Сибирская жуть Бушков Александр
— Осуществляю операцию прикрытия.
— Это как?!
Пашка порассказал, под ухмылки Маралова, и про занятия Стекляшкиных, и про свою защитительно-спасательную миссию. Вчера все было только весело, но вот сегодня все, что он знал о Павле, приобретало новый смысл. Не только то, что он знал о его деятельности здесь, в Малой Речке, но и все, что он знал о жизни Павла, о его знаниях, умениях и навыках.
В жару Павел даже для видимости не забрасывал удочки в бурные воды реки, а тихо бренчал на гитаре. Скамеечка при слиянии Малой Речки и Оя весьма подходила для такого сидения, — чтобы вот так сидеть, в тени то одного тополя (с утра), то другого (после полудня), смотреть на мчащуюся воду, на горы и лес, что-то думать, или вот, бренчать на гитаре, самого себя толком не слыша. Не зря же на этой скамейке просидел несколько лет, да так и помер строитель Города Солнца, начальник Горлестрансрубпрубдопмома, основатель Малой Речки партократ-идеалист Николай Семенович Прорабов.
— О, Михалыч! Давайте пиво пить!
— Не до того, Паша… Сын пропал.
— Как это пропал? Он же с вами…
— Другой сын пропал, который в пещеру пошел.
— Та-ак… И не вернулся, верно понимаю?
— Прибежали Мараловы… Там получилось, что они пошли в один проход, а Павел с Ириной — в другой. Подробности можешь узнать уже у них.
— Гм… — Павел смешно сморщил нос, впал в глубокую задумчивость. Потом вдруг широко разулыбался: — Михалыч, а ведь вы уже все решили! «Подробности можешь узнать»! Вы уверены, что я возьмусь! Вечно вы за других придумываете, кому что делать!
— Ничего я не решил, Паша. Я пришел тебя просить, чтобы мы пошли в эту пещеру. Ты же знаешь, если теряется человек — рассчитывать ни на кого нельзя.
Павел задумчиво кивнул, они встретились глазами, и дружно заулыбались. Потому что перед ними ярко встала одна довольно жуткая история, добавившая в шевелюре Михалыча не один седой волосок.
Экспедиция тогда работала на правом берегу Енисея, тоже в темнохвойке, но гораздо севернее Карска. Когда-то здесь стояла деревня, а вокруг нее, естественно, огороды, поля и покосы. Деревню «укрупнили», и она быстро исчезла с лица земли, а культурные земли стали быстро зарастать травой, потом кустарником. Оставалось подождать лет двадцать, чтобы здесь стеной встал новый лес — сначала березняк, осина, а потом уже и кедры с пихтами, а пока колхоз выпасал тут за лето штук по триста бычков. Пастухи жили по две недели со стадом, а потом сменялись, отдыхали в деревне, и это непостоянное население были все люди во всех окрестностях. Экспедиция должна была собрать данные — как быстро наступает лес на луга и бывшие поля.
Везде одинаковые кусты, какие-то тоже одинаковые бугры, круговерть протоптанных коровами дорожек, абсолютно без каких-либо примет, и посреди этого лунного ландшафта — разрушенные остовы домов. Почему-то деревянные дома очень быстро погибают, стоит уйти человеку. Жить можно было только в бане и в амбаре, сложенном из лиственничных бревен в полтора обхвата каждое, и каждый день надо было выходить в маршруты через этот кустарник, по протоптанным бычками тропкам и работать на лугах по пояс и по грудь в траве. Если день ясный, часам к двум на лугу станет сухо, а до того ходишь, собирая на одежду влагу с травы. Опытным путем установили, что вымокший с утра человек в ясный день просыхает часам к пяти вечера. Но это — в ясный день. В пасмурный день роса не сходит с травы совершенно, а вымокший не просыхает.
В первый же день из зарослей кустарника донесся отчаянный вопль: парень отошел, как он объяснял, погулять.
— Как отошел, оглянулся, сразу понял — сам не вернусь! Не понимаю, где что, никаких примет, все одинаково везде! Сразу и заорал…
Но это был разумный парень, без претензий. А вот некая девица, воспитанная психическим факультетом, так вот ушла и не вернулась. Настроение у девицы изволило быть скверным, требовало одиночества, а такие мелочи, как необходимость принимать во внимание реальность, вообще замечать происходящее вокруг, на психическом факультете рассматривались всегда как презренные выдумки болванов, не способных подняться до сияющий вершин теории.
Девица ушла погулять после завтрака и не вернулась ни днем, ни к ужину. Дело было, прямо скажем, жарким. Экспедиция, конечно, работать уже не могла — только искала девицу. Каждый день делали маршруты, стреляли в воздух, кричали.
Ночью били в било — кусок лемеха от плуга, подвешенный на крученой веревке у дерева. Каждые двадцать минут ночной дежурный должен был лупить по билу обухом топора.
Наутро Михалыч пулей помчался в Писеево — большое село на левом берегу Енисея. Помчался он и к местному начальству и подал заяву в милицию… человек пропал в тайге! Себе на горе, и без малейшего толку.
Самым эффективным оказалось обратиться к своему брату-экспедишнику, ко всем партиям, стоявшим поблизости «в поле», и к местным, писеевским охотникам.
И экспедишники, и охотники сразу, получив известие, бросали свои дела и отправлялись искать непутевую Светку Загонову.
По знакомству вышли на речников, и тут тоже не было вопросов. Пока не было сделано дело, все суда, которые шли по этому участку реки, давали звуковые сигналы — попросту говоря, непрерывно гудели, обозначая, где река.
В лесхозе помогать взялись серьезно: переправили на правый берег старый гусеничный вездеход, специально для тайги, и за два дня шофер гусеничного вездехода сделал до пятнадцати заездов во все стороны света.
На утро третьего дня надежд оставалось немного.
— Последний маршрут…
Михалыч понимающе кивнул, а шофер шел к машине с виноватым каким-то лицом — словно это из-за него никак не могли найти девицу.
— В общем, начальник, там, и правда, еще не смотрели… Может, найдут, — утешал старый охотник Никодимыч.
— А если нет, — вносил Никодимыч последнюю ясность в вопрос, — тогда поднимаю поселковый совет, прочесывать будем. Если в последнем месте нет — тогда уже труп надо искать.
Народ потянулся в пеший маршрут, и Никодимыч инструктировал парней:
— Если медведь, особенно если крупный — не лезьте! Все равно покойнице уже никак вы не поможете, а это может быть опасно…
Тогда Михалычу тоже мучительно хотелось самому поехать на вездеходе, или идти в пеший маршрут. И чтобы что-то делать самому, причем делать руками и ногами, телесно. И потому что так ведь — проще. Самое трудное — не бегать по горам и лесам, а думать и все правильно организовать. Михалыч это знал. Уже много лет водил он экспедиции, и все чаще не делал сам, а организовывал, чтобы сделали другие.
Этот последний маршрут шел в место, которое по старой памяти называлось «пихтоваркой» — когда-то, лет двадцать назад, здесь стоял деревянный сарай, и в нем собирали в бочках пихтовую смолу для отправки на скипидарный завод. Жуткая колдобистая дорога с тех пор ни разу не обновлялась, бурелом, непросыхающие все лето лужи глубиной до полуметра.
Пятеро парней вышли на полпути, начали прочесывание. Шофер доехал до развалин «пихтоварки», стрелял там в воздух и кричал. Никто не вышел к вездеходу, не подал ответного голоса. Ветер приносил только запах нагретой травы, невнятный шелест молодых осин, да жужжание бесчисленных насекомых. Парни не нашли ни Светки, ни малейших признаков, что она вообще была когда-то на свете.
Вездеход пошел по той же дороге; шофер останавливался время от времени, стрелял в воздух, кричал, сложив рупором руки. За одним из поворотов дороги лежала пропавшая Светка. Вышла и улеглась поперек свежих гусеничных следов, чтобы уж никак не удалось ее объехать.
История закончилась как будто бы, вполне благополучно. Светку отправили в город. Участникам событий выставили много водки. Никодимыч жалел, что дни его славы позади, но радовался чрезвычайно. Волоски на челе Михалыча наконец перестали седеть.
И вот тут выяснилась одна прелюбопытная деталь: начальство в районном центре интересовалось в основном тем, как бы не брать на себя ответственность. Мол, потерялась городская девица? Это их дело, их работа, и пусть сами разбираются, как знают. Отвечает за это кто? Начальник экспедиции, он расписку давал об ответственности за жизнь и здоровье участников. Вот и отлично! Не мы отвечаем, как хорошо!
Следователь из милиции появился через три дня, когда Светка Загонова давно уже нашлась и давно уехала домой.
Следователь пил чай с Михалычем и верхушкой экспедиции и больше всего интересовался примерно все тем же — против кого следовало возбуждать дело, если девица бы не нашлась?
— Ну, а поднять спасателей? Вертолеты бы, спасотряд?
— Это все не в нашей компетенции.
С тех пор они оба — и Павел Бродов, и Михалыч, точно знали — рассчитывать ни на кого нельзя.
— Ну что, Павел, пойдем в пещеру?
— Не, Михалыч, вместе не пойдем… — Павел вроде бы любовно огладил подобное аэростату пузо шефа. — Вы старый и толстый, Михалыч… Я сам пойду.
— Один не пойдешь! Хватит Пашки с Ириной!
— Зачем один! Я с Мараловыми… Думаете, они пойдут?
— Дикий вопрос, Паша…
Не прошло и нескольких часов, как в тот же подземный лаз погружались Мараловы и Павел Бродов. Они уже знали, что пещера становится довольно населенным местом, что туда полезли еще и Стекляшкин с Динихтисом. Но ничего не говорило о том, что еще кто-то ушел под землю: вопреки всем правилам техники безопасности, Динихтис ничего не оставил наверху — ни вещей, ни записки, ни знака.
— В любом случае — сидим здесь и ждем.
Михалыч и Женя устраивали лагерь возле входа. Бродов обернулся уже из зоны полной темноты и в сиянии дневного света ясно различил хлопочущие, что-то таскающие фигурки: неуклюжую толстую — Михалыча и высокую гибкую — Жени.
Михалыч поднес спичку к сухим кедровым веткам, посмотрел, как огонь лижет красным языком розоватую древесину.
Натура требовала самому спуститься вниз, лезть по пещерным коридорам, выкладываться, искать сына. Но Павел прав — уже не время. В конце концов, ты же сам выбрал, Михалыч. Ты и в молодости не тренировал, не закалял, не готовил тело. В молодости многое было дано так, задаром, и ты пользовался, пока было. К тридцати пяти халява кончилась.
Между прочим, можно и сейчас, не поздно заняться телом — регулярно тренироваться, привести его в рабочее состояние… Но в мире ведь столько книг, столько работы головой, столько увлекательных занятий!
На тело просто не хватает времени. Этим вроде бы и хочется заняться… Но времени все равно нет, потому что всегда находится что-то более важное!
А коли так, остается вот это, все правильно: сидеть на базе, жечь огонь и постараться, чтобы горячий кофе и сухая постель были у тех, кто вернется с настоящего дела. Так сказать, стариковская роль, что поделать.
Девятнадцатого августа, утром, парни поднимались на поверхность: закрыт один участок пещеры, до сих пор не хоженный никем. Там — никаких следов детей, найден только странный труп в черном бушлате, попавший в пещеру неизвестно в какие времена.
Парни поставили вешки, написали записки, на случай, если Павел с Ириной натолкнутся на них, и смогут выйти сами. Парни вернулись попить кофе и опять нырнули под землю обследовать другой сектор пещеры.
Несущиеся тучи проплывали метрах в двадцати над головой, временами облако плыло, волоча брюхо по земле, скрывая людей в липком холодном тумане.
Костер шипел, рассыпая вороха искр. А возле костра, кроме Михалыча и Жени, сидел смертельно уставший, осунувшийся Стекляшкин, судорожно курил папиросу за папиросой. Запавшие красные глаза, трясущиеся руки, вполне обезумевший вид.
Бросив бычок в огонь, Стекляшкин уставился на парней, и Бродов чуть не отвернулся: такой безудержной надеждой сверкнул взгляд.
— Не нашли… Пока не нашли, Владимир Павлович, сейчас опять пойдем искать.
И тогда Стекляшкин каркнул, доставая еще папиросу:
— Динихтис пропал. Ушел в боковой ход, и пропал. Еще и его нет, Динихтиса.
Стекляшкин затянулся папироской. Руки у него отчаянно ходили ходуном.
ГЛАВА 26
Тропа надежд
19 августа 1999 года
Есть огромное, хотя может быть, и скучное преимущество в организации, последовательности и методичности. Может быть, гораздо интереснее, а так же идейно правильнее метаться с выпученными глазами и растопыренными руками. Может быть.
Но вот ведь какие дела… Если происходят какие-то серьезные события… Например, если исчезает человек, и его пытаются найти. Или если у людей есть серьезное намерение сделать что-то достойное не ребенка (найти клад) а взрослого мужчины (провести серьезную экспедицию), приходится вести себя иначе. Если бы кто-то пытался уверить Бродова в том, что он зря занимается всей этой скукотищей — разбивает пещеру на квадраты, планирует выходы в ее разные части, Павел отправил бы советчика… да, вы верно поняли, куда. Игры великовозрастных мальчишечек тут были совершенно неуместны. И скучные до зевоты экспедишники, так не похожие на веселых, бравых героев приключенческой литературы, на столбистов, туристов и сплавщиков по рекам с их залихватскими нравами, разделились на две группы и закрепили за каждой по «их» участку в пещере.
Мараловы шли в одной связке. Стекляшкин и Бродов — в другой. Стоит ли рассказывать подробно о коридорах и залах, узостях и сталактитах, которые встретились им? Тем более, все коридоры и залы, все сталактиты и узости, все «карманы» и «камины» были так до смешного похожи! Временами Павлу приходилось напрягать память, чтобы вспомнить — видел он уже именно этот участок стены? Именно вот этот выпирающий фрагмент потолка зала? Большая часть не пройденной части пещеры была точно такой же, как пройденная, и оставляла то же ощущение мрачной и тоскливой жути.
Выставляя вешки, унося в пещеру уже несколько километров веревок, они шли все дальше, залезая в глубины, о которых хотелось сказать: не ступала нога человека. Они и сказали бы, да только им дважды встречались трупы людей в черном, в самых глухих углах пещеры. Они и раньше встречали такие, и не очень удивлялись, только невольно думали — сколько же всего их было, таких заключенных, в пещере? И откуда взялось столько в почти ненаселенных краях, где каждый человечек на примете?
По рассчетам Бродова, они ушли уже за семь или восемь километров от входа, и над ними было не менее двухсот метров скалы, когда появилось то, чего никогда не встречалось раньше. Это новое появилось в одном изогнутом, уходящем круто вниз коридоре — натеки пещерной глины. Как видно, они достигли мест, где подолгу стояла вода. На глине скользили ноги, упав на колено, прикоснувшись к полу рукой, приходилось долго очищаться.
Одно хорошо — на этой глине отпечатывалось множество следов. Удивительно, сколько людей ходили тут, в недрах земли. Стекляшкин до боли всматривался в расплывчатые отпечатки: обувь с налипшей глиной мгновенно теряла форму, даже если здесь прошла Ирина, найти ее следы Владимир Павлович не смог бы.
Коридор постоянно ветвился; Бродов выбирал всякий раз тот, по которому прошло больше людей, и у него мелькнула мысль, что все это очень похоже на какую-то подземную тропинку. Вопрос, куда ведет тропинка?
Потом появился ручеек. Маленький, сантиметров тридцать шириной, глубиной в ладонь, он деловито журчал вдоль стены и был слышен чуть ли не за километр в жутком пещерном безмолвии. Приятно было видеть тут, в подземелье, в царстве вечно неподвижного воздуха, эту бегущую, уютно журчащую воду, чувствовать лицом влагу вблизи. Плохо было то, что Ирина и Павел теперь могут не услышать их крика, а они не услышат крика детей и уж тем более — шагов, звуков движения. Каждый из них подумал еще, что из-за шума воды они не заметят, и если кто-то захочет подойти к ним… Но каждый только подумал про себя и не стал делиться своими мыслями с товарищем.
А тропинка все вилась по коридорам, и все большим числом людских присутствий был отмечен этот странный путь. И не только следов: трупов тоже здесь было изрядно. Шесть покойников, лежащих навзничь на глине, насчитал Павел. В одном месте двое сидели, привалясь к стенке. Рука одного трупа замерла на плече другого. Трупы ухмылялись, словно друзья вели приятный разговор, да так и умерли, не завершив.
А тропинка все так и вилась, вплоть до высокого треугольного входа высотой в два человеческих роста. Ручеек весело выбегал прямо из этих ворот. Ворота вели в большой зал, не меньше тридцати метров диаметром, потолок еле-еле заметен; ручеек журчал под стенками зала, словно совершал круг почета. Но все эти детали Стекляшкин с Бродовым заметили только потом. Потому что не успев сделать шаг в зал, Павел схватился за глаза рукой, опустил лицо: парню показалось, что его ударили по глазам — такой поток света вдруг хлынул.
— Осторожно!
Но Стекляшкин уже остановился, уже не стал смотреть туда же, где у противоположной стены сиял невероятным светом…
— Шар! — дико выкрикнул Стекляшкин. — Павел, видите?! Шар!
Он многое еще хотел сказать — убийственного, хлесткого, жестокого — про дураков, которые не верили, про убогих, бескрылых людишек, лишенных всякого воображения. Но горло Стекляшкину перехватило, говорить толком он почти не мог, а кроме того, никак не мог найти слова. И только повторил еще раз, тыкая пальцем, с невероятной для его лет экспрессией:
— Ну?! Видите?! Вот… Вот…
Стекляшкин был совершенно прав, и Павел рад был бы убедиться в его правоте меньшей ценой: несколько минут глаза бездействовали, перед ними плавали расплывающиеся радужные пятна, и даже в ушах звенело.
— Как же в зал-то войти, господи?!
Павлу почему-то очень хотелось войти в зал и посмотреть на шар и продолжать искать детей. А Стекляшкин уже вовсю решал эту проблему: снял шлем с фонарем, положил на землю, чтобы свет почти не проникал в зал, и стал осторожно заглядывать, прикрывая глаза рукой. Заглянул, отпрянул, изменил положение шлема, опять заглянул. И так несколько раз, пока шар не стал вспыхивать так, чтобы в зал можно было войти. Ну инженер, что возьмешь — опять же, никакой тебе романтики.
Зал был огромный, залитый пронзительным светом, как если бы в его конце горела лампочка свечей в сто пятьдесят. Даже в этом свете почти не был виден потолок, но ручей, бегущий вдоль стены, и стены, и каждый сантиметр истоптанного глиняного пола были видны превосходно.
Владимир Павлович и сам не думал, что так сильно готов верить в шар. И в то, что он существует, и в его волшебные способности. Шар был вот он, уже в каком-нибудь метре: большой, с голову человека, непонятно из какого материала. Стоять рядом с ним было можно, но невозможно на него смотреть. Стекляшкин опустил голову, смотрел в стену под шаром, на полметра ниже выступа, на котором устроился шар.
«Отдай дочку! — подумал Стекляшкин, не решаясь прикоснуться к горящей холодным огнем поверхности. — Все возьми, только отдай мне Ирину».
И повторил вслух, почти стесняясь самого себя, но может быть, именно так полагалось просить, чтобы шар исполнил просьбу.
— Отдай мне дочь, по глупости ушедшую в пещеру, — говорил Стекляшкин неверным, надтреснутым голосом, — отдай… Возьми все, что ты хочешь… Все, что тебе будет нужно.
— Возьми жену, — спохватился Стекляшкин, — вот уж без кого не заплачу… Возьми все, что у меня есть. Покарай, если я заслужил. Хотя в чем я виновен? А, Шар? Разве что в слабоволии… Мужчина не должен быть слаб, в этом я, конечно, виноват… Накажи, если ты в силах и если тебе это нужно. Помоги отыскать дочку… Верни Ирку.
Вдохновение проходило. Стекляшкин стал спотыкаться, повторялся.
— Гхм…
Павел стоял позади; ну конечно же, он уже успел нанести местоположение грота с шаром на общую карту пещеры и уже поставил вешку. Что с них, с прозаиков, возьмешь…
— Владимир Павлович… Я проверил, там дальше тупик. Давайте осмотрим последний участок.
— Последний?!
— Последний из намеченных. Там еще есть ходы, но их нам никак не осмотреть… За сегодня не осмотреть.
— О Боже…
— Еще есть завтра… А может, еще и сегодня…
— Не утешайте, Павел. Вы же слышали, я готов Шару молиться.
— А может, еще и поможет.
Но еще несколько часов, проведенных в самых мрачных подземельях, не дали совершенно ничего.
Обе группы вышли на поверхность, когда день девятнадцатого августа начал уже клониться к вечеру. Еще были, конечно, необследованные ходы. Движение воздуха из узких щелей — не протиснуться — отклоняло пламя свечки. За узкими щелями угадывались новые коридоры. Может быть, целые громадные пустоты, системы пустот, равные всей остальной уже известной пещере. Далеко в сторону Оя отходили коридоры на разных уровнях, пробитые водой в разные геологические эпохи. Там была работа для целой экспедиции и на несколько недель, только чтобы осмотреть пространство и снять план.
Но в пределах возможности такой маленькой группы, почти без снаряжения, вблизи от мест, где потерялись дети, они обыскали практически уже всю пещеру. Или дети ушли из пещеры (что невероятно), или они попали в области, о которых ничего неизвестно и в которые им, самодеятельным спасателям, никогда не попасть.
ГЛАВА 27
Рукотворное божество
1 марта 1953 года
Если человек намерен когда-нибудь выйти из лагерей, он должен сохранять внутри хоть какой-то очажок свободы. И чем жестче режим, чем сильнее ограничивают извне, тем больше должен быть островок внутренней свободы не видный, не понятный для охранников. Очажок свободы появляется, когда человек начинает делать то, что его вовсе и не заставляют делать.
Разумеется, заключенного очень много заставляют делать того, что нужно не ему, а только лагерному начальству. И нужно вовсе не только для того, чтобы труд зека приносил доход. Многое делается для того, чтобы сломить волю человека, обесценить его ум и опыт, заставить смириться… в числе прочего, и смириться со своим исчезновением. Вот на кадрах старой нацистской пленки заключенные делают гимнастику, и почему-то ползет мороз по коже, хотя, как будто, никаких ужасов на пленке и нет. Знающий человек только грустно усмехнется… Дело в том, что зеки так быстро выполняют команды, что становится очевидно — их сознание не успевает осмыслить приказ эсэсовца. Нормальный человек осмысливает, понимает приказ, и потом исполняет команду. А на пленке изображены существа с разрушенной психикой; в остатки их сознания приказ проваливается без осмысления, без принятия собственным мозгом. Эсэсовец командует руками и ногами этих существ так же, как если бы это были его собственные руки и ноги. На экране делают зарядку человекоподобные, воля и ум которых убиты. Существа, лишенные собственной души. Им можно приказать все, что угодно — как зомби. По сути дела, они и есть зомби, заколдованные своей жизнью в лагере.
Видимо, зрителю передается даже не знание — ощущение того, что он видит самое страшное, что может быть на свете — человекоподобных существ, которые перестали быть людьми. Таких живых покойников, совсем уже лишенных воли, в германских лагерях называли «мусульманами» за невероятную покорность — и судьбе, и всякому, кто догадается прикрикнуть. В нацистских лагерях знали — непременно наступит момент, когда без приказа хозяина они не смогли бы ни встать, ни сесть, ни даже положить в рот пищу. И умрут.
Чтобы вернуться из лагеря — надо делать как можно меньше из нужного лагерному начальству. Послушные гибнут первыми, это ясно. Но кроме того, если хочешь вернуться — надо делать то, что надо не начальству и не другим зекам, а самому человеку. Только тогда человек будет и в лагере хоть в чем-то свободным, пусть не часто, и пускай не целый день.
Образованный немецкий еврей Отто Беттельхейм предлагал каждое утро чистить зубы, делать гимнастику и вспоминать прочитанные книги. Сам он делал это все и еще наблюдал за самим собой, за другими заключенными и за эсэсовцами, проводил психологические исследования и потом, уже в Америке, написал прекрасную книгу «Просвещенное сердце».
Неграмотный деревенский мальчишка, из которого с ходом лет образовался зек Синявый, чистить зубов не умел, а делать гимнастику и в голову бы не пришло бы тому, кто с малолетства ломается на пашне и уборке урожая. И ни к чему, нет у селянина проблемы нехватки мышечных упражнений. Даже безо всяких упражнений сил не остается ни на что, кроме необходимого.
Сказки бабки и ее сестры, всевозможные истории, принесенные из той еще, из деревенской, жизни, Синявый постоянно вспоминал, но книг, разумеется, вспомнить не мог, при всем желании. Книг ему в детстве не читали, а потом он прочитать тоже не мог — по незнанию грамоты. В его навек потерянном доме была одна лишь книга — Библия.
Александр Исаевич Солженицын в лагерях мысленно писал книги и сочинял стихи, запоминая каждую строчку. Что книги можно и писать, Синявый не имел ни малейшего представления. То есть он понимал, что каждую книгу кто-то и когда-то написал, но процесс этот был ему не очень понятен, понимался крайне смутно, и Синявый считал, что это все это не имеет к нему ни малейшего отношения. В конце концов он же понимал, что и маршал Жуков и Клим Ворошилов — только лишь люди. Но что общего у него с Ворошиловым и Жуковым?
В одном отношении, правда, Синявый был несравненно выше и Жукова, и Ворошилова, и всех прочих сталинских холуев: Синявый органически не способен был отказаться от своей внутренней свободы.
Синявый становился свободен, только уходя в воспоминания. Или творя свой, от начала до конца выдуманный мир… например, в мир в котором Золотой Шар таился в пещере, исполняя желания и творя справедливость на свете. Все началось с рассказа о таком Золотом Шаре… Вроде бы слышал о нем Синявый, от какого-то заключенного — от уйгура или от узбека… Он не помнил. В память врезалась легенда, сказка: ослепительно сияющее чудо, дарящее каждому то, что он больше всего хочет получить. Надо только найти, только добраться сквозь темноту и холод, сквозь гремящие водопады, смертоносные скользкие склоны, сквозь все, что таится в пещерах. Думая о Шаре, рассказывая о Шаре, Синявый делался свободным.
Но Синявый имел эту самую зону свободы (о чем сам не имел ни малейшего представления), а вот рабы и холуи отродясь этой свободы не имели. Рабу и холую можно дать все, что угодно — огромную власть, включая власть положить сотни тысяч, миллионов покойников ради единого слова Хозяина. Можно дать дачу — загородный дворец, груды награбленных сокровищ, приносимых холуями рангом пониже. Можно дать целый гарем безотказных артисток Большого театра…
Невозможно только одно — нельзя сделать холуя и раба человеком. И в маршальском мундире, и в регалиях члена ЦК холуй останется тем, что он есть — холуем. Вели рабу и холую быть маршалом и завоевателем Европы — он и будет. Вели ему стать зеком и помереть — он и помрет. Своей воли у него нет — на то он и есть раб у холуй. Нет ни у одного из тех, кого так тщательно, одного к одному, собрал в свою команду усатый сверхпалач России.
Попав в лагеря, и Жуков, и Ворошилов померли бы очень быстро. Не имея зоны свободы внутри, не умея уклоняться от исполнения приказов (даже для этого нужно быть хоть чуть-чуть свободным), они не только слабели бы физически. Они бы все больше смирялись с происходящим, все больше соглашались бы с неизбежностью и своего уничтожения. И погибли бы. А вот Синявый… Забывший собственное имя получеловек, кутающийся в драный бушлат, вонючий тощий получеловечишко, от которого презрительно отшатнулись бы и Жуков, и Ворошилов — он жил в лагерях уже почти двадцать лет и помирать никак не собирался.
Да! Так мы ведь про Шар! Все начиналось с легенды. С легенды, которую передал Синявый, вовсе не собираясь делать вид, будто он сам видел Шар. Но люди шли, и шли, и шли к рассказчику и все спрашивали: а какой он, этот Шар? Каких размеров? Как он принимает одного и отвергает другого человека? Что надо сразу сказать Шару? Как просят Шар об исполнении желания? И Синявый отвечал, рассказывал, показывал руками размеры, толсто намекал на тайну, с загадочным видом говорил такое, что сам удивлялся — как у него еще ворочается язык.
А те, кто приходил к нему, продолжали говорить между собой и рассказывали все другим. Как-то незаметно оказалось, что он, Синявый, видел Шар не раз. Что провел его к Шару друг — то ли узбек, то ли уйгур, а потом Шар разрешил приходить к нему и самому Синявому. Когда стали говорить об этом? Он не помнил. Но настал момент, и стали говорить вполне уверенно. Сам Синявый ничего не придумывал про себя, он говорил и придумывал только про Шар.
Когда, сколько лет назад, обвалился пласт породы, открывающий проход в пещеру? Когда зеки впервые стали проникать в пещеру?
Пещера была колоссальна, и не было числа ее чудесам и красотам. Ни один охранник не мог войти в пещеру, потому что сначала надо было войти в рудник, в штольню, а сюда ни за какие коврижки не вошли бы доблестные сталинские соколы. Даже добытую руду клали в стороне, за высокой свинцовой стеной, и туда входили только зеки. В пещере было страшно, из нее можно было не вернуться, но в пещере была свобода… Да, свобода! Человек сам решал, идти ему или не идти в пещеру, пролезать ли, протискиваться ли в лаз, открывшийся на уровне груди. Сам решал, куда идти в самой пещере.
Потрясенные громадностью пещеры, ее красотой и могуществом, зеки легко разместили именно в этой пещере шар. Символ свободы стал обитать там, где больше всего было свободы.
Начальство знало о пещере, слыхало от своих помощников, но проникнуть все равно ведь не могло. Спуститься вниз так просто начальники не смогли бы, даже приди сам Сталин, заори на них и затопай ногами. Хотя как знать, чего они боялись больше — Сталина или радиации? Спуститься вниз, попасть в пещеру можно было бы и безопасно, если привезти сюда специальные скафандры, специальных людей, умеющих со скафандрами обращаться. А не всякий бы начальник попросил бы Управление прислать скафандры и людей… Не всякий написал бы, что вот, отвалились пласты породы, и открылся лаз в пещеру, а в пещере царит удивительный Шар — сам еще смотрит, кого пускать в пещеру, а кого еще и не пускать. Не говоря ни о чем другом, тогда надо было бы сознаться — да, что-то там происходит внизу, в несущих смерть рудничных штреках… Но сами мы не знаем, что именно. Не спускались мы туда, боялись. Жизнь нам дороже, чем служба Сталину и Партии. Какой начальник, боящийся за жизнь, написал бы такое письмо?!
А потом и помощников поубавилось. Как-то так получалось, что все докладывавшие начальству, не возвращались из пещеры. М-144, Сашка Лазаретов по кличке Жердь, рассказывал, что Шар посылает такой хитрый луч, и этот луч сразу проникает по всем коридорам пещеры, находит всякого новичка и сразу знает, что у него на уме. Мы-то и не сообразим, а стукач уже, глядишь, и помер…
Что Жердь — старое пустопорожнее трепло, знали все. Что у Шара были свои помощники, помогавшие не вернуться помощникам начальства, не сомневался никто. Но жила и легенда. Жила. И скоро, очень скоро трудно стало найти того, кто проник бы в пещеру и стал бы глазами начальства.
Стукачи продолжали рассказывать про пещеру, но теперь уже все больше по рассказам, по историям. Докладывали, кто ходил в пещеру, кто и что рассказывал про шар… О собственных визитах в пещеру стукачи попросту врали. Начальство сопоставляло, приходило в неистовство, рвало и метало, гнало доверенных лиц на сбор полноценной информации. А стукачи опять не шли в пещеру и опять врали и врали начальству. Даже в этом лагере смертников были свои границы допустимого.
Но когда, сколько лет назад сам Синявый впервые протиснулся сквозь этот извилистый лаз? Он не помнил. Вроде бы в тот год он натер ногу, два дня пролежал в лазарете… Или это было годом раньше? Годом позже? Что после войны — еще помнилось.
В пещере было очень, очень странно. Смещалось сознание, причудливые мысли лезли в голову. Невозможное казалось вдруг возможным. Блуждая в кромешной тьме по скользким сырым коридорам, Синявый ловил себя на том, что и правда ищет, где в пещере спрятан Шар. Придуманное им начинало жить собственной жизнью, в том числе для него самого. Приходилось потрясти головой, сильно стукнуть рукой об стенку, чтобы вспомнить — он же сам придумал этот шар! Но главное, оказывалось, есть на свете то, что неподвластно начальству. Ни лагерному, ни — страшно сказать и подумать! — и самому товарищу Сталину!
Отделившись от сознания Синявого, шар окончательно сделался тем, что не было подвластно лагерю и лагерному начальству. Стал зоной свободы не одного Синявого, а всех тех, кто и сам начал верить в Шар. Сначала была легенда то ли о шаре, то ли о золотом цветке где-то в пещере. Безумная надежда приговоренного. Потом поиски шара в пещере спасли Синявого от безумия. От превращения в покорного всем, безразличного идиота, ждущего собственной смерти. И многих, многих других.
Шар спас Синявого и еще от одной, очень реальной беды — от чувства бессмысленности, обреченности. От ужаса при мысли — на что же потрачена жизнь? Особенно если конец уже виден, и не нажито ничто, могущее жить и после тебя? Шар стал тем, что могло жить и потом, когда не станет самого Синявого.
Потому что Синявый, как это часто бывает у деревенских коренных людей, мог предчувствовать, когда помрет. Сто раз, казалось бы, висела жизнь на волоске, и кто-то уже прикидывал, задумчиво жевал губами, мол, конец. А Синявый не ужасался, уверенный в своем выздоровлении. А вот года два назад Синявый стал нащупывать в боку здоровенную шишку и явственно понял, что наступил конец. Тут, на руднике, много их было, с такими опухолями. Несколько человек на его глазах уже померло от таких опухолей, и Синявый как-то сразу понял и принял все, как оно есть.
Можно было, конечно, и в его положении рассказывать сказки про то, что вот именно у него — как раз неопасная опухоль, вспоминать, когда и чем ушибся… Синявый не нуждался в этих сказках. Многие рассказали бы их себе, особенно в самом начале, когда опухоль была совсем маленькой. Синявый чувствовал, что его жизнь подходит к рубежу — уже тогда, в самом начале.
И был прав Синявый с его первобытным предчувствием: два года кряду беспрерывно высыхала плоть Синявого. Тело тощало, ссыхалось, как бы переходя в гладкую, масляно поблескивающую опухоль. На всем теле кожа висела мешком, на опухоли туго натягивалась, до блеска. Плоть Синявого как бы уходила в опухоль, и вопрос был только в одном — как быстро он уйдет в нее совсем?
А с полгода появились еще боли, и Синявый сразу стал готовиться. Не так бы умирать, конечно, а под образами, и чтобы чисто в избе, и чтобы внуки. Но уж что Бог дал, а раз надо помирать — так помирай. И думай про тех, кто остался.
Многие сошли бы с ума, кинулись бы к охране, тоскливо моля, чтобы лечили, или покончили бы с собой. Синявый был слишком близок природе, чтобы жаловаться на судьбу, сетовать на несправедливость, или бояться. И еще — он всегда думал, что будет с другими потом…
Проживи он жизнь обычного деревенского мужика, это выражалось бы в накоплении добра в сундуках, в разведении скота, в разумном управлении семьей. Чтобы помер Сам, Хозяин, а после него осталось бы, и чтобы семья не пропала бы. Не было у Синявого ни дома, ни семьи — спасибо Родине и Партии! Спасибо товарищу Сталину! Его домом навсегда стала тюрьма. Его семьей — зеки вокруг него. В преддверии смерти Синявый думал про то, что останется после него в лагере и как будут жить остальные зеки.
Ощущая, что скоро исчезнет, Синявый начал особенно много говорить о Шаре. А в декабре этого года Синявый вдруг понял, что после него в пещере и правда останется Шар… Произошло это странно и было нелепо до крайности: в лунном свете сверкнуло стеклышко на земле, зеленая разбитая бутылка. Природный механик, Синявый сам не заметил, как уже прикидывал — какой должен быть угол, как надо отполировать стекло. Наверное, и раньше такие мысли или обрывки таких мыслей мелькали в голове Синявого, но не оставались там надолго и всерьез. Сейчас Синявый начал думать про шар по-настоящему, а вскоре принялся действовать.
Кусков стекла валялось много, и Синявый придирчиво искал, отбирал подходящие. Куски надо было точить, и точить так, чтобы никто не увидел — ведь для Синявого было важно, чтобы не засекли не только охры, но и свой брат, заключенный.
Прячась от всех, Синявый точил куски стекла, придавая им нужную форму. Куски он подгонял по форме, просверливал в них дырки, чтобы потом соединить, сделав из отдельных кусков сплошной сияющий бок шара. Такой бок, чтобы попав на него, малейший свет приводил бы к безумному световому взрыву, ослеплял бы вошедшего в грот.
Трижды Синявый ошибся, и пришлось разбирать этот шар: не получалось нужной вспышки. То, что сделал он, Синявый, не могло стать волшебным предметом. Синявый переделывал куски шара, точил и подгонял, не торопясь. Он знал, что помрет, но знал и что еще нескоро.
А готовые части шара и куски медной проволоки Синявый сносил в карманах бушлата в пещеру. Там давно уже присмотрен был подходящий грот. И вода в нем, и надо к нему подниматься, настраиваться на правильный лад. Сам по себе Синявый понял, зачем православные храмы ставили пусть на небольшой, а высоте, чтобы к ним идти и подниматься. Здесь, в подходящем гроте, под тихий плеск черной подземной воды гениальный самородок — погубленный властями зек Синявый — мастерил то, что хотел — он мастерил легенду, Шар.
Не раз и не два по пути Синявый заходил в пещеру Мумий. Почему-то его тянуло в это невеселое вроде бы место. Теперь Синявый ходил в пещеру часто — его наряд выполняла бригада, никто не усомнился бы — так надо. Ни один стукач не посмел бы рассказать, чем особенный человек этот Синявый… Не рискнул бы. А Синявый принимал все это — пусть те, кто могут только махать кайлом, сделают это и за него. За того, кто может больше этого.
Даже без кусков шара, просто так, приходил в пещеру зек, часами стоял или сидел в пещере Мумий, от которой остальные старались держаться подальше. Чем сильнее болело в боку, чем сильнее приходилось поддерживать ладонью выпирающую гулю, тем сильнее тянуло в пещеру, и Синявый не стал врать себе — почему тянет. Его последнее место на земле. То, где он должен остаться, как пришли и остались все эти.
Стоял январь, мела лютая стужа над тихими Саянскими горами, над всем, казалось, белым светом. Во все концы, во все пределы летели хлопья и снежинки, несло струи снега по уже слежавшимся сугробам. А тут, в глубинах земли, все так же стояла одна и та же погода. Все тот же промозглый холод при неподвижности воздуха.
А Синявый все чаще просыпался по ночам, зажимал руками это лоснящееся, чужое, выраставшее из его собственного бока. Тупая противная боль рвала тело, и с каждым разом все сильнее. Лежа с закушенной губой, чувствуя, как стекают капли пота по ребрам, Синявый знал — лучше уже не будет. Будет только так, как с теми, дотерпевшими до совсем уже невыносимого. Такие, еще способные передвигаться, но уже почти что невменяемые, никчемные, исчезали из лагеря днем. Все уходили на работу, а человек оставался, и больше его не встречали. Вроде бы собаки в такие дни были сытее обычного, но поручиться Синявый не смог бы, и тайна исчезнувших оставалась тайной для него. Узнать тайну ценой своей жизни Синявый совсем не хотел. Нет, для него — пещера Мумий.
Многие внимательно смотрели, не появились ли у носа, в складках губ характерные синеватые тени — знак, что пора оставлять зека днем. И Миронов внимательно смотрел, все ждал, когда же полезное животное придет время отбраковывать совсем. Раза два он уже подавался вперед, впивался глазами туда, где у… было когда-то лицо. И отодвигался разочарованный: оказывалось всякий раз — не время.
Как раз в этом январе под свист ветров Синявый закончил свой шар. Доделал шар — такой, как надо, такой, чтобы он светился и сиял от малейшего лучика света, который бы на него попал. Синявый проверил, конечно, уже весь шар проверил, не кусочки. Зажег свечу, заглянул в зал и, зарычав от боли, быстро закрыл глаза руками. Не первый из сынов человеческих, ужаснулся Синявый силе сделанного собственными руками. Не первый испытывал он чувство суеверного изумления, глядя на творение своих рук, своего гения.
Теперь оставалось немногое — чтобы кто-то и впрямь нашел шар. Благо, недалеко был нужный грот, и многие могли бы до него добраться. А Синявый стал рассказывать, где видел Шар, и передавал просьбу Шара, чтобы Синявый наводил на него других зеков. Такова воля Шара, который сам сказал, где он явится людям, передал сперва через Синявого. А теперь Синявый стал не нужен, и Шар найдет ему другое место. Какое? Это решать уже Шару, он про это ничего не знает.
Разводя все большую таинственность, Синявый слушал рассказы встречавшихся с Шаром и убеждался — есть чему остаться после того, как его труп останется сидеть в пещере Мумий. Пожалуй, он даже был несколько разочарован — люди могли бы быть и благодарнее, могли бы удивиться и побольше. Опять же — не первым из сынов человеческих Синявый делал для других свой подвиг естественным и не стоящим удивления.
Ночь на 1 марта 1953 года была обычной, в ней все было, как было всегда. Зловонное тепло барака разрывали бормотание и лепет, смутный звук копошения великого множества тел. Бок Синявого разрывала тупая боль, страшно мешавшая думать. Его даже тошнило от боли.
Синявый знал свой срок ухода — 1 марта, первый день весны. Там, на Ставрополье, и впрямь наступала весна. Там, за тысячи верст от Саян, таял рыхлый, ноздреватый снег. Появлялись первые проталины, и воздух мерцал и дрожал над голыми проплешинами земли, еще не прикрытыми травкой. Среди дня было совсем тепло, туманно, и от нагретой земли поднимались к небу хорошо видные туманные струи. В эти первые весенние деньки отец всегда всовывал палец в набухшую от влаги, стремительно теплеющую землю — проверял, как прогрелась земля. И еще — Синявый даже маленьким думал, что отцу очень нравилось трогать землю, вставлять в нее пальцы, разминать в заскорузлой ладони. За короткую зиму Предкавказья он успевал соскучиться по ней, по открытой и черной земле.
Здесь, куда попал Синявый, ничто не означало, что уже начинается весна. Первый весенний месяц здесь стал условностью, чем-то придуманным в других краях, с другими правилами жизни. Здесь мело и свистело, здесь не теплело ни на градус и сыпалась сухая снежная крупица с низкого серого неба.
Для Синявого 1 марта тоже было днем вполне условным. Надо же было назначить срок, в который пора уходить… вот он и назначил первый весенний день — не лучше, не хуже другого. Синявый только ждал, чтоб отпустило. Чтобы можно было сделать последнее, что нужно было сделать на земле. Обычно отпускало к утру, ко времени самого крепкого, самого сладкого сна. А тут как будто бы нарочно боль отпустила пораньше. Как прикидывал Синявый, шел третий час ночи, не больше, когда Синявый толкнул соседа. Давно прикидывал, кого толкнуть перед уходом.
— Слышь… Слышь, Хрипатый…
Ничего не было видно в вонючей кромешной темени, сквозь воздух, пропитанный испарениями сотен людей. Но тон сопения сменился, и Синявый понял — Хрипатый слушает. И подождал, пока разбуженный сам подаст голос.
— Ну… — тихо донеслось слева, чуть слышно. Не ожидай звука Синявый, вполне мог бы не расслышать слова.
— Вот те ну… Знаешь, как меня зовут?
— Ну, Синявый…
— Нет, меня Поликарпом зовут. Запомнишь?
Вонючая тьма помолчала несколько минут.
— Для чего запоминать? Ну, допустим, ты и Поликарп…
— А ты вот на волю выйдешь, поминать меня станешь… У попа, у настоящего, поминальную службу закажешь… Он и спросит, а кого мол, поминать? Ты что, так и скажешь — Синявого?!
— Какой поп? Ты что, Синявый?! Что с тобой?! — всерьез испугался Хрипатый. Поп… Это же антисоветская пропаганда и агитация! Поп — это очень опасно.
— Я у Шара просил… Ты выйдешь, Хрипатый, понял? Я за тебя просил, понятно?
Синявый ясно видел, как тупо уставился Хрипатый туда, где было лицо собеседника, как бьется мысль под костями черепа, проявляясь в выражении глаз. «Чего он сам-то не просил себе о выходе?! — не мог не подумать Хрипатый. — Что бы ему самому, Синявому, и не говорить с попом?!»
Мысль билась так явственно, что Синявый чуть не засмеялся.
— У меня — своя судьба, Хрипатый. Я не вернусь, я тут останусь, с Шаром. Я в пещере останусь, понял? Только ты меня помянуть должен. Понял? Тебе выйти выпало — ты и помянешь.
— А с какой стати я стану тебя поминать? Ты в Бога веришь или в Шар?
— А вот с какой… Я хочу быть отпетым, Хрипатый. Чтобы настоящий поп отпел. Деревенский я, иначе не могу. Не сделаешь, тебе являться буду… И вот — это и тебе, и для попа.
И Поликарп всунул Хрипатому в руку что-то твердое, плоское, круглое. Хрипатый шумно сглотнул слюну, дышал уже совсем обезумело.
Наутро Хрипатый разглядел данное и обнаружил у себя в ладони старинную золотую монету (Синявый нашел ее, когда ползал в пещере, неизвестно чья, какого времени потеря).
А Синявый в тот же день ушел в пещеру и там на веки вечные пропал. Бригада объявила Синявого заваленным. Мол, били новую штольню, а она обвалилась, и все. И никак не могли вытащить Синявого из-под завала, раз уж целая штольня обвалилась.
Начальники не верили в штольню, а зеки точно знали, что эта штольня — лишь вранье. И целые легенды были сложены про то, где сейчас находится Синявый. Легенды, которые только усилились, расцвели новым цветом после 5 марта — когда сдох наконец, то ли сам по себе, то ли отравленный подельщиками, кремлевский усатый подонок. Неужели Синявый ЗНАЛ?! Неужели он отдал себя, чтобы сбылась, наконец, многолетняя мечта миллионов?!
Но как нетрудно догадаться, Синявый вовсе не вознесся на небо и не растворился посреди подземного коридора. И не принес себя в жертву, уже потому, что не верил, будто это кому-то поможет. И не больше других мог знать о состоянии здоровья усатого. 1 марта 1953 года он поступил так, как поступал уже тысячи раз: пролез в тесный ход из штольни и тихо побрел по пещере. Боль наваливалась время от времени, и тогда Синявый-Поликарп останавливался, одной рукой зажимал опухоль, а другой наваливался на стенку пещеры. Боль отступала, и Синявый брел дальше. Он не ел уже вторые сутки — плоть совсем не принимала пищи — и сразу стал сильно слабеть. Боль отступала, и Синявый стоял, опираясь на стенку пещеры, впитывая блаженство — не болит, и пока не надо двигаться, преодолевая слабость тела. Как всегда в пещере, странно сдвигалось сознание, приходило что-то необычное.
Синявый… А кто помнит, что никакой он не Синявый, а Поликарп? Поликарпушка… так звала мама. Вот они бредут по Закавказью… Прошли все-таки перевалами, бежали из мест, где нет огней над избами, где трупами забиты сами избы, где и через год не будет лучше — потому что выметен весь посевной хлеб. Горцы сами были нищи, и мимо их бедных домов сплошным потоком шли умирающие русские — женщины и дети.
Но горцы не умирали от голода, у них еще оставался хлеб. Ведь горцы не были народом-эксплуататором, горцы сами были жертвами царизма, и коммунисты пока не убивали горцев… по крайней мере, поголовно (массовое истребление вайнахов и кабардинцев будет позже, а русские были вначале). Горцам было одно название: «татары», но языки у них были разные. И много лет спустя, до самой смерти Поликарп будет с удовольствием слышать гортанные чужие звуки — это будут для него звуки того, как отступала страшная смерть. Им давали овощи, картошку, иногда давали даже хлеб, пускали на ночь в хлев или в амбар. В горах было холодно, холодный ветер, даже если днем и жарко. Особенно прохладно становилось по вечерам, только закатится солнце, и сразу становится зябко, тем более в рваной одежде. Непривычно давили со всех сторон снеговые вершины, крутизна, все казалось — парящие в вышине орлы подстерегают, только ждут, чтоб оступился.
Но уже через месяц мама, Поликарп, сестренка Таня шли уже теплыми долинами. По ту сторону остались деды, обе бабушки, отец, братья Вася и Сережа. По эту сторону хребта, теплыми долинами, мимо бамбука и тиса шли все, кто оставили семьи. Тут было тепло, люди тоже добрые — тоже «жертвы царизма» и тоже подавали хлеб. По ночам было тепло почти как днем, выл и хохотал кто-то в зарослях нечеловеческим голосом. Мать говорила: «шакалка». Стояли огромные звезды, бархатисто мерцали, совсем не как в России, по другую сторону хребта.
Поликарп хорошо помнил мать, и два воспоминания даже сейчас, накануне собственного конца, рвали ему, глупому, душу.
Первый случай был еще в горах. Ночевали в глиняной низкой халабуде — в ней хозяин-горец хранил мотыги, лопаты, лошадиную сбрую… все, что может быть нужно в хозяйстве.
Было высоко, холодно, непривычно, а Поликарпу снился хлеб и как он ест этот хлеб. Много белого хлеба, и весь он — одному Поликарпу. Поликарп во сне разрывал хлеб, жевал, глотал, еще не понимая, что он делает. Так и ел и ел во сне, пока не подавился, не проснулся до конца, не обнаружил в руке, во рту пресный горский хлеб — лаваш.
До сих пор стыдно еще не было, стыдно стало чуть потом. Когда Поликарп слышал шевеление со стороны матери и понимал — это она дала. При том, что вечером делили хлеб на равные части, под голодными взглядами детей, и не могло быть у нее никакого другого хлеба, кроме ее части. Не могло.
И вот тогда Поликарп сделал то, что не мог простить себе всю жизнь. Потому что хотя понимал Поликарп, что это за хлеб, — притворился, что не понимает, не стал думать, так же жадно дожрал жалкий кусочек, застрявший в глотке. Слышала ли мать, что он проснулся? Поняла ли?
Воспоминание мучило Поликарпа, жгло всю его жизнь. Тем более — он и не знал, где похоронена мать. Даже припасть к холмику, упасть на колени, что-то сказать… невозможно было даже это.
А второе… Тогда они шли уже по Закавказью, близко к персидской границе. Мать говорила: «Ленкорань». Мать стучалась в калитки, где жили «татары» и русские. Подавали и те, и другие.
Молодая женщина смотрела на них с высокого крыльца большого небедного дома. Хорошо одетая, и сразу видно, что из бар. Откуда видно, мальчик не смог бы объяснить, но не усомнился и на мгновение.
Женщина вынесла суп. Кастрюльку постного, простого супа, и невозможно объяснить для сытого, каким духом повеяло на всех трех от этого теплого, вкусного, заполняющего большую кастрюлю. Здесь всего было много, хватит на всех, не надо даже думать, как делить.
Поликарп потом и сам не мог понять, как это получилось… Женщина поставила суп на ступеньку, и все трое — мать, Танька, он сам, Поликарп, упали на четвереньки, стали лакать суп из кастрюльки, как животные. Это позже пришло чувство тяжести в желудке, словно туда налили не воды с овощами, а чего-то чужого, тяжелого. Стало можно думать, как доедать остальное — густое варево на дне. Это потом они сидели в теньке, не решаясь ступить на вымытое крыльцо, передавали друг другу ложку — была, оказывается, у матери деревянная ложка. И может быть, стоило не доедать, не жадничать — но не было сил отказаться, оставить это теплое, упревшее, исходившее паром в кастрюле.
Мать униженно благодарила, возвращая чистую кастрюлю, просилась в этот чистый дом, «робить, какую знаете, работу». Чистая женщина из бар грустно улыбалась, отрицательно качала головой. Но не это вызывало стыд, мучительный стыд, а память, как рыча, лакали они этот суп. Господи, что делает голод с людьми! И еще мучил взгляд маленькой девочки, своей примерной сверстницы; девочка в белом платье, с большим и тоже белым бантом, смотрела с высоты веранды, из полуоткрытой двери, выглядывала, полная ужаса и отвращения.
А мама, Поликарп и Таня в эту ночь провели в зарослях люфы. Напротив того богатого дома были заросли разных растений, специально посаженных здесь. Место называлось «Опытный участок»… Бог знает, что это значило. А люфа — это такое растение, из плодов которого получается отличная мочалка, длинная, удобная и прочная. У люфы — голые тонкие стволы, узловатые, разной толщины в разных местах.
Огромные теплые звезды сверкали мягко сквозь листья люфы, заросли бамбука. Острые листья бамбука, голые коленчатые стволы, серые, в темноте черные узловатые ветки люфы. Причудливые тени на земле.
Всю ночь по участку раздавался мягкий стук — падала мелкая местная сливка, «лычка». Сопел, возился кто-то похожий на ежа, но большой. Мама называла его «дикобраз».
Мать говорила детям с вечеру, чтоб дети не ели «лычку», что может быть нехорошо. Поликарп задремал от непривычной, непонятной еще сытости. В животе отчаянно бурчало, с болью схватывало, невыносимо тянуло в уборную, мальчик просыпался, бегал в заросли люфы, стараясь не слышать сопения этого большущего и страшного, потом снова забывался сном.
Он съел мало «лычки», а Танюшка съела много «лычки». Под утро маму с Поликарпом разбудил ужасный детский крик, и несколько часов, все утро, Танюшка умирала в страшных муках.
День вставал ослепительный, сияющий, пронзительно синий. С выцветшего, раскаленного неба шли струи ленивого жара, переставали свистеть, кричать незнакомые птицы в саду. Пахло нагретой листвой, фруктами и прелью, кто-то маленький копошился в высокой колосящейся траве.
Там, в горах, еще живые просто оставляли мертвых, где придется — на дороге, на каменистых осыпях, на покрытых редкой травой склонах. Шатаясь, шли туда, где, может быть, не придется умереть самим, и ни у кого не было сил на мертвецов. Здесь нельзя было бросить покойницу, возле гостеприимного дома, в чудном ухоженном саду.
Пришел сторож, покачал головой, не преминул спросить, не заразные ли они все. Крестясь, указал, куда нести, дал лопату. Сил копать могилу не было ни у мамы, ни у Поликарпа. Денег нанять кого-то тоже не было. Сторож, жалея несчастных, прокопал убогую могилку, от силы сантиметров сорок, и мать с Поликарпом еле забросали, заложили ее камнями, чтобы Таню не съела «шакалка».
Читать бесплатно другие книги:
