Сарум. Роман об Англии Резерфорд Эдвард

– Отвергаешь ли ты чистилище? Святые мощи? Вознесение Даров? Установления Святого престола?

Питер подтвердил, что все отвергает, и отречься от своих заблуждений наотрез отказался.

Тут в допрос вмешался один из каноников, высокий старик:

– А почему ты отвергаешь эти установления?

На мгновение Питер смешался, явно не зная, что ответить.

– Потому что предрассудки сии противоречат истинной вере, – наконец произнес он и умолк, ожидая приговора.

Старый каноник вздохнул:

– Питер Мейсон, хоть ты и возводишь хулу на Святую церковь, но это оттого, что разум твой помутнен. Ежели ты раскаешься в содеянном, то избегнешь смерти.

С лица Питера не сходило восторженное, зачарованное выражение.

Следующие два дня Шокли пребывал в постоянном страхе, полагая, что всех, кто посещал тайные молитвенные собрания, поведут на допрос, ведь Питер Мейсон наверняка назвал имена соучастников: Роберта, Абигайль и даже его, Эдварда. Что говорить? Отрицать ли таинство пресуществления? Или заявить, что он не исповедует протестантскую веру? Но ведь Абигайль подтвердит, что Эдвард Шокли посещал тайные собрания…

Всякий раз, заметив испытующий взгляд Джона Муди, Шокли вздрагивал и покрывался холодным потом. Неужели шурин донесет епископу?

Спустя три дня после ареста Питера Шокли встретил Джона Муди на рыночной площади.

– Нам надо поговорить, – начал Джон.

– О чем? – побледнев, спросил Эдвард.

– О Питере Мейсоне. Вы же с ним приятели.

– Да мы едва знакомы! – дрожа, воскликнул Шокли.

– Правда? – удивился Джон. – А я думал, что…

– Мне до Мейсонов дела нет…

Джон удивленно взглянул на него и добавил:

– По-моему, Питера надо образумить.

– Ему уже ничего не поможет. От своих убеждений он не отречется.

– Я его каждый день вижу. Понимаешь, он… – Джон поморщился и продолжил: – Это жена его так настроила, на верную смерть отправляет.

– И чего же ты от меня хочешь?

– Уговори его, пусть отречется от своих слов.

Эдвард с облегчением перевел дух – похоже, Джон его ни в чем не подозревает – и заявил:

– Мы добрые католики. По-твоему, ересь следует оставить безнаказанной?

– Чтобы спасти заблудшую душу, костер не обязателен. Помоги Питеру!

Эдвард погрузился в размышления. Что делать? Ведь его тоже могут заподозрить в соучастии… А вдруг Питер обмолвится? Или Абигайль, не желая, чтобы муж отрекся от своих слов, расскажет всем, что Шокли посещал тайные молитвенные собрания? Но что подумает Джон Муди, если Эдвард не проявит христианского милосердия?

Может быть, его опасения беспричинны? Похоже, арестовывать его не собираются. После долгих часов мучительных размышлений Эдвард пришел в тюрьму и попросил свидания с арестованным.

В Фишертонской тюрьме, кроме Питера, было еще двое заключенных – мужчина и женщина. В комнате стоял деревянный стол и две скамьи. Эдварду позволили увидеться с Мейсоном наедине, без священников.

За неделю, проведенную в заключении, внешне Питер не изменился, разве что немного похудел, но держался отстраненно, со спокойной невозмутимостью. Эдвард беседовал с ним около получаса.

– Мы хотим спасти тебя от страшной участи, – начал Шокли.

Питер улыбнулся и промолчал.

– Понимаешь, чистоту веры можно хранить в душе, – неуверенно продолжил Эдвард.

Питер, будто не слыша, завел разговор о своей мастерской и отчего-то вспомнил Нелли Годфри:

– Она ко мне часто заглядывала…

Казалось, воспоминания о давних, счастливых временах доставляют ему утешение.

За разговором время пролетело незаметно. Внезапно в тюрьму пришли Абигайль с Робертом. Эдвард с опаской поглядел на Абигайль. На бледном, изможденном лице женщины истовым огнем горели ввалившиеся карие глаза, обведенные темными кругами. В ней сквозила какая-то неземная отрешенность.

Что-то заставило Эдварда остаться.

Абигайль и Роберт негромко заговорили с Питером, словно бы успокаивая и наставляя. Абигайль сохраняла невозмутимость, а Роберт лишь изредка кивал. Питер сидел на скамье, не поднимая головы, а потом, устремив на Эдварда спокойный взгляд, негромко произнес:

– Завтра меня сожгут.

