Сарум. Роман об Англии Резерфорд Эдвард

А в том, что он солгал, была повинна любовь.

Поначалу ложь казалась невинной. Эдвард Шокли и Кэтрин Муди были прекрасной парой, даже родители девушки это признавали. После помолвки старый Джон Шокли, отец Эдварда, смеясь, заметил, что молодые люди самой судьбой предназначены друг другу. Эдвард, светловолосый и синеглазый, отличался необычайной уверенностью в себе, а Кэтрин, с пышными русыми волосами и бледно-голубыми глазами, славилась добронравием и покорностью.

Познакомились они за два года до смерти Генриха VIII, в Эксетере, куда Эдвард приехал по делам. Молодые люди сразу понравились друг другу. Немного погодя выяснилось, что отец девушки – торговец тканями и что семнадцатилетняя Кэтрин с братом унаследует отцовское дело. Двадцатидвухлетний Эдвард понял, что влюбился.

Основная трудность заключалось в том, что семейство Муди исповедовало католическую веру. Эдварда это нисколько не удивило: в Уэссексе, особенно в деревенской глуши, люди не любили менять привычный образ жизни и придерживались старинных традиций. Торговец с семьей жил в деревне к западу от Эксетера, обитатели которой мечтали о воссоединении Англии с Римской церковью.

В то время Эдвард не придал этому особого значения. Его родители с неохотой примирились с королевским указом о разрыве с Католической церковью, но протестантами не стали – во многих церквях Уилтшира богослужения все еще отправляли по римскому обряду, а Джон Шокли однажды во всеуслышание назвал епископа Шекстона еретиком.

Сам Эдвард полагал, что главное – послушно блюсти ту веру, которая угодна королю. В глубине души он склонялся к протестантству и разделял взгляды Кранмера и Шекстона на излишнюю роскошь; вдобавок чтение Библии на английском пришлось ему по нраву, однако вступать в споры об этом с будущим тестем он не желал.

Эдвард Шокли хорошо помнил, как пришел к Уильяму Муди просить руки его дочери.

– Мы добрые католики, и дочь свою я отдам только единоверцу, – предупредил торговец.

– Мои родители – тоже католики, – честно признался Эдвард, потупив взор. – Разрыв с Римской церковью им не по душе.

Уильям пристально поглядел на юношу и заметил:

– В Саруме реформы провели.

– Да, при Шекстоне, – согласно кивнул Эдвард. – Но теперь король прислал к нам епископа Солкота, он свято блюдет Акт о шести статьях.

Джон Солкот, нынешний епископ Солсберийский, монах-бенедиктинец, снискал благоволение Генриха VIII именно своей готовностью ревностно исполнять любые королевские повеления.

– А ты сам отвергаешь протестантскую доктрину? – осведомился Уильям Муди, укоризненно склонив лысую голову. – Поклянись, что ты добрый католик, иначе ваш брак счастливым не будет.

Эдвард представил себе Кэтрин – застенчивая улыбка, тонкая девичья фигурка, смиренная покорность – и, глядя в глаза торговца, уверенно произнес:

– Я католик, и родные мои исповедуют католическую веру.

Он солгал, хотя нисколько не сомневался ни в своей любви, ни в ответном чувстве девушки, всецело полагаясь на покорность и смирение будущей жены.

Свадьбу сыграли три месяца спустя.

Молодожены переехали в дом неподалеку от особняка Шокли. Первый год семейной жизни был счастливым. Дни Эдварда проходили в делах, а ночи были исполнены блаженства. Каждый вечер, возвращаясь домой, он садился ужинать, а потом они с женой, дрожа от нетерпения, уходили в опочивальню. Кэтрин, прекрасная хозяйка, умело обустроила дом, а затем, исполнившись уверенности в себе, начала страстно отвечать на ласки мужа.

В тот год в доме Эдварда Шокли о вере разговоров не заводили. Супруги ходили к мессе в собор или в приходскую церковь – и то и другое Кэтрин вполне устраивало. Иногда по вечерам Эдвард читал английскую печатную Библию, что немного беспокоило жену, но, памятуя о королевском позволении, с мужем она не спорила.

Он обращался с ней ласково, а она его обожала.

События 1547 года изменили жизнь супругов Шокли. После смерти Джона Шокли Эдвард перевез мать поближе к дому и нанял ей сиделку, а сам в одиночку заправлял семейным делом. С женой он теперь проводил меньше времени, но Кэтрин не жаловалась – к тому времени выяснилось, что она ждет ребенка. Ни Эдвард, ни его жена не подозревали, что вскоре их жизнь переменится к худшему.

Самым главным событием 1547 года стала смерть короля Генриха VIII. Престол унаследовал его сын, Эдуард VI, отрок весьма богобоязненный. Регентом и лордом-протектором юного государя стал сначала его дядя, Эдвард Сеймур, герцог Сомерсет, а потом Джон Дадли, герцог Нортумберленд. Малолетний король прислушивался к советам своих доверенных лиц, среди которых были Томас Кранмер, архиепископ Кентерберийский, и Уильям Герберт, граф Пемброк, а также проявлял немалый интерес к делам государства и, будучи убежденным протестантом, возобновил Реформацию в Англии.

Джон Солкот, епископ Солсберийский, еще недавно ревностно исполнявший все повеления Генриха VIII, в одночасье превратился в сурового приверженца протестантской веры, стараясь заслужить милость юного монарха.

