Память льда. Том 2 Эриксон Стивен
— Вот как. И когда же стычка с Тленом стала важнее, чем твоя миссия по отношению к Провидцу? Как Первый или Второй отнесутся к такому самоуправству с твоей стороны?
— Первый — это Первый, а Второй — это Второй, — лаконично ответил Мок.
Госпожа Зависть закатила глаза.
— Какое точное наблюдение.
— Личные потребности важнее, госпожа. Всегда, иначе победителей не было бы вообще. Не было бы иерархии. Сегулехами правили бы хнычущие мученики, слепо топчущие беспомощных в стремлении к общему благу. Или нами правили бы деспоты, которые прятались бы за армией и считали грубую силу оправданным поводом для чести. Мы знаем о других землях, госпожа. Мы знаем больше, чем вы думаете.
Она повернулась и внимательно посмотрела на него.
— Прекрасно. А я уже думала, что мне отказано в развлекательных беседах.
— Мы неуязвимы для твоего презрения, госпожа.
— Едва ли: ты извиваешься с того самого момента, как я тебя пробудила. Даже нет — кипишь.
— Есть вещи, которые нам стоит обсудить, — сказал Мок.
— Уверен? Ты, случайно, не об этой яростной буре, которая мешает нам идти дальше? Или, может, об остатках армии, загнавшей нас сюда? Они не вернутся, уверяю тебя…
— Ты наслала на них чуму.
— Какое возмутительное обвинение! Чудо, что болезнь не разразилась среди них уже давно, — пожирают друг дружку без малейшего намёка на цивилизованную кулинарию. О, такое обвинение от тебя…
— Гарат тоже болен этой чумой, госпожа.
— Что? Чепуха! Его тревожат раны…
— Раны, которые давно должна была исцелить сила его духа. Лихорадка, которая заполнила лёгкие зверя, — та же, что ударила по паннионцам. — Он медленно повернулся к ней лицом. — Сделай что-нибудь.
— Возмутительно…
— Госпожа.
— Ох, ну ладно. Но разве ты не видишь в этом прекрасной иронии? Полиэль, Королева Мора вступила в союз с Увечным богом. Это решение меня глубоко оскорбляет, к твоему сведению. Как хитро с моей стороны ограбить её Путь и тем самым преградить дорогу её союзникам!
— Сомневаюсь, что жертвы оценили эту иронию, госпожа. Как и Гарат.
— Лучше бы ты и дальше молчал!
— Исцели его.
— Он меня не подпустит!
— Гарат уже не может стоять, госпожа. Он не поднимется с того места, где лежит, если ты не исцелишь его.
— Какое же ты ничтожество! Если ты неправ и он попытается меня укусить, я буду очень недовольна тобой, Мок. Я опустошу твои чресла. Сделаю твои глаза косыми настолько, что любой, кто взглянет на тебя и твою дурацкую маску, не сможет удержаться от смеха. И о другом я тоже подумаю, поверь мне.
— Исцели его.
— Конечно, исцелю! В конце концов, Гарат — мой любимый спутник. Даже если он и пытался однажды обмочить моё платье. Хотя, стоит признать, он в тот момент спал, так что это, вероятно, была одна из шуточек К’рула. Ладно, ладно, не перебивай меня.
Она подошла к огромному псу.
Его глаза были закрыты, каждый вздох отрывисто сотрясал тело. Гарат даже не поднял головы, когда госпожа Зависть приблизилась.
— Ох, прости мою невнимательность, дорогой пёсик. Я думала только о ранах и уже начала скорбеть. Тебя переполняют нехорошие пары? Так нельзя. Но их легко убрать. — Она вытянулась, нежно касаясь пальцами горячего, исходящего паром бока пса. — Вот…
Гарат повернул голову, медленно ощерился.
Госпожа Зависть отшатнулась.
— И так ты меня благодаришь? Дорогой, я тебя исцелила!
— Сначала ты вызвала его болезнь, госпожа, — сказал Мок.
