Все вечеринки завтрашнего дня Гибсон Уильям
Кридмор весь вытянулся вперед, наблюдая; его будто мокрые, обесцвеченные прядями волосы тускло блестели в полутьме бара, и Райделл увидел взгляд Кридмора, нескрываемый голод, от которого ему стало не по себе, как будто он вдруг увидел, как Кридмор к чему-то стремится сквозь стену дерьма, которой сам себя окружил. От этого Кридмор внезапно стал выглядеть человечнее, но и менее привлекательно.
И тут Шоутс с отсутствующим видом извлек из кармана рубашки нечто, похожее на колпачок старомодной губной помады, и начал играть, используя трубку из золотистого металла как "слайд". Звуки, которые он ласково извлекал из гитары, ударили Райделла прямо под ложечку, так же точно, как Кридмор недавно одним кулаком уделал охранника: они липли к сердцу, как канифоль липнет к пальцам, когда играешь в пул. Мелодия этой волнующей музыки властно забирала сердце Райделла.
В баре в этот ранний час посетителей было немного, и все они затихли, завороженные будоражащими гитарными экспрессиями Шоутса, а потом Кридмор запел, с дрожью в голосе, о чем-то неземном, похожем на отходную молитву.
Кридмор пел о поезде, отбывающем со станции, о двух огнях последнего вагона — синим фонариком была его крошка.
Красным фонариком был его разум.
25. КОСТЮМ
Перестав спать, Лэйни, некурящий и непьющий, завел привычку опрокидывать содержимое крохотных коричневых стеклянных бутылочек патентованного средства против похмелья, старинного, но все еще популярного японского средства, состоящего из алкоголя, кофеина, аспирина и жидкого никотина. Он откуда-то знает (откуда-то он теперь знает все, что ему нужно знать), что это, наряду с периодическим приемом его успокаивающего сиропа от кашля, именно та комбинация, без которой ему никак не жить.
Сердце — как молот, глаза — нараспашку входящим данным, руки — ледяные; он решительно прыгает в бездну.
Он больше не выползает из своего картона, полагаясь одинаково на Ямадзаки (тот приносит лекарства, от которых Лэйни отказывается) и на одного из соседей по картонному городу, холеного безумца, очевидно, знакомого старика, конструктора трансформеров и хозяина помещения, в которое каким-то образом попал Лэйни.
Лэйни не помнит первого появления этого ходячего сумасшествия, о котором он думает, называя его Костюм, но это не главная информация.
Костюм, очевидно, бывший служащий. Костюм носит костюм — один и тот же костюм — всегда и везде. Костюм черный, и некогда был и вправду очень хороший костюм, и если судить по его состоянию, очевидно, у Костюма — в каком бы картоне он ни окопался — есть утюг, иголка и нитка (вне всяких сомнений), а также умение всем этим пользоваться. Нельзя, например, и предположить, что пуговицы на этом костюме были бы пришиты вкривь и вкось или чтобы белая рубашка Костюма, сияющая в галогеновом свете картонной коробки у мастера трансформеров, не отличалась бы белизной.
Но не менее очевидно и то, что Костюм знавал лучшие времена, что, впрочем, можно с уверенностью сказать обо всех обитателях этих мест. Вполне возможно, к примеру, что белая рубашка Костюма бела оттого, что Костюм ее ежедневно красит, по предположениям Лэйни (хотя информация эта ему не нужна), белым средством, предназначенным для обновления спортивной обуви. Тяжелые черные рамки очков Костюма скреплены подозрительно правильными дугами черной электропленки, нарезанной узенькими и ровными, как на заказ, полосками с помощью взятых у старика напрокат ножа "Экс-Экто" и миниатюрной стальной Т-образной линейки, — и только потом приклеены точно и аккуратно.
Костюм настолько опрятен, правилен, насколько это возможно для человека. Но Костюм не мылся очень давно — несколько месяцев, а может, и несколько лет. Каждый квадратный дюйм его видимой плоти, конечно, начищен и безупречно чист, но Костюм источает почти не поддающийся описанию запах самого отчаяния и безумия. Он носите собой всегда и везде три идентичные, упакованные в пластик копии книги про самого себя. Лэйни, не разбирающий японских иероглифов, заметил, что на всех трех копиях красуется одна и та же расплывшаяся в улыбке фотография самого Костюма, вне всяких сомнений Костюма лучших времен, почему-то сжимающего в руке хоккейную клюшку. И Лэйни знает (не зная, откуда он это знает), что книга — одна из тех самодовольных, вдохновенных автобиографий, которые наемные писатели сочиняют за деньги для некоторых чиновников. Но история Костюма покрыта для Лэйни туманом неизвестности, и весьма вероятно, что и для самого Костюма тоже.