За пять лет из Сарума исчезли все признаки католичества – часовни, заупокойные службы, алтари, статуи святых, позолота, мессы и семь ежедневных молебнов. Теперь церковные службы отправляли дважды в день, а причастие совершалось раз в месяц. Литургию по сарумскому чину, излюбленную Генрихом VIII, в епархии архиепископа Кентерберийского служить перестали; для богослужений пользовались Книгой общих молитв, составленной Томасом Кранмером, однако некоторые по-прежнему, хотя и втайне, отдавали предпочтение загадочному звучанию молитв на латыни. Стивена Гардинера, епископа Винчестерского, бросили в темницу, а священникам позволили вступать в брак и признали их детей законными.

Эдвард Шокли, с головой погруженный в дела, поначалу не обращал внимания на эти перемены, но вскоре его охватило смятение. Он с сожалением взирал на разоренные храмы и разрушенные часовни, однако проповеди протестантских священников часто вызывали восхищение, а молитвы на английском языке услаждали слух ясным, мелодичным звучанием. Эдвард невольно пришел к заключению, что протестантство во многом лучше косных католических обрядов, и, сочувствуя Томасу Кранмеру, начал украдкой читать протестантские трактаты, привозимые в Англию из Европы.

Кэтрин Шокли с глубоким отвращением восприняла перемены. Эдвард сознавал, что жена его – добрая католичка, но не предполагал, что протестантские реформы юного короля приведут ее в ужас. Она отказывалась приближаться к скромным деревянным столам, заменявшим протестантам алтарь, и рыдала, глядя, как разбивают статуи святых и ломают часовни в церкви Святого Фомы. Теперь, возвращаясь домой, Эдвард заставал жену в слезах, ревностно перебирающей четки. За ужином она всякий раз спрашивала мужа:

– Как нам жить дальше?

Кэтрин писала отцу длинные письма, но в ответ получала строгие наставления: исповедовать католичество втайне, крепко держаться веры и во всем полагаться на мужа, доброго католика.

Только сейчас Эдвард до конца осознал смысл давнего предупреждения тестя, однако изменить ничего не мог. Поначалу он советовал жене смириться и терпеть, всецело уповая на волю Господа, а иногда, глядя на ее страдания, пытался шутить, но шутки растревожили ее до такой степени, что Эдвард испугался за будущего ребенка. Вскоре ему пришлось убеждать жену в своей приверженности католической вере и объяснять, почему сейчас это лучше скрывать. Кэтрин с робкой надеждой взирала на мужа, ожидая утешения и одобрения, однако в глубине души Эдвард понимал, что этого недостаточно.

– Ах, вот священник бы мне помог! – огорченно вздыхала Кэтрин, чем весьма раздражала Эдварда.

Он, напустив на себя суровость, напоминал ей, что долг жены – во всем повиноваться мужу, особенно сейчас, в смутное время. Жизнь его принимала весьма странный оборот: Эдварду Шокли при ходилось делать вид, что он блюдет протестантские постановления, которым все больше верил в глубине души, однако дома, дабы развеять тревогу жены, он должен был вести себя как тайный католик.

После рождения дочери Эдвард вздохнул с облегчением, надеясь, что с терзаниями покончено и молодой матери будет не до религии. Он с удивлением заметил, что часто помыкает безропотной женщиной, и стал задумываться, приятно ли ему ее общество, хотя по-прежнему наслаждался супружескими утехами и верил, что искренне любит жену.

Когда Селии исполнился год, в отношениях супругов возникла некоторая напряженность, постепенно переросшая в отстраненную холодность. Наверное, в этом был повинен сам Эдвард, который сначала добродушно подшучивал над послушанием жены, а потом начал укорять ее и изводить едкими насмешками над католическими догматами или святыми реликвиями. Кэтрин растерялась, пытаясь сообразить, к чему относятся язвительные замечания мужа – к ней самой или к ее вере. Неужели он ее разлюбил? Или намекает, что больше не исповедует католичество?

По молодости лет Эдварду доставляло удовольствие наблюдать за смятением жены. Спустя несколько месяцев она стала подозрительно поглядывать на мужа, а однажды, набравшись смелости, спросила без обиняков:

– Ты католик или нет?

Эдвард заверил ее, что от веры не отступит. Кэтрин недоверчиво покосилась на него, однако промолчала, затаив обиду.

Теперь Эдварду казалось, что он постоянно ощущает недоверие жены, даже по ночам, в супружеской постели; спустя несколько месяцев он с удивлением обнаружил, что охладел к супруге. Кэтрин оставалась послушной и верной женой, однако Эдвард подозревал, что ее любовь остыла. Иногда он заверял ее в том, что не отступил от католической веры, и тогда прежнее чувство ненадолго вспыхивало с новой силой, хотя супруги все еще терзались сомнениями.

Родным о своих подозрениях Кэтрин не рассказывала, не желая выставлять мужа клятвопреступником. Впрочем, в последнее время супруги жили мирно и почти счастливо. Кэтрин снова затяжелела, но ребенка выносить не смогла. Селию тайно воспитывали в католичестве; с недавних пор Эдвард стал опасаться, что в детском лепете пятилетней девочки могут проскользнуть намеки на запретное вероисповедание.

– Погоди ее наставлять, пусть немного подрастет, поймет, о чем говорить не следует, – велел он жене и, не желая ее расстраивать, добавил: – Ведь Книга общих молитв – всего-навсего переложение сарумского чина.