— Тихо, я с тобой больше не разговариваю. Гарат! Посмотри, как возвращается твоя сила, прямо на глазах! Смотри, ты встаёшь! Как чудесно! И — нет, пожалуйста, держись подальше. Разве что, ты хочешь, чтобы тебя погладили. Хочешь, чтобы я тебя погладила? Тогда перестань рычать!
Мок ступил между ними, глядя на ощетинившегося пса.
— Гарат, она нужна нам, так же, как ты нужен нам. Нет смысла в продолжении этой вражды.
— Он тебя не понимает! — сказала госпожа Зависть. — Он пёс! И пёс очень сердитый.
Огромный зверь отвернулся, медленно подошёл туда, где Баальджагг смотрела на ураган. Волчица даже не взглянула на него.
Мок вышел вперёд.
— Баальджагг видит что-то, госпожа.
— Что? Там?
Они поспешили вверх по склону.
Глыбы льда что-то поймали. Меньше чем в тысяче шагов от Зависти и её спутников, на самом краю небольшой бухты, дрейфовала некая конструкция: с двух сторон её ограждали высокие плетёные стены из прутьев, три покрытых инеем дома венчали платформу, которая напоминала скорее оторванный штормом квартал портового города. Между высокими покосившимися домами просматривалась узкая, кривая улочка. Когда невидимое течение повернуло льдину, на которой лежала странная конструкция, с противоположной стороны показалась разбитая пасть деревянного каркаса, уходившего под поверхность улицы. Там проглядывали огромные бальсовые брёвна и что-то вроде огромных пузырей; три из них оказались пробиты и сдулись.
— Какое оригинальное решение, — протянула госпожа Зависть.
— Мекросы, — сказал Мок.
— Прошу прощения?
— Сегулехи живут на острове, госпожа. К нам иногда приплывают мекросы — их города бороздят океан. Они пытаются разграбить наше побережье и всегда забывают о плачевных результатах прежних набегов. Их ярость развлекает учеников Низших школ.
— Хм-м, — фыркнула госпожа Зависть, — что-то я не вижу обитателей этого… заблудшего поселения.
— Я тоже, госпожа. Но посмотри на льдину сразу за обломками. Её подхватило внешнее течение и сейчас унесёт прочь.
— Погоди-ка, ты же не предлагаешь…
Баальджагг ясно ответила на неоконченный вопрос. Волчица развернулась, промчалась мимо них и поспешила вниз, к скалам, о которые бились волны. Через несколько мгновений они увидели, как огромный зверь выскочил из бушующей воды на широкую льдину и пробежал на другую сторону. Затем Баальджагг прыгнула вперёд, приземлилась на следующей льдине…
— Похоже, способ подходящий, — сказал Мок.
Вслед за волчицей к берегу понёсся Гарат.
— Эй! — воскликнула госпожа Зависть и топнула ножкой. — А обсудить хоть раз можно было?
— Госпожа, я вижу перед собой дорогу, которая позволит нам добраться до цели и не слишком промокнуть…
— Промокнуть? Кто мокнет? Ладно, зови братьев и веди.
Льдины качались, их заливало волнами. К концу этого безумного и опасного пути все были измотаны. Добравшись до задней плетёной стены, они не обнаружили признаков присутствия Баальджагг или Гарата, но смогли пройти по их следам на покрытом снежной коркой плоту, который, похоже, держал на плаву большую часть конструкции мекросов, — и оказались у разбитой её стороны, где стены не было.
В хаотическом рисунке балок и распорок расположились под крутыми углами лестницы из толстых досок — несомненно, изначально они нужны были, чтобы поддерживать в порядке ходовую часть плавучего города. На обмёрзших ступенях виднелись глубокие выемки, оставленные лапами пса и волчицы.
По беспорядочной сети балок и распорок стекала вода, давая понять, насколько разбиты дома и улица наверху.
Сену шёл впереди, за ним Турул и Мок, последней — госпожа Зависть. Путешественники поднимались медленно и осторожно.
Наконец они забрались в один из домов через люк в просмоленном полу первого этажа. У трёх из четырёх стен комнаты были свалены завёрнутые в мешковину тюки с припасами. Огромные бочки перевернулись, покатились и собрались теперь в углу. Справа от них виднелись двойные двери, створки выбиты — несомненно, работа Баальджагг и Гарата. Проём вёл на мощёную улицу.
Воздух был пронизывающе холоден.
— Стоит осмотреть каждый из домов, — сказал Мок госпоже Зависти, — этаж за этажом, чтобы определить, какой из них самый крепкий и, как следствие, пригоден для жизни. Тут, похоже, осталось довольно припасов, которыми мы сможем воспользоваться.
— Да, да, — рассеянно отозвалась госпожа Зависть, — оставлю эти приземлённые занятия тебе и твоим братьям. Всё предприятие основывается на непроверенном предположении, будто эта конструкция сама собой отнесёт нас на север — через всю Коралловую бухту — к городу, который и является нашей конечной целью. Похоже, эта деталь заботит здесь лишь меня — и меня одну.
— Как скажешь, госпожа.
— Следи за языком, Мок, — рявкнула она.
Мок склонил голову в маске, извиняясь без слов.
— Похоже, мои слуги забываются. Подумайте, все трое, чем может обернуться мой гнев. А я тем временем прогуляюсь по улице этого города. — Затем она повернулась и неспешно направилась к дверям.
Баальджагг и Гарат стояли в трёх шагах от проёма, дождь бил по их широким спинам с такой силой, что зверей окутала дымка из мелких капель. Оба смотрели на одинокую фигуру во мраке чердачного окна дома напротив.
В первый миг госпожа Зависть чуть не задохнулась, но затем поняла, что не узнаёт фигуру.
— О, а я-то как раз собиралась сказать: «Милый Тлен, ты всё-таки решил нас подождать!» Но ты не он, верно?
Т’лан имасс был ниже и массивнее Тлена. Три широких, необычных клинка из чёрного железа пронзали широкую грудь этого неупокоенного воина, два вошли в спину, один — в левый бок. Переломанные рёбра пробили чёрную, просоленную кожу. Остатки кожаной обмотки мечей свисали гнилыми полосками с деревянных прокладок рукоятей. Изъеденные ржавчиной клинки сочились призрачными остатками старых чар.
Черты лица воина были необыкновенно массивными: надбровье являло собой лишённую кожи выступающую кость с тёмно-коричневыми пятнами, скуловые кости поднимались высоко, обрамляя приплюснутые глазницы овальной формы. Кованые медные колпачки покрывали верхние клыки нежити. Шлема на т’лан имассе не было. Длинные выбеленные волосы свисали по обе стороны широкого лица без подбородка, на концах к ним были прикреплены акульи зубы.
«Какое кошмарное, невыразимо жуткое наваждение», — подумала госпожа Зависть.
— У тебя есть имя, т’лан имасс? — спросила она.
— Я услышала призыв, — ответил воин отчётливо женским голосом. — Он шёл с севера. Куда, впрочем, я и так направлялась. Уже близко. Я прибуду на Второе Соединение и обращусь к своим родичам в Обряде, скажу им, что я, Ланас Тог, принесла весть о судьбе Ифейловых т’лан имассов и своего племени — Керлумовых т’лан имассов.
— Как любопытно, — пробормотала госпожа Зависть. — И что же это за судьба?
— Я — последняя из Керлумов. Ифейлы, которые вняли нашему первому зову, уничтожены почти поголовно. Уцелевшие не могут выйти из этого противостояния. Я сама не ожидала, что уйду целой. Но ушла.
— Какое чудовищное противостояние, — тихо сказала госпожа Зависть. — Где же оно происходит?
— На континенте Ассейл. Наши потери — двадцать девять тысяч восемьсот четырнадцать Керлумовых т’лан имассов. Двадцать две тысячи двести Ифейловых т’лан имассов. Восемь месяцев боёв. Мы проиграли эту войну.
Госпожа Зависть надолго замолчала, потом произнесла:
— Похоже, вы наконец нашли яггутского Тирана, который сильнее вас, Ланас Тог.
Неупокоенная воительница вскинула голову.
— Не яггута. Человека.
Книга четвертая. Память льда
В бой — первые, отступать — последние.
Девиз «Мостожогов»
Глава двадцать первая
Минир Отал. Смертное бдение Сорулана
- И друга лицо может маской стать,
- притворство открыться в лёгкой гримасе,
- что сделает незнакомым прежде знакомый лик.
- Или ребёнок — вырос невидимо
- в личной тьме, а ты и не ведала,
- пока не пришло, как камень в висок,
- жестокое откровенье.
- От подобных ран нет брони у души.
- На этой маске написано злое слово,
- и оно же — в глазах у ребёнка,
- чужака, сломавшего всё, что ты знала.
- И это — предательство.
Капитан Паран остановил коня возле почерневших от дыма руин редута Восточной стражи. Он развернулся в седле, чтобы бросить последний взгляд на разбитые стены Капастана. Джеларканов дворец вздымался к сияющему голубому небу высокой, тёмной громадой. Полосы чёрного цвета врезались в стену башни словно трещины: символ скорби города о своём погибшем князе. Первый же дождь смоет краску, не оставив ни следа. Говорили, что это здание никогда не носит траура долго.
«Мостожоги» выходили через Восточные ворота.
Первые в бою, последние в отступлении. Они всегда были внимательны к таким жестам.
Впереди шёл сержант Мураш, капрал Хватка — в шаге за ним. Они, похоже, переругивались — ничего нового. Позади них солдаты прочих семи взводов совершенно потеряли обычную выправку: никакого строя рота не держала. Это удивило капитана. Конечно же, он виделся с остальными сержантами и капралами. Знал — по имени и влицо — каждого выжившего «мостожога». Тем не менее было в них что-то призрачно-странное. Капитан прищурился, глядя, как они шагают по дороге, похожие в клубах пыли на выцветшие фигуры с потёртого гобелена. Паран подумал, что образ марширующей армии — вечен.
Справа послышался топот копыт, и он, обернувшись, увидел Серебряную Лису, которая подъехала ближе и остановила коня рядом с ним.
— Будет лучше, если мы продолжим избегать друг друга, — сказал Паран, возвращаясь взглядом к солдатам на дороге внизу.
— Не стану с этим спорить, — сказала она спустя мгновение. — Но кое-что произошло.
— Я знаю.
— Нет, не знаешь. Я не о том, что ты, несомненно, имеешь в виду, капитан. Речь о моей матери — она пропала. И ещё двое даруджийцев, которые заботились о ней. Где-то в городе они развернули повозку и покинули войска. Похоже, никто этого не видел, хотя, конечно, я не в состоянии расспросить всех солдат…
— Что насчёт твоих т’лан имассов? Разве им сложно найти пропавших?
Серебряная Лиса насупилась, промолчала.
Паран мельком взглянул на неё.
— Они тобой не довольны, да?
— Это не проблема. Я отослала их с т’лан айями за реку.
— Там у нас уже хватает разведчиков, Серебряная Лиса.
— Довольно! Я не испытываю необходимости объяснять свои действия.
— Однако ты просишь меня о помощи…
— Нет. Я лишь спрашиваю, известно ли тебе что-нибудь. Этим даруджийцам наверняка кто-то помогал.
— А что говорит Крупп?
— Он напуган и удручён не меньше моего, и я ему верю.
— Что ж, — произнёс Паран, — люди часто недооценивают Колла. А он вполне способен провернуть подобное самостоятельно.