Разум Лэйни занят другими делами, но ему случается осознавать, что если он просит сходить в аптеку Костюма как своего более презентабельного представителя, тогда он, Лэйни, действительно в плохой форме.
Так оно, конечно, и есть, но по сравнению со всемирным потоком данных, которые, не иссякая и вольно, как воды Нила, текут сквозь него, заполняя весь его внутренний мир, все это кажется сущим пустяком.
Теперь Лэйни знает о существовании талантов, для которых нет имени. О режимах восприятия, которых, возможно, никогда раньше не было и в помине.
Например, в нем развилось непосредственно пространственное чувство чего-то очень близкого к тотальности всей инфосферы.
Он ощущает ее как некую единую неопознанную форму, как нечто набранное шрифтом Брайля лично для него, на фоне декорации он сам не знает чего именно, и эта форма причиняет ему боль — ту боль, которую, как было сказано поэтом, мир причиняет Богу 19. Внутри этой формы он нащупывает узлы потенциальности, нанизанные на линии, которые являются историями случившегося, становящегося еще-не-случившимся. Он очень близок, как ему кажется, к видению, в котором прошлое и будущее сливаются воедино; его настоящее, когда он вынужден вновь поселяться в нем, кажется все более бесконтрольным, а его конкретное расположение на временной линии, которая является Колином Лэйни, стало теперь скорее условностью, нежели чем-то абсолютным.
Всю свою жизнь Лэйни слышал треп о смерти истории, но, оказавшись лицом к лицу с буквальной формой всех человеческих знаний, всей человеческой памяти, он начинает видеть путь, которому в реальности попросту не было аналогий.
Никакой истории. Только эта форма, состоящая, в свою очередь, из меньших форм, и так далее — головокружительным фрактальным каскадом до бесконечно высокой степени разрешения.
Но есть еще будущее. "Будущее" — всегда во множественном числе.
И поэтому он решает больше не спать, и посылает Костюма купить побольше микстуры "Восстановитель", и вдруг замечает, — когда Костюм выползает наружу из-под одеяла дынного оттенка, — что лодыжки бедняги обмазаны чем-то чертовски напоминающим асфальт, вместо носков.
26. "СБОЙНЫЙ СЕКТОР"
Шеветта купила два сандвича с курицей прямо с тележки на верхнем уровне и пошла назад искать Тессу.
Ветер переменился, потом затих, а заодно с ним спало и предштормовое напряжение — это странно окрыляющее состояние.
Шторм на мосту всегда был делом серьезным; даже просто ветреный день усиливал вероятность того, что кто-нибудь расшибется. А если ветер крепчал, мост содрогался, словно корабль, зацепившийся якорем за дно бухты, но стремящийся в море. Сам мост стоял прочно, что бы ни стряслось (хотя Шеветта полагала, что он все же сдвинулся из-за прошлого землетрясения, по этой причине и не использовался по назначению), но все, что на нем потом наросло, абсолютно все было очень даже подвижно, и если случалось особое невезение, то порою с весьма катастрофическими результатами. Вот что заставляло людей бежать, когда поднимался ветер, — бежать, чтобы проверить стяжки авиакабелей, кое-как сколоченных пихтовых досок, сечением два на четыре дюйма каждая…
Скиннер научил ее всем этим штучкам между делом, хотя по-своему уроки он давать умел. Один из этих уроков касался того, каково было находиться здесь в ту самую ночь, когда мост впервые захватили бездомные. Что это было за чувство — карабкаться через баррикады, возникающие после того, как землетрясение разнесло конструкцию и движение транспорта остановилось.
Это было не так уж давно, если мерить время годами, но целую жизнь назад с точки зрения этого места. Скиннер показывал ей картинки — как выглядел мост до того, — но она, хоть убей, до сих пор не может представить себе, что раньше люди здесь не жили. Еще он показывал ей рисунки, изображавшие старые мосты, мосты с магазинами и домами, что показалось ей логичным: иметь мост и при этом на нем не жить?
Ей нравится здесь до сих пор, мост живет в ее сердце, но в то же время в ней что-то наблюдает со стороны и не принимает все это так, будто она сама снимает документалку вроде той, что хотела снять Тесса, некую внутреннюю версию всех видеопроектов, которые Карсон продюсировал для канала "Реальность". Как будто она вернулась и не вернулась. Как будто она стала иной, пока ее тут не было, за время отсутствия она не заметила в себе перемены, а сейчас наблюдает сама за собой.