Роберт Мейсон замялся.

– Во славу Господа! – воскликнула Абигайль, неотрывно глядя на мужа.

– Значит, я правильно поступил? – робко спросил Питер.

– Ты свершил богоугодное дело, – подтвердила она.

Питер встал и, обернувшись к Роберту, провозгласил:

– Вверяю жену мою твоим заботам.

Роберт смиренно склонил голову.

– Ты не отречешься? – не выдержал Эдвард, нарушив мрачную торжественность происходящего. – Питер Мейсон, прошу тебя, отрекись! Отрекись на словах, сохрани истинную веру в сердце!

В голосе Шокли звучала неизбывная мука, будто это ему, а не Питеру Мейсону грозила страшная смерть на костре.

Роберт смущенно отвел глаза.

– Каждый поступает по велению совести, – невозмутимо изрекла Абигайль.

Питер Мейсон посмотрел на жену пристальным, понимающим взглядом и со вздохом произнес:

– И я тоже.

По странной случайности Нелли Уилсон с мужем приехали в Солсбери в день казни Питера Мейсона. Поначалу Нелли хотела письмом предупредить брата о приезде, но потом решила его удивить и явиться неожиданно. Ясным осенним утром карета Уилсонов катила по наезженной дороге, Нелли пребывала в прекрасном расположении духа, предвкушая встречу с Пирсом, как вдруг удивленно заметила, что в Фишертон устремилась толпа.

Сообразив, что происходит, Нелли велела кучеру повернуть.

Посреди Фишертонского пастбища, окруженный вязанками дров и хвороста, стоял Питер Мейсон, привязанный к столбу. Помощники шерифа поднесли к дровам зажженные факелы.

Нелли сразу поняла, что Питеру уготована сравнительно легкая смерть, – вязанки дров переложили мокрой палой листвой, чтобы мученик быстро задохнулся в клубах едкого дыма, а не жарился в безжалостных языках пламени. К Питеру приблизился старый каноник, в последний раз предложил ему отречься, но Питер неотрывно смотрел на Абигайль, неподвижно стоявшую рядом с Робертом.

Нелли Уилсон, в девичестве Годфри, поначалу никто не заметил – ни Абигайль, ни Эдвард Шокли с женой, ни Джон Муди.

«Неужели огонь и впрямь очищает заблудшую душу?» – думал Эдвард, глядя на жену, которая, опустившись на колени, начала читать молитву. Эдвард Шокли со стыдом последовал ее примеру.

Питер на миг отвел взгляд от жены и, увидев Нелли, радостно улыбнулся. Клубы черного дыма скрыли его от глаз толпы – помощники шерифа постарались на совесть. Вскоре все было кончено.

Люди начали расходиться. Абигайль Мейсон обвела взором редеющую толпу и внезапно заметила Нелли, которая со слезами на глазах смотрела на пляшущие языки пламени.

Абигайль, брезгливо поморщившись, решительно двинулась к ней. Роберт покорно шел следом.

Абигайль Мейсон подошла к Нелли и, обернувшись к бейлифу и помощникам шерифа, провозгласила:

– Вот, глядите, явилась блудница вавилонская! Арестуйте ее немедленно.

Нелли, поджав губы, задумчиво поглядела на нее.

– Это моя жена! – твердо заявил капитан Уилсон. – Кто ты такая, чтобы порочить ее честное имя, – городская сплетница или проклятая ведьма?

Все вокруг рассмеялись.

– Нет! – выкрикнула Нелли, перекрывая смех. – Это Абигайль Мейсон, она нарочно мужа на костер отправила, чтобы новым муженьком обзавестись.

Абигайль, смертельно побледнев, вперила в Нелли горящий ненавистью взор.

Эдвард Шокли, мучимый совестью, внезапно сообразил, что Нелли права.

Кровавое правление королевы Марии неуклонно приближалось к концу.

В 1557 году, после смерти епископа Солкота, в Сарум прислали трех католических священников, но нового епископа назначать не торопились. В том же году Филипп II, король Испании, вернулся к нелюбимой жене, желая втянуть Англию в войну против Франции. Граф Пемброк возглавил семитысячное войско, и французы потерпели сокрушительное поражение в битве при Сен-Кантене, уступив объединенным силам английской и испанской армии, однако же победа оказалась недолговечной. В 1558 году французские войска заняли Кале, и Филипп, желая сохранить свои земли в Италии, не стал защищать город. Английские владения в Европе отошли Франции, что было выгодно английской казне (на оборону Кале уходили огромные средства), но окончательно подорвало престиж королевы Марии.

