Все вечеринки завтрашнего дня Гибсон Уильям

37. ДЕРЬМОВЫЕ ДЕНЬГИ

Сегодня вечером Бумзилла с дрянной деньжонкой, тем дебитным чипом, который ему дали эти сучки дальнобойщицы, пойдет с моста в "Счастливый дракон". Он всегда туда ходит, когда у него есть бабки, потому что у этих гадов прорва всякого дерьма.

Жратва ему там нравится, потому что это не "мостовая" жратва, а, как по телику, все в лучшем виде. И вообще там все есть: всякая хрень, на которую можно пялиться, игры и все такое. Классное место.

В один распрекрасный день он разгребется со своей жизнью. У него будет дом, красота, как в "Счастливом драконе". Везде свет, как у них, и еще он надыбает этих летающих камер, как у тех сучек с фургоном. Он будет заглядывать всем в задницу, и никто не устроит ему разборок.

Чип надо показать, когда подходишь к парадному входу, если держишь чип в руке, помашешь перед носом охранника, он тебя впустит. Он должен убедиться, что ты тоже в игре, а не вор какой-нибудь. Бумзилла давно это просек.

Сегодня вечером все по-другому. У главного входа в "Дракон" здоровенный белый фургон. Самый большой, самый белый фургон, какой он когда-нибудь видал. Никаких надписей, кроме номера тачки из Северной Калифорнии, рядом стоит пара охранников. Бумзилле интересно, не на нем ли привозят новые игры? Никогда не видал такого фургона.

И вот он уже в дверях, предъявляет чип и идет для начала, как обычно, за леденцами.

Бумзилла любит этот японский леденец, эту маленькую химлабораторию. Смешиваешь разные компоненты, эта штука шипит, нагревается, а потом остывает. Берешь, выдавливаешь в формочку, и — гляди-ка ты! — оно уже твердое. Когда его ешь, оно просто как леденец, но Бумзилле нравится сам процесс.

Он покупает шесть штук, злится, что нет с виноградным вкусом, и парочку шоколадок. Долго прикалывается на аппарат, который делает журналы на заказ, смотрит на экранах всякое дерьмо, из которого можно слепить свой личный журнал. Потом — в дальний отдел магазина, купить лапши, типа просто добавь воды и тяни за макаронину.

Решая, что лучше — лапша с говядиной или курицей, он замечает, что разобрана целая секция "драконовской" стенки. Между "ГлобЭкс" и кассовым аппаратом.

Ага, так вот почему здесь белый фургон, видно, здесь будут ставить какую-то новую хрень, и чешет в затылке — а может, это игровой автомат?

Белые люди в белых хлопковых костюмах демонтируют стену.

Он смотрит на них, потом идет обратно к главному входу, показывает ту дрянь, что успел набрать. Кассир катает по окошку на поверхности своей стойки, которое как калькулятор, это дерьмо, берет у Бумзиллы чип и — вжик! — счету конец. Вот и ушли его дерьмовые деньги…

Он выходит с кульком на улицу, в полутьме находит поребрик, чтобы присесть. Сейчас он начнет готовить первый из шести леденцов. Красный.

Он смотрит на экраны главного входа, у которого стоит белый фургон, и видит точно такие фургоны почти что на всех экранах. Значит, сейчас во всем мире у "Счастливых драконов" торчат эти белые фургоны, а стало быть, нынче ночью везде установят какую-то новую хрень.

Бумзилла вскрывает коробочку с леденцом и изучает многословные, но абсолютно непонятные инструкции.

Надо делать все правильно.

38. "ВИНСЕНТ ЧЕРНАЯ МОЛНИЯ"

Должно быть, Фонтейнова лавка — вот эта, фиолетовая, узкая, с высоким окном, законопаченным таким количеством силикона, что хватило бы на обмазку целого свадебного торта. Весь фасад был когда-то выкрашен нудной фиолетовой краской, теперь облупившейся из-за дождей и солнца; она смутно помнила, что раньше здесь торговали подержанной одеждой, что ли. Фиолетовым было решительно все: потеки силикона, процессоры, прибитые к старой деревянной двери со вставленными сверху окошками.

Если это действительно лавка Фонтейна, то он не побеспокоился дать ей название — впрочем, это вполне в его духе. И кучка предметов, лежащих в окне под лучом старинного "Тензора", тоже была в его духе: несколько старомодных наручных часов с проржавевшими циферблатами, большой складной нож с костяной рукояткой, отполированной до блеска, и огромный уродливый телефон, обтянуты и складчатой черной резиной. Фонтейн был помешан на старых вещах и раньше, бывало, притаскивал разную рухлядь, показывал ее Скиннеру.

