Бразилья Макдональд Йен
– Разумеется, я там буду.
– Нет, я имел в виду, что где-то в городе будет свой Эдсон Жезус Оливейра де Фрейтас.
Это было первое, о чем подумал Эдсон, когда принимал решение бежать в Сан-Паулу Фии. Он никогда не мог устоять перед зеркалом: какое отражение он увидит? Богатого, успешного владельца крупного бизнеса? Женатого? Покойного? Или никчемного нищего фавеладу? Такого он не смог бы перенести. Вряд ли можно счесть удачей встречу со своим призрачным «я», но как Эдсон мог не вмешаться? Он ведь ближе, чем любой близнец или клон, хоть и дальше, чем самая далекая из звезд. Это он, до последнего атома. У него есть перед собой обязательства.
– Мне не впервой обретать новую личность, – уверенно заявил Эдсон, хотя был напуган, и кровь стыла в жилах. – Может, я даже стану Сестинью.
– А знаешь, в чем настоящая глупость и невозможность? Я тоже хочу туда. Всю свою жизнь я рассказывал людям о мультивселенной. Я прекрасно знаю теорию, все математические вычисления, доказательства, которые аккуратностью и красотой превосходят грубые человеческие чувства. Но я хочу все увидеть своими собственными глазами, я хочу все испытать сам и тогда пойму реальность по-настоящему. Если я и научил тебя кое-чему о физике, Сестинью, так это страсти. Физика – это любовь. Зачем кому-то всю жизнь биться об истину, которую мы с трудом можем понять, если не ради любви? Фиа говорит, что когда входишь в суперпозицию, то испытываешь все другие вселенные разом. Столько вопросов обретут ответы. Но ты, маленькая сволочь, даже не оценишь того, что увидишь. Давай, герой, не подведи.
Среди проржавевших насадок для душа, алюминиевых сеток и граблей для чистки бассейна, рядом с маленькой базой робота-пылесоса мистер Персик прижимает к себе Эдсона. Этот паренек такой хилый, такой тощий и с виду хрупкий, но внутри сильный, весь из мышц и сухожилий. Даже трудно обнять.
– Один вопрос, – говорит Эдсон. – Когда пересекаешь границу между мирами, это больно, как думаешь?
Вкусняшка и Индюк приходят с восемнадцатиминутным опозданием, смеются, держатся самодовольно и ведут себя как ну очень крутые пацаны. Эдсон холоден с ними, они сначала смеются над его злостью, но потом видят, что никто больше не улыбается.
– Почему вы опоздали?
– Мы умирали с голода, поэтому перекусили и пропустили по паре кружек.
– Вы пили?!
– Да ладно тебе, Эдсон.
– Вы привлекаете внимание к себе и ко мне. Мы изображаем друзей, которые зашли перекусить после работы. А теперь, ели вы или нет, идите и возьмите что-нибудь в буфете. Никакого пива. Это безалкогольная операция.
Все это время он наблюдает, как полицейские идут к прилавку за добавкой. Это обычные толстые копы, не военные, они просто пришли, как Эдсон и его команда, чтобы перекусить после работы с друзьями. Механики Эдмилсон и Шоколадный Джек рассказывают истории о случаях на трассе Интерлагос[218]. Эдсон слушает их вполуха, каждая секунда, которую отсчитывает в обратном порядке счетчик в углу айшэдов, медленнее предыдущей, пока они не застывают, словно капли в морозильнике.
«Я не смогу этого сделать. Не смогу. Я все просто нафантазировал».
А потом он словно со стороны видит, как отодвигает в сторону тарелку, встает, поправляет манжеты, проводит рукой по волосам и слышит собственный голос:
– Закончили? Пошли.
Великая вещь, эта коражозу.
Напряжение зашкаливает, когда он натягивает бандану на лицо. Сердце бешено колотится, дыхание становится прерывистым и быстрым, легкие заполняются огнем. Это не коражозу, а жидкий адреналин, расплавившийся в черепе. Это заключение лучшей сделки, день, когда сработал самый крутой бизнес-план.
Индюк вытаскивает квант-нож.
Два взмаха – и задние ворота освобождаются от петель. Эмерсон и Большой Стейк с легкостью кладут их на землю. Парни уже двигаются, пока охранные лазеры пытаются зафиксироваться на сетчатке. Без шансов, солдатня: у всех айшэды оснащены украденными сканерами. Когда сигнализация начинает вопить, дрон проходит так низко над головой Эдсона, что тот буквально чувствует, как нисходящий поток треплет тщательно уложенные гелем волосы. Это старый беспилотник «Радио Сампа», следящий за транспортным потоком, Амилкар и мистер Смайлс хитростью приобрели его и перепрограммировали под свои неблаговидные цели. Аппарат наматывает круги, словно маленький призрак из детского мультика, распыляя достаточно вариаций ДНК, чтобы истощить бюджет любой криминалистической компании, которая попробует восстановить события на месте преступления. Милые, умные мальчики.
Наверняка это всего лишь ночная смена со штраф-стоянки, но копы действуют быстро – видимо, сегодня по футбольному каналу ничего не идет – и экипированы для полноценной атаки. Из укрытия Большой Стейк и Эмерсон кладут первых двух из «тазера». В отличие от своего младшего братишки Эмерсону в армии нравилось. Как только копы падают в корчах на землю, на них сверху набрасываются Вкусняшка и Индюк. Последний подносит квант-нож к горлу ошеломленного, ослепленного полицейского. Тот не двигается, не может говорить, лишь следит взглядом за танцующим лезвием. Синее на синем. Эдсон чувствует запах мочи. От «тазера» бывает такой эффект. И от страха тоже. Теперь у них есть заложник. Остальные охранники бросают оружие и поднимают руки вверх. Они так же, как и Эдсон, понимают расклад по времени и местоположению: двадцать секунд, может тридцать, чтобы региональное отделение оценило угрозу. Еще тридцать на определение уровня реакции и двадцать на оповещение всех подразделений. Они не станут выставлять тендер. Военная полиция слишком любит хорошие перестрелки. Разведывательные аппараты прибудут на место в пределах двух минут после сигнала общей тревоги. У наземных служб уйдет пять. Но Эдсон все рассчитал до секунды, и фургон закатывается через сломанные ворота и останавливается рядом с покореженным прицепом с надписью: «Полуфабрикаты для вашего стола». Эдмилсон уже включил гидравлический домкрат и поднимает левый бок трейлера, словно супергерой: Капитан Питстоп. Шоколадный Джек скручивает колесо за пятнадцать секунд ключом с механическим приводом. Эмерсон и Большой Стейк стаскивают изуродованные, спущенные шины и выкатывают новые из фургона. Копы обалдевают от такого мастерства и скорости.
– Вы бы на них на трассе посмотрели, – говорит Вкусняшка, прицелившись в кучку заложников.
– Заткнись, – осаждает его Индюк.