Ненавистная королева-католичка скончалась от лихорадки в ноябре 1558 года.

В правление Марии Кровавой на костре погибло двести восемьдесят три человека – не так уж и много по меркам того времени, однако этого хватило, чтобы вызвать недовольство англичан. Последний приговор, вынесенный в Саруме перед смертью Марии, так и не привели в исполнение – шериф уничтожил письменный приказ, а нового Мария подписать не успела.

На историческую арену Англии вступили два блистательных государственных деятеля – королева Елизавета I и Джон Джуэл, епископ Солсберийский.

1580 год

Эдвард Шокли возвращался домой из деревни Даунтон, к югу от Солсбери. После полудня прохожие на улицах города встречались редко. Подъезжая к своему дому, Эдвард с удивлением заметил, что из дверей поспешно выходит какой-то человек, по виду ремесленник. Окликнуть его Шокли не успел, и незнакомец скрылся в переулке, ведущем к рыночной площади.

Эдвард недоуменно пожал плечами и с легким сердцем вошел в дом.

Прежде он долгие годы жил в страхе, лгал жене и терзался угрызениями совести. Теперь же, благодаря королеве Елизавете, у него появилась цель в жизни. Кэтрин Шокли или Абигайль Мейсон подобной цели не одобряли, но Эдвард, как и многие его соотечественники, считали ее разумной и благородной.

Она заключалась в достижении мира путем уступок и компромиссов.

При мудрой и дипломатичной королеве Елизавете в Англии наконец-то воцарился мир – и на политической, и на религиозной арене. Елизавета I, пойдя по стопам своего отца Генриха VIII, объявила себя главой Англиканской церкви. Богослужение велось на английском, по Книге общих молитв, составленной архиепископом Кранмером; причастие – хлеб и вино – устанавливалось для обоих видов таинства Господня, Крещения и Вечери, а посещение церкви объявлялось обязательным для всех. По утвержденному парламентом Акту о супрематии всем лицам на государственной и церковной службе полагалось принести клятву на верность королеве.

Церковная служба приняла умеренно протестантский облик, да бы не вызывать возмущения католиков и не оскорблять их религиозных убеждений. Все нововведения говорили о терпимости, насильственных мер никто не применял. Елизавета, в отличие от сводной сестры Марии, к религии относилась без истовости, а вот страх гонений был ей известен не понаслышке. Блюсти чистоту душ подданных она не собиралась – пусть веруют во что угодно, лишь бы ходили в церковь и платили налоги.

Этим переменам противились только самые убежденные протестанты и ревностные католики, а остальные англичане вздохнули с облегчением. Да, нововведения были несовершенны, притворны и беспринципны, но в то же время вполне разумны и приемлемы.

Королева окружила себя доверенными советниками, среди которых по-прежнему блистал граф Пемброк, переживший четырех монархов; набирал силу и Уильям Сесил, по достоинству оценивший осмотрительную дипломатию Елизаветы. Архиепископом Кентерберийским стал Мэттью Паркер, известный английский богослов и реформатор, близкий друг Томаса Кранмера, а Джона Джуэла назначили новым епископом Солсберийским.

Епископ Джуэл, вдохновенный проповедник, не только преобразил вверенную ему епархию Сарума, но и написал первую «Апологию Англиканской церкви», где подчеркивалась связь Англиканской церкви с Первоапостольской.

Эдвард Шокли, прочитав «Апологию», пришел в восхищение.

– С этими доводами невозможно не согласиться! – объяснял он близким. – Действительно, Англиканская церковь не отрицает власти Господа, напротив, возвращается к истокам, изначально закрепленным в Священном Писании и лишь впоследствии искаженным учением Римской церкви. Мы славим Господа и, следуя Его наставлениям, приемлем хлеб и вино. Наши епископы ничем не отличаются от епископов Первоапостольской церкви, в которой не было ни папы, ни причудливых украшений и обрядов. Мы избавили нашу Церковь от покровов, риз и напрестольных пелен, очистили ее от святых мощей, индульгенций и предрассудков.