Она обнаружила Тессу сидящей на корточках перед узким торцом какого-то магазина, слова "Сбойный сектор" разбрызганы аэрозольным баллончиком по фанерному фасаду, который выглядит так, будто его покрасили серебристой краской с помощью метлы.
На коленях у Тессы лежала "Маленькая Игрушка Бога", часть воздуха выпущена, а сама Тесса возилась с креплением камеры.
– Балласт, — заявила Тесса, подняв глаза, — всегда гибнет первым.
– Держи, — сказала Шеветта, протянув ей сандвич, — пока еще теплый.
Тесса зажала воздушный майлеровский шарик коленями и взяла промасленный бумажный пакет.
– Придумала, где собираешься спать? — спросила Шеветта, разворачивая свой сандвич.
– В фургоне, — сказала Тесса с набитым ртом. — Там все есть, в смысле пена, спальные мешки.
– Только не там, где он стоит, — сказала Шеветта, — там место такое, людоедское, в общем.
– Ну и где тогда?
– Если у него еще остались колеса. Есть место, рядом с одним пирсом, в самом начале улицы Фолсом; люди паркуют там тачки и там же спят. Копы знают об этом, но смотрят на это сквозь пальцы; им же легче, раз все паркуются в одном месте — получается вроде как кемпинг. Но свободное место порой найти трудно.
– Это хорошо, — сказала наевшаяся Тесса и тыльной стороной ладони вытерла жирные губы.
– Цыплята с моста. Их разводят у Оклендского конца, кормят объедками и всякой дрянью, — Шеветта откусила сандвич — белая квадратная булочка, присыпанная мучной пылью. Она стала жевать, уставившись от нечего делать в окошко "Сбойного сектора".
Квадратные плоские бирки — или просто пластины? — из пластика разных цветов и размеров сперва озадачили ее, но потом она поняла: это были диски для данных, древние магнитные носители информации. А вон те здоровенные круглые плоские черные пластиковые штуки — аналоговые аудиомедиа, механическая система. Ставишь иголку на спиральную царапину и крутишь эту хреновину. Откусив еще кусочек, она отошла от Тессы, чтобы получше все рассмотреть. В окошке виднелись мотки отличной стальной проволоки, зазубренные розовые цилиндры из воска с выцветшими бумажными ярлыками, желтоватые прозрачные пластиковые катушки четвертьдюймовой коричневой пленки…
Разглядывая этот склад, она увидела в глубине шеренги старинных процессоров, большинство в корпусах из этого бежевого, как личинка жука, пластика. Почему это люди в первые двадцать лет компьютерной эры абсолютно всему придавали этот мерзкий цвет? Все цифровые устройства, изготовленные в том веке, были почти на сто процентов такого же убогого сиротского цвета беж — если, конечно, дизайнеры не хотели придавать им оттенок драматизма, какой-то особенной крутизны, и в таком случае неизменно красили все черным. Но в основном эту старую рухлядь штамповали по одному шаблону — безымянных оттенков, не поддающихся описанию.
– Все, теперь этой штуке каюк, — печально вздохнула Тесса, которая, прикончив свой сандвич, снова взялась ковырять отверткой в "Маленькой Игрушке Бога". Она протянула руку, предлагая отвертку Шеветте. — Верни это ему, ладно?
– Кому?
– Борцу сумо из магазина.
Шеветта взяла небольшой инструмент с микрорезьбой и вошла в "Сбойный сектор".
За прилавком стоял молодой китаец, весивший, судя по виду, фунтов двести, а то и больше. Голова, как обычно у борцов сумо, недавно обритая, с петушиным хвостом на макушке, маленькая бородка под нижней губой. На нем была хлопковая рубашка с короткими рукавами — большие тропические цветы, а мочку левого уха пронзал конический шип голубого люсайта 20. Парень стоял за прилавком возле стены, обклеенной рваными постерами с рекламой доисторических игровых приставок.
– Это ведь ваша отвертка?
– Она с ней справилась? — он даже не шелохнулся, чтобы взять инструмент.
– По-моему, нет, — сказала Шеветта, — но думаю, она решила проблему.
Послышалось тихое быстрое щелканье. Она посмотрела вниз и увидела робота шести дюймов ростом, стремительно семенящего поперек прилавка на длинных мультяшных ножках. Он был похож на рыцаря в доспехах: глянцево-белые щитки-сегменты, надетые на сверкающий каркас из стали. Она уже видела таких роботов: это были дистанционные периферийные устройства, контролируемые программой, которая заняла бы почти весь объем памяти стандартного ноутбука. Робот остановился, сложил кисти ручек вместе, виртуозно исполнил миниатюрный поклон, выпрямился и протянул свои крохотные кистевые зажимы к отвертке. Шеветта позволила ему взять отвертку, резкий рывок его маленьких рук испугал ее. Он встал по стойке "смирно", взяв инструмент на плечо, словно крохотную винтовку, и отдал Шеветте честь.
Парень сумо, видимо, ожидал реакции, но Шеветта никак не среагировала. Она ткнула пальцем в бежевое "железо".
– Отчего вся эта старая рухлядь всегда одного цвета?
На лбу сумо появилась складка.
– Есть две теории. Суть первой в том, что это должно было помочь людям, торчащим на своих рабочих местах, испытывать больший комфорт от новаторских технологий, которые вполне могли привести к модернизации или сокращению рабочих мест. Поэтому производители и выбрали оптимальный цвет — он напоминал окраску дешевых кондомов. — Он ухмыльнулся.
– Да ну? А вторая теория?
– Люди, которые занимались дизайном этого барахла, подсознательно пришли в ужас от собственного продукта и, чтобы не испугаться до смерти, постарались придать ему максимально невзрачный вид. В буквальном смысле "ванильное мороженое без наполнителя". Следите за ходом мысли?
Шеветта поднесла кончик пальца к роботу; тот совершил уморительный кувырок, упав на спину и засучив лапками, чтобы избежать прикосновения.
– Кому же нужна эта старая рухлядь? Коллекционерам?
– Разве не понятно?
– Кому тогда?
– Программистам.
– Не понимаю, — сказала Шеветта.
– Начнем с того, — сказал он, протянув руку, чтобы позволить крохе киберу отдать отвертку, — что когда это старье было новьем, когда эти бедняги писали программы во много миллионов строк каждая. По умолчанию предполагалось, что через двадцать лет весь этот софт заменит некая улучшенная, усовершенствованная версия. — Он взял отвертку и сделал ею жест в сторону процессоров на полках. — Но производителей ждал сюрприз: они обнаружили, что есть порочные, но могущественные силы, не согласные тратить десятки миллионов долларов на замену существующего софта — не говоря уже о "железе", — а также на переобучение, возможно, нескольких тысяч наемных работников. Поспеваете за мной? — он поднял отвертку на уровень глаз и прицелился ей в Шеветту.
– О'кей, — сказала она.
– Так, идем дальше. Если вам нужно, чтобы техника стала способна на новые трюки или лучше справлялась со старыми, что вы делаете — пишете новые программы, так сказать, с нуля или же комбинируете старые программы?
– Комбинирую старые?
– В самую точку. Ты наращиваешь новые процедуры. Когда машины заработали быстрее, стало не важно, что процедура тратит на выполнение задачи триста шагов, хотя в принципе обошлась бы всего тремя. Все равно на это уходит почти бесконечно малая доля секунды, так что кому до этого дело?
– Ладно, — сказала Шеветта, — так кому до этого дело?
– Разным умникам, — сказал он и почесал свой "петушиный хвост" концом отвертки, — потому что они понимают, что все, что сейчас реально творится, следующее: такой вот ископаемый софт непрерывно наращивает кору подпрограмм, пока дело не доходит до точки, в которой ни один программист в буквальном смысле не может понять, как же конкретно достигается решение любой из возможных проблем.
– Я все равно не вижу, какой может быть прок от этой туфты.
– Ну, на самом-то деле, — сказал он, — ты абсолютно права. — Он подмигнул ей. — Ты рубишь, сестричка. Но факт остается фактом: существуют очень продвинутые ребята, которым нравится иметь под боком всю эту рухлядь — может быть, просто чтобы не забывать, откуда пошли все нынешние навороты и что все, чем каждый в наши дни занимается, — это всего лишь непрерывные доработки. Ничто не ново под луной, сечешь?
– Благодарю за отвертку, — сказала Шеветта. — Мне нужно срочно пойти повидать одного маленького африканца.
– Что, правда? И зачем?
– Фургон, — сказала Шеветта.
– Ну, подруга, — сказал он, приподняв брови, — соображаешь!