Первое колесо на месте. Затем второе. Эдсон смотрит на таймер: уже должен подъехать их трейлер. А вот и он, выруливает с перекрестка, срыгнув биодизельным выхлопом из хромированных труб. Вагинью вкатывается через дыру в заборе, разворачивается и подает задом так близко, что едва не целует грузовик квантумейрос. Последнее колесо на месте, братья Интерлагос забрасывают инструменты в багажник фургона, Эмерсон и Большой Стейк прыгают следом. Эдсон забирается в кабину рядом с Вагинью и Фураканом. Прицеп закреплен, Вагинью отпускает сцепление, и «Полуфабрикаты для вашего стола» трогаются с места. Когда они проезжают через ворота, Эдсон видит, как Вкусняшка и Индюк бегут к фургону. В последний момент Эмерсон и Большой Стейк затаскивают их внутрь. Копы тут же хватаются за пушки, но Эдмилсон разворачивает фургон и с ревом несется по улице. В боковом зеркале Эдсон замечает, как фургон уезжает в противоположном направлении. Ребята сожгут его в условленном месте и разойдутся пешком.
Эдсон наблюдает, как ДНК-дрон поднимается вертикально над кабиной и исчезает среди резервуаров для воды на крышах домов, потом стягивает с лица бандану и откидывается в кресле. Неожиданно рукоятка пистолета твердо прижимается к мышцам живота, словно у Эдсона случилась эрекция. Он прошел испытание с честью, даже пушку не показал. Он прижимается затылком к подголовнику и смотрит на четки и иконку с изображением святого Мартина, которые свисают с лампочки. Его охватывает невыразимая радость. Он не может сидеть на месте, его распирает и сотрясает прилив энергии. Он сделал это. Сделал. Украл квантовые компьютеры со стоянки военной полиции. Он хочет Фиу. Хочет, чтобы она ждала его в условленном месте, и в ее огромных глазах, как у героинь манги, не было ничего, кроме него. Эдсон хочет, чтобы она распростерлась прямо на капоте грузовика Вагинью и Фуракана и стонала: «Ты – настоящий мужчина, Эдсон, всем маландру маландру, ты – Бог перекрестков. О твоем подвиге будут на протяжении лет говорить вверх и вниз по ладейра, ай да Эдсон Жезус Оливейра де Фрейтас, ай да умница, вот это малисия!»
Этот Эдсон Жезус Оливейра де Фрейтас, сумасбродный сын доны Ортенсе, что с ним случилось? Вот что они скажут. Куда он пропал?
Эдсон ставит одну ногу на сиденье, колено подтягивает к груди. На дисплее в кабине видно, как полицейские слетелись на стоянку. Может, арчиды и заблокированы, но у копов все равно есть описание трейлера и идея, куда он мог направляться. Он слышит сирены? «Да сколько угодно, солдатики. Через секунду я проверну последний, и самый лучший фокус». На другом конце города, припарковавшись позади пекарни, где пекут отличные «пан-де-кейжу», Амилкар и мистер Смайлс видят значок на своих айшэдах и рассеивают клонированные арчиды с идентификатором «Полуфабрикатов для вашего стола» вокруг пятидесяти автомобилей поблизости. Умный трюк и дорогой, но после выплат Амилкару и мистеру Смайлсу осталось достаточно денег, чтобы купить шесть ограненных изумрудов. Они спрятаны, завернутые в покрытый смазкой латекс, в прямой кишке Эдсона. Когда он окажется на той стороне, то ему понадобится что-то легкоконвертируемое.
А вот и она. Сидит на стене, куда ярче всего падает свет с футбольного поля. Видит грузовик, который покачивается в потоке огней, и подскакивает от неосознанной радости. Маленький рюкзачок подпрыгивает за спиной. Эдсон не может отогнать воспоминание о ее трусиках «Привет, Китти». Грузовик катится по парковке мимо битого стекла и груды стали, наваленной в ресторанном дворике заброшенного торгового центра, взвизгнув тормозами, останавливается под фонарями.
– Удачно ты место выбрал, – говорит Фиа. – С одной стороны футболисты свистят, с другой – алкоголики и наркоманы.
Затем она подбегает и, стоит Эдсону сойти на асфальт, тут же с силой целует его, поднявшись на цыпочки. Может, это облегчение, может, горячка успеха, может, его покидает коражозу, но Эдсону кажется, что прожекторы на футбольном поле льют на него дождь из света: фотоны, настоящие и призрачные, барабанят по спине и плечам, очищают его, мягко подпрыгивая на грязном бетоне, спутанные с другими жизнями, с другими историями, словно клубок пряжи в лапах котенка. Город и его десять тысяч зданий кружат вокруг, Эдсон в этот самый момент на стоянке мертвого торгового центра стал осью всего Сампа, всей Бразилии, всей планеты во всех воплощениях мультивселенной.
Фиа проводит пальцем по боку грузовика и останавливается у большого круглого отверстия. Наклоняется, чтобы заглянуть внутрь через эту дыру. Эдсон знает, о чем она думает. «Я там умерла».
– Сзади открыто, – говорит он.
Память – предательница, Иуда. Сколько раз Эдсон вспоминал, как грузовик выглядел внутри, но сейчас, когда Фиа находит выключатели и врубает освещение, оказывается, что диван стоит не там, он больше и другого цвета, кофе-машина находится с противоположной стороны барной стойки, на подставках для ног обивка под зебру, а не ягуара, а винтовая лестница выполнена скорее в стиле кунфу-китча, чем гуанчжоу-киберкула. Тем не менее Эдсон чувствует себя так, будто он на первом свидании пригласил Фиу в свою квартиру. Она ходит среди мебели, касается, гладит, очарованная следами, которые ее пальцы оставляют в пыли на пластиковых поверхностях.
– Как странно, очень странно. Здесь я чувствую ее намного сильнее.
Она переводит взгляд на пластиковый куб, висящий над головой, ахает от удивления и поднимается по винтовой лестнице. Эдсон наблюдает за тем, как она бегает по мастерской, пробуждая одно за другим квантовые ядра. Голубое свечение квантовых точек, размотанных по вселенным, подчеркивает рельеф ее японских скул. Когда он был тут в первый раз, то видел призрака, явление в пустой мастерской, квантовое эхо.
– Ребята хотят перегнать грузовик внутрь. Снаружи небезопасно.
Фиа машет рукой: как угодно. Слегка высовывает язык – настолько сосредоточенна. Эдсон хватается за стойку, когда грузовик приходит в движение, а Фиа по инерции покачивается.
– Эту штуку хоть сейчас можно в художественной галерее выставлять. – Она говорит так, словно потеряла голову от любви, не может подобрать слова от восхищения, – Четыре квантовых ядра. И она собрала его из… мусора? Этот компьютер опережает на пару десятков лет ту систему, что стоит в моем университете. Он словно из будущего прибыл. Он прекрасен в каждой своей части.
– Можешь запустить его?
– У вас другой язык и протоколы, но я могу перекодировать.
– Будет работать?
– Посмотрим.
Она скидывает свое длинное пальто. Татуировка на голом животе поблескивает отраженным квантовым светом. Шестеренки внутри шестеренок на коже начинают прокручиваться. Фиа чувствует на себе пристальный взгляд Эдсона:
– Не беспокойся, это всего лишь эффекты для красоты.
Она стучит по клавишам, наклонившись к синему свету. Хмурится, двигает губами, читая то, что написано на экране. Эдсон никогда не видел ее такой красивой.
– Находит общий канал связи. Ох! – Фиа вздрагивает, улыбается, словно от удовольствия. – Да, мы вошли. – Она стучит по клавишам, по ее коже бегут мурашки от движущихся шестеренок. – Да! Да! Давай, сука! – Она хлопает по столу. Грузовик останавливается, как будто услышав ее. Фиа вскидывает руки вверх. – Что я сделала?
Голоса отражаются от голых стальных балок гниющего центра. Незнакомые Эдсону голоса. Он бежит вниз по винтовой лестнице и осторожно высовывает голову через дыру, прорезанную квант-ножом. На него смотрит блестящий черный визор шлема. Под визором улыбка. А еще ниже ствол штурмовой винтовки. Визоры, визоры. Грузовик окружен вооруженными, одетыми в бронежилеты охранника-мисегуранса. Задние двери прицепа распахиваются: еще двадцать вооруженных человек. Улыбающийся машет пушкой в сторону выхода:
– Выметайся наружу, фавеладу.
6—15 августа 1733 года
Толпа всегда собиралась ради маятника. Фалькон кивнул зрителям, пока регулировал башню телескопа и заводил часы. Детские крики, подчеркнутые более низкими голосами мужчин, для которых все это было в новинку, нараспев приветствовали его. Фалькон с помощью пассажного инструмента посмотрел на Юпитер, поднимавшийся над линией деревьев, и отметил восхождение на деревянной дощечке. Завтра нужно будет переговорить с Зембой, чтобы тот раздобыл еще бумаги. Обсерватория, которая служила Фалькону заодно и библиотекой, и домом, располагалась в пяти минутах ходьбы по лесным тропам от киломбо. Деревья здесь срубили, чтобы был доступ к ночному небу, и образовавшаяся поляна пользовалась популярностью у парочек, которые хотели полюбоваться луной или мягкой лентой Млечного Пути. Взмахнув пером, Фалькон выбрал трех зрителей, чтобы открыли крышу и помогли с часами, телескоп требовал защиты от постоянных проливных дождей, приходилось ежедневно его смазывать, чтобы не дать плесени испортить точнейшие механизмы. Фалькон указал пером на девушку в первом ряду, на детском торсе которой уже виднелись женские груди.
– Как называется это небесное тело и почему оно так важно? – Фалькон уже освоил лингва-жерал в достаточной степени, чтобы изображать из себя ворчливого учителя, и этой ролью всецело наслаждался.
Девушка тут же вскочила на ноги:
– Аиуба, это Юпитер, у него есть луны, как и у нас есть луна, и луны – это часы.
Аиуба. Фалькон поначалу счел, что это почтительное обращение достойно его четырехкратного статуса географа и архитектора, доктора физики, архивариуса Сидаде Маравильоза и профессора университета Риу ду Ору: учителя, мудреца и звездочета. Правда, потом был чрезвычайно обескуражен, когда выяснил, что это слово на языке тупи обозначает его бледный бритый череп.
Он давно уже определил долготу по таблицам Кассини и выверил все свои часы Гюйгенса; сотни наблюдений, нанесенные женипапу на стены хижины, доказывали его теорию. Сейчас Фалькон проводил научную мессу, напоминание, что доказательства физики так же истинны в лесах Риу ду Ору, как и в парижских салонах. Он демонстрировал достоверность эмпиризма как себе, так и своим зрителям из числа игуапа, манао, кайбаше и беглых рабов. Теперь Фалькон редко вспоминал о Кондамине[219], исследование его соперника, возможно, стало главной темой обсуждений среди академиков, тогда как его сочинение с большой долей вероятности так и сгинет в этом лесу, однако конкурента высмеют, потому что его работа эмпирически не верна.
В своей обсерватории из бамбука и соломы Робер Фалькон провел свой величайший эксперимент и заявил: «Смотрите, вон какой он, ваш мир».
– Сейчас я буду наблюдать за спутниками Юпитера.
Огромная сфера, заметно сплющенная на полюсах, даже если смотреть в походный телескоп. На земле все так же, как и на небе.
– Принесите мне мой дневник наблюдений.
Девушка-кайбаше, хранившая записи, присела на колени перед Фальконом с журналом и резной деревянной чернильницей на кожаной подушечке. Француз отметил время, дату, условия наблюдения! Как мало бумаги осталось. По правде говоря, зачем вообще делать все эти отметки, если они представляют лишь малую часть правды? Иезуит, обезумевший от священного наркотика, намекнул на существование более глубинного порядка вещей, на то, что этот сжатый у полюсов мир – лишь один из огромной – возможно, бесконечной – череды миров, отличающихся друг от друга в большей или меньшей степени. Но как объективно доказать подобное устройство вселенной? Конечно, если речь идет о физическом явлении, то его можно описать математически. Серьезная задача для географа, стареющего в одиночестве, вдалеке от работ своих коллег. Такие записи займут все, что осталось от стены, заполонят весь пол. Кайша будет жаловаться, станет кидаться в него всякой мелочовкой, она – чистюля, гордится своим домом и не терпит его неряшливости.
– В Париже сейчас ровно одиннадцать часов двадцать семь минут, – торжественно объявил Фалькон. – Буду работать с маятником. По моему сигналу запускай часы.
Фалькон оттянул гирьку геодезического маятника, пока шнур не совпал с вписанной линией угломера. Затем отпустил гирьку и поднял платок, который Кайша стирала до целомудренной белизны для этой цели. Три руки опустились на пусковые рычаги хронометров. Маятник качался, отсчитывая время, пространство и реальность.
– Я не могу дать вам больше бумаги.
Пушечный выстрел заглушил любые протесты Фалькона. Земба перевесился через ограждение и прижал к глазу карманную подзорную трубу, которая раньше принадлежала Фалькону.
– Ствол и казенная часть не тронуты, – объявил он. – Думаю, можно теперь попробовать с полным зарядом. И с ядром.
После того как Земба провозгласил себя защитником Сидаде Маравильоза, он все чаще вспоминал о внешний атрибутах и манерах князя ангольских воинов имбангала. Фалькон влез на защитную стенку, чтобы понаблюдать, как канониры-игуапа заряжают огромную пушку, аккуратно вырезанную из ствола твердого красного дерева, на испытательном полигоне. Он видел, как снаряды, завернутые в бумагу – ее, как и подзорную трубу, у Фалькона реквизировали, – исчезают внутри чудовища.
– Я понимаю, насколько важно хранить порох сухим среди влажных миазмов, но мы так рьяно взялись за собственную защиту, что забыли о том, что собственно защищаем, – сдержанно заметил он, пока команда заряжала ядро.
После каждого выстрела из деревянной пушки у плотника уходил целый день, чтобы обработать дерево до необходимой гладкости. Земба сначала рассмеялся, услышав предложение Аиуба: деревянная пушка – да она же при первом выстреле разлетится на миллион щепок, куда более смертоносных, чем залп противника. Но расчеты Фалькона пережили и насмешки, и порох. Хотя ученого страшно раздражало, что этот незаурядный человек – потрясающий командир и устрашающий воин – относился с уважением к его эрудиции только тогда, когда она служила военным целям. «Технэ, шлюха Софоса», – пробормотал Фалькон про себя.
В отнятых у Фалькона альбомах для рисования Земба сделал тщательный, детальный план оборонительных сооружений. Ловушки и капканы игуапа были только запалом для чудовищной системы. Гигантская ограда-стена с вбитыми в нее двадцатью рядами ядовитых копий направляла атакующих под убийственный перекрестный огонь тяжелых арбалетов, ведущийся из крытых укреплений. Из внутреннего кольца земляных, спроектированных по модели европейских звездообразных бастионных систем, на тех несчастных, кто остался в живых, обрушивались огонь баллист и камни из требушетов, расположенных во внутреннем кольце за звездообразными бастионами, сделанными на европейский манер. Последняя линия обороны представляла собой траншеи зигзагами в три ряда, откуда в атаку ринется целое море поселенцев, облаченных в куртки-эскаупил, с маленькими круглыми щитами и деревянными копьями. Пешие лучники оказывали бы им смертоносную поддержку. Классическая защита Сидаде Маравильоза привела бы в ужас и римский легион, но Зембе не хватало разрушительной силы современной артиллерии. Закон, принятый советом города, ввел обязательное использование общественных туалетов, которые могли бы стать источником селитры: Фалькон, прибегнув к полузабытой химии, получил черный порох, но в местной духоте он начинал пыхтеть и дымиться в запале, пока Фалькон, попутно сворачивая маленькие петарды, к восторгу всех ребятишек в округе, не стал поджигать бумажные патроны. Заряды, отличные по весу, свисали с балок в овинах, словно летучие мыши-альбиносы.
Канониры развернули длинный фитиль, Земба спичкой поджег его. Фалькон ощутил, как земля содрогнулась под ногами, и взрыв, который, наверное, услышали даже в Сан-Жозе-Тарумаше, выбил воздух из его легких и мысли из головы. В мгновение ока Земба занял свой наблюдательный пост, прижав трубу к глазу, а позади него моргал француз. Пушку отбросило назад на дюжину туазов[220] в кусты, но она осталась целой.
– Слава Богоматери, теперь у нас есть артиллерия!
Фалькону не нужна была подзорная труба, чтобы увидеть, как ветви деревьев вдоль траектории ядра, напоминавшей вздымающуюся арку, сначала содрогнулись, а потом начали трещать, крошиться и падать.
Даже на своей измерительной станции у реки он все еще слышал взрывы – Земба улучшал артиллерию. «Река» – громкое определение для ленивого потока шириной всего в восемь шагов, который впадал в Риу ду Ору и был покрыт ковром из «ягуаровых ушек»[221]. Держа под рукой взведенный пистолет на случай нападения жакаре, Фалькон наблюдал, как Кайша переходила вброд «реку», вода доходила сначала ей до бедер, потом скрыла живот, мягкие, орошенные слезинками росы «ягуаровые ушки» касались ее маленьких грудей, пока девушка двигалась к дальней измерительной точке. Золотая на зеленом фоне, Кайша очаровала его. Он научил девушку писать, считать, наблюдать за звездами и даже немного говорить по-французски. Эту небольшую песчаную полоску, где лес неожиданно открывался реке, расчистили по приказу Маира. Фалькон часто занимался здесь любовью с Кайшей, его в равной мере возбуждали и отталкивали нежная пряная полнота ее плоти и золотистый странный контур ее черепа. Она была щедрой и благодарной любовницей, пусть и лишенной воображения, и по меркам ее народа верной. Но больше всего это место нравилось ему ночью, когда каждый листик «ягуаровых ушек», каждую кувшинку, весь противоположный берег покрывали искорки светлячков, настоящий ковер света, а высоко над головой сияла россыпь звезд.
Кайша громким голосом объявила измерения. Вода поднималась. Но до паводка было еще далеко. Улыбаясь, девушка пересекала реку, идя к нему, и ковер зелени расступался вокруг гладкого, выщипанного треугольника между ее ног. Фалькон вспомнил, как впервые увидел Кайшу, как подружки вытолкали ее идти рядом с белым мужчиной с жуткими глазами, и она смущенно улыбалась. Он захотел помочь, взять корзину, которую она несла, привязав ремешком, на голове, и Кайша в гневе убежала прочь, не подходила к нему до того самого вечера, когда народ игуапа разбил первый лагерь.
Вскоре ощущение паломничества уступило место молчаливому стоицизму, а эта решимость, что день за днем, неделя за неделей заставляет передвигать ноги, превратилась в беспомощный гнев. За полдня игуапа разбрелись в варзеа от Риу Игуапара до Риу ду Ору. Последние, самые старые, самые молодые, самые слабые, спотыкаясь, вошли в лагерь много часов спустя после того, как Маир и его охрана устроились на ночлег. А некоторые так и остались в джунглях.
Игуапа было знакомо чувство голода. В варзеа, столь богатых на растительность, были проблемы с едой. Пища кричала и свистела в высоких ветвях укуубы и оксандры, а на земле, во влажных сумерках ее защищали дикие колючки, фрукты и лианы вызывали недомогание, отравление или же безумные галлюцинации. Люди питались маниокой и бобами из запасов Фалькона, Кайша раздавала крошечные пайки, следя за тем, чтобы старые и больные не остались без порции. Манао с серьезным видом сообщали, сколько осталось провианта, Робер записывал цифры и вел скорбный учет. Даже тогда Земба встрял между Фальконом и Квинном. Только величайшее упорство и мышечная сила его слуг-манао помогла французу пробиться через круг охраны к Маиру.
– Вы должны дать им время отдохнуть, поохотиться и восстановить силы.
– Мы не можем, нужно идти, я видел.
В конце люди шли уже просто от отчаяния. Ничего не оставалось, кроме как взять плетеную сумку, перекинуть лямку через натертый до волдырей лоб и толкать вперед детей. Кайша разрешила Фалькону понести часть ее груза. Сундуки с зерном быстро опорожнили и выбросили. Фалькон разрезал чехлы от инструментов, переплеты книг, обувь и сумки, сварил кожу, чтобы она стала помягче, и жевал ее ради хоть какого-то пропитания. Люди голодали, зато кормили лягушек – священных курупайра в керамических сосудах с проделанными в них отверстиями. Старики с внезапным вздохом садились на землю, не в состоянии двигаться, их не могли нести и оставляли, зелень смыкалась вокруг них, и на их лицах читалось облегчение, и только. Фалькон волочил ноги, чувствуя, как его гложет вина: он должен был бросить свои инструменты, медь, эбеновое дерево и стекло, железо и свинцовую дробь, книги, которые без обложки наполовину погибли от плесени, одежду и памятные подарки. И каждый раз он отвечал на эти угрызения громкими отрицаниями. Нет, нет и еще раз нет, ибо, когда все свелось к животному, к механическому, когда все они стали немыми свидетелями этой равнодушной растительной империи, только арсенал Фалькона доказывал, что их поход – нечто большее, чем марш муравьев.
Тогда Квинн – изможденный, бородатый патриарх Второзакония, – облокотившись на трость, изрек:
– Здесь.
Робер едва нашел в себе силы задать вопрос:
– Что вы увидели?
– Достаточно, мой друг. – Затем Льюис обратился к своему народу, который медленно выходил на небольшую залитую лучами солнца площадку, где упало дерево, обнажив небо – Здесь быть Изумительному городу. Мы построим церковь, будем возделывать землю и жить в мире и изобилии. Никто из пришедших в это место не будет отвергнут. А теперь давайте выжжем деревья.
В ту ночь, в дыму и копоти, Кайша пришла к доктору Фалькону и больше никогда не уходила.
Месса закончилась. Босоногие женщины, мужчины и дети, чьи головы обхватывали крепления из дерева и кожи, сплющивая еще мягкие кости черепа, высыпали из церкви под серебряным дождем сумерек в узкие проулки между хижинами, утопая по голени в жидкой грязи и дотрагиваясь до лбов в знак приветствия, когда мимо проходил Аиуба. Фалькон нырнул под протекающую соломенную крышу. Иау, суженые святых, все еще танцевали на глиняной площадке, отполированной ступнями, причем каждый (или каждая) держал символ своего святого: меч с тремя лезвиями, охотничий лук, клыки пекари, маски тинаму, сома, лягушку. Музыканты, игравшие на помосте, вошли в транс. Барабаны и глиняные окарины будут звучать до конца ночи, перед ними будут кружиться иау, пока музыканты с кровоточащими ладонями не упадут на свои инструменты с кровота. В огромном зале с колоннами церкви Носса Сеньора де Тодуз уж Мундуш пахло ладаном, потом и растительным дурманом. Фалькон прошел среди танцоров, словно призрак, задержавшись, чтобы перекреститься и поцеловать костяшки пальцев перед распятым Христом, у его ног расположилась женщина, Богоматерь Всех Миров, чье лицо было запрокинуто в удивлении, в каждой руке и на лбу она держала по шару, а ногами стояла на золотой лягушке. Фалькон снова вышел под дождь и пересек огороженную территорию, направляясь в притвор. Стражники ждали на крыльце, на их золотых лицах читалось неприкрытое подозрение по отношению к Фалькону и зависть к его привилегированному положению.
– Я не видел вас на мессе, брат мой. – Квинн снял свой орарь, поцеловал и повесил на крючок.
– Вы знаете мое мнение. Я не вижу здесь Христа.
В разгар мессы после нескольких часов непрерывного барабанного боя и танцев Квинна носили в толпе верующих, передавая из рук в руки над головой, пока он извергал пророчества. Даже во время худших лишений во время Долгого Пути Фалькон не видел его столь опустошенным.
– Такое впечатление, что у меня нет век. Я вижу все и везде. Это разъедает меня изнутри, Фалькон. Апостолы были куда более стойкими, чем я. Дары Святого Духа сжигают тех, кто ими обладает.
– Каждый раз ваши озарения длятся все дольше, да? Откажитесь от этого дара. Он уничтожит вас, если не телесно, то в плане рассудка определенно, – сказал Фалькон по-французски.
– Я не могу, – прошептал Квинн. – Я не должен. Я должен добиться большего, если смогу не просто безучастно наблюдать, но действовать, присоединиться к другим, способным путешествовать между мирами.
– Это бессмысленный бред, вы на грани безумия. Киломбо уже страдает от отсутствия направляющей руки.
– Я – не единственный путешественник, да и как такое возможно, если в бесчисленных мирах, подобных нашему, отец Льюис Квинн, член ордена иезуитов, принял вытяжку из курупайры и держал в руках основу и уток реальности? На протяжении истории были и будут те, кто путешествовал между мирами и во времени.
– Это чушь, Льюис. Как можно путешествовать во времени так, словно переходишь из одной комнаты в другую? А вот вам парадокс, простой эффект: что, если вы в прошлом раздавите бабочку в лесу и запустите цепочку событий, которая сделает невозможным само существование Льюиса Квинна и ордена иезуитов, не говоря уже о радостных танцах во времени.
Квинн сложил руки вместе перед лицом, словно в молитве.
– Разумеется. И куда бы я еще отправился, если не в единственный момент моей жизни, который повлиял на все последующие события? Я вернулся в Порту. Я смотрел на собственное лицо и видел, как оно исказилось от ужаса при виде призрачного посетителя: он узрел самого себя, только изможденного и постаревшего, облаченного в черное одеяние священника, живую надпись «мене, мене, текел, упарсин»[222]. Чуть больше сил пришлось потратить, чтобы остановить руку, поставить смертоносную кружку на стол, уйти от друзей, комфорта и тепла на улицу. Я видел, как падаю на колени и молю о прощении, однако всякий раз, когда я вновь возвращаюсь к этой странице своей жизни, то обнаруживаю, что ничего не поменялось. Существует закон: можно отправиться в прошлое, но нельзя вернуться к истории своего собственного мира. Мы всегда приходим в другой мир, в мир, где я появился как гость, а потом растворился безвозвратно, поскольку иначе нарушил бы предписания великого Цензора, который позволяет нам писать истории других, но не нашу собственную.
– Теперь вы меня оскорбляете, – рассердился Фалькон. – Это настоящий маразм. Если бы у меня было оружие, то я застрелил бы вас, чтобы вашим безумием не заразились другие. Вы беззаботно заявляете, что можете прыгать между мирами и эпохами по собственной прихоти, одной силой мысли, как блуждающий огонек или огненная колесница, и по мановению вашей руки мой мир уничтожен: рациональность, научный поиск, познаваемость и предсказуемость физического мира – всего лишь паутина иллюзии над пустотой… магии. Божественный указ, сила слова и мысли над реальностью.
– Но, Фалькон, Фалькон, что, если мир и соткан из этого? Из слова и мысли?
Француз ударил по опорной балке хижины.
– Это реально, Квинн. Это реальность!
Священник слабо улыбнулся.
– Если видимость достаточно детальна, как нам узнать об этом?
– Ох, ради всего святого! – Фалькон вскочил на ноги. Золотые лица сунулись в дверь, но тут же отпрянули под враждебным взглядом ученого. – Вода снова поднялась. Вот что я пришел сказать вам. Я хочу взять каноэ и отплыть с моими манао из сидаде.
– Поговорите с Зембой. Он – защитник сидаде.
– Я хочу поговорить с вами. Я хочу, чтобы вы спросили, зачем мне каноэ и группа индейцев, почему я хочу исследовать подъем воды. Но вы отдалились, стали отчужденным, Квинн. Вы отгородились от меня полковниками и советниками, Льюис, отгородились от своего народа.
Черная занавеска на двери дернулась. Вошел Земба, его кожа блестела от дождя.
– Все нормально?
– Да, ничего не произошло, – сказал Фалькон. – Я просто говорил отцу Квинну, что собираюсь отправиться на разведку по реке, чтобы исследовать подъем воды.
– Все подобные просьбы необходимо подавать мне, как ответственному за безопасность города.
Фалькон ощетинился:
– Я – не твой раб. Доброй ночи, сеньор.
Робер Франсуа Оноре Фалькон:
экспедиционный журнал
8 августа 1733 года
Мне часто кажется, что самое главное в моем журнале – это дата в заголовке. Слишком легко дни пролетают в вечном сейчас, здесь нет прошлого, будущее неотличимо от настоящего, мы оторваны от истории человечества. Но, разумеется, первостепенная обязанность летописца определить место собственной истории в потоке времени. Поэтому я пишу «8 августа 1733 года» и воссоединяюсь с остальными людьми.
Как хорошо оказаться на реке в десятиместном каноэ, рядом Журипари, позади сидит Кайша, а передо мной все растительное богатство Риу ду Ору. Сидаде Маравильоза стал гнетущим и враждебным, даже не в физическом смысле, не из-за Зембы и его военной клики, а для меня лично, моей профессии и верований. Изумительный город – это место слепой веры. Я верил, что айури, совет старейшин, состоящий из индейских морбиша и эбоми из числа сбежавших черных рабов, будет править поселением мудро, однако там полно юных воинов, которые действуют по указке Зембы. Совет, где более старых и осторожных – я и себя отношу к их числу – перекрикивают молодые да ретивые, не принесет никакой пользы для поселения.
Идет пятый день экспедиции, и мы сейчас движемся вниз по течению. В добром расположении духа и на хорошей скорости мы отплыли от сидаде и проходили по двадцать лье в день вверх по реке, в итоге оказались в верховьях Риу ду Ору дальше, чем любая из экспедиций бандейрантов. Здесь индейцы никогда раньше не видели белого лица, но те группы каноэ, которые нам встречались, – Журипари выяснил, что на упрощенном языке вайка можно вполне сносно общаться с ними, – знали об Изумительном городе и караиба, который путешествует между мирами.
Изначально я был ошеломлен, когда обнаружил, что в верховьях Риу ду Ору уровень воды ниже, чем в Сидаде Маравильоза, – полная противоположность тому, что можно ожидать, когда вас затопляет вода с верховодий. Но ученый, сталкиваясь с противоречием между фактами и теорией, всегда изменяет теорию так, чтобы она соответствовала реальности. Ряд замеров ниже сидаде подтвердит, если реку заполняют воды из низовий. Пока что я провел лишь одну серию исследований, в точке на три лье ниже киломбо, как помечено на моей зачаточной карте речной системы Риу ду Ору, – или в пятнадцати, если следовать изгибам реки, – и они, кажется, подтверждают общую гипотезу. Вторая серия измерений, которую я проведу вечером в лагере, окончательно засвидетельствует ее…
– Аиуба!
Из-за наводнений на протяжении долгих веков Риу ду Ору, огибая выступающий горный кряж, вымыла широкую косу, практически залив. Каноэ Фалькона проплыло близко к утесу, обогнуло его и столкнулось буквально нос к носу с другой флотилией. Фалькон увидел весла, яркую медь, отражение солнца от стали, шляпы с перьями.
– Красный и желтовато-коричневый! – воскликнул он. – Португальские солдаты!
Манао проворно развернулись на каноэ и погрузили весла в воду. Более миниатюрное и легкое суденышко Фалькона могли превзойти тяжело груженные военные лодки, но скорость была потеряна, и, когда он подскочил и взялся за весло, преследователи тоже времени не теряли. Погоня началась. Раздался глухой хлопок, чуть громче выстрела мушкета, и струйки воды взметнулись вверх на расстоянии весла по левому борту. Еще один – и Фалькон увидел, как ядро небольшого калибра с ревом трижды подпрыгнуло над водой, прежде чем пойти на дно.
– Гребите что есть сил! – закричал Робер.
Он вытащил подзорную трубу из кармана. Шесть фальконетов на носу тяжелого военного тридцатиместного каноэ. Разглядел солдат – дюжина пехотинцев в каждой из лодок, их мундиры были покрыты грязью и плесенью после долгих недель, проведенных на реке, – и тут снова заговорило орудие. Ядро отскочило от воды, подняв фонтан брызг, которые попали на Фалькона и едва не задели каноэ между Журипари и перебежчиком из числа манао по имени Укалаи. Спасло их то, что цель была слишком узкой, да палили португальцы по неудобной траектории, но вскоре артиллеристы примутся за картечь, а не ядра, и тогда им конец.
– Кайша! Мушкеты!
Девушка уже заряжала один из двух мушкетов, которые Фалькон утаил от помощников Зембы. Талантливая женщина – бесценная жемчужина. Робер взял на прицел красно-золотой флаг на хвосте центрального каноэ. Рядом сидел, вцепившись в борта, мрачный офицер в униформе и треуголке, украшенной перьями. Фалькон узнал капитана де Араужу из Барру ду Сан-Жозе ду Риу-Негру. Простой выстрел, однако француз перевел взгляд на канонира, склонившегося над фальконетом.
– Не дергайте каноэ! Не дергайте!
Расчет был тонкий. Если прекратить грести ради точного выстрела, их каноэ оказалось бы в пределах досягаемости мушкетов пехоты. Фалькон с треском и клубами дыма выпустил первую пулю.
Патроны Зембы не подкачали. Канонир дернулся и повалился на дно лодки с дыркой в голове. Возмущенный крик прокатился по рядам преследователей, тело бесцеремонно выкинули в реку. В ответ выстрелили пять фальконетов, ядра падали так близко, что вода заливалась внутрь долбленки. Гребцы склонились за веслами, темные воды реки расступались перед носом их суденышка. Кайша протянула Фалькону второй мушкет и перезарядила первый. Преследователи теперь рисковали стрелять на максимальную дальность, мазали нещадно, но из-за них Фалькон никак не мог толком прицелиться. К тому же сейчас увидел то, чего больше всего боялся, – к орудиям с кормы лодок стали передавать заряды с картечью.
– Не дергайте! Он у меня на прицеле! На прицеле…
– Аиуба, мы больше не можем двигаться только по прямой, – сказал Журипари.
– Не дергайте, не дергайте…
Он взял капитана на мушку. «Надо расправиться с командиром». Нажал на спусковой крючок. Затвор щелкнул, кремень вспыхнул. Шляпа с головы офицера слетела в реку, а потом горящие фитили коснулись запалов.
– Ложитесь! Все!
Река взметнулась вокруг Фалькона, разбившись, как стекло, полетели щепки планширов, но корпус остался целым, слава Богу, картечь рикошетом отскочила от твердого дерева. Вздох. Журипари, бесконечно удивленный тем, что ему снесло половину черепа, соскользнул в воду.
– Сбросить лишнее! – скомандовала Кайша на лингва-жерал.
Провиант, вода, второй мушкет, патроны, кроме горстки для стрелка, последовали за Журипари. Фалькон с тяжелым сердцем наблюдал, как черные воды сомкнулись над его прекрасными, точными и цивилизованными инструментами. Он скатал свой журнал в трубочку, сунул в бамбуковый цилиндр, который изготовил для такого случая: крышка закрывалась настолько плотно, что не пропускала воду, в крайнем случае можно будет выкинуть журнал в реку в тщетной надежде, что когда-нибудь через много лет его найдут и вернут Французской академии наук. Каноэ рвануло вперед. Пироги прорвались через дымовую завесу и пустились в погоню. Фалькон лежал на корме, опершись на планшир, и, прицелившись, удерживал мушкетеров от опрометчивых выстрелов. Кайша подняла голову, выискивая глазами какой-нибудь ориентир в варзеа.
– Прикрой меня! – крикнула Кайша.
Фалькон вытер пену со своих зеленых очков и выстрелил по солдату впереди. Оружие выпало у него из рук, пуля попала в замок. Кайша подожгла фитиль от тлеющей полки на мушкете Фалькона, сигнальная ракета, взвизгнув, взлетела над его головой и взорвалась коротким ярким звездопадом. Взрыв прокатился по лесу, испуганные гоацины неуклюже взлетели с насиженных мест. Пехотинцы обменялись жестами, и два последних каноэ развернулись и двинулись назад.
Затем две яркие вспышки, словно молния, пронзили воздух с обоих берегов и ударили по уходящим лодкам. С левой раздался пронзительный вопль, стрела из баллисты насквозь пробила гребцу-индейцу бедро: ужасная, смертельная рана. Вода покрылась рябью и разверзлась, откуда-то из-под воды всплыли тросы. Невидимые защитники тянули беспомощные каноэ к берегу. Солдаты пытались перерубить канаты штыками, но уже оказались в пределах досягаемости арбалетов. Град болтов уничтожил команду. Тех, кто прыгнул за борт, ища спасения, настигли лучники, бежавшие вприпрыжку вдоль берега. Высокие сапоги пехотинцев наполнялись водой и тянули их в черную глубину.
Погоня превратилась в беспорядочное бегство, попавшие в ловушку каноэ разворачивались, палили в сторону варзеа, пытаясь уплыть. Еще дважды наносила удар баллиста Зембы, один раз перевернув целую лодку. Солдаты и индейцы одинаково жалобно кричали, пока охотники-игуапа, зайдя по бедра в воду, стреляли в них, словно в рыбу, отравленными стрелами. Фалькон ощутил, как его тело содрогается от волнения и радости при виде чистой, спокойной действенности, с которой защитники Сидаде Маравильоза уничтожили всех врагов до единого. Но ликование Фалькона было неполным и недолгим. Хотя отряд под командованием Зембы отразил атаку с воды, но отряд из индейцев и наемников-кабокло нанес удар с суши и поджег плантации маниоки.
Мальчик направил пирогу между деревьев. Масляная лампа – фитиль в глиняном горшке на носу корабля – отражалась в темной воде. Глаза кайманов светились красным, а потом скрывались под ее поверхностью. Отец Квинн стоял в центре тростникового челна – черная фигура в темноте. Мальчику казалось, что Маир плывет над затопленным лесом. Обрывки фраз летели над водой, пылкие и нетерпеливые, огни в обсерватории то появлялись, то исчезали из виду, пока мальчик петлял среди корней и тропических зарослей. Рыба выпрыгнула из воды, мелькнув белым брюхом.
– Здесь, – тихо сказал Квинн. Пирога остановилась, не подняв даже ряби.
Льюис по колено в воде двинулся вброд в сторону света и голосов. Обсерваторию построили на возвышенности, чтобы она стала постоянным окном в небо, теперь это было единственное мало-мальски существенное здание, которое не затопило в Сидаде Маравильоза, и оно естественно стало местом сбора для совета старейшин айури. Миры мелькали перед глазами Квинна, пока он выбирался из воды, на его черном одеянии налипли листья – миры так близко, что он мог дотронуться до них, – миры воды. Теперь голоса были хорошо слышны.
– Наши укрепления к утру затопит. – Войдя в обсерваторию, Квинн сразу услышал звучный голос Зембы.
– Храни вас всех Господь.
Совет старейшин Сидаде Маравильоза сидел кругом на полу большой комнаты, чтобы никому не отдавать предпочтений, вокруг них кишели, словно муравьи, расчеты и теоремы Фалькона. Льюис скинул мокрые кожаные шлепанцы и занял свое место среди остальных. С подола черной рясы на деревянный пол, отполированный ступнями, капала вода. Старейшины перекрестились.
– Это явно искусственное явление, – сказал Фалькон на ломаном лингва-жерал. Даже при тусклом свете ламп на пальмовом масле он носил свои очки. Квинн заметил Кайшу, та сидела на коленях в тени в углу хижины. Ждала француза. – Если бы моя экспедиция продолжилась по плану, то не сомневаюсь, что мы натолкнулись бы на… на… – Он вставил слово на французском.
– Плотину, – подсказал Квинн на лингва.
– Да, на плотину. Риу ду Ору перегородили, чтобы вода затопила поселение, и мы оказались беспомощными, – сказал Фалькон. – Возведение такого сооружения – я сделал кое-какие расчеты по размеру и необходимой прочности – требует целой армии рабочих. Поблизости лишь один человек может заставить целые племена работать на него.
– И воевать, – поддакнул Земба. Он обратился к Квинну – Вы это видели, Маир? Вы были там, когда эти португальские уроды сожгли наши посевы? Я думал, что вы поведете нас в бой с высоко поднятым крестом. Однако я вас не видел. Кто-нибудь видел Маира? Кто-то из присутствующих? – Молодые петушки Зембы кукарекали за его спиной.
Квинн повесил голову. Он ожидал подобного разбирательства, поскольку заслужил его, но гордость, проклятая чертова гордость подталкивала кукарекать в ответ. Он видел оловянную кружку в своей руке, видел ее в стольких мирах, и там мешал себе совершить убийство, здесь ничего нельзя было изменить.
– Я был… в другом месте. – Он поймал на себе удивленный взгляд Фалькона. Окружающие зашушукались. Айури ерзали и покачивались на подушках, набитых капком[223]. Языки огня накренились на фитилях, когда в обсерваторию внезапно ворвался поток свежего воздуха. – Вы должны верить, когда я говорю, что наши неприятности – лишь часть более крупного конфликта, войны, которая ведется между мирами и эпохами, настолько грандиозной, что мне не охватить ее взглядом.
– Неприятности. Ах да, это многое объясняет.
Пламя мерцало в разных мирах.
– Я не могу объяснить. Я и сам с трудом понимаю. Все не то, чем кажется. Наше существование – это лишь завеса иллюзии, и в тысяче миров я вижу наше поселение меж огнем и водой, между факелом и потопом.
Старики испугались, молодые агрессивно зашептались.
– И среди этой тысячи миров вы нашли ответ?
Несмотря на все перья и украшения, Земба казался маленьким и ненужным, он отчаянно жаждал хоть в какой-то степени восстановить свою важность в глазах подчиненных. «Вот когда мы опаснее всего, – подумал Квинн, – когда нашу гордость задели на глазах друзей».
– Если я правильно понимаю, пушки португальского капитана и люди отца Диегу Гонсалвеша могут переплыть через наши оборонительные сооружения и уничтожить всех до последнего младенца, – продолжил Земба.
– Мне не нужно путешествовать между мирами, чтобы найти ответ на этот вопрос, – сказал Квинн. – Доктор Фалькон.
Француз поправил очки на носу:
– Тут все очень просто. Нужно разрушить дамбу.
Молодые и агрессивные начали хором выкрикивать вопросы.
– Молчать! – приструнил их Земба. – Как этого добиться?
– Это тоже довольно просто. Надо установить достаточный заряд поблизости от той точки дамбы, которая находится под наибольшим гидравлическим давлением. От взрыва возникнет достаточная брешь, и строение размоет.
– И какой заряд потребуется?
– Я и это прикинул. Простой линейный анализ. Каждый час давление на дамбу возрастает, а значит, уменьшается количество взрывчатого вещества, которое нам потребуется. Однако каждый час ожидания увеличивает вероятность атаки. Если мы атакуем завтра, думаю, наших запасов пороха хватит.
– Всех запасов.
– Да, насколько показывают мои расчеты.
– Наша артиллерия, наши мушкеты… – Фалькон помогал поселенцам перетаскивать массивную пушку из красного дерева по скользкому от грязи холму, который называли Надеждой Святых. А теперь он говорил Зембе, что пушки бесполезны – даже хуже, чем просто бесполезны, они занимают ценные стратегические ресурсы. – А если пороха окажется недостаточно, мы останемся без защиты.
– Тут уж подсчитать невозможно.
Земба рассмеялся так громко, что от его хохота, казалось, затряслись стены.
– Аиуба, вы мне предлагаете выбор между крохотным шансом и его отсутствием, что лишь на волосок лучше проклятия. И как же мы доставим заряд?
– На шести больших военных каноэ.
– Вам понадобятся самые лучшие штурманы, – Земба махнул своему заместителю, который тут же выскочил из обсерватории.
– Люди Гонсалвеша по необходимости передвигаются ночью, полагаю, наш враг уже перевел свою базилику и военный флот вверх по течению. Около дамбы… – Фалькон покачал голово. – Как только я увижу дамбу, думаю, быстро смогу найти ее слабую точку.
– Разумеется, отец Гонсалвеш наверняка выставит охрану, предвидя подобную возможность, – заметил Квинн. – Пока вы будете вести расчеты, завяжется бой, доктор. Нет, нам нужен кто-то, кто сможет сразу понять, куда установить взрывчатку.
В круге старейшин раздались крики протеста.
– Молчание! – снова рявкнул Земба. Он стукнул палкой об пол. – Маир прав.
– Я знаю, где лучше всего расположить заряд. Я знаю, где Гонсалвеш расставит охранников. И хотя я отрекся от меча, приходит время, когда нужно отказаться от клятв. За что Господь станет сильнее презирать меня – если я нарушу слово или если не смогу защитить Его народ? – Затем Квинн пробормотал по-ирландски: – Я прошу дать мне самое трудное задание.
– Решено, – кивнул Земба. – Маир возглавит атаку на дамбу. Я соберу порох и хороших воинов со всем холодным оружием, какое у нас только есть. И подготовлю оборону Царства Божьего. Благослови нас всех Господь и Богоматерь.
Члены совета стали расходиться.
– Льюис, – Фалькон поднял короткий бамбуковый цилиндр, перевязанный ремнем. – Возьмете это?
– Что это?
– Это история нашего поселения, Сидаде Маравильоза, неполнаяя, ее стиль далек от совершенства, она слишком эмоциональна и лишена академической объективности, но, тем не менее, правдива. Если дамбу не удастся разрушить, если заряда окажется мало, если вы, да защитит нас Господь от зла, потерпите неудачу, то бросьте это в воду и молитесь тем богам, что еще остались с нами, дабы в один прекрасный день ее благополучно прибило к берегу.
Через плетеные стены в хижину пробивался утренний свет. Квинн зажег сигару.
– Неизвестно, когда снова смогу закурить, – пошутил он.
Фалькон почувствовал, как кто-то прикоснулся к его плечу. Это была Кайша. Ее золотистое лицо говорило, что он справедлив с ней, и это единственное, чего она хочет. Интересно, подумал Фалькон, может, она беременна? С рассветного неба раздался крик, словно бы птичий, но таких птах в варзеа не водилось. Его подхватил второй голос, затем третий, пока весь полог леса не зазвенел, словно стая ревунов. Земба поспешил к ограждению, вытащив подзорную трубу, но Фалькон уже повернул большой телескоп вокруг своей оси, изучая горизонт за пределами Сидаде Маравильоза. Он вскрикнул. В объективе, в лучах восходящего солнца, ангелы – огромные ангелы в красных, зеленых и небесно-голубых одеждах, с божественными орудиями в руках – двигались над верхушками далеких деревьев.
Богоматерь Всех Миров
11 июня 2006 года
Сожженные остовы строительной техники все еще дымились, оранжевая краска почернела и облупилась, обнажая металл. Пишасейрос уже приступили к работе своими проворными малярными валиками. «Я, я, я», – кричала Росинья миру. Бетонные стены выдержали огонь, даже удары кувалд, под отколотыми кусками виднелась металлическая арматура, но стены не утратили крепости. Поэтому их колонизировали. Через каждые десять шагов черная метка ADA[224] заявляла права на территорию. Им бросал вызов красный значок CV[225]: граффити пытались перекрыть друг друга. Феодальные войны: огромная фавела была одним из последних средневековых городов-государств в мире. Сто двадцать пять тысяч человек жили в этой седловине между двух больших морру, жилые дома поднимались на одиннадцать этажей, на балконах колыхалось постиранное белье, а с горного склона виднелись менее высокие, но более комфортабельные Сан-Конраду и Гавеа. На улочках и ладейра повсюду виднелись белые пластиковые трубы, а черные провода свисали с покосившихся столбов так низко, что детям в футболках и тренировочных штанах приходилось нагибаться под ними.
Полицейские едва взглянули на Марселину Хоффман, когда та присоединилась к толпе, двигавшейся вверх, в сторону уличного рынка. Белый цвет кожи так же распространен внутри новых стен фавелы, как и за их пределами. Любой может войти сюда – ведь жителям Сан-Конраду тоже нужно где-то по дешевке покупать мясо и кокаин. Стены нужны лишь для того, чтобы защищать проезжающих водителей от шальных пуль и рикошетов. И никаких других причин. Любой желающий может покинуть фавелу в течение рабочего дня. Серферы с накачанными мышцами и досками под мышками прогулочным шагом шли на пляж в Барра-да-Тижука. Под их шлепанцами хрустело разбитое стекло и звякали использованные гильзы. Полицейские смотрели на них скорее с завистью, чем с враждебностью. Солнце припекало, небо голубело, в океане резвились волны, и вокруг стоял мир на манер Росиньи.
С веранд, из окон доносился регги, этим утром снова шел дождь, и лужи на пластиковых навесах превратились в коварные реки, которые стекали через край прямо на испуганных, улыбающихся покупателей. Марселина прижалась к прилавку, на котором лежали разрубленные ягнята, когда мимо проехала туристическая группа гринго с лицами цвета молочной сыворотки в двух открытых «хаммерах» цвета хаки, бронированных, как для визита в Багдад. Дьявольские резцы скалились с обнаженных овечьих черепов, глазницы зияли: о, лойра пожаловала! Они были правы: Марселина немало поездила по миру, даже побывала по ту сторону моста Тижука, но ее «Маноло» впервые ступили на землю фавелы. Марселина выросла у подножия великой Росиньи, но она была тут такой же туристкой, как и янки в их бронированных джипах. Она задумалась. «Почему нам стыдно? Мы порицаем этих туристов, которые трясутся в джипах с металлическими каркасами, проезжая через рынок так, словно они на сафари. Бразилия отгораживается от неукротимой волны фавелизации, мы сносим лачуги, возводим стены и заявляем о статусе байру, словно бы делаем татуировки поверх шрамов от ужасной детской болезни, которую янки искоренили несколько десятков лет назад. Не ходите к ним, не смотрите на них, не разговаривайте о них, словно это умственно отсталые братья и сестра, привязанные к кровати в дальней комнате. Вот только не они станут камнем преткновения на пути Бразилии в будущее. Они и есть будущее. Они – наше решение для этого пугающего и переменчивого века».
Передвижной магазинчик. Какой-то парень делает лепешки из маниоки на остекленной тележке. Это то самое место. Марселина прислонилась к витрине, наблюдая, как мимо спешат обитатели Росиньи. Все наши миры отдельные, но в то же время пересекающиеся. Она была чертовски довольна своими философскими размышлениями. Достойно самого Эйтора.
Мимо проехало мототакси, развернулось, направилось обратно. Водитель, долговязый мулат в обычной для Росиньи униформе, состоящей из бермуд, майки и шлепок, притормозил рядом.
– Ты – Физик, – сказала Марселина.
– Показывай, – велел парень.