Полная иллюминация Фоер Джонатан

24 декабря 1997года

Дорогой Джонатан,

Давай никогда больше не упоминать друг другу о наших сочинениях. Я пошлю тебе свой рассказ и умоляю (вместе с Игорьком), чтобы ты продолжал посылать мне свой, но давай не делать исправлений и даже замечаний. Давай не хвалить и не укорять. Давай вообще не судить. Мы это уже прошли.

Мы теперь, Джонатан, разговариваем вместе, а не по отдельности. Мы действуем заодно, сочиняя общий рассказ, и я уверен, что ты тоже это чувствуешь. Знаешь ли ты, что Цыганочка — это я, а Сафран — ты, и что Колкарь — я, а Брод — ты, и что твоя бабушка — я, а мой Дедушка — ты, и что Алекс — я, а ты — ты, и что я — ты, а ты — я? Или тыне уразумел, что мы способны дать друг другу безопасность и покой? Когда мы лежали под звездами в Трахимброде, разве ты этого не почувствовал? Не презентуй мне неистины. Только не мне.

А вот, Джонатан, для тебя история. Достоверная история. Вчера ночью я проинформировал Отца о том, что собираюсь отправиться в знаменитый ночной клуб. Он сказал: «Я уверен, что ты возвратишься домой с товарищем?» Если ты хочешь знать, что было у него на языке, то это была водка. «У меня нет такого намерения», — сказал я. «Вы предадитесь ну до того плотским утехам», — сказал он, смеясь. Он коснулся моего плеча, и скажу тебе, что это было как прикосновение дьявола. Я сгорал от стыда за нас. «Нет, — сказал я. — Я только собираюсь танцевать и быть среди друзей». — «Шапка, Шапка». — «Заткнись!» — сказал я ему и стиснул его запястья. Должен тебя проинформировать, что это был первый случай, когда я изрекал подобное Отцу, и это был первый случай, когда я двинулся на него с насилием. «Извини», — сказал я, отпуская его запястья. «Ты об этом пожалеешь», — сказал он. Я был счастливчик, потому что внутри него было столько водки, что ему не хватило концентрации, чтобы меня звездануть.

Конечно же, я не пошел в знаменитый ночной клуб. Как я упоминал ранее, я часто информирую Отца о том, что иду в знаменитый ночной клуб, но потом иду на пляж. Я не иду в знаменитый ночной клуб, чтобы вложить свою валюту в коробку из-под печенья для переезда в Америку с Игорьком. Но должен тебя проинформировать, что это еще и потому, что я не люблю знаменитые ночные клубы. Я себя чувствую в них безрадостным и заброшенным. Я правильно прикладываю это слово? Заброшенным?

Вчера ночью на пляже было красиво, но меня это не удивило. Мне нравится сидеть на краю материка и чувствовать, как вода подкрадывается и открадывается. Иногда я снимаю ботинки и кладу ноги туда, куда, как мне кажется, должна дотянуться вода. Я пытаюсь думать про Америку относительно моего местонахождения на пляже. Я представляю себе линию, белую линию, нарисованную на песке и на океане, от меня к тебе.

Я сидел у кромки воды, думая о тебе и о нас, как вдруг услышал что-то. Это что-то не было водой, или ветром, или насекомыми. Я повернул голову, чтобы посмотреть, что это было. Кто-то шел в мою сторону. Это меня очень напугало, потому что мне еще не доводилось созерцать на пляже других людей, когда я там по ночам. Рядом со мной ничего не было, ничего, к чему можно было бы идти, кроме меня. Я надел ботинки и начал удаляться от незнакомца. Был ли он полиция? Полиция часто пользуется одиноко сидящими людьми в своих интересах. Был ли он преступник? Я не очень боялся преступников, потому что у них нет оружия высшей пробы и урон от них небольшой. Если только преступник не полиция. Я слышал, что незнакомец продолжает идти в мою сторону. Я пошел скороходнее. Незнакомец увеличил скорость преследования. Я больше не оборачивался для освидетельствования его личности, потому что не хотел, чтобы незнакомец узнал, что я о нем осведомлен. По звуку мне показалось, что он приближается, что он скоро меня настигнет, поэтому я побежал.

Затем я услышал: «Саша!». Я прекратил свой бег. «Саша, это ты?»

Я обернулся. Дедушка стоял согнувшись, с рукой на животе. Я видел, что он производит очень большие вдохи. «Я искал тебя», — сказал он. Я не мог понять, откуда он узнал, что меня надо искать на пляже. Как я тебя информировал, никто не знает, что я хожу на пляж по ночам. «Я здесь», — сказал я, что прозвучало странно, но я не знал, что еще сказать. Он выпрямился и сказал: «Уменя вопрос».

Это был первый случай на моей памяти, чтобы Дедушка обращался ко мне без ничего промеж нас. Без Отца, без героя, без суки, без телевизора, без еды. Одни мы. «Какой?» — спросил я, потому что ощутил, что он не сможет задать свой вопрос без моей помощи. «Мне надо что-то у тебя попросить, но ты должен уразуметь, что я прошу это взаймы, и еще ты должен уразуметь, что можешь мне отказать, и я не стану страдать или думать о тебе плохо». — «Что это?» Я не мог вообразить ничего такого, чем бы я обладал, чего бы Дедушка жаждал. Я не мог вообразить ничего такого в целом мире, чего бы Дедушка жаждал.

— Я бы хотел взять у тебя взаймы валюту, — сказал он. По правде, я загорелся стыдом. Не для того он всю жизнь горбатил, чтобы обращаться к внуку за валютой. «Я обязуюсь», — сказал я. И мне не следовало больше ничего изрекать. Пусть бы в моем «Я обязуюсь» заключалось все, что я когда-либо должен был Дедушке сказать, пусть бы оно оставалось и всеми моими вопросами, и всеми его ответами на эти вопросы, и всеми моими ответами на эти ответы. Но это было невозможно. «Зачем?» — спросил я.

— Что зачем?

— Зачем тебе валюта?

— Потому что у меня нет достаточной суммы.

— Для чего? Для чего тебе необходима валюта?

Он повернул голову в сторону воды и ничего не сказал. Может, это и был ответ? Он задвигал ногой по песку и нарисовал круг.

— Я недвусмысленен в том, что могу ее найти, — сказал он. — Четыре дня. Может быть, пять. Но больше недели на это не потребуется. Мы были совсем близко.

Мне следовало снова сказать «Я обязуюсь» и снова больше ничего не говорить. Мне следовало проявить уважение к тому, что Дедушка намного пожилее меня, а вследствие этого мудрее, а если и не мудрее, то все равно заслуживает, чтобы я не донимал его вопросами. Но вместо этого я сказал: «Нет. Мы не были близко».

— Да, — сказал он, — были.

— Нет. Нам не пяти дней не хватило, чтобы ее найти. Нам пятидесяти лет не хватило, чтобы ее найти.

— Я обязан это сделать.

— Почему?

— Тебе не понять.

— Я пойму. Я понимаю.

— Нет, ты, не сможешь.

— Гершель?

Он нарисовал еще один круг ногой.

— Тогда возьми меня с собой, — сказал я. Я не хотел этого говорить.

— Нет, — сказал он.

Я жаждал сказать это снова: «Возьми с собой», ноя знал, что он снова ответит «Нет», а я не думаю, что смог бы услышать «нет» и не заплакать, а я знаю, что мне нельзя плакать в виду Дедушки.

— Тебе не надо принимать решение прямо сейчас, — сказал он. — Я не ждал, что ты будешь решать скороходно. Я предвижу, что ты скажешь «нет».

— Почему ты думаешь, что я скажу «нет»?

— Потому что ты не понимаешь.

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь.

— Возможно, я скажу «да».

— Я готов отдать тебе все, что ты жаждешь, из моего имущества. Оно будет твоим, пока я не возвращу тебе валюту, что будет скоро.

— Возьми меня с собой, — сказал я, и я опять не хотел говорить этого, но оно просыпалось у меня изо рта, как пожитки из повозки Трахима.

— Нет, — сказал он.

— Пожалуйста, — сказал я. — Со мной будет менее емкотрудно. Я могу быть очень полезен.

— Я обязан найти ее сам, — сказал он, и с той минуты я был уверен, что если дам Дедушке валюту и позволю ему уйти, я никогда больше его не увижу.

— Возьми Игорька.

— Нет, — сказал он. — Сам. — Пауза. А потом: — Отца не информируй.

— Разумеется, — сказал я, потому что, конечно, я бы не стал информировать Отца.

— Это должно быть нашей тайной.

Его последняя фраза особенно отпечаталась в моем лобном месте. Пока он ее не изрек, мне не приходило в голову, что у нас есть тайна. Промеж нас было что-то, о чем больше никто в мире не знает и не может знать. Теперь мы разделяем тайну, а не она нас.

Я проинформировал его, что дам свой ответ вскорости.

Я не знаю, как поступить, Джонатан, и жажду, чтобы ты сообщил мне, что, по твоему мнению, правильно. Я знаю, что правильных вещей может быть больше, чем одна. Их может быть две. Их может вообще не быть. Я приму во внимание твои соображения. Это я обещаю. Но я не могу пообещать, что гармонизирую. Есть вещи, которые ты не можешь знать. (К тому же я уже, конечно, приму решение к тому времени, когда ты получишь это письмо. Мы ведь постоянно общаемся в утраченном времени.)

Я неглупый человек. Я знаю, что Дедушка никогда не сумеет возвратить валюту. Это знаменует, что я не сумею переместить нас с Игорьком в Америку. Наши мечты не могут существовать одновременно. Я такой молодой, а он такой состарившийся, и оба эти факта должны были бы сделать каждого из нас заслуживающим своей мечты, но это невозможно.

Я уверен, что ты сейчас изречешь. Ты изречешь: «Давай я дам тебе валюту». Ты изречешь: «Ты можешь возвратить ее, когда она у тебя появится, а можешь не возвращать никогда, и я не напомню». Я знаю, что ты это изречешь, потому что знаю, что ты хороший человек. Только это неприемлемо. Я не могу взять у тебя валюту по той же причине, по которой Дедушка не может взять меня с собой в поездку. Это вопрос выбора. Ты можешь это понять? Пожалуйста, попробуй. Ты единственный человек, который всегда понимал меня с полуслова, но я тебе скажу, что и я единственный человек, который всегда понимал тебя с полуслова.

Остаюсь в предвкушении получения твоего письма.

Бесхитростно,

Александр

Увертюра к иллюминации

К ТОМУ ВРЕМЕНИ, когда мы вернулись в отель, было уже так поздно, что почти рано. Отелевладелец сидел за стойкой регистрации, тяжелый от сна. «Водка, — сказал Дедушка. — Нам следует выпить, всем троим». — «Четверым», — внес поправку я, указывая пальцем на Сэмми Дэвис Наимладшую, от которой мы хоть и опухли, но незлокачественно. Поэтому все вчетвером мы двинулись к отельному бару. «Возвращены, — сказала официантка, как только нас засвидетельствовала. — И опять с евреем». — «Закрой пасть», — сказал Дедушка, но не так, чтобы полопались барабанные перепонки, а тихо, как будто необходимость держать пасть закрытой была делом само собой разумеющимся. «Я извиняюсь», — сказала она. «Это пустяк», — сообщил ей я, потому что не хотел, чтобы она почувствовала себя низкопробнее из-за такой незначительной ошибки, и еще потому, что когда она наклонялась, мне была видна ее грудь. (Для кого я это написал, Джонатан? Не хочу больше быть отвратительным. И смешным тоже больше быть не хочу.) «Это не пустяк, — сказал Дедушка. — И теперь ты должна просить у еврея о снисхождении». — «Что происходит? — спросил герой. — Почему мы не проходим?» — «Приноси извинения», — сообщил Дедушка официантке, которая была совсем девочка, моложе даже меня. «Я извиняюсь за то, что назвала вас евреем», — сказала она. «Она извиняется за то, что назвала тебя евреем», — сообщил я герою. «Откуда она узнала?» — «Она узнала, потому что я сказал ей об этом раньше, за завтраком». — «Ты сказал ей, что я еврей?» — «Тогда этот факт был к месту». — «Я пил мокачино». — «Должен тебя поправить. Не мокачино, а кофе». — «Что он говорит?» — спросил Дедушка. «Возможно, будет лучше, — сказал я, — если мы обзаведемся столиком и закажем побольше спиртного, а также еды». — «А что она еще про меня говорила? — спросил герой. — Говорила она еще что-нибудь? У нее сиськи видны, когда она наклоняется». (Так ты и сказал, если помнишь. Это не я изобрел, и обвинений в свой адрес не принимаю.)

Мы преследовали официантку до нашего столика, который был в углу. Мы могли обзавестись любым столиком, потому что были эксклюзивными посетителями. Я не знаю, почему она посадила нас в угол, хотя и догадываюсь. «Что я могу для вас приобрести?» — спросила она. «Четыре водки, — сказал Дедушка. — Одну из них в миске. И есть у вас что-нибудь из еды без мяса?» — «Арахис», — сказала она. «Это великолепно, — отозвался Дедушка. — Только не для Сэмми Дэвис Наимладшей, потому что она от него очень болеет. Достаточно ей лизнуть один — и кошмар». Я проинформировал об этом героя, потому что подумал, что это покажется ему забавным. Он едва улыбнулся.

Когда официантка возвратилась с нашими напитками и миской арахиса, мы уже обсуждали прошедший день и строили планы на завтрашний. «Он должен быть на вокзале не позднее 19:00 вечера, да?» — «Да, — сказал я. — Поэтому мы будем стремиться отбыть из отеля в ланч, чтобы быть на стороне безопасности». — «Возможно, у нас будет время еще немного поискать». — «Я в этом далеко не уверен, — сказал я. — И где мы будем искать? Ничего нет. Осведомиться не у кого. Ты помнишь, что она сказала». Герой не обращал на нас никакого внимания и даже ни разу не спросил, о чем мы беседуем. Он был общителен исключительно с арахисом. «Без него было бы намного легче», — сказал Дедушка, сдвигая глаза в сторону героя. «Но ведь это его поиск», — сказал я. «Почему?» — «Потому что это его дедушка». — «Мы ищем не его дедушку. Мы ищем Августину. А она такая же его, как и наша». В таком ключе я об этом не думал, но это была правда. «О чем вы говорите? — спросил меня Джонатан. — И не мог бы ты попросить у официантки еще орехов».

Я сообщил официантке, чтобы она доставила нам еще арахиса, и она сказала: «Я доставлю, хотя отелевладелец требует, чтобы никто не получал больше одной миски арахиса. Но вас я сделаю исключением, потому что чувствую себя отвратительно после того, как назвала еврея евреем». — «Спасибо, — сказал я. — Но вы напрасно чувствуете себя отвратительно». — «Так что насчет завтра? — спросил Джонатан. — Мне нужно быть в поезде ровно в 7:00, так?» — «Правильно». — «Что мы будем делать до этого?» — «Я не преисполен уверенности. Мы должны отбыть очень рано, потому что тебе надо быть на вокзале за два часа до выдвижения поезда, а на дорогу требуется три часа, и это в том случае, если мы не потеряемся». — «Тебя послушать, так выезжать надо прямо сейчас», — сказал он и засмеялся. Я не засмеялся, потому что знал, что, по правде, причина нашего раннего отбытия была не в оправданиях, которые я ему представил, а в том, что искать нам больше было нечего. Мы потерпели неудачу.

«Давайте расследуем НА СЛУЧАЙ», — сказал Дедушка. «Что?» — спросил я. «Коробку. Давайте посмотрим, что внутри». — «Ты не думаешь, что это плохая идея?» — «Конечно, нет, — сказал он. — Почему бы ей быть плохой?» — «Возможно, нам следует позволить Джонатану провести следствие конфиденциально, а может, там вообще не надо расследовать». — «Она это презентовала ему с целью». — «Я знаю, — сказал я, — но, возможно, эта цель не имеет отношения к расследованию. Возможно, цель в том, чтобы она навсегда осталась закрытой». — «Тебе нелюбознательно?» — спросил он меня. «Мне очень любознательно». — «О чем вы, ребята?» — «Порадует ли тебя расследование НА СЛУЧАЙ?» — «Что ты имеешь в виду?» — «В коробке, которую тебе презентовала сегодня Августина. Мы бы могли там поискать». — «Ты думаешь, это хорошая идея?» — «Я не уверен. Я задал идентичный вопрос». — «Не вижу, почему бы ей быть плохой. В том смысле, что она ведь мне ее зачем-то дала». — «Именно это изрек и Дедушка». — «Ты не думаешь, что есть хотя бы один серьезный довод против?» — «Ни одного не предвижу». — «И я тоже». — «Но». — «Но что?» — «Но ничего», — изрек я. «Но что?» — «Но ничего. Тебе решать». — «И тебе». — «Да сделайте уже этой коробке факинг-открытие», — сказал Дедушка. «Он говорит сделать этой коробке факинг-открытие». Джонатан удалил коробку из-под стула и расположил ее на столе. НА СЛУЧАЙ было написано у нее сбоку, и в близости было очевидно, что слова эти много раз писали и стирали, писали, стирали и писали вновь. «Мммм», — сказал он и сделал жест в направлении красной ленты, намотанной на коробку. «Это только чтобы она оставалась закрытой», — сказал Дедушка. «Это только чтобы она оставалась закрытой», — сообщил я ему. «Возможно», — сказал он. «Или, — сказал я, — чтобы предостеречь нас от ее экзаменации». — «Она ничего не говорила про то, что ее нельзя экзаменовать. Она бы что-нибудь сказала, ты не думаешь?» — «Полагаю, что так». — «Твой Дедушка думает, что нам следует ее открыть?» — «Да». — «А ты?» — «Я не уверен». — «Что значит, ты не уверен?» — «Я думаю, ничего страшного не произойдет, если мы ее откроем. Она бы что-нибудь изрекла, если б ей важно было оставить ее нерасследованной». — «Откройте уже эту факинг-коробку», — сказал Дедушка. «Он говорит, чтобы мы открыли эту факинг-коробку».

Джонатан сдвинул ленту, намотанную вокруг НА СЛУЧАЙ много раз, и открыл крышку. Возможно, мы предвкушали обнаружить там бомбу, потому что когда она не взорвалась, мы были фраппированы. «Можно жить», — сказал Джонатан. «Можно жить», — сообщил я Дедушке. «А я что говорил, — сообщил он мне. — Я же и говорил, что можно жить». Мы заглянули в коробку. Внутри нее были вещи, похожие на те, что мы уже лицезрели в ОСТАНКАХ, только их было больше. «Конечно, нам надлежало ее открыть», — сказал Джонатан. Он посмотрел на меня и засмеялся, и потом я засмеялся, и потом Дедушка засмеялся. Мы смеялись, потому что поняли, что напрасно наложили в штаны перед тем, как открыть коробку. И еще мы смеялись, потому что многого пока не знали, и мы знали, что многого пока не знаем.

«Давайте искать», — сказал Дедушка и запустил руку в коробку, помеченную НА СЛУЧАЙ, как ребенок в коробку с подарками. Он раскопал ожерелье. «Смотрите», — сказал он. «Я думаю, это жемчуг, — сказал Джонатан. — Настоящий жемчуг». Жемчуг (если это действительно был жемчуг) был весь в грязи и пожелтел, и между жемчужинами, как остатки еды между зубами, застряла грязь. «Он выглядит очень состарившимся», — сказал Дедушка. Я сообщил об этом Джонатану. «Да, — гармонизировал он. — И грязным. Могу поспорить, что его зарывали». — «Что значит зарывали?» — «Клали в землю, как покойника». — «Да, я об этом знаю. То же было и с кольцом из коробки ОСТАНКИ». — «Точно». Дедушка подержал ожерелье над пламенем свечи на нашем столике. На жемчуге (если это действительно был жемчуг) был налет, и он не переливался. Дедушка попробовал отчистить жемчужины большим пальцем, но они не отчистились. «Красивое ожерелье, — сказал он. — Почти такое же я купил твоей бабушке, когда мы только полюбили друг друга. Прошло много лет, но я помню, как оно выглядело. Тогда на него ушла вся моя валюта, как такое забыть?». — «Где оно теперь? — спросил я. — Дома?» — «Нет, — сказал он. — Оно по-прежнему на бабушке. Оно больше не вещь. Как она и хотела». Он положил ожерелье на стол, и я ощутил, что, вопреки ожиданию, оно не ввергло его в меланхолию, но сделало очень удовлетворенным человеком. «Теперь ты», — сообщил он мне и звезданул по спине, хоть и не в целях насилия, но больно. «Он говорит, что мне следует что-нибудь выбрать», — сообщил я Джонатану, чтобы посмотреть, как он отнесется к тому, что у нас с Дедушкой те же привилегии на расследование коробки, что и у него. «Вперед», — сказал он. И я погрузил руку в НА СЛУЧАЙ.

Я ощутил много абнормальных вещей, но не смог определить, каких именно. Хоть мы об этом и не договаривались, одним из правил нашей игры было не лицезреть внутрь коробки, пока мы там шарили. Некоторые вещи, которых коснулась моя рука, были гладкими, как мрамор или как камушки с пляжа. Другие вещи, которых коснулась моя рука, были холодными, как металл, или теплыми, как мех. Было много разных бумаг. Это было ясно и без освидетельствования. Но я не мог знать, были ли эти бумаги фотографиями, или записками, или страницами из книг и журналов. Я извлек то, что извлек, потому что это была самая большая вещь в коробке. «Вот», — сказал я и вынул что-то бумажное, свернутое в трубочку и завязанное белой ниткой. Я удалил нитку и развернул бумагу на столе. Джонатан держал ее за один конец, а я держал за другой. КАРТА МИРА, 1791, — было помечено на ней. Хотя формы материков выглядели незначительно измененными, мир был похож на тот, каким мы его знаем сегодня. «Это вещь высшей пробы», — сказал я. Такая карта стоит много сотен, а если повезет, то и тысяч долларов. Но что важнее, в ней сохранилась память о временах, когда наша планета еще не стала маленькой. Я подумал, что когда эта карта была изготовлена, можно было всю жизнь прожить в одном месте, не подозревая, что существуют другие. Это навело меня на мысль о Трахимброде и о том, как Листа, которую нам так хотелось считать Августиной, никогда не слышала об Америке. Вполне возможно, умозаключил я, что она последний человек на земле, который не слышал об Америке. А если и нет, все-таки приятно так думать. «Обожаю», — сообщил я Джонатану и должен сознаться, что не заметил, как я ему это сообщил. Помню только, что обожал. «Можешь взять ее себе», — сказал он. «Ты это не по правде». — «Бери. На здоровье». — «Ты не можешь мне ее отдать. Предметы из коробки должны оставаться вместе», — сообщил я ему. «Бери, бери, — сказал он. — Она твоя». — «Ты уверен?» — спросил я, потому что не желал обременять его необходимостью презентовать ее мне. «Однозначно. Будет тебе трофей из нашего путешествия». — «Трофей?» — «На память». — «Нет, — сказал я. — Я отдам ее Игорьку, если это тебе не противоречит», — потому что я знал, что карта была из тех вещей, которые Игорек тоже заобожает. «На здоровье, — сказал Джонатан. — Пусть это будет его трофеем».

«Ты», — сообщил я Джонатану, потому что теперь была его очередь покопаться в НА СЛУЧАЕ. Он отвернул голову в сторону от коробки и погрузил в нее руку. Много времени ему не потребовалось. «Вот», — сказал он и извлек из коробки книгу. Он положил ее на стол. Она выглядела старой. «Что это?» — спросил он. Я сдвинул пыль с обложки. Никогда раньше мне не доводилось свидетельствовать книг, подобных этой. Обе обложки были испещрены записями, а когда я сделал ее открытой, то увидел, что записи были и на изнанке обложек, и разумеется, на каждой странице. Можно было подумать, что книга не уместилась в книге. Вдоль по переплету значилось по-украински: Книга Былых Явлений. Я сообщил об этом Джонатану. «Прочти мне что-нибудь из нее», — сказал он. «Начало?» — «Все равно, не имеет значения». Я раскрыл книгу посередине и выбрал абзац посреди страницы. Это было очень трудно, но я переводил на английский по мере чтения. «Штетл был многоцветен поступками его жителей, — сообщил ему я. — И поскольку все цвета были использованы, невозможно было ощутить, с чем управился человек, а к чему приложила руку природа. Ходили слухи, что Гецель Г переиграл на всех скрипках (хотя он понятия не имел, как на них играть), потому что их струны были одного цвета с его пальцами. Перешептывались, будто Гейша Р пытается стать гимнасткой. Вот отчего линия Еврейско/Общечеловеческого раскола была желтой, как ее руки. И когда пурпур на лице школьницы по ошибке связали с пурпуром на пальцах святоши, школьницу стали обзывать нехорошими словами». Он завладел книгой и осмотрел ее, а я сообщил Дедушке о прочитанном. «Это восхитительно», — сказал Джонатан, и я должен сознаться, что он осматривал книгу так же внимательно, как Дедушка экзаменовал фотографию Августины.

(Воспринимай это как мой подарок тебе, Джонатан. И так же, как я спасаю тебя, ты мог бы спасти Дедушку. Осталось всего каких-нибудь два абзаца. Пожалуйста, попробуй найти другой выход.)

«Теперь вы», — сказал Джонатан Дедушке. «Он говорит, что теперь ты», — сообщил я ему. Он отвернул голову от коробки и погрузил в нее руку. Мы были как трое детей. «Здесь так много вещей, — сообщил он мне. — Я не знаю, какую взять». — «Он не знает, какую взять», — сообщил я Джонатану. «Нам на все время хватит», — сказал Джонатан. «Может, эту, — сказал Дедушка. — Нет, лучше эту. Она мягкая и приятная на ощупь. Нет, эту. В ней даже есть что-то движущееся». — «Нам на все время хватит», — сообщил я ему, потому что, вспомни, Джонатан, в какой части нашего повествования мы находимся. Мы по-прежнему думали, что обладаем временем. «Вот, — сказал Дедушка и извлек фотографию. — Э-э, ничего особенного. Не повезло. На ощупь я думал, это что-то совсем другое».

Он положил фотографию на стол, не проэкзаменовав ее. Я тоже не стал ее экзаменовать, потому что умозаключил, что мне незачем. Дедушка был прав: в ней не было ничего особенного. В коробке наверняка хранилась еще сотня подобных фотографий. Беглый взгляд, которым я ее окинул, не выявил ничего абнормального. На ней было три или четыре человека. «Теперь ты», — сообщил он мне, и я отвернул голову и погрузил руку. Поскольку моя голова была повернута так, чтобы не лицезреть коробку, во время расследования я лицезрел Джонатана. Что-то мягкое. Что-то шершавое. Джонатан придвинул фотографию к лицу, не потому что заинтересовался, а потому что, пока я шарил в коробке, ему больше нечего было делать. Вот что я помню. Он съел горсть арахиса и не заметил, как немного просыпалось на пол для Сэмми Дэвис Наимладшей. Он сделал миниатюрный глоток водки. На мгновение он отвернулся от фотографии. Я нащупал перо и кость. Потом я помню вот что: он опять посмотрел на фотографию. Я нащупал что-то гладкое. Что-то миниатюрное. Он отвернулся от фотографии. Опять на нее посмотрел. Отвернулся. Что-то твердое. Свеча. Что-то квадратное. Укол булавки.

«Боже мой», — сказал он и поднес фотографию к пламени свечи. Потом опустил. Потом опять поднес, но на этот раз к своему лицу, так, чтобы обозревать одновременно и меня, и фотографию. «Что он делает?» — спросил Дедушка. «Что ты делаешь?» — спросил я. Джонатан положил фотографию на стол. «Это ты», — сказал он.

Я вынул руки из коробки.

«Где я?» — «Мужчина на фотографии. Это ты». Он протянул мне фотографию. На этот раз я проэкзаменовал ее с повышенной пристальностью. «Что там?» — спросил Дедушка. На фотографии было четыре человека — двое мужчин, женщина и младенец, которого женщина держала на руках. «Тот, что слева, — сказал Джонатан. — Вот». Он положил палец рядом с лицом мужчины, и, должен сознаться, мне ничего не оставалось, как признать, что он был на меня похож. Я увидел себя, как в зеркале. Я знаю, что это идиома, но употребляю ее здесь в прямом смысле. Я увидел себя, как в зеркале. «Что?» — спросил Дедушка. «Минуту», — сказал я и поднес фотографию к пламени свечи. Даже поза мужчины была такая же мощная, как у меня. Его щеки были, как у меня. Его глаза были, как у меня. Его волос, и губы, и руки, и ноги — все было как у меня. Нет, не как у меня — мои. «Скажи мне, — сказал Дедушка. — Что там?» Я презентовал ему фотографию, и написать конец этого рассказа — совершенно невозможная вещь.

Сначала он проэкзаменовал, что эта фотография изображала. Поскольку он лицезрел ее сверху вниз, так как она лежала на столе, я не мог видеть, что исполняют его глаза. Он поднял взгляд от фотографии и лицезрел Джонатана и меня, и улыбнулся. Он даже приподнял плечи, как дети иногда делают. Он сделал небольшой смех и взял со стола фотографию. Он подержал ее у лица одной рукой и подержал свечу у лица другой. Пламя сделало много теней там, где у него на коже были складки, и этих мест было гораздо больше, чем я обозревал ранее. На этот раз я мог видеть, как его глаза путешествуют туда и сюда по всей фотографии. Они останавливались на каждом человеке и освидетельствовали каждого человека с волоса до ног. Потом он снова поднял взгляд от фотографии и снова улыбнулся Джонатану и мне, и снова приподнял плечи, как ребенок.

«Это похоже на меня», — сказал я.

«Да, похоже», — сказал он.

Я не смотрел на Джонатана, потому что был уверен, что он смотрит на меня. Поэтому я смотрел на Дедушку, который расследовал фотографию, хотя я уверен, что он чувствовал, что я его лицезрею.

«В точности как я, — сказал я. — Он тоже это обозрел», — сказал я о Джонатане, потому что не хотел оставаться один на один с этим наблюдением.

(С этого места уже совсем не удается продолжать. Я много раз дописывал до этого места, и исправлял те части, которые ты заставил бы меня исправить, и придумывал новые шуточки, и новые изобретения, и писал так, как будто это ты пишешь, но сколько бы я ни упорствовал в продолжении, рука всегда дрожала так, что невозможно было удержать ручку. Сделай это ради меня. Пожалуйста. Это теперь твое.)

Дедушка укрыл лицо за фотографией.

(И я не нахожу, что это такая уж трусливая вещь, Джонатан. Мы бы тоже укрыли свои лица, да? По правде, я уверен, что укрыли бы.)

«Мир такой маленький», — сказал он.

(Он засмеялся в этот момент, как ты помнишь, но ты не можешь включать это в рассказ.)

«Это до того на меня похоже», — сказал я.

(Здесь он положил руки под стол, как ты помнишь, но эта деталь только подчеркнет его слабость, а не достаточно ли того, что мы вообще об этом пишем?)

«Прямо как комбинация Отца, Мамы, Брежнева и тебя самого».

(Он не ошибся, запустив в этом месте шутиху. Так и следовало поступить.)

Я улыбнулся.

«Как ты думаешь, кто это?» — спросил я.

«Как ты думаешь, кто это?» — спросил он.

«Я не знаю».

«Не надо презентовать мне неистины, Саша. Я не ребенок».

(Но я презентую. Ты никогда не мог этого понять. Я презентую неистины, чтобы тебя защитить. По той же причине я так непреклонно стараюсь быть смешным человеком. Все ради того, чтобы тебя защитить. Я существую на случай, если понадобится прийти на твою защиту.)

«Я не понимаю», — сказал я. (Я понимаю.)

«Не понимаешь?» — спросил он. (Понимаешь.)

«Где это снято?», — спросил я. (Должно же быть какое-то объяснение.)

«В Колках».

«Ты оттуда родом?» (Ты всегда говорил Одесса… Влюбиться…)

«Да. До войны». (Вот как все обстоит. Вот как, если по правде.)

«Бабушка Джонатана?»

«Я не знаю ее имени и не хочу его знать».

(Должен проинформировать тебя, Джонатан, что я очень печальный человек. Я думаю, я всегда печальный. Возможно, это знаменует, что я никогда не печалюсь, потому что печаль — это то, что ниже твоего обычного расположения, а я всегда одно и то же. Тогда возможно, что я единственный человек в мире, который никогда не печалится. Возможно, что я счастливчик.)

«Я не плохой человек, — сказал он. — Я хороший человек, которому выпало жить в плохое время».

«Я это знаю», — сказал я. (Даже если бы ты был плохим человеком, я бы все равно знал, что ты хороший.)

«Ты должен проинформировать его обо всем, о чем я тебя сейчас проинформирую», — сказал он, и это меня очень удивило, но я не спросил, почему, и вообще ничего не спросил. Я сделал так, как он распорядился. Джонатан открыл дневник и начал писать. Он записал каждое слово, которое было произнесено. Вот что он записал:

«Все, что я сделал, я сделал потому, что считал, что так правильно».

«Все, что он сделал, он сделал потому, что считал, что так правильно», — перевел я.

«Я не герой, это правда».

«Он не герой».

«Но я и не плохой человек».

«Но он не плохой человек».

«Женщина на фотографии — это твоя бабушка. Она держит на руках твоего отца. Человек, стоящий рядом со мной, — это был наш лучший друг, Гершель».

«Женщина на фотографии — это моя бабушка. Она держит на руках моего отца. Человек, стоящий рядом с Дедушкой, — это был его лучший друг, Гершель».

«Гершель на фотографии в ермолке, потому что он был еврей».

«Гершель был еврей».

«И он был моим лучшим другом».

«Он был его лучшим другом».

«И я убил его».

Впадая в любовь, 1934—1941

В ДЕНЬ ИХ ПОСЛЕДНЕГО соития — за семь месяцев до того, как она наложила на себя руки, а он сочетался браком с другой — Цыганочка спросила у дедушки, как он расставляет книги.

Только к ней он всегда возвращался сам, не дожидаясь, пока его об этом попросят. Они встречались на ярмарке (он наблюдал, дрожа от предвкушения и гордости, как она завораживает змей в плетеной корзине подвыпившими звуками своей флейты). Они встречались в театре или у входа в ее крытую соломой лачугу в цыганском таборе на другом берегу Брод. (Ей, конечно, нельзя было показываться возле его дома.) Они встречались на деревянном мосту, или под деревянным мостом, или неподалеку от каскада небольших водопадов. Но все чаще — в окаменевшей чаще Радзивельского леса, обмениваясь новостями и шутками, веселясь с полудня и до заката, предаваясь любви (которая, возможно, и не была любовью) под балдахином из гранита.

Правда, я замечательная? — спросила она однажды, привалившись к стволу окаменевшего клена.

Нет, — сказал он.

Почему?

Потому что замечательных много. Можно не сомневаться, что сегодня сотни мужчин назвали своих возлюбленных замечательными, а ведь еще только полдень. Ты не как все.

Ты хочешь сказать, что я незамечательная?

Да.

Она дотронулась пальцами до его мертвой руки. Ты считаешь, что я некрасивая?

Ты неслыханно некрасивая. Тебе до красивых, как до луны.

Она расстегнула его рубашку. Я сообразительная?

Нет. Уж точно, нет. Никогда бы этого не сказал.

Она опустилась на колени, чтобы расстегнуть его брюки.

Я сексуальная?

Нет.

Смешная?

Ты не смешная.

Хорошо так?

Нет.

Нравится?

Нет.

Она расстегнула свою кофточку. Она прижалась к нему.

Мне продолжать?