Увы, Кэтрин это нисколько не утешало.

Утром Эдвард рассорился с женой. Он рано ушел по делам, но перед тем, как пойти в церковь, решил заглянуть домой. Кэтрин его возвращения не услышала. Он тихонько поднялся по лестнице на второй этаж. Из гостиной раздавался негромкий голос жены:

– А потом священник совершает таинство превращения хлеба и вина в тело и кровь Господа нашего Иисуса Христа.

Эдвард оцепенел от ужаса: что, если малышка повторит эти слова прилюдно? Лолларды, а следом за ними и протестанты отрицали пресуществление – основную доктрину Католической церкви, которая подразумевает, что при освящении Святых Даров они превращаются в тело и кровь Христову. Именно эту доктрину отстаивал Генрих VIII в своем Акте о шести статьях, однако его сын Эдуард VI, а вслед за ним архиепископ Кентерберийский и епископ Солсберийский объявили ее анафемой.

Эдвард, не помня себя, ворвался в гостиную.

– Не смей учить нашу дочь папистским обычаям! – вскричал он, угрожающе глядя на жену. – Я тебе запрещаю!

– Папистским обычаям? – обиженно переспросила Кэтрин, уязвленная до глубины души.

– Да!

– Ты что же, сам католическую веру не исповедуешь? – с болью в голосе прошептала жена.

– Нет, не исповедую! – гневно ответил он.

Кэтрин поняла, что все эти годы муж ей лгал.

Эдвард искал утешения в делах и заботах. Если сегодняшняя встреча с Томасом Форестом и фламандцем пройдет удачно, то семейство Шокли займет высокое положение в торговых кругах Сарума. «Может быть, я даже мэром стану», – с замирающим сердцем подумал Эдвард. Как и прежде, основой успешного предприятия была старая сукновальня.

В последние десятилетия английское ткацкое производство претерпело значительные изменения. Сарум славился шерстяными тканями, особенно солсберийским и киперным сукном; увы, теперь они не пользовались спросом, однако средневековые гильдии ремесленников слишком гордились своими умениями и не желали изменять традициям. Торговля с Италией через порт Саутгемптона понемногу сошла на нет, и даже в Англии солсберийское сукно продавалось плохо.

– Забудь об Италии, – советовал Джон Шокли сыну. – Попробуй с Антверпеном торговлю наладить.

Сейчас покупатели требовали плотное, тяжелое сукно двойной ширины, желательно некрашеное и плотностью двадцать пять унций на квадратный ярд – толстую ткань, больше похожую на тонкий войлок, производимый сукновальнями. Заказы на нее поступали от торговцев из Нидерландов и Германии, приезжавших в Блэк уэлл-Холл, где располагался лондонский суконный рынок. Оттуда сукно отправляли в Антверпен, страны Балтики и дальше.

С изменением рыночной ситуации центр производства сукна переместился из Солсбери в Западный Уилтшир. Прежде суконщики на западе графства находились в невыгодном положении: рек и ручьев, необходимых для сукновален, здесь было предостаточно, но вода, подпитываемая родниками, берущими начало в меловых и известняковых грядах, была слишком жесткой, из-за чего ткань впитывала красители плохо и неравномерно. Теперь же, когда на рынке возник спрос на некрашеное сукно, жители Западного Уилтшира оказались в выигрыше.

Изменились и условия производства. Ткачи по-прежнему изготовляли сукно на ручных станках, но предприимчивые купцы начали заводить близ сукновален мануфактуры, создавая первые ткацкие фабрики; к примеру, древнее аббатство Мальмсбери, пустовавшее из-за роспуска монастырей, превратилось в суконную мануфактуру.

На этом богатели многие торговцы, однако обитатели Сарума, с его старинным рынком и средневековыми гильдиями, придерживались консервативных взглядов и не торопились расставаться с традициями. Впрочем, так поступали не все.

– Глянь, как братья Уэбб в гору пошли, – вздыхал Эдвард. – Они не только сукно производят, но и сами с Антверпеном торговлю держат, без посредников.

Сам Шокли не располагал средствами для такого крупного предприятия, однако его знакомый Томас Форест предложил вложить в дело свои деньги, что вполне устраивало обоих партнеров.

Томас Форест был истинным джентльменом. Отец его не только перестроил старинное поместье Авонсфорд, но и возвысил семейство, обзаведясь фамильным гербом с изображением восстающего льва на золотом поле. Герб красовался и над камином в зале, и на могиле старшего Фореста, похороненного на деревенском кладбище. Перед смертью старик заказал свой портрет молодому даровитому художнику из Германии, ученику великого Ганса Гольбейна, который придал узкому хитрому лицу заказчика выражение сурового достоинства. С недавних пор среди английского дворянства вошли в моду портреты предков, поэтому старший Форест, стремясь подтвердить величие своего семейства, решил не скупить ся на расходы.

– Томас, ты и свой портрет закажи, – наставлял он сына, воображая длинный ряд портретов на стене особняка. – Хоть мы и из новых дворян, но все-таки…

Томас Форест, по примеру отца, старался возвысить семейство. Он взял в жены девушку с богатым приданым, дочь суконщика из Сомерсета с претензиями на знатное происхождение по материнской линии. Земли в имении Томас сдавал в аренду, лачуги в старой деревне снес, а вместо них построил новые дома в миле от особняка, что дало возможность огородить еще триста акров земли. На высвободившихся участках он уничтожил все постройки, избавился от изгородей и пашен, засадив все купами деревьев до самого берега реки, и завел оленей. Теперь из окон особняка открывался чарующий вид на олений парк, а не на убогие крестьянские дворы. Роспуск монастырей дал Форестам возможность дешево прикупить землю у небольших монашеских обителей; в одной из них Томас собирался разместить суконную мануфактуру. Еще одним источником дохода стали мелкие усадьбы, которые королевские чиновники передали в управление семейству Форест. Томас выплачивал за них скромную ренту, поручив ведение хозяйства своему управляющему, что приносило хорошую прибыль. Томасу Форесту прочили пост мирового судьи графства, что окончательно закрепило бы положение семьи среди дворянства, давало возможность быть избранным в парламент или королевский суд и открывало путь к высоким назначениям и титулам.

Томас Форест, недавний дворянин, не собирался пятнать свое имя, открыто связываясь с торговым сословием, поэтому предложение Эдварда Шокли его вполне устраивало.

– Суконную мануфактуру устроим на мои деньги, в одном из моих имений будут сукно двойной ширины изготавливать, а валять его можно на твоей сукновальне. Если понадобится, еще одну заведем, – объяснял он Шокли. – А тебе, Эдвард, я доверю управление предприятием.

Узкое землистое лицо Фореста оттеняли смоляные кудри, близко посаженные черные глаза и длинные тонкие усы, свисавшие почти до подбородка; в гневе он мрачнел и становился похожим на палача, но в хорошем настроении умел теплой улыбкой и учтивым наклоном головы расположить к себе собеседника. К Эдварду Шокли он всегда обращался с изысканной вежливостью.

– Нам бы самостоятельную торговлю наладить, напрямую, без посредников, – предложил однажды молодой торговец.

– Разумеется. Пожалуй, тебе стоит съездить в Антверпен, торгового представителя там подыскать, – с готовностью согласился Форест. – Только такого, который нос по ветру держит.

В феврале, следуя совету приятеля, Шокли собрался в Антверпен. Политическая ситуация в Европе оставалась напряженной: войны в Италии, постоянные распри между протестантами и католиками в Германии и Нидерландах. Год назад могущественных ганзейских купцов изгнали из Лондона, и в отместку они любыми путями досаждали англичанам, однако предприимчивые английские торговцы не упускали любых возможностей разбогатеть.

– Найди такого человека, слабое место которого можно нам на пользу обернуть, – многозначительно произнес Форест.

Шокли, поразмыслив над его словами, поехал в Антверпен, шумный порт на реке Шельде, и провел там десять дней. Он посетил знаменитый шестинефный трехбашенный собор Антверпенской Богоматери, западная башня которого была на семьдесят футов выше шпиля Солсберийского собора, а потом долго бродил по улицам города, с любопытством разглядывая роскошные здания гильдий, мастерские печатников и огромные рынки. Здесь находились представительства сотен торговых домов – английских и французских, испанских, итальянских и португальских, немецких и датских. На шестой день Эдвард отыскал нужного человека.

Высокому светловолосому фламандцу минуло тридцать пять лет. Сообразительный и расторопный, он хорошо разбирался в торговле; искать работу его вынудили долги и необходимость содержать большую семью.

– Ежели он ссуду не выплатит, у него дом за долги отберут, – объяснил Эдвард Форесту.

– Такой нам и нужен, – кивнул Форест.

В назначенный день Эдвард встретился с гостем на постоялом дворе Святого Георгия, откуда они отправились в Авонсфорд. Утром прошел дождь, и зеленая долина Авона купалась в солнечных лучах. Больше всего Эдвард опасался, что фламандский торговец, на своем веку навидавшийся и больших городов, и величественных замков Германии и Франции, сочтет Солсбери и Авонсфорд захолустьем. Вчера за ужином фламандец расслабленно откинулся на спинку кресла и лениво протянул:

– Англичане живут бедно, зато едят вдоволь.

Подобного мнения придерживались многие европейские купцы.

Впрочем, волновался Эдвард напрасно. Едва они миновали массивные каменные ворота и по аллее, затененной деревьями оленьего парка, подъехали к особняку, фламандец восхищенно ахнул:

– Какая красота! Ничего подобного я прежде не видел.

Пятнадцать лет назад Форесты перестроили старинный особняк, и сейчас его стены, влажные от недавнего дождя, сверкали под ярким солнцем.

– Словно шахматная доска! – изумленно выдохнул фламандец.

Пятиоконный прямоугольник особняка с обеих сторон обрамляли два крыла с остроконечными двускатными крышами и высокими фронтонами, а вход находился строго посредине, под низкой широкой аркой. Больше всего восхищала каменная кладка стен, чередовавшая серый камень из местных карьеров с ловко расщепленными пластинами кремня; фасад, разделенный на светлые и темные квадраты, каждый около фута шириной, действительно напоминал шахматную доску, сверкающую в лучах солнца, будто стекло. Такую кладку применяли и в других областях Англии, но мастерство сарумских каменщиков оставалось непревзойденным. Фламандец с таким неподдельным восхищением разглядывал особняк, что даже не заметил, как во двор вышел Томас Форест. Внимание гостя привлекла одна особенность здания, весьма характерная для тюдоровской Англии.

Фламандец, не отрывая глаз от печных труб, во весь голос воскликнул:

– Боже мой, что это?!

В правление Генриха VIII знатные господа стали украшать свои особняки необычайно высокими печными трубами, затейливо сложенными из красного кирпича, с замысловатыми черепичными колпаками. Авонсфордский особняк на всю округу прославился восьмигранными трубами, увенчанными массивными колпаками с отделкой из ажурных фестонов по краям. Казалось, трубы свидетельствуют о высоких устремлениях владельцев.

Встреча прошла успешно, и примерно через час новые компаньоны заключили сделку, условия которой были довольно просты: фламандец обязался выступить торговым представителем нового предприятия, Форест предоставлял средства для ведения операций, а также брал на себя долги фламандца под залог дома в Антверпене. Таким образом, фламандец попадал в полную зависимость от Фореста.

– Он привык жить на широкую ногу и тратит деньги быстрее, чем зарабатывает, – объяснял приятелю Шокли. – Долг он никогда не вернет, так что дом все равно тебе достанется.

Покончив с делами, мужчины расположились в удобных креслах посреди просторного зала, обшитого темными дубовыми панелями, и перешли к непринужденной беседе.

– В этом году англичане протестантскую веру исповедуют, да? – с улыбкой начал фламандец. – А как на будущий год молиться будете?

Шокли хотел было возмутиться, но Форест жестом оборвал его.

– В Антверпене ходят слухи, что ваш юный государь болен и скоро умрет, – продолжил фламандец. – Кто знает, что будет…

– Ничего подобного! – возразил Шокли.

В прошлом году он своими глазами видел короля, проезжавшего через Сарум, – бледный и тщедушный Эдуард VI благосклонно улыбался своим подданным и с видимым удовольствием принимал приветствия ликующей толпы. В феврале действительно поговаривали, что король прихворал, но лондонский торговец заверил Эдварда, что здоровье его величества пошло на поправку.

К удивлению Шокли, Форест и на этот раз не стал спорить, а невозмутимо сказал фламандцу:

– Мы будем исповедовать ту веру, которую исповедует наш монарх.

– Какой бы эта вера ни была? – изумленно осведомился Эдвард.

– Совершенно верно.

– Значит, правду говорят, что англичане ни во что не верят, – расхохотался фламандец, хлопая себя по колену.

Шокли, помрачнев, вспомнил поступок Мейсонов в церкви Святого Фомы и свое неосмотрительное признание Кэтрин. Неужели Англии снова придется сменить веру?

Перед уходом он негромко обратился к Форесту:

– Как по-твоему, король выздоровеет?

Форест ободряюще коснулся его руки:

– Займись-ка ты лучше нашим предприятием, в политику и религию нам вмешиваться незачем. Будем следовать примеру епископа Солкота. А если вдруг что случится, главное – не высовываться.

На обратном пути фламандец пребывал в прекрасном расположении духа – он, хоть и сознавал, что теперь полностью зависит от Фореста, рад был избавиться от долгов. У городских ворот он с радостным вздохом спросил у Эдварда:

– Ну, где в вашем Саруме гулящих девок искать?

Эдвард уже давно приметил, что лицо Абигайль Мейсон всегда сохраняет спокойное, бесстрастное выражение – на высоком бледном челе ни морщинки, каштановые волосы гладко зачесаны, впалые щеки и острый подбородок неподвижны, губы скорбно поджаты; вся она словно бы вычерчена на холсте уверенной рукой тюдоровского живописца. В уголках губ сквозила горечь, но карие глаза, окруженные глубокими тенями, глядели на мир уверенно, с невозмутимым спокойствием. Несколько поколений назад Абигайль постриглась бы в монахини.

Двадцативосьмилетняя Абигайль Мейсон хотела ребенка, но все было напрасно. Она не знала, почему не может понести. Особой страсти к мужу она не испытывала, однако была уверена, что дело не в этом. Неужели она бесплодна? Все Мейсоны отличались плодовитостью; в семье Роберта, двоюродного брата мужа, было шестеро здоровых ребятишек. И все же Абигайль свято верила, что в один прекрасный день родит младенца.

Она ежедневно молила Господа даровать ей дитя, с жадностью разглядывала малышей на улицах города, а при виде жены Роберта, кормящей сына, в глазах Абигайль вспыхивал завистливый огонек; за это прегрешение она себя сурово укоряла.

Отец Абигайль, переплетных дел мастер, исповедовал лютеранскую веру и всем своим детям внушал, что жизнь – юдоль страданий и мрака, а удел человеческий – смиренное терпение. Абигайль покорно терпела и истово страдала.

Питер Мейсон, ножевых дел мастер, в отличие от остальных родственников, был жилист и худощав; до странности хрупкое тело венчала тяжелая круглая голова с намечающейся лысиной. С женой он обращался ласково и нежно, с широкого лица не сходила добродушная улыбка. Жили супруги в том же доме, где некогда располагалась мастерская Бенедикта Мейсона; впрочем, колоколов там вот уже тридцать лет не отливали. Питер тоже хотел ребенка, а в остальном жизнью был вполне доволен.

Абигайль считала, что мужу не хватает упорства и целеустремленности – и в повседневной жизни, и в служении Господу. Она долго уговаривала его уничтожить поганый витраж в церкви Святого Фомы. Впрочем, Абигайль смирилась с недостатками мужа, напоминая себе, что следует довольствоваться малым, так что жили супруги в мире и согласии.

Теперь Абигайль не давало покоя только одно дело, по-прежнему остававшееся неисполненным, о чем она и напомнила мужу, вернувшись домой из церкви.

Питер неохотно кивнул, раздумывая, как бы отложить неприятное поручение до следующего дня.

Нелли Годфри ушла с постоялого двора Святого Георгия в обществе торговца из Антверпена. Ее не оставляло чувство, что с фламандцем будет сложно справиться – высокий, крепко сбитый здоровяк вина выпил много, но не захмелел. Впрочем, обращаться с мужчинами Нелли умела. Вот и сейчас она уверенно вела торговца к своему дому; он приобнял ее за плечи и привлек к себе, но Нелли со смехом отстранилась:

– Да погоди же ты!

Нелли Годфри, смешливая, бойкая и необычайно чувственная, неизменно привлекала мужчин к себе, словно бы источая плотское вожделение. Ладную фигуру облегал алый корсаж с полураспущенной шнуровкой, подчеркивавший высокую грудь под тонкой белоснежной сорочкой; из-под игривого кружевного чепца выбивались каштановые кудри; пышная юбка, присобранная на талии, чуть прикрывала точеные лодыжки, не касаясь изящных сафьяновых башмачков. С очаровательного личика не сходила ослепительная улыбка, а ярко-синие глаза лучились смехом. От тела Нелли веяло жаром и головокружительным ароматом драгоценного мускуса.

– Эта женщина создана для любви, – однажды сказал Томас Форест своему приятелю Шокли.

Нелли и самой нравилось завлекать мужчин – ее это возбуждало. Любовников притягивали не только ее искусные ласки и пышные формы; в постели она словно бы раскрывала перед ними свою беззащитную, ранимую душу. Ее нисколько не смущало, что она зарабатывает на жизнь, торгуя своим телом. К случайным любовникам она относилась с нежностью, хотя предпочитала находиться на содержании у богатых горожан. Впрочем, самым важным она считала не плату за свои услуги, а непрошеные подарки. Оставшись в одиночестве, она раскладывала безделушки на кровати и часами перебирала их, сдерживая невольные слезы:

– Этот в меня влюблен, а этому я дороже жены…

Евстахий Годфри, старый отшельник, умер в своей келье шестьдесят пять лет назад. Семейство Годфри окончательно обнищало; дед Нелли растратил последние деньги, отец был горьким пьяницей, и тринадцатилетняя Нелли с братом Пирсом остались сиротами. Пирс освоил плотницкое ремесло и помогал единственной сестре, однако теперь сторонился ее, не одобряя распутного поведения.

– Не забывай, мы из господского рода происходим, – укорял ее он, хотя с тех пор, как Годфри были владельцами Авонсфорда, прошло уже двести лет и сменилось семь поколений.

– Благородным происхождением не прокормишься, – с усмешкой отвечала Нелли.

Некогда Евстахию досаждало, что славное имя Годфри носят и его однофамильцы, презренные лавочники, а теперь уважаемые торговцы недовольно морщились при каждом упоминании Нелли Годфри:

– Гулящая девка нам не родня!

И неудивительно, ведь отпрыск купеческого семейства Годфри стал мэром Солсбери.

К двадцати двум годам Нелли денег не скопила; подарками любовников – украшениями и нарядами – она гордилась, но одной гордостью не проживешь, а годы уходят.

– Как дальше жить собираешься? – умоляюще спрашивал брат.

Нелли сердито отмахивалась и переводила разговор на другое: сидеть за прялкой или стать женой простого ремесленника ей не хотелось.

– Да тебя замуж никто не возьмет! – предупреждал ее Пирс.

Нелли, понимая, что он прав, дерзко заявляла:

– Ничего, что-нибудь придумаю!

Унылое существование в захолустном Саруме ее не привлекало.

Наконец они с фламандцем дошли до Кальвер-стрит, где жила Нелли. Торговец, чуть пошатываясь на ходу, напевал какую-то песенку. Остановившись у двери, он оглядел скромное жилье и захохотал на всю улицу:

– С этим домом ни один особняк не сравнится – здесь красавица живет!

– Ш-ш-ш! Соседей перебудишь! – пробормотала Нелли, втолкнула его в дом и повела наверх по лестнице.

Городские власти к Нелли Годфри не приставали: во-первых, у нее было много покровителей среди уважаемых горожан, а во-вторых, она вела себя осмотрительно. Владельцы постоялых дворов и трактирщики ее любили – Нелли приманивала богатых посетителей, но на людях держала себя скромно, не желая привлекать излишнего внимания. Время от времени некоторые богобоязненные жители Солсбери выражали недовольство, однако влиятельным покровителям Нелли всегда удавалось замять дело.

Фламандец об этом не подозревал и не видел причин для осмотрительности, а вот причин для радости у него было предостаточно – он избавился от долгов и спас семью от разорения; голову ему кружило не вино, а счастье. Он возбужденно расхаживал по двум крошечным комнаткам на втором этаже – под тяжелыми шагами скрипели рассохшиеся половицы – и во весь голос что-то распевал.

Нелли попыталась закрыть ему рот поцелуем, но торговец не успокаивался, тогда она поспешно распустила шнуровку платья, обнажив грудь, и поманила фламандца к себе.

Широкое лицо торговца озарилось счастливой улыбкой. Он шагнул к Нелли и с детским восторгом накрыл пышные груди огромными горячими ладонями. Женщина, оказавшись в его власти, только сейчас осознала, что он необычайно силен. Впрочем, зла он ей не желал.

Он грузно опустился на кровать, застонавшую под его тяжестью, об хватил Нелли за талию, с легкостью, будто ребенка, усадил к себе на колени и, придерживая одной рукой, стал умело снимать с нее одежды, что-то негромко бормоча и с плотоядным восхищением оглядывая нежную кожу – так он за ужином глядел на голову уилт ширского сыра. Под пристальным взглядом торговца Нелли, внезапно ощутив себя ребенком, невольно рассмеялась и подумала: «Ну вот, наконец-то угомонился».

Торговец раздел ее догола, подхватил на руки, бережно уложил на дубовую кровать («Как кусок мяса на сковороду», – про себя хихикнула Нелли) и только потом скинул дублет и стянул толстые чулки-шоссы.

Сначала он нежно оглаживал Нелли огромными горячими ладонями, и она расслабилась под его ласками. Дыхание фламандца, пахнущее вином и сыром, внезапно участилось, сильные пальцы ощупывали и разминали податливое тело Нелли, словно ком теста. Торговец побагровел и выпучил глаза, будто его душило неудовлетворенное желание. В невероятном возбуждении он подхватил Нелли на руки, с громким воплем закружил ее по комнате, а потом снова швырнул на кровать и тут же жадно придавил тяжелым, жарким телом.

Массивная дубовая рама заскрипела, содрогаясь от порывистых толчков, точно вот-вот развалится. Нелли, не в силах даже шевельнуться под весом здоровяка, уповала лишь на то, что все скоро закончится. Увы, ее надежды не оправдались – фламандец не отпускал ее больше часа: то с торжествующими криками носился с ней по комнате, то бросал на кровать, то перекатывался на пол. От его счастливых воплей сотрясался весь дом.

«Да он просто бык какой-то!» – думала Нелли, сообразив, что успокоить его не удастся.

Ушел фламандец только перед рассветом.

С восходом солнца Абигайль Мейсон собрала соседей и объявила, что больше не потерпит разврата.

В восемь часов утра Мейсоны явились к олдермену, и Питер смущенно потребовал, чтобы бесстыжую блудницу схватили и доставили к бейлифу и мировому судье.

– Вы понимаете, чем ей это грозит? – спросил олдермен.

Питер отвел взгляд.

– Ее выпорют, – невозмутимо заявила Абигайль.

Вот уже три года она убеждала мужа исполнить христианский долг – она и сама бы с этим прекрасно справилась, но ей хотелось заставить Питера вести себя, как подобает богобоязненному христианину. Теперь, после ночного переполоха, Питер с неохотой согласился.

– Господь требует покарать блудницу, – заявила Абигайль. – Распутную Иезавель до лжно с позором изгнать из нашего дома.

Питер уныло кивнул.

В полдень олдермен известил бейлифа о жалобе, а Пирс Годфри пришел к Эдварду Шокли с просьбой спасти сестру.

Эдвард и Пирс были знакомы с раннего детства; Годфри часто выполнял плотницкие работы на сукновальне, а в доме Шокли красовался сделанный им дубовый стол.

– Я постараюсь, – пообещал Эдвард, впрочем без особой надежды на успех.

В тюдоровской Англии наказания за провинности были весьма суровы; мировой судья, теперь исполнявший обязанности, некогда отведенные шерифу графства, имел право задерживать бродяг, выставлять преступников к позорному столбу и даже запрещать гулянья или игрища. Бродяг и распутниц выводили на рыночную площадь и прилюдно пороли кнутом до крови – именно это наказание грозило Нелли.

Эдвард торопливо направился на Кальвер-стрит, к дому Мейсонов, втайне опасаясь неприятного разговора с непреклонной Абигайль – она внушала ему страх и невольное восхищение.

Абигайль Мейсон учтиво пригласила его в дом. Питер мялся в дверях. Эдвард объяснил, что пришел просить за Нелли, рассказал о бедственном положении семейства Годфри и, заметив, как воспрянул духом Питер, поручился, что лично проследит за ее поведением.

Абигайль поглядела на него как на неразумного младенца:

– Эдвард Шокли, неужто ты забыл, что карают не грешника, но грех его?

Эдвард невольно вздрогнул, представив, как кнут впивается в нежную кожу Нелли, и неуверенно предположил:

– Она наверняка уже раскаялась.

Это заявление Абигайль встретила еще одним суровым взором. Эдвард, пытаясь оправдать Нелли, вспомнил евангельскую притчу о Христе и грешнице и хотел было произнести: «Кто из нас первым бросит камень…»[38], но вовремя сообразил, что Абигайль Мейсон, женщину с незапятнанной репутацией, этот довод не убедит.

– Что ж, мировому судье видней, чего она заслужила, – негромко произнесла Абигайль и сдержанно улыбнулась Эдварду. – Вижу, ты человек милосердный. После праведной кары мы с тобой грешницу утешим.

Эдвард, до глубины души тронутый непоколебимой уверенностью Абигайль, с сожалением удалился. Нелли Годфри, предупрежденная Питером, стражников ждать не собиралась и тайком ускользнула к брату попрощаться. В руках у нее был узелок с нехитрыми пожитками.

– Я ухожу.

Пирс безуспешно пытался ее отговорить, но Нелли и слушать его не желала.

– Зачем мне в Саруме оставаться? Чтобы меня на рыночной площади выпороли? Нет уж!

– А если тебя за бродяжничество схватят?

– Ничего страшного, как-нибудь выкручусь.

– И куда ты пойдешь?

– На запад.

В Бристоле, большом портовом городе, хорошенькой женщине не составило бы труда заработать на жизнь.

Пирс печально вздохнул – наверняка его пропащая сестра и там будет вести распутный образ жизни! – и достал из ларца все свои сбережения, целых пятнадцать фунтов.

– Вот, возьми, – сказал он, протягивая ей деньги. – Пригодится.

Нелли улыбнулась, поцеловала брата и вернула монеты в ларец:

– Спасибо, у меня деньги есть.

– Кто знает, когда еще увидимся?!

Нелли поглядела на брата ясными синими глазами и решительно заявила:

– Наверное, уже никогда.

По дороге к Фишертонскому мосту Нелли нагнал Эдвард Шокли.

– Я так и не смог Мейсонов уговорить, – повинился он.

– А мне уже все равно, я из города ухожу.

Под теплыми лучами солнца она направилась в сторону Уилтона. На душе у нее было легко – бейлиф стражников за ней в погоню не отправит, так что проще начать новую жизнь вдали от родных краев. «Что бы ни случилось, я справлюсь», – решила Нелли.

Близ деревушки Бемертон, в миле от Фишертонского моста, ей встретилась телега, груженная товаром. Добродушный возчик предложил подвезти Нелли до Барфорда, селения на окраине Уилтона. Внезапно к телеге подскакал Эдвард Шокли на каурой кобыле, вложил в ладонь Нелли небольшой кошель, пробормотал: «Храни тебя Господь», густо покраснел и торопливо удалился.

В кошеле оказалось десять фунтов серебром.

Ночь Нелли Годфри провела в древнем Шафтсбери, в восемнадцати милях от Солсбери, а наутро отправилась на север.

Эдуард VI, король Англии и благочестивый протестант, испустил последний вздох 6 июля 1553 года. Теперь все англичане с замиранием сердца ожидали, кто займет английский престол.

Последующие события стали одними из самых странных и трагических в истории Англии.

Три дня спустя было публично объявлено, что на трон взойдет леди Джейн Грей, в обход двух дочерей Генриха VIII, Марии и Елизаветы. Утверждалось, что Эдуард VI, желая сохранить английскую монархию протестантской, в так называемой Декларации о престолонаследии сделал своей преемницей дальнюю родственницу по материнской линии. На самом деле Эдуард ни о чем подобном не помышлял, а Джейн Грей объявили королевой в результате заговора королевских советников-протестантов, стремящихся не допустить к власти католичку Марию, дочь Генриха VIII и его первой жены, Екатерины Арагонской. Да и Джон Дадли, герцог Нортумберленд, бывший лордом-протектором и регентом малолетнего короля, не желал расставаться с браздами правления. Дабы подчинить юную Джейн своей воле, он спешно выдал ее замуж за своего сына Гилфорда. Герцога неожиданно поддержал хитроумный король Франции Генрих II – его сын, дофин Франциск, был женат на шотландской королеве Марии Стюарт, еще одной родственнице Тюдоров, и неразбериха вокруг английского престола увеличивала его шансы стать монархом Франции, Англии и Шотландии одновременно.

Поначалу казалось, что заговорщики добились успеха. Королевский Тайный совет, после смерти Эдуарда заседавший в лондонском Тауэре, направил в Солсбери послание, в котором говорилось:

«…Мария, что истово исповедует католическую веру, ежели придет к власти, то снова ввергнет подданных в пучину рабства римскому Антихристу и наложит запрет на распространение Слова Господня…»

Послание было подписано архиепископом Кранмером и его сторонниками, среди которых был и Уильям Герберт, граф Пемброк, владелец Уилтона, который, узнав о свадьбе Гилфорда Дадли и леди Джейн Грей, попытался упрочить свои позиции женитьбой своего сына, Генри Герберта, на сестре леди Джейн, Катерине.

Увы, попытка короновать леди Джейн Грей бесславно провалилась. Мария Тюдор, проявив себя истинной дочерью Генриха VIII, склонила на свою сторону множество вельмож и обещала выказать терпимость к вероисповеданию протестантского толка. Несмотря на то что архиепископ Кранмер объявил недействительным брак Генриха с Екатериной Арагонской, в глазах англичан Мария оставалась законной наследницей престола.

Мария, собрав огромное войско мятежников, двинулась на Лондон. Тайный совет отправил герцога Нортумберленда усмирять бунтовщиков, а сами советники тем временем переметнулись на сторону Марии; Уильям Герберт, граф Пемброк, одним из первых поклялся защищать ее до последней капли крови.

Так закончились девять дней правления некоронованной королевы Джейн. Бедняжку заточили в темницу, герцога Нортумберленда казнили, а граф Пемброк во всеуслышание объявил, что бракосочетание его сына с Катериной Грей на самом деле не состоялось.

Эдвард Шокли стоял перед женой, готовый покаяться.

Вот уже три месяца он страдал от недоверия жены, но восхищался ее смирением. После ссоры в апреле она три дня молчала, с трудом сдерживая слезы. Эдвард жену избегал, мучимый стыдом и гневом оттого, что она заставила его ощутить свою вину, и опасался, что она вернется к отцу.

По-прежнему было непонятно, как жить дальше. Кэтрин, как и подобает послушной жене, больше не пыталась наставить дочь в католическом учении, однако, затаив в душе обиду, простить мужа не могла.