Встреча с епископом помогла Эдварду Шокли обрести внутренний покой и примириться со своей измученной совестью. Епископ Джуэл, невысокий и худощавый, чуть сутулился от постоянного сидения за книгами; в карих глазах светился незаурядный ум; лоб казался еще выше от ранних залысин. В правление королевы Марии Джон Джуэл, сторонник протестантской веры, бежал в Европу, а известие о назначении в епархию Солсбери воспринял с опаской.

– Перед моим приездом в шпиль собора ударила молния, – шутливо признался он Эдварду. – Похоже, это знамение Господне. В Саруме любят католическую роскошь, драгоценную церковную утварь, парчовые одеяния священников, иконы в богатых окладах и золоченые статуи святых… В Базеле или в Женеве над этим посмеялись бы, но здесь, в Англии, пастырю следует проявлять терпение, не настаивать на переменах, а вводить их постепенно. Так же до лжно поступать и с собой. Терпение – великий наставник, равно как Господь – великий Судия.

Сейчас, когда опасность миновала, Эдвард, отринув муки совести, честно рассказал Кэтрин о своем отношении к епископу и позволил ей воспитывать детей в католической вере, требуя только одного – соблюдать повеления королевы и посещать службу в Англиканской церкви.

С тех пор супруги жили мирно и трений между ними не возникало. Дети выросли: дочь, тайная католичка, вышла замуж, а сын, принявший англиканскую веру, женился.

Абигайль Мейсон вышла замуж за Роберта и родила двоих детей. Семья исправно посещала богослужения в англиканской церкви. Иногда, вспоминая робкого Питера, Эдвард задумывался, помнит ли о нем Абигайль.

Несколько раз Эдвард встречал Нелли Уилсон – она приезжала в Солсбери из Крайстчерча навещать брата. Нелли раздобрела, а отважный капитан Уилсон сколотил огромное состояние и теперь водил дружбу со знатными господами. О прошлом Нелли больше не вспоминали; впрочем, кроме Абигайль Мейсон, никто в Саруме о нем не знал. Недавно Пирс Годфри умер; Эдвард иногда нанимал на работу его сыновей, продолжавших занятие отца.

Теперь для страны существовала лишь одна угроза – католическая Испания. Филипп II, собираясь завоевать Англию, поддерживал ирландских мятежников. К тому же он надеялся на помощь католички Марии Стюарт, шотландской королевы, сверженной протестантскими последователями Джона Нокса и заключенной в Шеффилдском замке, однако претендующей на английский престол. Заручился Филипп и поддержкой папы римского, который отлучил Елизавету от Церкви и тайно сулил индульгенции дворянам-католикам, вызвавшимся устранить английскую королеву. По стране разбрелись иезуиты, которые, подобно Эдмунду Кампиону[39], подстрекали английских католиков к мятежу и неповиновению, а также призывали свергнуть Елизавету с престола.

Все говорило о том, что Испания вот-вот начнет военные действия.

Именно об этом размышлял Эдвард Шокли по дороге из Даунтона, собираясь выступить с речью на городском совете.

Кэтрин, не ожидавшая скорого возвращения мужа, объяснила Эдварду, что неизвестный гость, золотых дел мастер, приходил засвидетельствовать свое почтение Джону Муди, а потом добавила:

– Два часа назад приезжал Томас Форест, приглашал тебя в Авонсфорд.

Это известие заставило Эдварда Шокли забыть обо всем остальном.

Что теперь понадобилось Форесту?

Пути Эдварда Шокли и Томаса Фореста постепенно разошлись, и бывшие приятели уже много лет не общались.

Все началось с того, что Томас Форест просчитался: торговля сукном не принесла желанной прибыли. Нидерланды, основной рынок сукна, стали владениями испанской короны, где святая инквизиция силой насаждала католичество. Вильгельм Оранский поднял страну на восстание против кровавой тирании герцога Альбы, наместника Нидерландов. Долгие годы в Нидерландах царил хаос, и английским купцам пришлось прекратить торговлю с Антверпеном.

Дела Шокли пошатнулись, однако он неустанно искал новые рынки сбыта для своего сукна, а вдобавок торговал грубой полосатой каразеей и кружевами.

– Нам на жизнь хватает, – объяснял он родным, – а вот Форест доходами недоволен.

Незадолго до смерти епископа Джуэла Шокли за скромную сумму выкупил долю Фореста из общего дела. Теперь всем заправляли сам Эдвард, его сын и Джон Муди. С фламандцем, торговым представителем в Антверпене, пришлось расстаться – свои долги он вы платил Эдварду, который предоставил ему более выгодные условия.

Эдвард Шокли, решив, что настало время отойти от дел, все свои силы направил на улучшение жизни города, особенно городской бедноты. Именно заботы о призрении бедных вызвали резкое недовольство Томаса Фореста.

В елизаветинских законах о бедных впервые упоминалось, что благотворительных деяний Церкви и частных лиц недостаточно для помощи нуждающимся, однако же особой милости к беднякам не проявляли: за бродяжничество по-прежнему секли кнутом у позорного столба, протыкали мочку уха, а иногда даже казнили.

В Саруме бедняков хватало. Край обнищал не только из-за спада на рынке сукна, но и в связи с появлением огромного количества золота, ввозимого Испанией из колоний в Новом Свете. Инфляция в Европе привела к повышению цен на зерно и, как следствие, к увеличению земельной ренты и общих затрат крестьян-издольщиков на ведение хозяйства. Однако Томас Форест, предприимчивый землевладелец, умел из всего извлекать выгоду.

– Со своих полей он собирает прекрасные урожаи, стада овец год из года плодятся, – признавал Шокли. – А вот его арендаторы страдают.

Королева Елизавета, озаботившись обнищанием страны, приняла простое решение – обложить население налогом в пользу бедных и создать работные дома для бедняков и сиротские приюты, где детей обучали ремеслам. Заправляли этим мировые судьи.

Томас Форест, мировой судья, открыл в Солсбери работный дом, Брайдуэлл.

– Он даже одноногого калеку работать заставит, – вздыхал Шокли. – А с бедняками обращается хуже, чем со скотиной.

Эдвард Шокли и Джон Муди всячески старались помочь бедным. Форест досадовал, что они берут обитателей работных домов учениками на суконную мануфактуру. Впрочем, на мануфактуре трудились не только бедняки. Граф Пемброк приютил в своих владениях фламандских ткачей-протестантов, бежавших из Фландрии от преследований испанских инквизиторов. Джон Муди, хотя и был католиком, высоко ценил их мастерство и с удовольствием давал работу фламандским умельцам.

– Фламандцы и бродяги нас не подведут, – шутил Шокли.

Подобная благотворительность пришлась не по нраву Форесту, однако открыто перечить Шокли он не мог: Эдвард слыл влиятельным человеком в Солсбери, особенно после того, как его избрали в совет двадцати четырех.

К 1570 году Форест, встречаясь с бывшим партнером, отвешивал ему церемонный поклон и держался надменно и холодно, хотя Эдвард по-прежнему питал расположение к старому знакомцу. В 1574 году их отношения и вовсе прекратились – вскоре после того, как Сарум посетила королева Елизавета.

Вначале она остановилась в Уилтон-Хаусе, в поместье графа Пемброка, которое перешло по наследству к сыну старого Уильяма, Генри Герберту, одному из королевских фаворитов. Кортеж Елизаветы прибыл в Уилтон в пятницу, 3 сентября. Вечером граф Пемброк пировал с королевой в своем особняке, а на следующий день пригласил Елизавету на охоту в Кларендонский лес, где на широкой поляне возвели роскошные кущи из ветвей и листвы. К сожалению, начался сильный ливень, и королевскую трапезу спешно перенесли в дом лесничего. Когда дождь прекратился, охоту продолжили; собаки загнали нескольких оленей. Королева, довольная радушным приемом, в понедельник, 6 сентября 1574 года, отправилась в Солсбери.

Сарумские купцы с восторгом разглядывали королевский кортеж: вельможи, щегольски откинув короткие плащи, выставляли напоказ роскошные камзолы с жесткими плоеными воротниками и кружевными манжетами; придворные дамы красовались в изящных нарядах с пышными рукавами и длинными, богато расшитыми юбками, подчеркивавшими тонкую, затянутую в корсет талию; стоячие кружевные воротники прикрывали щеки. Торговцев больше всего привлекало разнообразие всевозможных дорогих тканей – тончайших шелков, тяжелого штофа и яркой парчи.

Семейство Шокли затерялось в толпе встречающих; сам Эдвард стоял в первом ряду, бок о бок с остальными городскими чиновниками, наряженными в парадные алые одежды; сзади выстроились почтенные торговцы и горожане в черных одеяниях, подбитых шелком и тафтой. Мэр города торжественно преподнес королеве чеканный золотой кубок, наполненный звонкой монетой – двадцать фунтов золотом.

Елизавета, благосклонно улыбнувшись мэру, окинула взглядом чиновников.

– Мистер Шокли на всю округу известен своими заботами о неимущих и бедняках, ваше величество, – пояснил мэр.

Королева обернула к Эдварду бледное лицо – он заметил высокие скулы, кожу в оспинах, проницательные глаза – и произнесла:

– Прекрасно, мистер Шокли.

Эдвард смущенно зарделся.

– А кто у вас мировой судья? – неожиданно осведомилась она.

– Томас Форест, – торопливо подсказал мэр.

– И где же он?

Форест выступил вперед и склонился перед королевой в церемонном поклоне.

Елизавета снова обернулась к Эдварду и с лукавой усмешкой спросила:

– А как он о бедняках заботится?

Шокли вздрогнул от неожиданности. Все глаза устремились на него. Томас Форест побледнел.

– Худо, ваше величество, – честно ответил Эдвард.

Королева звонко расхохоталась.

После этого случая Форест перестал разговаривать с давним приятелем.

Шокли на всю жизнь запомнил свою встречу с королевой.

– И все бы хорошо, – с усмешкой говорил он, – только она едва город не разорила.

По давней традиции дары горожан королева жертвовала на благотворительные деяния, а вот на устройство торжества городским чиновникам пришлось потратиться: платы требовали королев ские пекари и повара, носильщики и ливрейные лакеи, музыканты и шуты, королевские стражники-йомены и пристав (который запросил сорок шиллингов), герольды и герольдмейстер (который запросил все пятьдесят), а трубачи, встречавшие королевский кортеж пронзительными звуками фанфар, обошлись городскому совету в целых три фунта золотом.

– Нет уж, один раз приняли – и довольно, – вздыхал Эдвард.

Королевские визиты считались великой честью, однако и знатные вельможи, и горожане, памятуя о непомерных расходах, боялись их как огня.

«Любопытно, зачем это я вдруг Форесту понадобился? Наверняка он что-то замышляет», – с тайной усмешкой думал Шокли.

Все началось в сентябре 1580 года, когда Томас Форест неожиданно прислал Эдварду приглашение посетить Авонсфорд.

Эдвард Шокли без колебаний согласился. К его изумлению, к Фо рестам приехали погостить Уилсоны из Крайстчерча – капитан Джек, Нелли и три взрослых сына, по примеру отца ставших моряками. Старший сын напоминал Джека в молодости, средний был похож на мать, а младший, высокий и широкоплечий, унаследовал черты обоих родителей.

Нелли превратилась в дородную матрону, хотя в глазах все еще плясал шаловливый огонек; вопреки модным веяниям она облачилась в тугой корсаж со шнуровкой впереди, а жесткий плоеный воротник был скромных размеров; на седых кудрях красовалась лихо заломленная шляпка с пером. Судя по всему, сыновья матери побаивались больше, чем сурового отца.

При виде Эдварда Нелли смутилась, однако он, не собираясь поминать прошлое, отвесил ей учтивый поклон:

– Добрый день, мистресс Уилсон.

Шокли ни на миг не сомневался, что Форест пригласил их с определенной целью – оставалось только выяснить, с какой именно.

Гостям представили сына Томаса, Джайлза Фореста. Молодой человек был ровесником старшего сына Уилсона, но на этом их сходство заканчивалось. Джайлз являл собой образец придворного вельможи – стройный, миловидный, с темными завитыми локонами, обрамлявшими узкое лицо с тонкими чертами. Вот уже несколько лет он учился в Оксфорде, поэтому Шокли с ним прежде не встречался, однако поведение юноши не оставляло сомнений в том, что он вознамерился расположить к себе торговца.

В гостиной Шокли сразу же заметил деревянный щит с гербом Форестов. Прежде о дворянском происхождении семьи свидетельствовало изображение восстающего льва на золотом поле, но теперь фамильный герб претерпел существенные изменения. На расчлененном и пересеченном щите в первой четверти красовалась древняя эмблема рода Годфри – белый лебедь на червленом поле, с небольшим знаком отличия, указывавшим на то, что Форесты ведут свой род от боковой ветви семейства Годфри.

Джайлз Форест с готовностью пустился в объяснения:

– Один из моих предков взял в жены наследницу рыцарского рода Годфруа, и Авонсфорд перешел к нам по материнской линии. В третьей четверти – герб Уайтхитов, нормандских рыцарей, с которыми мы тоже в родстве, равно как и с семейством Уильяма Лонгспе, третьего графа Солсбери, чей герб расположен в четвертой четверти.

Шокли смутно припоминал, что предки Форестов были родом из Солсбери, но и представить себе не мог, что семья обладает такими влиятельными связями.

– Я не подозревал о знатности вашего рода, – признался он.

– Если позволите, я покажу вам наше генеалогическое древо, – предложил Джайлз.

Как многие дворяне того времени, Форесты обратились в Геральдическую палату, где один из герольдмейстеров, известный плут и мошенник, проследив историю поместья Авонсфорд, ловко превратил Форестов в потомков Годфруа и для верности пометил герб отличительным знаком – свидетельством дальнего родства по одной из боковых линий. Разумеется, все это было выдумкой, однако подтверждение древности рода позволяло Форестам укрепить свое положение среди английской знати и объявить о принадлежности к древним аристократическим семействам, хотя в действительности Годфруа были всего лишь вассалами графа Лонгспе и никакой кровной связи между семьями не существовало. Впрочем, дворяне Тюдоровской эпохи любили хвастаться вымышленными нормандскими предками.

Никто из присутствующих и не подозревал, что право на древний герб Годфруа принадлежит Нелли Уилсон. Она и сама об этом не догадывалась, а если бы и знала, то не стала бы привлекать внимание к Нелли Годфри, некогда обитавшей на Кальвер-стрит. Дети ее брата Пирса помнили только, что отец был плотником, а их тетка удачно вышла замуж и жила в Крайстчерче, изредка присылая им подарки. Судя по всему, Форестам было не о чем волноваться.

Гостиную также украшали великолепный портрет Томаса Фореста, эмалевая миниатюра с портретом Джайлза и яркая шпалера.

Гостей провели в столовую, где их ждал отменный ужин – сочный жареный лебедь и незнакомое Шокли блюдо из размятых желтых клубней, сладкое на вкус.

– Что это? – с любопытством спросил Эдвард.

– Это яство из Нового Света, очень редкое, – объяснил Уилсон.

Действительно, Форест, желая поразить гостей, угощал их бататом, сладким картофелем, который испанские мореплаватели завезли в Европу из Южной Америки.

После ужина Форест увел мужчин в гостиную, где завел деловой разговор.

– Капитан Уилсон намерен отправиться в путешествие, которое сулит неимоверные прибыли, но ему нужны деньги, чтобы снарядить корабли, – объяснил он Эдварду. – По-моему, тебя это заинтересует.

По знаку Фореста Уилсон начал свой рассказ:

– Во-первых, следует упомянуть о торговле с Московией.

Вот уже двадцать лет английские купцы пытались пересечь русские просторы, чтобы выйти на восточные торговые пути. Русский царь Иван IV, впоследствии прозванный Грозным, всячески способствовал развитию торговли с чужестранцами.

– Там можно дешево закупать лен и воск, жир и ворвань, пушнину и шкуры, а главное – мачтовый лес, – восторженно говорил Уилсон. – Сейчас, когда Англии грозит война с Испанией, нам срочно нужны материалы для строительства кораблей. А в Польше сейчас огромный спрос на английское сукно. Вам наверняка известно, что в прошлом году для торговли со странами Балтики, Скандинавией и Польшей была образована Восточная компания – ее деятельность укрепит наше положение в тех краях и поможет справиться с проклятыми ганзейскими купцами.

Форест согласно кивнул.

– Более того, не следует забывать и о Китае, северо-западный проход к которому пытается отыскать экспедиция Мартина Фробишера. Между прочим, Фробишеру благоволит сама королева. Однако географ Ричард Гаклюйт и картограф Герард Меркатор считают, что туда легче попасть, пройдя на восток по северной границе Московии. Я счел разумным вложить деньги в оба предприятия. Сейчас создается еще и Левантийская компания, для торговли с Османской империей… – объявил Уилсон и с улыбкой посмотрел на собеседников. – Впрочем, сколотить состояние можно и на торговле иного рода. Кстати, Дрейк вернулся.

Фрэнсис Дрейк, знаменитый английский мореплаватель, три года назад отправился из Плимута в кругосветное путешествие, хотя многие, не веря, что Земля имеет форму шара, опасались, что он сорвется в бездну, достигнув края, а потому не возлагали особых надежд на его возвращение. Сомневалась в этом даже королева, отправившая Дрейка в эту отчаянную экспедицию.

– Так вот, вернулся он вчера, – продолжил Уилсон. – С грузом сокровищ, отнятых у испанцев. Полтора миллиона фунтов золота…

Собеседники ошеломленно переглянулись, а Уилсон перешел к изложению своего замысла:

– Мои сыновья – капитаны кораблей; я хочу организовать для них три компании, ищу пайщиков среди сарумских купцов. Предприятие сулит небывалые прибыли.

Шокли предложение понравилось – в Солсбери давно пора было возродить славный дух предпринимательства, которым отличались в прошлом веке Джон Холл и Уильям Суэйн, – однако несколько тревожило другое.

– А как прикажете понимать ваши слова о торговле иного рода? – спросил он. – Вы имеете в виду пиратство?

– Верно, – кивнул Уилсон. – Его даже королева одобряет – разумеется, если речь идет о нападении на испанские торговые корабли. Папа римский даровал испанцам, верным католикам, исключительную привилегию на торговлю с Новым Светом, а это несправедливо.

Разумеется, Англия не желала оставаться в стороне, что усложняло и без того напряженную политическую ситуацию. Филипп II давно отказался от мысли вернуть Елизавету, королеву-девственницу, в лоно Католической церкви, однако, хотя и заключил перемирие с Англией и позволил возобновить торговлю с Антверпеном, не простил непокорных протестантов, а потому мечтал о вооружен ном вторжении на остров. Естественно, любые действия, ослабляющие испанский флот, встречали горячую поддержку королевы Елизаветы.

– Что ж, я постараюсь вам помочь, – ответил Шокли.

Немного погодя он собирался откланяться, но Форест отозвал его в сторону и спросил:

– А сам ты не желаешь вступить в долю?

– Может быть, – улыбнулся Эдвард. – Увы, свободных денег у меня мало.

– Для нас главное – заручиться твоей поддержкой. За это я обеспечу тебе не процент на вложенный капитал, а долю от прибыли, – многозначительно пояснил Форест.

Эдвард молчал.

– Двадцатую часть, – негромко произнес Томас Форест.

Шокли удивленно приподнял бровь – двадцатая часть могла выразиться в огромной сумме, – однако ничего не ответил.

– У меня есть еще одна просьба, – продолжил Форест.

– Какая?

– Посодействуй моему сыну, – с легкой улыбкой произнес Форест. – Представь его своим приятелям-торговцам, пусть он с ними побеседует. По-моему, Джайлз слишком много времени провел в Оксфорде, настоящей жизни не знает.

Шокли согласно кивнул.

– Видишь ли, с недавних пор мой сын, в отличие от меня, стремится помочь беднякам, – чуть поморщившись, сказал Форест: похоже, признание далось ему нелегко. – Позволь ему посетить работные дома, объясни, как можно облегчить жизнь их обитателей.

Шокли пообещал помочь юноше, хотя ему вовсе не верилось, что Джайлза по-настоящему волнует положение бедняков.

При близком знакомстве Джайлз Форест оказался учтивым и обходительным молодым человеком. Он с готовностью посетил работный дом и провел там несколько часов за беседой с его обитателями, быстро убедив их в том, что принимает их беды близко к сердцу и приложит все усилия, чтобы им помочь. Шокли отвел юношу на рынок и в сукновальню, представил его Джону Муди и ткачам, на которых Джайлз тоже произвел неизгладимое впечатление.

В сумерках Эдвард Шокли ошеломленно замер на перекрестке – из его дома выскользнул незнакомец, как и в тот день, когда торговец неожиданно вернулся из Даунтона. Эдвард позабыл о странном происшествии, но теперь, когда оно снова повторилось, внимательно присмотрелся к неведомому гостю, неуловимо напоминавшему Томаса Фореста.

Шокли торопливо пошел вслед за незнакомцем, но в переулках у церкви Святого Фомы потерял его из виду и разочарованно вернулся домой. Может быть, жена с горничной ушли в церковь, а в дом забрался вор?

Эдвард тихонько поднялся на второй этаж.

Кэтрин, не подозревая о возвращении мужа, стояла у окна спальни. Рядом с ней Эдвард заметил распахнутый ларец, в котором жена держала свои драгоценности и кошель с золотыми монетами. Обычно там хранилось около десяти фунтов золотом, но сейчас кошель был наполовину пуст.

Кэтрин опустила крышку ларца и заперла его на замок, продолжая задумчиво глядеть в окно.

– Кто к тебе приходил? – спросил Эдвард с порога.

– Никто, – вздрогнув от неожиданности, ответила она.

– Я сам видел, как из дома кто-то вышел!