— Похоже, ты не понимаешь тяжести того, что они содеяли. Похитив мою мать…
— Погоди, Серебряная Лиса. Ты оставила им свою мать, поручив её их заботам. Оставила, верно? Хотя, пожалуй, я слишком мягко выразился. Ты бросила её. И я не сомневаюсь, что Колл и Мурильо отнеслись к своим обязанностям серьёзно, со всем состраданием к Мхиби, которым ты, похоже, не обладаешь. Взгляни на ситуацию с их точки зрения. Они заботились о ней изо дня в день, видели, как она чахнет. Видели дочь Мхиби, но лишь на расстоянии. Дочь, забывшую родную мать. И вот они решили найти кого-то, кто сумеет помочь Мхиби. Или, в крайнем случае, хотя бы придаст её жизни достойный конец. Похищение — это когда человека увозят, чтобы вручить кому-то другому. Да, Мхиби увезли, но кому вручили? Никому. Совсем никому.
Побледневшая Серебряная Лиса медлила с ответом. Когда она заговорила, голос прозвучал резко:
— Ты понятия не имеешь, что кроется между нами с ней, Ганос.
— А ты, похоже, не имеешь понятия, как прощать — ни себя саму, ни её. Вина превратилась в пропасть…
— Ох, вот уж кто бы говорил.
Его улыбка была жёсткой.
— Я уже закончил спуск, Серебряная Лиса, и теперь поднимаюсь по другой стороне. Ситуация изменилась для нас обоих.
— То есть ты отвернулся от своих чувств ко мне.
— Я по-прежнему люблю тебя, но после твоей смерти поддался чему-то, похожему на слепую страсть. Убедил себя, будто краткий миг, который был у нас, — нечто более… серьёзное и важное, чем было на самом деле. Из всех орудий, которые мы обращаем против себя, Серебряная Лиса, вина — острейшее. Она способна придать нашему прошлому неузнаваемый облик, исказить память, которая засевает душу всеми видами одержимости.
— Рада, что ты так всё для себя прояснил, Ганос. Тебе не приходило в голову, что беспристрастное изучение самого себя является лишь другим видом одержимости? Для проведения вскрытия нужно, чтобы объект прежде умер — такова, в конце концов, сущность всякого вскрытия.
— Это мне давным-давно объяснил наставник, — ответил Паран. — Но ты упустила более тонкую истину. Я могу изучать себя, каждое своё чувство, хоть до тех пор, когда Бездна поглотит мир, но не приблизиться к мастерству управления эмоциями внутри себя. Ибо они — непостоянны. Равным образом они не обладают защитой от внешнего мира — от того, что говорят или не говорят другие. И потому пребывают в постоянном течении.
— Как необычно, — пробормотала она. — Капитан Ганос Паран, юный мастер самоконтроля, тиран самого себя. Ты и впрямь изменился. Настолько, что я уже не узнаю тебя.
Паран пристально посмотрел ей в лицо, выискивая признаки чувств, скрытых за этими словами. Но Серебряная Лиса закрылась от него.
— А вот я, — медленно проговорил капитан, — нахожу тебя вполне узнаваемой.
— Какая ирония, верно? Ты смотришь на меня как на женщину, которую когда-то любил, а я вижу в тебе мужчину, которого никогда не знала.
— Для иронии слишком запутанно, Серебряная Лиса.
— Тогда, возможно, это пафос?
Он отвёл взгляд.
— Мы слишком уклонились от темы. Боюсь, я ничего не могу тебе сказать о судьбе матери. Но, однако, уверен, что Колл и Мурильо делают для неё всё, что могут.
— Тогда ты ещё больший глупец чем они, Ганос. Похитив её, они предрешили её злую участь.
— Вот уж не думал, что тебе свойственна тяга к выспренным сентенциям.
— Мне не сво…
— Она — лишь старая женщина, старая, умирающая женщина. Бездна меня побери, оставь её в покое…
— Ты меня не слушаешь! — прошипела Серебряная Лиса — Моя мать в ловушке, внутри кошмара в её собственном сознании. Потеряна и испугана. За ней гонятся! Я была ближе к ней, чем любой из вас мог догадываться. Куда ближе!
— Серебряная Лиса, — спокойно произнёс Паран, — если она поймана внутри кошмара, то жизнь её превратилась в проклятье. И подлинное милосердие здесь — найти то, что положит кошмару конец — раз и навсегда.
— Нет! Она моя мать, будь ты проклят! И я не брошу её!
Серебряная Лиса развернула коня, пришпорила.
Паран смотрел, как она скачет прочь. Серебряная Лиса, что за интриги ты плетёшь вокруг твоей матери? Что уготовила ей? Скажи нам, пожалуйста, чтобы мы увидели за явным предательством — нечто иное.
Да и вправду ли иное?
А эти интриги — чьи они? Не Рваной Снасти, это уж точно. Нет, это, должно быть, Ночная Стужа. О, как ты от меня закрылась. А раньше тянулась — непрестанно, безжалостно — лишь бы отомкнуть моё сердце. Похоже, то, что было между нами в Крепи, уже ничего не значит.
Теперь я начинаю теперь думать, что для меня всё это было куда важнее, чем для тебя, Рваная Снасть… ты ведь всё-таки была старше. Уже видела и любовь, и потерю. А я — я тогда и вовсе почти не жил на свете.
Значит, всё кончено.
Эх, заклинательница из плоти и крови, ты стала холодней, чем т’лан имассы, которыми теперь командуешь.
Что ж, наверное, они обрели достойную госпожу.
Беру да хранит нас всех.
Из тридцати барж и паромов, использованных паннионцами для переправы через Серп, в рабочем состоянии осталась только треть. Остальные в течение первого дня битвы пали жертвой чрезмерного усердия баргастов из клана Белолицих. Роты наёмников Каладана Бруда пытались спасти положение, используя обломки как подручный материал, а единственный рабочий паром и десять уцелевших барж сновали через реку, нагруженные войсками, лошадьми и припасами.
Итковиан глядел на них, шагая вдоль берега. Он оставил лошадь на ближайшем бугорке, где росла сочная трава, и теперь прогуливался в одиночестве: только шуршащая под ногами галька да мягкий речной тростник составляли ему компанию. Ветер дул от устья реки, нёс с собой солёное дыхание моря, и поэтому звуки переправы позади — скрип лебёдок, мычание запряжённых волов, крики рулевых — не достигали его ушей.
Подняв взгляд, «Серый меч» увидел фигуру на берегу впереди — человек сидел, скрестив ноги, лицом к переправлявшейся армии. Незнакомец с буйной шевелюрой, одетый в грязные лохмотья, увлечённо рисовал что-то на миткалевом холсте, натянутом на деревянную раму. Итковиан остановился, наблюдая, как художник покачивает головой вверх-вниз, как длинная кисть порхает, повинуясь движениям его руки, и слушал, как тот невнятно разговаривает сам с собой.
Хотя, возможно, и не с самим собой. Один из больших, размером с череп, амней рядом с художником вдруг шевельнулся и обернулся большой, оливково-зелёной жабой.
И это существо ответило на тираду художника низким, урчащим голосом.
Итковиан приблизился.
Жаба увидела его первой и сказала что-то на языке, которого Итковиан не понимал.
Художник поднял взгляд и нахмурился.
— Я не люблю, — сердито сказал он по-даруджийски, — когда меня отвлекают!
— Мои извинения, сударь.
— Подожди! Тебя же зовут Итковиан? Ты — Защитник Капастана!
— Побеждённый защит…
— Да, да, я слышал твои слова на переговорах. Идиотизм. Когда буду писать тебя в этой сцене, обязательно выражу благородное поражение — может, через позу или взгляд? Неуверенный разворот плеч, наверное. Да, теперь вижу! В точности. Превосходно.
— Ты малазанец?
— Конечно, я малазанец! Разве Бруду есть дело до истории? Нет, ему плевать. То ли дело старый император! О да, он-то знал цену истории! Художники в каждой армии! Художники, обладающие чистейшим талантом, острым взглядом, — и даже, осмелюсь признаться, гениальностью. Подобно Ормулогуну из Ли-Хэна!
— Боюсь, я не слышал этого имени. Он был великим художником Малазанской империи?
— Был?! Он есть! Это я — Ормулогун из Ли-Хэна, разумеется. Предмет бесконечных подражаний, но всё ещё непревзойдённый. Ормулогун серайт Гамбл!
— Внушительный титул…
— Это не титул, глупец. Гамбл — мой критик, — сказав это, он указал на жабу, после чего обратился к ней. — Взгляни на него хорошенько, Гамбл, и ты заметишь великолепие моего будущего изображения. Он стоит прямо, верно? Но хоть бы кости его было из железа, всё одно на них лежит груз сотен тысяч камней… или, точнее, душ. А черты лица, да? Смотри внимательно, Гамбл, и ты увидишь этого человека в полнейшей мере. И знай, хоть я и ухватил это уже на своём холсте, когда писал переговоры под Капастаном, знай… в этом образе ты узришь, что Итковиану ещё не конец.
«Серый меч» вздрогнул.
Ормулогун осклабился.
— О да, воин, я вижу слишком многое, чтобы ты чувствовал себя уютно рядом со мной. Теперь, Гамбл, выдай свой комментарий, я же вижу, что волна уже набирает силу. Ну, давай!
— Ты чокнутый, — лаконично заявила жаба. — Прости его, Кованый щит, он краски во рту размягчает. Мозг себе отравил…
— Отравил, замариновал, ошпарил, да-да. Я уже столько вариаций на эту тему от тебя слышал, что желудок сводит!
— Тошнота вполне уместна в этом случае, — сказала жаба, сонно моргнув. — Я не критик, Кованый щит. Я лишь скромный наблюдатель, который, когда может, говорит от имени косноязычного множества, известного также как простонародье, или, выражаясь, более точно, чернь. Публики, которая, понимаешь ли, абсолютно не способна к самореализации или внятному произношению и потому обладает удручающе вульгарным вкусом до тех пор, пока её не уведомят о подлинной природе того, что им нравится, за исключением, пожалуй, случая, когда они сами как-то узнали об этом. Мой убогий дар, следовательно, состоит в описании для них неких эстетических рамок, в которые загоняют себя большинство художников.
— Эй, склизкий! Да, ты! Слизняк! Вот тебе муха! — Ормулогун сунул измазанные краской пальцы в поясной кошель. Вытащил оттуда слепня и бросил жабе.
Всё ещё живое насекомое с оторванными крыльями приземлилось прямо перед Гамблом, чей язык розовой молнией метнулся вперёд и мгновенно втянул жертву в пасть.
— Как я уже сказал…
— Один момент, если позволите, — перебил его Итковиан.
— Я позволю тебе момент, — сказала жаба, — если он будет восхитительно лаконичным.
— Благодарю вас, сударь. Ормулогун, вы сказали, что это император Малаза ввёл практику посылать художников в войска. Вероятно, для того, чтобы зафиксировать исторические моменты. Однако — разве Войско Однорукого не объявлено вне закона? Для кого, в таком случае, ты рисуешь?
— Так ведь зафиксировать внезаконность чрезвычайно важно! Впрочем, у меня не было особого выбора, кроме как присоединится к армии. Не думаешь же ты в самом деле, что я остался бы ради пропитания писать лучи заката на булыжниках в Даруджистане? Я там оказался в дурной компании. Равно как и в так называемом «сообществе творцов» и их покровителей в так называемом городе Крепь с их так называемыми стилями выражения…
— Они ненавидели тебя, — сказал Гамбл.
— А я ненавидел их! Скажи, ты видел в Крепи хоть что-нибудь, достойное упоминания? Видел?
— Ну, там была одна мозаика…
— Что?
— К счастью, художник, которому приписывали сие творение, давно мёртв, что позволило мне излить на него потоки восхвалений.
— Ты называешь это восхвалением?! «А он подаёт надежды…» Так ведь ты сказал, а? Да ты сам прекрасно знаешь, что дословно это и произнёс, как только эти пустобрёхи-щёголи проговорились, что художник умер!
— Строго говоря, — заметил Итковиан, — это довольно скользкая шутка.
— И вовсе не скользкая! — возмутился Гамбл.
— Зато сам ты склизкий! А? Ведь правда, слизняк? А?
— Пососи кусочек краски, будь любезен. Вот этот, ртутно-белый. Выглядит очень вкусно.
— Ты просто желаешь моей смерти, чтобы потом исторгать потоки восхвалений, — пробормотал Ормулогун, потянувшись за маленьким липким кусочком краски.
— Как скажешь.
— Ты — кровопийца, знаешь? Таскаешься за мной повсюду. Стервятник.
— Дорогой мой человек, — вздохнул Гамбл, — я — жаба. Тогда как ты — художник. И за это счастливое различие между нами я ежедневно благодарю всех сущих богов, равно как и всех когда-либо бывших.
Итковиан оставил их обмениваться более утончёнными оскорблениями и продолжил путь вдоль берега. Он позабыл взглянуть на холст Ормулогуна.
Как только войска переправятся через реку, они разделятся. Город Лест находится прямо на юге, в четырёх днях пути отсюда, а дорога на Сетту изгибается в западном и юго-западном направлениях. Сетта стоит у подножия гор Видения, которые высятся над берегами реки, давшей имя городу. Та же река течёт к морю южнее Леста, так что обеим половинам придётся рано или поздно переправляться через неё.
Итковиан последует за армией, нацелившей удар на Лест, она состоит из «Серых мечей», подразделений тисте анди, рхиви, баргастов из клана Ильгрес, кавалерийского полка из Сольтана и пригоршни малых наёмных рот из северного Генабакиса. Каладан Бруд остаётся главнокомандующим, с Каллором и Корлат в качестве заместителей. «Серые мечи» были присоединены к армии как союзная сила, где действующий Кованый щит считался равным по чину Бруду. Такое отличие не относилось к прочим наёмным ротам, поскольку они все до единой были подчинены Воеводе, согласно условиям контракта. Даруджиец Остряк и его разношёрстные сторонники рассматривались как целиком независимые, и хоть их и приглашали на военные советы, Легион Трейка был волен делать всё, что заблагорассудится.
Самое главное, заключил Итковиан, система командования смешанная, а иерархия чинов — нечёткая. Точно как в Капастане, где князь и Совет Масок постоянно мутили воду. Быть может, такова отличительная черта севера и его независимых городов-государств — вернее, так было до малазанского вторжения, заставившего их образовать нечто наподобие конфедерации. Впрочем, даже теперь старые распри и наследственная вражда постоянно подрывают это объединение, к вящему преимуществу захватчиков.
Структура, навязанная Первым Кулаком Малаза сопровождавшим его силам, была более ясной в своём иерархическом порядке. Имперский способ организации Итковиан сразу понял — и, честно говоря, сам установил бы подобный, окажись он на месте Дуджека Однорукого. Командует Первый Кулак. Его заместителями являются Скворец и Хумбролл Тор, продемонстрировавший недавно свою мудрость, настояв на главенстве Дуджека, а также командир Чёрных морантов, которого Итковиан пока не встречал. Эти трое могли рассматриваться как равные по рангу, но различались по роду исполняемых обязанностей.
Итковиан услышал топот копыт и повернулся: вдоль прибрежной полосы к нему скакал Скворец, заместитель малазанского главнокомандующего. Похоже, он останавливался переговорить с художником, поскольку Ормулогун начал торопливо собирать вещи.
Скворец подъехал к нему.
— Доброго дня, Итковиан.
— И вам того же, сударь. Вам от меня что-нибудь нужно?
Читать бесплатно другие книги:
