай?! У меня свой есть. К оружию я тоже равнодушен, так что при случае подарю кому-нибудь. Ты оружие не собираешь?

— Нет, — качнул головой Регаме, — я больше по книгам.

— Ну вот, и я тоже. Я Европу люблю. Средние века, Ренессанс. А ты?

— Я ничего не люблю, это мой заработок, — соврал Регаме. Он и в самом деле приехал работать и откровенничать не собирался.

— А по моей теме есть что-то любопытное?

— Ну-у, — протянул Регаме, — всегда у кого-то что-то есть. Надо записи поднять, посмотреть. А если вот так, с ходу… недавно видел «Истинную сокровенную философию» Агриппы Неттесгеймского.

— «Оккультную философию» Агриппы? — заинтересовался Батюшек. — У меня есть кёльнское издание.

— Не-ет. Что же интересного в кёльнском? В прошлом году на «Сотбис» его экземпляр ушел за две с половиной тысячи. Я говорю о парижском издании. И не обычной «Оккультной», а «Истинной».

— «Истинная оккультная философия» Агриппы? Да ты врешь.

— Хорошо, поговорим о погоде.

— Нет, подожди, это я так. И сколько хотят?..

— Нисколько не хотят. Оно не продается.

— Что, в библиотеке видел, да? Так и скажи. У нас в стране, я имею в виду в Союзе, парижских «Истинных» Агриппы всего три было. Один экземпляр в Москве, в «Ленинке», другой в Питере, третий в частной коллекции, тоже в Москве.

— В столице нашей родины, — в тон Батюшеку ответил Регаме, — в Москве, были уверены, что за Кольцевой дорогой волки воют и медведи нерестятся.

— То есть был четвертый экземпляр?

— И пятый был, в Прибалтике, — теперь я уже не возьмусь его найти, и, говорят, был шестой, но я его не видел. А четвертый есть в Киеве. Увидеть можно в любое время, удастся ли купить, не знаю. Это, как всегда, от цены зависит.

— Ну да, — согласился Батюшек, — как всегда. Хорошо, к Агриппе мы потом вернемся. Но ты меня заинтриговал. А пока давай с Петькиными бумажками разберемся. Смотреть будешь?

— Не мешало бы.

— Посмотри, конечно, я понимаю, что тебе любопытно. Но смысла в этом особого нет.

— Нет смысла? — удивился Регаме.

— Что бы там ни было, Чаблов все равно это купит, правильно? Дневники, наброски путевых записок, черновики писем. Письма русского путешественника, одним словом, девятнадцатый век. Он возьмет все, тут и думать нечего. А я уже решил эти бумаги продать, набросив ради приличия десять процентов… хотя. а как тебе мысль, чтобы к этой сделке пристегнуть Агриппу, а?

— Зачем? — удивился Регаме.

— Потому что он мне нужен. И тебе выгодно: сведешь меня с хозяином, заработаешь свой процент.

— Я же сказал, что Агриппа не продается, — напомнил Регаме, проклиная свою болтливость. Кто же знал, что Батюшек так схватится за «Истин ную сокровенную философию»?

— Сказал, сказал, не волнуйся. Но ты же и сказал, что все от цены зависит. А я готов дать настоящую цену. Переплачивать не стану, но и мелочиться не буду.

— Семен Семеныч, — рассмеялся вдруг Регаме, — похоже, я только что завалил простейшее поручение. Меня попросили приехать, посмотреть и купить. И вот, вместо того чтобы привезти покупку, я не привожу ничего, кроме.

— Что же делать, дорогой, — резко оборвал его Батюшек, — здесь пока все я решаю, а я хочу получить Агриппу. И если ты думаешь, что все так уж просто: «приехал, посмотрел, купил», то я огорчу тебя до невозможности: все совсем не просто. Ты, должно быть, знаешь, а если нет, то узнаешь сейчас, что не тебе одному нужен этот огрызок архива. Есть еще один покупатель, известно тебе это? Похоже, известно. Человек вашей Рудокоповой уже звонил сегодня, говорил с секретарем. Ему сказали, что меня нет в городе, и велели перезвонить завтра. Завтра перенесут на послезавтра, послезавтра — на после-после, и так, пока ему не надоест. Но это произойдет только в том случае, дорогой мой, — Батюшек вышел из-за стола и двинулся куда-то, разглядывая паркет кабинета, — если ты сейчас пообещаешь мне организовать встречу с владельцем Агриппы. Если же нет, то завтра я встречусь с твоим коллегой, и кто знает, возможно, он сможет предложить мне более интересные условия. Ну а то, что я пообещал Петьке продать эту часть архива ему, так я все делаю, чтобы свое слово сдержать. А вот все ли делаешь ты, дорогой?

Слушая Батюшека, Регаме затосковал. Он отлично знал этот тип людей, охотно и с готовностью меняющих правила игры, если они вдруг перестают их устраивать, но требующих точного исполнения этих правил во всех других случаях. Он отчетливо увидел, как будет развиваться дальше неприятная ситуация: как взнуздает его Батюшек, требуя организовать встречу с хозяином Агриппы; как, увидев книгу, станет требовать немедленно продать ее. А если, упаси бог, узнает, что Регаме — ее владелец, то еще и настоящую цену давать не захочет, станет давить на Чаблова, размахивая у того перед носом вожделенным архивом.

Этого нельзя было допустить. Это надо было остановить немедленно — прямо сейчас обдумать ситуацию и найти из нее выход.

— Семен Семеныч, прежде чем говорить об Агриппе, может, я все-таки посмотрю на документы, за которыми приехал?

— Конечно, дорогой. Твое право. — Батюшек вынул из ящика стола толстую папку с аккуратно сложенными документами. — Всё здесь. Оригиналы! Изучай.

Регаме перевернул несколько файлов с вложенными листками бумаги.

«Как же я в это вляпался? — спросил себя он, уткнувшись невидящим взглядом в документы. — Случайно? Хорошенькая случайность! Что-то у меня пошло не так!..»

Игра VI

(Продолжение)

— Черт же ж побери вас с вашими разговорами о моем анархизме! — вдруг сорвался со стула Толстый Барселона.

— Что не так с нашими разговорами, Барсик? — удивленно посмотрел на него Старик Качалов. И остальные посмотрели тоже.

— Все не так! Только что я снес не тот камень.

— Из-за разговоров?..

— Да ладно, — махнул рукой Толстый Барселона, — сам, конечно, виноват. Не туда его поставил.

Страницы: «« « 12345678 » »»