27. НОЧЛЕГ И ЗАВТРАК
Райделл видит, как здесь, на нижнем уровне, темно, узкая главная улица запружена деловито снующей толпой, зеленоватый свет отрытых на свалках флуоресцентных ламп пробивается сквозь пугающие сплетения прозрачных водопроводных труб, ручные тележки громыхают мимо, чтобы занять свои дневные позиции. Он вскарабкался по пролету лязгающей стальной лестницы, через отверстие, небрежно пробитое в дорожном покрытии над головой, и вылез на верхний уровень.
Сюда попадало чуть больше рассеянного света. Освещение скрадывалось наваленными лачугами-коробками, между ними — навесные мостики, мокрые паруса постиранного белья, поднятые последним вздохом угасшего ветра.
Юная девушка с карими глазами, большими, как глаза персонажей старых японских мультиков, раздает желтые бумажные рекламки "Ночлег и завтрак". Он изучил карту на обороте.
Потопал дальше, с сумкой через плечо и посылкой из "ГлобЭкс" под мышкой, и через пятнадцать минут наткнулся на нечто, украшенное розовой неоновой вывеской "Тарелка мяса от шеф-повара гетто". Он узнал имя с оборотки желтой рекламки, на карте оно значилось как ориентир для поиска "ночлега и завтрака".
Очередь, стоящая к "Шеф-повару гетто", заведению с запотевшими окнами, цены написаны на клочке картона чем-то вроде лака для ногтей.
Он лишь однажды был на мосту, да и то только ночью, в дождь. То, что он видел сейчас, напомнило ему платный аттракцион, Ниссан Кунти или Скайуокер Парк, и он удивился, как же можно держать подобное заведение и не обеспечить при нем охрану или хотя бы элементарного полицейского поста.
Он вспомнил, что Шеветта говорила ему об отношениях людей с моста и полиции: одни стараются держаться моста, а другие — держаться от него подальше.
Он заметил стопку желтых рекламок у фанерной двери в стене, всего в нескольких футах от входа в "Шеф-повар гетто". Дверь оказалась не заперта и вела в некое подобие коридора — узкого, обитого белым упругим пластиком, натянутым на каркас из бревен. Кто-то успел накарябать на обеих стенах граффити — похоже, толстым черным маркером, — но коридор был слишком узким, так что общего замысла "художника" не разобрать. Звезды, рыбы, круги с крестами внутри… Ему пришлось нести сумку за спиной, а коробку из "ГлобЭкс" спереди, чтобы спуститься по коридору, а когда дошел до конца и свернул за угол, очутился в чьей-то чрезвычайно тесной кухне.
Стены, оклеенные безвкусными полосатыми обоями, казалось, вибрировали. Женщина помешивала что-то на маленькой пропановой плитке. Не такая уж старая, вот только седая, с пробором посередине. Такие же огромные глаза, как у девушки, только серые, а не карие.
– Ночлег и завтрак? — спросил он ее.
– Бронировали место? — на ней были мужская твидовая спортивная куртка с рукавами, протертыми на локтях, надетая поверх джинсовки, и фланелевая бейсбольная рубашка без воротничка. Никакой косметики. Лицо обветренное. Длинный нос с горбинкой.
– Нужно было бронировать?
– Мы сдаем комнаты через агентство в городе, — сказала женщина, вынув деревянную ложку из закипавшего варева.
– Это мне дала девушка, — сказал Райделл, показав ей рекламу, которая все еще была у него в руках, прижатая к сумке.
– Вы хотите сказать, она их действительно раздает?
– Она дала мне это прямо в руки, — ответил он.
– Деньги есть?
– Кредитный чип, — сказал Райделл.
– Заразные болезни?
– Нет.
– Наркоман?
– Нет.
– Наркодилер?
– Нет, — сказал Райделл.
– Что-нибудь курите? Сигареты, трубку?
– Нет.
– Агрессивны?
Райделл заколебался.
– Нет.
– И еще, признаете ли вы Господа Иисуса Христа своим личным спасителем?
– Нет, — сказал Райделл, — не признаю.
– Прекрасно, — сказала она, погасив пропановую горелку. — Вот чего я действительно не переношу. Я выросла среди этих психов.
– Что ж, — сказал Райделл, — так мне бронировать, чтобы переночевать у вас здесь, или нет? — он разглядывал кухню, недоумевая, где может находиться это самое "здесь"; кухня была примерно семь на семь футов, и дверной проем, в который он втиснулся, был единственным видимым входом. Из-за обоев, кое-где отставших от пара, помещение казалось декорацией на сцене любительского театра.
– Нет, — сказала она, — не нужно. У вас есть рекламный проспект.
– А место у вас есть?
– Конечно, — она сняла горшок с плитки, поставила его на круглый металлический поднос, лежавший на маленьком крашеном белом столике, и накрыла чистым кухонным полотенцем. — Ступайте, откуда пришли. Ступайте, ступайте. Я пойду следом.
Он поступил, как она велела, и подождал ее у открытой двери. Кстати, он заметил, что очередь у "Шеф-повара гетто" стала длиннее.
– Нет, — сказала женщина у него за спиной, — это здесь, наверху.
Он обернулся и увидел, как она дернула за конец длинной оранжевой веревки из нейлона, отчего каскадом обрушилась алюминиевая лесенка на противовесе.
– Лезьте наверх, — сказала она, — я пришлю ваши сумки.
Райделл опустил на пол свой вещмешок и посылку из "ГлобЭкс" и встал на нижнюю ступень лесенки.
– Смелее, — сказала она.
Райделл вскарабкался наверх и обнаружил невероятно тесное помещение, в котором, очевидно, ему и предполагалось спать. Сперва он подумал, что кто-то решил устроить здесь японский гробик-отель из обрезков досок, приобретенных в магазине стройматериалов со скидкой. Стенки были из какой-то обшивки дешевого дерева, которая имитировала скверную имитацию какой-то другой обшивки, которая, вероятно, имитировала некий ныне забытый оригинал. Крохотный квадрат пола рядом с Райделлом — единственная часть комнаты, не занятая кроватью, — был застлан практичным покрытием с коротеньким ворсом странного бледно-зеленого цвета с оранжевыми блестками. Уличный свет проникал из дальнего конца комнаты, где, как решил Райделл, было изголовье кровати, но ему пришлось бы встать на колени, чтобы в этом убедиться.
– Хотите снять этот номер? — крикнула снизу женщина.
– Конечно, хочу, — сказал Райделл.
– Тогда тяните наверх свои сумки.
Он обернулся и увидел, как она ставит его вещмешок и посылку от "ГлобЭкс" в ржавую проволочную корзину, которую подвесила к лесенке.
– Завтрак в девять ноль-ноль, — сказала она, не глянув наверх, и исчезла.
Райделл подтянул к себе лесенку с багажом за оранжевую веревку. Он вытащил из корзины вещи, лесенка осталась в том же положении — видно, ее удерживал невидимый противовес.
Он встал на четвереньки и вполз в свою спальню по шмату пены, накрытой типичным микрошерстным одеялом на пенной основе, и достиг чего-то вроде полусферического пузыря пластика, — возможно, детали аэроплана, — который держался на эпоксидке с внешней стороны стены. Снаружи, казалось, он был покрыт слоем соли: корка засохшего "спрея". Он пропускал едва брезжащий свет. Судя по всему, спать придется, засунув голову прямо в эту хреновину. Ничего, сойдет и так. Пахло здесь странно, но не противно. Надо было спросить, сколько стоит ночлег, но с этим можно повременить.
Он сел на край кровати и снял туфли. Из обоих носков пальцы торчат. Нужно купить побольше носков.
Он достал из куртки очки, надел их и набрал по памяти номер Лэйни. Слушая, как где-то в Токио звенит телефон, он представлял себе комнату, в которой звенит телефон, некий роскошный отель, хотя, возможно, телефон звенел в офисе на столе, громадном, как у Тонга, только реальном. Лэйни взял трубку, прервав девятый звонок.
– "Сбойный сектор", — пробормотал Лэйни.
– Что?!
– Кабель. Он там.
– Какой еще кабель?
– Который вам нужно воткнуть в проектор.
В эту секунду Райделл глядел на посылку "ГлобЭкс".
– Какой проектор?
– Который вы сегодня забрали в "ГлобЭкс".
– Погодите минутку, — сказал Райделл, — откуда вы знаете?
Минутная пауза.
– Я просто знаю, Райделл.
– Слушайте, — сказал Райделл, — я влип в неприятность. Подрался. Не я подрался, другой парень, но драка вышла из-за меня. Они просмотрят записи охранной системы "ГлобЭкс" и узнают, что я расписался за вас. И у них будет видеоролик с моим участием.
– Ничего у них на вас нет.
– Да есть у них все! — запротестовал Райделл. — Я же там был!
– Не были, — сказал Лэйни, — у них есть видеоролик с моим участием.
– О чем вы болтаете, Лэйни?!
– О бесконечной пластичности цифры.
– Но я расписался. Написал свое имя, не ваше.
– На экране, не так ли?
– О, — Райделл был озадачен. — Кто это, интересно, может взломать "ГлобЭкс" и изменить эти данные?
– Не я, — сказал Лэйни, — но я вижу, что их изменили.
– Ну и кто это сделал?
– Сейчас это чисто академическая проблема.
– Что это значит?
– Это значит — не задавать вопросов. Где вы находитесь?
– На мосту, в ночлежке с кормежкой. Вы стали меньше кашлять.
– Это синий сироп, — сказал Лэйни. Райделл понятия не имел, что тот имеет в виду. — Где проектор?
– Похожий на термос? Он у меня.
– С собой не берите. Найдите магазин под названием "Сбойный сектор" и скажите, что вам нужен кабель.
– Какой именно кабель?
– Вас будут ждать, — сказал Лэйни и дал отбой.
Райделл сидел на кровати, в солнцезащитных очках, порядком разозленный на Лэйни. Чувствовал жгучее желание провалить операцию. Найти работу в парковочном гараже. Сидеть себе и глазеть на природу в бывшем деловом центре Детройта.
Но тут чертова служебная этика не дала ему покоя. Он снял очки, засунул их в карман куртки и принялся вновь надевать туфли.
28. ФОЛСОМ-СТРИТ
Начало Фолсом-стрит под дождем, все эти испачканные сажей транспортные средства, страдающие костным шпатом домики на колесах, рванобрюхие колымаги любых марок — лишь бы в названии было слово "старый"; машины, что работали — если вообще работали — на газолине.
– Глянь-ка на это, — сказала Тесса, подогнав свой фургон впритык к старому "хаммеру", в прошлом — военному, каждый квадратный дюйм облеплен микромусором на эпоксидке, миллион мельчайших обломков производства, блестящих в свете фар и дождя.
– Думаю, здесь найдется свободное место, — сказала Шеветта, вглядываясь в мутные размывы "дворников". "Дворники" фургона Тессы были с лезвиями, в стиле Малибу — старые и успевшие отвыкнуть от влаги. Подругам пришлось снизить скорость и буквально ползти весь последний квартал до самого Эмбаркадеро, когда дождь зарядил всерьез.
Теперь он размеренно барабанил по металлической плоской крыше фургона, но Шеветта знала Сан-Франциско и понимала, что это ненадолго.
Черный парень с дредами честно заработал свой чип на пятьдесят. Вернувшись, они обнаружили его скорчившимся на поребрике, словно горгулья, выражение лица его неприветливое; он покуривал русские сигареты из красно-белой пачки, сунутой за закатанный рукав поношенной армейской рубашки, которая была ему на три размера велика. Фургон, как ни странно, все еще был на колесах, и шины были целы.
– Как ты думаешь, что он имел в виду, — сказала Тесса, маневрируя между поросшим мхом школьным автобусом, воистину антиквариатом, и развалившимся катамараном, стоявшим на трейлере со сгнившими шинами, — когда пробубнил, что тебя искали?
– Не знаю, — сказала Шеветта. Она спросила мальчишку кто, но он лишь пожал плечами и отвалил, предприняв сначала решительную попытку выклянчить у Тессы "Маленькую Игрушку Бога". — Может, он и сказал бы кто, если бы ты дала ему свою камеру.
– Вряд ли, — сказала Тесса, заглушив двигатель, — это же половина моей доли от дома в Малибу.
Шеветта увидела, что в крохотной кабинке катамарана включен свет, струящийся сквозь маленькие щели-окна, и что кто-то копошится внутри. Она принялась опускать окошко, но ручку заело через два оборота, так что ей пришлось открыть дверь.
– Эй, это место Бадди, — сказала девочка, высунувшись из люка катамарана; она говорила громко, стараясь перекрыть шум дождя, хриплым, немного испуганным голосом. Стояла, съежившись то ли под старым пончо, то ли под куском брезента, так что Шеветта не могла разглядеть лица.
– Да ладно… — сказала Шеветта, — нам нужно встать здесь на ночь или хотя бы пока не стихнет дождь.
– Здесь паркуется Бадди.
– Ты не знаешь, когда он собирался вернуться?
– А тебе-то что?
– Мы уедем отсюда завтра на рассвете, — сказала Шеветта, — мы просто две тетки. Не возражаешь?
Девочка немного приподняла брезент, и Шеветта мельком увидела блеск ее глаз.
– Две тетки, и все?
– Давай мы останемся, — сказала Шеветта, — тогда тебе не придется дергаться, кого еще принесет вместо нас.
– Ладно, — сказала девчушка. И исчезла, нырнув обратно. Шеветта услышала, как, скрипя, закрывается люк.
– Подтекает, тварь, — сказала Тесса, изучая крышу фургона с помощью черного карманного фонарика.
– Не думаю, что дождь на всю ночь, — сказала Шеветта.
– Мы можем припарковаться?
– Пока не вернулся Бадди, — сказала Шеветта. Тесса включила свет на заднем сиденье фургона. Там тоже сильно натекло.
– Где-то здесь наверху есть пленка и спальники, — сказала Шеветта, — но придержи их пока сухими, на всякий случай.
Она пролезла между сиденьями в глубину фургона.
29. ПОРОЧНЫЙ КРУГ
Райделл нашел карту моста внутри солнцезащитных очков — магазинный и ресторанный путеводитель для туристов. Текст был на португальском, но с помощью рычажка можно было войти и в английскую версию.
Справился он не сразу; одно неверное нажатие на крутящуюся клавишу, и он вновь оказывался в проклятых картах метрополитена Рио, но, в конце концов, он умудрился-таки вытащить искомое. Не карту GPS, а просто чертежи обоих уровней, расположенные рядом; и ему ни за что было не определить, насколько они устарели.
Его "ночлежки-с-кормежкой" на карте не было, зато были и "Тарелка мяса от шеф-повара гетто" (три с половиной звезды) и магазин "Сбойный сектор".
Табличка, выскочившая над картой, когда он щелкнул на "Сбойный сектор", описала его как "склад софта в стиле ретро с характерным уклоном в двадцатый век". Он не был уверен, что понял последние слова, но, к счастью, смог увидеть, где находится нужное место: нижний уровень, неподалеку от бара, который они посетили с Кридмором и его приятелем-гитаристом.
За слоем трижды поддельных панелей имелся шкафчик для всякого скарба, в него он и спрятал свой вещмешок и посылку от "ГлобЭкс" с "термосом". Немного подумав, он спрятал кнопарь под шмат пены. Он поразмыслил о возможности скинуть его с моста в бухту, но не был уверен, что сможет найти здесь для этого безлюдное место. Он не хотел таскать нож с собой, а вообще-то он всегда сможет избавиться от него позднее.
Когда он вышел наружу, оказавшись рядом с "Шеф-поваром гетто", дождь поливал вовсю; он уже видел раньше дождь на мосту — когда в первый раз оказался здесь. Происходило это так: дождь падал на беспорядочное скопление коробок-лачуг, построенных местным народом на самом верху, и вскоре просачивался вниз сквозь шлюзы большими разбегающимися ручьями — словно кто-то вынул пробку из ванны. Ничего похожего на дренажную систему здесь не было, постройки возводились случайным образом, так что верхний уровень, хоть и под крышей, был каким угодно, только не сухим.
Казалось, из-за дождя очередь к "Шеф-повару гетто" весьма поредела, и он быстро прикинул, не поесть ли, но потом вспомнил, что Лэйни выдал ему аванс и теперь хочет, чтобы он незамедлительно пошел в этот "Сбойный сектор" и достал этот чертов кабель. Так что вместо того чтобы поужинать, он, опустив голову, стал спускаться на нижний уровень.
Здесь было относительно сухо. Возникало ощущение, будто проталкиваешься через очень длинный неудобный вагон подземки в час пик, вот только добрая половина одних "пассажиров" занималась в точности тем же, двигаясь в обоих направлениях, а другие стояли как вкопанные, загораживая проход и пытаясь изо всех сил торговать всяким барахлом. Райделл вынул свой бумажник из правого заднего кармана брюк и переложил его в правый передний.
Толпа действовала Райделлу на нервы. Ну, скорее не сама толпа, а связанная с ней толкучка. Слишком тесно, люди напирают со всех сторон. Кто-то быстро обшарил его задний карман, пытаясь нащупать бумажник, которого там уже не было. Кто-то сунул ему прямо под нос эти длинные тонкие мексиканские штуки из обжаренного теста, выкрикивая цену по-испански. Он обнаружил, что инстинктивно втягивает голову в плечи.
Здешний запах начал его доставать: пот и парфюм, мокрые шмотки, жареная пища. Ему захотелось вернуться к "Шеф-повару гетто" и выяснить, что означал и те "три с половиной" звезды.