Иногда ей казалось, что он это делал лишь для того, чтобы "завести" старика, чтобы вытянуть из него истории. Скиннер был молчуном, но, крутя и вертя в руках какое-нибудь ветхое Фонтейново сокровище, он порой начинал рассказывать, и тогда Фонтейн садился и слушал, время от времени согласно кивая, будто истории подтверждали какие-то его давние подозрения.

Зная о прошлой жизни Скиннера, Фонтейн принимался сам изучать предмет с новым любопытством, задавать вопросы.

Ей казалось, Фонтейн живет в мире вещей — мире вещей, сделанных людьми, с их помощью ему легче приблизиться к людям. Если Скиннер не мог рассказать ему историю какой-нибудь штуки, он выдумывал собственную, по особым приметам вычитывал предназначение вещи из ее формы, судил о ее применении. Казалось, это его утешает.

Для Фонтейна все имело историю. Каждый предмет, каждая деталь, составляющая существующий мир. Многоголосый хор, прошлое, что живет во всем, море, волны которого раскачивают корабль настоящего. Когда он строил для Скиннера фуникулер, лифт, который полз по канату к верхушке наклонной железной башни, — тогда поясница у Скиннера разболелась настолько, что он уже не мог взбираться вверх с прежней легкостью, — Фонтейн имел наготове историю о происхождении каждой детали. Он сплел эти истории вместе, пустил электричество: тележка подъезжала, клацая, к люку в полу стариковской комнаты.

Сейчас Шеветта стоит здесь, рассматривая в витрине часы с порыжевшими циферблатами и неподвижными стрелками, она боится истории.

Потому что знает: Фонтейн определит ее историю совершенно по-своему, и это будет история, которой ей не избежать.

Сквозь дверное стекло, достаточно толстое, преломляясь, словно сквозь воду, в дальнем конце лавки горят огни. Туда ведет неприкрытая дверь.

"CLOSED/CERRADO" — сообщает картонка с загнутыми уголками, висящая за стеклом на крючке с присоской, какие встречаются в душевых комнатах.

Шеветта стучится.

Почти сразу первая дверь открывается, чья-то фигура маячит на фоне яркого света.

– Эй, Фонтейн! Это я, Шеветта.

Фигура, шаркая, приближается, это действительно он — угловатый чернокожий с седеющими волосами, скрученными в несимметричные косички, которые висят, как веточки пыльного комнатного растения, вянущего без воды. Когда он огибает тускло отблескивающую стеклянную витрину, она замечает в его руке пистолет устаревшей модели, с крутящимся барабаном, одна пуля на выстрел.

– Фонтейн? Это я…

Он замирает у стойки, смотрит. Делает шаг вперед. Опускает ствол.

– Шеветта?

– Да.

– Подожди. — Он подходит ближе и пристально смотрит на нее, потом вглядывается в темноту за ней. — Ты одна?

– Да, — говорит она, тоже оглядываясь.

– Подожди… — лязг замков, снимаемых засовов, наконец дверь открывается, и он изумленно таращится на нее. — Ты вернулась.

– Как ты, Фонтейн?

– Прекрасно, — говорит он, — прекрасно. — Он делает шаг назад. — Заходи.

Она входит. Запах машинного масла, политуры, убежавшего кофе. Тысяча разных вещей угадываются в темноте с рифа истории Фонтейна.

– А я-то думал, что ты в Эл-Эй.

– Была. Вернулась…

Он закрывает дверь и запирает ее — процесс сложный, но он справляется с ним и в темноте, и, может быть, даже во сне.

– Старик помер. Ты знаешь об этом?

– Знаю, — говорит она. — Отчего?

– Совсем дряхлый стал, — говорит он, убирая в карман пистолет. — Не мог однажды встать с постели. Свернулся калачиком, как младенец. Кларисса ходила, нянчилась с ним. Она, Кларисса, сиделкой раньше была. Говорит, когда кто отвернется к стене — считай, скоро помрет.

Шеветте мучительно хочется что-то сказать, но слова не идут.

– Эй, подруга, мне нравится твоя стрижка, — говорит Фонтейн, рассматривая ее. — Не такая колючая, как прежде.

***

– Все меняется, — говорит Фонтейн, имея в виду мост и его население.

Он рассказывает ей о новой моде строить магазины, чаще всего — не на деньги людей с моста; о том, что владельцы нанимают людей, чтобы те жили в этих лавках и охраняли чужую собственность.

– Этот "Счастливый дракон", например, — говорит он, держа обеими руками белую фарфоровую кружку с горьким густым кофе, — стоит там потому, что кто-то решил сделать на нас деньги. Туристы там покупают все подряд, потом идут на нас поглазеть. Раньше такого ни за что бы не было.

– А как ты думаешь, отчего все так изменилось?

– Да не отчего, само по себе, — отвечает он. — У всего есть срок.

– А Скиннер? — спрашивает она. — Он здесь жил всю жизнь, разве нет? В смысле, когда все было так, как было. С самого начала. С тех пор, как построили мост.

– Ну не всю жизнь. Только под конец. Вот эта куртка, которая на тебе, он ее в Англии купил, когда был молодой. Он там жил и гонял на мотоциклах. Он мне рассказывал. Гонял на них до самой Шотландии, все на свете объездил на очень старых мотоциклах.

– Да, он однажды рассказывал что-то такое. Потом он вроде вернулся сюда, и случился Первый толчок. Мост разрушился. Вскоре он и поселился здесь.

– Вот, — говорит Фонтейн, — я тебе кое-что покажу. — Он открывает шкафчик. Вынимает оттуда клинок с рукояткой из позеленевшей меди с чеканкой. Вытаскивает его из начищенных до блеска кожаных ножен. Лезвие из дамасской стали все в патине темных узоров.

Клинок воспоминаний Шеветты, рукоять в чешуе обточенных шлифовальным ремнем сегментов печатной платы.

– Его при мне ковали, — произносит она, наклоняясь поближе, чтобы рассмотреть.

– Из приводной цепи мотоцикла "Винсент Черная Молния" 1952 года выпуска. Скиннер гонял на нем по Англии. Этому зверю тогда самому было добрых лет сорок. Он говорил, что ни один мотоцикл не мог с ним сравниться. Хранил его цепь, пока не нашел того кузнеца. — Фонтейн подает ей клинок. Пять дюймов лезвие, пять дюймов рукоять. — Пусть будет у тебя.

Шеветта проводит пальцем по плоскости лезвия, по чешуйчатому узору черно-белых пятен металла, кованного из звеньев мотоциклетной цепи.

– Я недавно думала об этой штуке, Фонтейн. Сегодня. Вспомнила, как мы ходили к тому кузнецу, что жег кокс в кофейной жестянке.

– Да. Я тоже помню, как он это ковал. — Он протягивает ей ножны.

– Но тебе ведь нужно продать эту штуку. — Она пытается вернуть нож.

– Это не для продажи, — отвечает он, — я хранил это для тебя.

У Фонтейна в задней комнате сидит очень странный мальчик. Неуклюжий латиноамериканец, коротко стриженный. Он все время сидит на полу, скрестив ноги, на голове — старый шлем виртуальной реальности, скорее всего подобранный на свалке военных роботов. На коленях — старый ноутбук. Мальчик методично жмет кнопку, картинки на экране меняются.

– Кто это? — спрашивает она тихо, чтобы мальчишка не услышал, когда они выходят и Фонтейн начинает заваривать новую порцию своего ужасного кофе.

– Не знаю, — отвечает Фонтейн, обернувшись и внимательно глядя на парнишку. — Я нашел его утром возле лавки, он стоял у витрины и дышал на стекло.

Шеветта глядит на Фонтейна, не понимая, что он имеет в виду.

– Он любит часы, — говорит Фонтейн, зажигая бутановую горелку от пьезозажигалки. — Утром я показал ему, как искать часы, успехов пока не вижу. — Фонтейн подходит к мальчику, смотрит на него сверху вниз.

– Не уверен, знает ли он английский, — говорит Фонтейн, — а если и знает, то понимает по-своему.

– Может, он знает испанский?

– Ко мне заходил Большой Карлос, — отвечает Фонтейн, — и, кажется, парень разницы не заметил.

– Ты теперь и живешь здесь, Фонтейн?

– Да, — говорит он, — мы не ладим с Клариссой.

– Как твои ребята?

– У них все в порядке. Черт, у Турмалины тоже все в порядке, все так считают, кроме нее. В смысле жить с ней невозможно, понимаешь, но на здоровье она не жалуется.

Шеветта берет зачехленный дамасский клинок и пытается засунуть его во внутренний карман с молнией. Он туда влезает и, если застегнуть молнию до упора, лежит вертикально.

– А что он делает с твоим ноутбуком?

– Охотится за часами. Я показал ему аукционы в сети, и теперь он роется везде. Залезает в такие места, что я не пойму, как он это делает.

– Он будет здесь жить?

Фонтейн морщит лоб.

– Вообще-то я этого не планировал.

Шеветта встает и потягивается, образ Скиннера, ее старика, сидящего на кровати в комнате на вершине кабельной башни, стоит перед ней. "Плясун", который она "получила" от Кридмора, выветрился, оставив только усталость. Долгий был день. Какой долгий день.

– Мы будем спать в фургоне, в самом начале Фол-сом-стрит.

– Мы — это кто?

– Я и Тесса. Моя подруга.

– Знаешь, я всегда рад тебе.

– Тесса будет волноваться, — отвечает она. — Рада, что повидалась, Фонтейн. — Она застегивает молнию на куртке. — Спасибо, что сохранил нож. — Она так и не услышала истории, которую хотела узнать. Теперь она просто чувствует усталость и, кроме усталости, не чувствует больше ничего.

– Твой нож. Он сделал его для тебя. Хотел, чтобы он достался тебе. Так и сказал, — он поднимает глаза и глядит на нее, седые косицы падают на лоб. И добавляет тихо:

– Все спрашивал, где ты, ты же знаешь.

Вот она, встреча с историей, и как это больно.

39. ПАНОПТИКУМ

Перемещение Лэйни по мировой информации (или движение этой информации сквозь него) давно уже перестало быть лишь занятием и стало способом существования.

Страшная Дыра, пустота в самой его душе перестала ужасать его. Он выполнял миссию, хотя с готовностью признавал, что не имеет ни малейшего понятия о том, в чем, в конце концов, заключается его миссия.

Это началось, размышляет он, попивая сироп от кашля в утробной тьме своей картонной лачуги, с моего интереса к Коди Харвуду. С первых признаков так называемого сталкер-синдрома, который, как полагают, рано или поздно пробуждается в каждом подопытном, когда-либо получавшем дозу 5-SB. Его собственной первой реакцией было, конечно же, отрицание: со мной этого просто не может случиться, через столько-то лет! Харвуд, однако, был ему интересен и по весьма определенной причине; осознание узловых точек, точек, которые генерируют перемены, заставляло его постоянно задумываться о Харвуде. Дело было не в том, что он зациклился на Харвуде, а в том, что события притягивались к Харвуду, ненавязчиво, но неуклонно, как стрелка компаса к магнитному полюсу.

Жизнь Лэйни в этот момент была однообразна: нанятый менеджерами поп-группы "Ло Рез" для содействия "браку" певца Реза и японской виртуальной звезды Рэи Тоэи, он зажил в Токио жизнью, которая вращалась вокруг тусовки на частном, искусственного происхождения островке в Токийском заливе, дорогостоящем холмике из промышленных отходов, на котором Рез и Рэи Тоэи собирались создать какую-то новую реальность. То, что Лэйни оказался неспособен уловить суть этой новой реальности, не сильно его удивило. Рез был настоящим самодуром — очень может быть, последней предпостчеловеческой мегазвездой, — а Рэи Тоэи, идору 26, была развивающейся системой, личностью, которая с помощью непрерывных итераций создавалась из поступающего на вход опыта. Рез был Резом и, по определению, существом негибким, а Рэи Тоэи была той рекой, в которую никто не войдет дважды. Становясь все более независимой благодаря усвоению нового опыта и взаимодействию с людьми, она росла и менялась. Рез не менялся, и психолог, работавший с менеджерами его группы однажды признался Лэйни, что Рез, которого психолог характеризовал как страдающего нарциссическим расстройством личности, был попросту не способен на это. "Я общался с массой людей, особенно в шоу-бизнесе, страдающих этим недугом, — сказал психолог, — но не видел никого, кто бы от этого излечился".

В общем, каждый рабочий день в токийском порту Лэйни поднимался по трапу на борт надувного "Зодиака", который безмятежно скользил по ровной глади залива до безымянного круглого островка, чтобы там вступить во взаимодействие с идору (глагол "обучать" здесь не подходил). И хотя никто этого не планировал, он вовлек ее в тот поток информации, в котором чувствовал себя как дома (или, по крайней мере, дальше всего от Дыры). Он показал ей, так сказать, инструмент для плаванья, хотя как называется этот инструмент, сам не знал, как и никто другой. Он показал ей узловые точки этого потока, и они вместе наблюдали, как изменения перетекают из этих точек в физический мир.

Он ни разу не спросил ее, каким образом она собирается "выйти замуж" за Реза, и вообще сомневался, что она это знает — в обыденном смысле этого слова. Она просто продолжала возникать, существовать и становилась все более настоящей. И Лэйни влюбился в нее, хотя понимал, что она была спроектирована для того, чтобы он, и весь мир вместе с ним, влюбился в нее. Как порождение целого коллектива она была усиленным отражением желания; в силу того, что ее дизайнеры постарались на славу, она была сном наяву, объектом любви, близким мировому коллективному бессознательному. Это было, как прекрасно понимал Лэйни, не только лишь сексуальное желание (хотя, конечно, он чувствовал его, к огромному сожалению), но и самое настоящее, и поначалу болезненное, пробуждение его чувств.

Он влюбился в нее, а влюбившись, понял, что сам смысл понимания этого слова стал для него другим, вытеснив усвоенные прежде понятия и концепции. Целиком и полностью новое чувство он держал в себе, ни с кем не делясь, и в первую очередь — с самой идору.

Под конец этой истории Коди Харвуд, застенчивый, улыбчивый и уклончивый, — человек, который никогда не вызывал у Лэйни ни малейшего интереса, — стал преследовать его как наваждение. Харвуд, чаще всего подаваемый как образец двадцать первого века, синтез Билла Гейтса и Вуди Аллена, до сих пор был для Лэйни не больше чем неясным источником раздражения, одной из тех знакомых "картинок", которые мелькают время от времени в медиа, всплывая, чтобы затем кануть в вечность — до следующего появления. У Лэйни не было никаких идей насчет Харвуда, за исключением того, что этот тип мелькал перед ним всю его жизнь, непонятно почему, и он, Лэйни, как-то устал от этого.

Но чем больше времени он проводил, бороздя потоки данных, которые были связаны с Харвудом и деятельностью его фирмы "Харвуд Левин", тем более очевидным становилось, что это было место схождения узловых точек, что-то вроде метаузла, и что в этом месте затевалось нечто грандиозное, хотя он не мог определить, что именно. Более пристрастное изучение Харвуда и всех харвудских дел заставило его признать, что историю тоже можно увидеть с точки зрения узловой точки, а та история, которую обнаружил Лэйни, имела мало или вообще никакого отношения к любой общепринятой.

В свое время, конечно, его учили, что история — так же, как география, — мертва. Что история в устаревшем смысле этого слова была всего лишь концепцией. История была повествованием, историями, которые мы рассказываем сами себе о своем происхождении, о прошлых эпохах, и каждое новое поколение по-своему интерпретировало эти повествования. Так было всегда. История казалась гибкой материей, она зависела от интерпретации. Цифры и даты сделали историю слишком банальной. История была всего лишь способом сохранения данных, объектом манипуляции и интерпретации.

Но история, которую открыл Лэйни через искажение восприятия, вызванное многократным приемом 5-SB, выглядела совсем иначе. Она была той самой формой, состоящей из всех возможных рассказов, всех мыслимых версий; она была формой, которую только он (и он понимал это) способен был видеть.

Сперва, сделав это открытие, он пытался поделиться им с идору. Может быть, если ей показать эту форму, она, как новая постчеловеческая сущность, просто начнет видеть так же. Но он был разочарован, когда она сказала ему, что его видение ей недоступно; что его способности распознавать узловые точки — проявляющуюся структуру истории — она лишена и не надеется обрести ее в ходе своего развития.

– Этой способностью наделен только человек, я полагаю, — наконец призналась она, когда он настаивал на своем. — Это проявление вашей биохимической природы, усиленной особым образом. Это чудесно, но это не для меня.

А вскоре — так как из-за усиливающейся сложности она все более отчуждалась от Реза, о чем Лэйни стало уже известно, — она сама обратилась к нему с просьбой проинтерпретировать данные, которые обтекали их с Резом. Он это сделал, — впрочем, весьма неохотно, — так как любил ее. Интуиция подсказывала, что вслед за этим ему придется с ней проститься.

Поток данных вокруг Реза и Рэи буквально кишел узловыми точками, особенно в тех местах соединения с сетью, через которые к идору непрерывно поступала тайная информация из Города-Крепости, этой полумифической параллельной вселенной преступных иконоборцев.

– Зачем ты связалась с этими типами? — спросил он тогда.

– Они нужны мне, — ответила она, — я не знаю, в чем дело, но знаю, что это так. Таковы обстоятельства.

– Если бы не они, — сказал он, — у тебя не было бы таких обстоятельств.

– Я знаю. — Улыбка.

Интерес к Харвуду все возрастал, поездки на остров и совместные с идору экспедиции в дебри данных стали тяготить его. Ему словно бы стало неловко от того, что она его видит подавленным; он был рассеян, невольно сосредоточиваясь на другом объекте — банальном объекте. Ощущение присутствия Харвуда, потоки информации, создаваемые им, заполняли Лэйни. И однажды утром, проснувшись в токийском отеле, который ему оплачивала группа "Ло Рез", он решил не ходить на работу.

Спустя время он узнал от Ямадзаки, и это подтверждалось наблюдениями за информационными потоками, что идору тоже покинула Токио. У него были соображения по поводу ее контактов с гражданами (ему казалось, что они бы стали настаивать на этом термине) заблокированного цифровым способом Города-Крепости; в данный момент, очевидно, она была в Сан-Франциско.

Впрочем, он заранее знал, что она там окажется, иначе и быть не могло. По той причине, что Сан-Франциско, — он понял это, наблюдая за формой событий, — то место, где кончался мир. Заканчивался на его глазах. И она была частью конца света — точно так же, как сам Лэйни и Харвуд.

Но что-то важное должно было произойти — происходило на его глазах. Именно поэтому он не смел спать. Поэтому должен был и дальше гонять Костюма, безупречного и дурно пахнущего, с лодыжками, обмазанными черным, за "Восстановителем" и синим сиропом.

В последнее время, уже на грани истощения, он иногда на несколько секунд, которые кажутся ему долгими часами, превращается в другое существо.

Он будто бы становится сетчаткой, равномерно покрывающей внутреннюю поверхность атмосферы. Пристально, не мигая, он смотрит глобально внутрь глаза, видит собственный орган зрения, в то время как из незримой радужки одно за другим появляются разрозненные, похожие на карточного валета изображения Харвуда.

Ямадзаки недавно принес ему подушки, новые спальники, воду в бутылках, комплект одежды, которым он так и не воспользовался. Он смутно осознает происходящее, но когда он становится глазом, направленным внутрь себя и на бесконечную цепь образов, он не осознает ничего, кроме этой внутренности, бесконечной и замкнутой.

Какая-то часть его сознания задается вопросом, является ли это следствием болезни, реакцией на 5-SB, или этот огромный, глядящий внутрь глаз на самом деле внутренняя ипостась той единой формы, в которую входит каждый бит мировой информации?

Последнее предположение, по крайней мере, отчасти, подтверждается тем, что он не раз ощущал, как глаз выворачивается, словно в конвульсии мебиусовой ленты, после чего неизменно обнаруживал, что смотрит снаружи на эту форму, которую невозможно описать.

Однако в последнее время у него появляется ощущение, что он не единственный, кто смотрит. Кто-то еще чрезвычайно интересуется Харвудом. Он чувствует, что они оба знают о присутствии друг друга. Возможно ли это?

Старинный пластиковый наручный будильник "Гансмит Кэтс" 27 вырывает его из потока. Он нащупывает его в темноте и выключает звонок. Непонятно, откуда он взялся. Может, старик принес?

Пора звонить Райделлу в Сан-Франциско. Он деликатно проводит пальцами по одноразовым телефонам, ища, не осталось ли в каком на десять минут разговора.

40. ЖЕЛТАЯ ЛЕНТА

Рэи Тоэи умела быть очень маленькой.

Шесть дюймов ростом, она сидела на подушке Райделла в покрытой пластиком нише его комнатки в ночлежке с кормежкой, и он чувствовал себя счастливым, как ребенок.

Когда она была маленькой, проекция казалась более четкой; она становилась ярче, и он невольно вспоминал диснеевские штучки, волшебниц из старых мультиков. У нее запросто могли бы быть крылья, думал он, и она летала бы по воздуху, оставляя сверкающий шлейф, если бы захотела. Но она всего лишь сидела на подушке, маленькая и прекрасная, и болтала без умолку.

Он прикрыл глаза, нет, он не хотел спать, он прикрыл глаза, чтобы они отдохнули, и понял, что ее голосок на самом деле звучит из проектора, стоящего на кровати. Она рассказывала ему что-то про Реза, певца, за которого хотела выйти замуж, объясняла, почему из этого ничего не вышло, но поспевать за ее мыслью было трудно. Райделл понял, что Резу был интересен только сам Рез и мало что другое, а Рэи Тоэи стали интересовать другие люди (или, подумал он, для нее мы другие существа). Райделл терял нить рассказа и действительно начал засыпать под ее нежный голосок.

Перед тем как сон окончательно свалил его, она показывала ему, какой может сделаться маленькой. Райделл в это время ставил на место сетку и хотел поправить занавеску, прикрепленную кнопками, какую-то выцветшую помятую тряпку с узором в виде затейливых ключей и странных кошек с длинными шеями (он решил, что это все-таки кошки).

Он не сразу услышал, что зазвенели очки, потом искал в полумраке куртку. Оказалось, что на нем не было только куртки, а так он был полностью одет и даже обут, хотя помнил, что спал очень крепко.

– Алло? — он нацепил очки левой рукой. Правой рукой уперся в потолок. Панельная обшивка подалась вверх, и он решил впредь быть осторожнее.

– Где вы? — это был Лэйни.

– Ночлежка с кормежкой, — ответил Райделл. От темных очков стало совершенно темно. Он видел только слабую искру собственного зрительного нерва, для ее цвета не нашлось бы наименования.

– Вы достали кабели?

– Да, — сказал Райделл. Он вспомнил, как нагрубил парнишке сумо и почувствовал себя неловко. Да, слегка дал маху. А все из-за этой клаустрофобии, или как ее там, которая на него порой нападает в толпе. Тара-Мэй Алленби сказала ему, что это называется "клаустрофобия", что означает "боязнь замкнутого пространства", но на самом деле у него это не от тесноты. На самом деле он просто не переносит этих дурацких бородок под нижней губой. — Оба кабеля.

– Уже подключили?

– Только питание, — сказал Райделл. — Второй… я не знаю, куда он втыкается.

– И я не знаю, — сказал Лэйни, — но она на месте?

– Только что была, — сказал Райделл, высматривая во тьме свою волшебную звездочку, но потом вспомнил, что на нем очки.

Его рука нащупала выключатель, свисавший с провода над его головой. Щелкнул. Загорелась голая пятидесятиваттная лампочка. Он сдвинул очки на нос, посмотрел поверх них, обнаружил, что проектор на месте и все еще подключен.

– "Термос" у меня.

– Не выпускайте из поля зрения, — сказал Лэйни, — и кабели тоже. Не знаю, что именно она должна для нас сделать, но вокруг нее крутится все.

– Что крутится вокруг нее?

– Изменение.

– Лэйни, она сказала, что вы считаете, будто наступает конец света.

– Он и наступает, — поправил Лэйни.

– С чего вы взяли?

Лэйни вздохнул; вздох перешел в кашель, который он, очевидно, пытался подавить.

– Тому миру, который мы знаем, — выдавил он. — Как мы его знаем… И это все, что я или любой другой мог бы вам сказать. И я не хочу, чтобы вы об этом думали. Вы работаете на меня, помните?

"Да, а ты — сумасшедший, — подумал Райделл, — но у меня в кармане твой кредитный чип…"

– Ладно, — сказал он, — что дальше?

– Вам нужно пойти на место двойного убийства, произошедшего прошлым вечером на мосту.

– И что я для вас должен там выяснить?

– Ничего, — сказал Лэйни. — Просто сделайте вид, будто пытаетесь что-то выяснить. Притворитесь, будто ведете расследование. Перезвоните мне, когда будете готовы, я дам вам координаты места в GPS.

– Стоп, — сказал Райделл. — А если я вправду что-нибудь выясню?

– Перезвоните мне.

– Не вешайте трубку, — попросил Райделл. — Как

Случилось, что вы потеряли контакт с ней, Лэйни? Она мне сказала, что вас разлучили.

– Люди, которые… владеют ею… хотя это слово здесь не совсем годится… в общем, они не прочь со мною потолковать, потому что она сбежала. И люди Реза тоже. Так что нынче мне приходится быть incommunicado 28, по крайней мере, для них. Впрочем, она и не пыталась связаться со мной, Райделл. Она сможет, если ей будет нужно. — Он дал отбой.

Райделл снял очки, положил их на подушку и добрался ползком до кровати.

– Эй, — обратился он к "термосу", — вы там?

Тишина.

Он взял себя в руки и стал собираться. Распаковал вещмешок, прорезал в нем пару дырок своим кнопарем, снял нейлоновый пояс и пропустил его через прорези так, что получился ремень, который можно было накинуть через плечо.

– Эй, — позвал он "термос" еще раз, — вы здесь? Я собираюсь вас сейчас отключить. — Поколебался и отключил. Сложил в сумку "термос", сетевой кабель, другой кабель и свой "драконовский" ранец, который уже однажды спас его задницу и, может, был и вправду "счастливым". Натянул свою нейлоновую куртку, сунул очки в карман и, подумав немного, осторожно спрятал кнопарь в правый передний карман брюк. Потом представил, что нож может там открыться — нет защелки-предохранителя, еще осторожнее вытащил кнопарь из штанов и положил в боковой карман куртки.

***

…И дошел до места преступления без особых проблем, хотя идея, предложенная Лэйни, — сообщать координаты в GPS по телефону, — была довольно смешной.

У Лэйни была точная привязка к местности (Райделл понятия не имел откуда), и ведь карты моста у него не было, так что он, непонятно как, привязал к местности Райделловы очки и велел ему шагнуть в сторону Сан-Франциско, на нижний уровень, шагай дальше, шагай дальше, уже теплее. О'кей, сворачивай направо.

Райделл уткнулся носом в глухую фанерную переборку, обклеенную пожухшими от дождя рекламными постерами (на европейском языке, которого он не знал) концерта какого-то типа по имени Оттоман Бэдчер. Райделл описал Лэйни увиденное.

– Это не то, — сказал Лэйни, — но вы совсем рядом.

По соседству обнаружилась закрытая лавка — Райделл не смог понять, чем там торговали, дальше в стене был проем. В глубине виднелись рулоны пластика, деревянный брус. Кто-то строит еще одну лавку, подумал Райделл. Если это действительно место преступления, оно должно быть отгорожено желтой пластиковой лентой с буквами ДПСФ 29, тут он вспомнил, что копы не так уж часто появлялись, и задал себе вопрос: как они избавляются от трупов? Если сбросить в воду, город будет не слишком рад, хотя, конечно, город ни за что не докажет, что данный конкретный труп был именно сброшен с моста. Райделл озадачился — никакой желтой ленты тут не было. Для Райделла она была символом уважения.

Он вошел в проем, обогнул рулоны пластика, забрался на невысокий штабель фанеры и вдруг увидел в резком свете найденных на свалке флуоресцентных ламп, висевших ближе к тротуару, — два похожих на морозные узоры белых пятна, напыленных поверх двух более темных пятен каким-то аэрозолем, и сразу понял, что это такое. "Килз", та самая дрянь, которой заливают кровь на тот случай, если у человека была какая-то зараза. Он знал, как выглядит "Килз", попавший на кровь. Это он сейчас и видел.

Тоже мне, место преступления, подумал он. Разглядывая, недоумевал, как, по мнению Лэйни, он должен себя вести, чтобы выглядеть сыщиком? Он опустил вещмешок с проектором Рэи Тоэи на груду рулонов пластика.

Осадок "Килз" — вещество водоустойчивое, поэтому дождем его не смыло. Он тут же вспомнил, что жертвы, кем бы они ни были, погибли здесь прошлой ночью.

Он почувствовал себя идиотом. Когда-то он мечтал стать копом, спал и видел, как пересекает желтую линию и изучает место преступления. И всех выводит на чистую воду. И вот теперь он здесь.

Он вынул из кармана очки и набрал номер Лэйни. Однако Лэйни, в каком бы роскошном отеле он ни сидел в своем Токио, не соизволил ответить.

– Ни хрена, Шерлок Холмс, — сказал самому себе Райделл, слушая, как в Токио звенит телефон.

41. "ТРАНСАМЕРИКА"

– Его зовут Райделл, — говорит Харвуд. — Мы узнали это мгновенно, сличив образы. Краткосрочно сотрудничал с "Копами влипли".

– Сотрудничал с кем? — клинок вместе с ножнами находится под надежной охраной в потайном месте неподалеку от центральной лифтовой шахты, приблизительно в восьмистах футах ниже.

– "Копы влипли", — говорит Харвуд. — Культурная ценность. Вы что, не смотрите телевизор?

– Нет. — Он смотрит на восток с сорок восьмого, последнего, этажа высочайшего городского здания на руины разрушенного Эмбаркадеро, на цыганский блеск моста, на страшную темень Острова Сокровищ.

Подойдя ближе к окну, трогает свой пояс. Между двумя слоями черной телячьей кожи проложена лента из дорогостоящей удивительной материи. При определенном воздействии она перестает быть тонкой, как паутина, тканью, которую шаловливый ребенок мог бы легко порвать на кусочки, и превращается в тридцать дюймов гибкой, шершавой с обеих сторон и очень твердой прокладки. Ее текстура тогда напоминает ему свежеснятый панцирь каракатицы.

– У вас есть чувство юмора, — раздается позади него голос Харвуда.

– Я знаю. — Он глядит на окна вниз. Устремленный вверх обелиск, эта так называемая "пирамида"; темные вздутия от специального японского средства, которым заполнены щели в стенах зданий после землетрясений. Это новинка, заменившая прежние полиуглеродные перекрытия, — и предмет жарких дебатов архитекторов и эстетов. На миг очарованный, он наблюдает, как отраженный свет огней близлежащих зданий слегка колеблется, когда глянцевитая поверхность пузыря напрягается в ответ на порыв ветра, которого он не чувствует. Живая грыжа.

Он оборачивается к Харвуду, который сидит за огромным столом из темной матовой древесины; груды архитектурных моделей и холмы документов намекают на течение воображаемых рек — топография, в которой можно прочесть перемены, происходящие с миром за окном, если известен код и есть достаточная заинтересованность в результате.

Глаза Харвуда — самая настоящая деталь его внешности, все остальные создают впечатление, что он, отступив на шаг, существует в другом измерении. Несмотря на высокий рост, он, кажется, занимает немного пространства, поддерживая связь с окружающим посредством намеренно узких каналов. Стройная фигура, спокойное продолговатое лицо, моложавость, характерная для людей состоятельных. Глаза, увеличенные немодными линзами, тревожны.

– Почему вы притворяетесь, что вам не интересен этот бывший полицейский, побывавший на месте недавних ваших подвигов? — на его запястье браслет из золота и титана отражает пойманный свет; какая-то многофункциональная побрякушка с запутанными дисплеями.

– Я не притворяюсь. — На огромный плоский экран, стоящий слева от стола Харвуда, четыре камеры передают различные ракурсы высокого, крепко сбитого человека, который стоит с опущенной головой, будто занят своими мрачными мыслями. Камеры, должно быть, не больше жучков, но четыре картинки, несмотря на плохое освещение, очень четкие. — Кто поставил туда эти камеры?

– Мои талантливые ученики.

– Зачем?

– Именно на тот случай, если кому-нибудь взбредет в голову посмотреть, где совершилось это двойное убийство, он будет стоять там и думать. Посмотрите на него. Он думает.

– Он выглядит несчастным.

– Он пытается вообразить вас.

– Это вы воображаете, что он воображает.

– Тот факт, что он вообще сумел найти это место, указывает на наличие знания и мотива. Он знает, что там погибли два человека.

Среди моделей на столе Харвуда стоит одна, блестящая, красно-белая, украшенная работающими миниатюрными видеомониторами на фирменной стойке. Крохотные картинки движутся и меняются в жидких кристаллах.