58-я. Неизъятое Артемьева Анна

1922

Родилась в селе Себеево Владимирской области.

Окончила четыре класса школы, работала на трудовом фронте, в 1947-м смогла получить паспорт и уехать из деревни.

2 АВГУСТА 1947

Пришла работать во Владимирскую тюрьму особого назначения МГБ СССР. Работала дезинфектором и санитаркой в тюремной больнице, затем младшим надзирателем. Дежурила в тюремной бане, прожарке, у ворот тюрьмы, надзирала на свиданиях и прогулках заключенных.

1980

Вышла на пенсию в должности сержанта.

Живет во Владимире.

Пришла война — а мне 18 лет. Меня мобилизовали через военкомат, но не на фронт, а на завод, на станцию Ильино, под Горьким. Немец уже подходил к Москве, и оттуда все эвакуировали. Ну а с нами, дураками, че делать? Посадили в барак. День сидим, два сидим… Куды же нас? Потом перевели в землянки — по шесть, по восемь человек. А мужчин по 25! Дали постель, дали карточки, дали обед. Ну, зажили! (Смеется)

Работа была очень тяжелая. Разгружали боеприпасы, 60 тонн, вдвоем, мужик и баба. Я-то еще деревенская, крепкая. А городские в туфельках, в платьицах… Зато хлеба давали 900 грамм. Так я работала с 43 года по 47-й. База военная, там всё секретное. Никак не уйти! Хошь — беги, а тебе потом — трибунал. Еле-еле меня освободили.

Ну, получила паспорт. В деревне что делать? Я б не уехала, да нас много стало. Брат приехал с фронта, потом еще три. Есть нечего, лебеду едим… Думаю: че я буду с паспортом — и голодать? Уехала во Владимир.

Теперича как устроиться в городе без прописки, кому я нужна? А мне где бы ни устроиться, лишь бы устроиться. На любую работу, лишь бы дали общежитие и карточки. И вот по блату устроилась в тюрьму в санитарки. По блату…

«В тюрьме никто не плачет»

Пришла в тюрьму. Общежитие дали, постель дали, шкафчик, тумбочку. Карточки есть, а денег нет, хлеба выкупить не на что. Зарплата 36 рублей, но до нее месяц жить! Заняла рубль, за рубль купила хлеба, за два продала. Сама два дня на кипятке, зато рубль есть. Через два дня уже себе хлеба купила. Так и начинала жить…

Ираида Борисевич. 1950

Скоро устроилась. У меня-то ничего не было, пятки худые. Одна и говори: «Мне тебя жалко. Ты как получишь зарплату, купи ткани, горошком. Я тебе бесплатно платье сошью». И за ночь сшила! Красивое? Ну как сказать… Все тогда было красиво, все хорошо.

Работала я в больнице, на втором корпусе. Первая моя должность была дезинфектор. Это, значит, разносишь по тюремным туалетам хлорку, сыплешь в параши. Потом санитаркой стала: камеры убирала, за больными ухаживала, поесть, попить подавала, переворачивала. Одни санитарку не обижали, а другие покрикивали: «Да кто ты есть?» Старшая по корпусу хорошая была, она и говорит: «Кто она ни есть — она носит мундир. И вы должны ей подчиняться».

В бане работала, на дезкамере, в прожарке… Скоро перешла в надзор, там побольше зарплата стала, 50 рублей. Начала помаленьку семье помогать. Баранку им купишь или крупу пшенную — вот и вся помощь. А когда аттестовали, дали сержанта и 65 рублей!

В надзоре работа простая, на псту стоять. На улице, как дозорный, или на корпусе.

Когда заступали на работу, начальник смены давал нам инструкцию, письменную, что положено, что не положено (заключенным. — Авт.). Положена постель, положена майка, положена зубная щетка. В ларек положено. Даю книжки, даю газеты… Какие им положено — такие им даю.

Работала с восьми до восьми. Принимаешь смену, сдаешь смену. Старший заходит, ты ему кмеру открываешь, дежурный по камере докладывает — и все, пошли в следующую. Потом раздатчики с обедом идут, я им окошки открываю. Разговаривать ни с кем нельзя, если что нужно — вызываю старшего али дежурного.

В туалет их водили… Утром стучишь в дверь: «Выходим!» Дежурный берет парашу, идет вперед, остальные сзади. Ведешь 14–16 человек — и ты одна с ними на колидоре. Поначалу страшно, конечно. А как привыкла — нормально.

В туалет им положено утром и вечером, в остальное время — в ведро. Они его закрывали, но пахло, конечно. И хлоркой пахло, и еще куревом. Запах в коридоре тяжелый, спертый, как в больницах. И тихо. Целый день тихо. Иногда шумят, конечно, но это баловники-мальчишки, а интеллигентные люди — те больше всего книги читают. В тюрьме никто не плачет, все привыкают (смеется).

Политических мы различали. Они благородные такие, культурные. И одеждой, и поведением. Попросют что — обязательно: «Пожалуйста». А в лицо… не, никого не запомнила.

Один мужчина вместе с женой сидел, в разных камерах. Она красавица, как игрушка, все заключенные ей любовались. Сейчас-то дворики наверху, а раньше внизу были. Она пройдет чик-чик-чик — и все смотрят. А кто она — не знаю, мы не интересовались. Они (заключенные. — Авт.) как-то между собой не отличались. Да и что я им? Только: «Да. Нет. Позову дежурного».

Одна заключенная была инвалидка, на коляске ездила. Я ее провожала (после освобождения. — Авт.) до Москвы, сумки ейные перла. Теперича приехали на вокзал, я билеты купила на Ригу — мне инвалидов до дома провожать надо. Объявляют посадку. Она говорит: «Мне провожатый не нужен. Ты назад езжай, а я подам телеграмму, что доехала». Я говорю: «Какую — телеграмму?! Ты ж не ходишь?» Смотрю, она встала с коляски, сумки взяла — и пошла в вагон. А в тюрьме говорила, что инвалидка. Носили ее в одеяле на прогулку каждый божий день.

Вот я хочу сказать… Других-то забрали ни за что. Многие говорили: «Меня ночью забрали — и ни за что». Почему, я не знаю?! Но тогда мы не спрашивали. Как-то привыкли… Жалко-то оно жалко, конечно… Все ж таки люди. Человек человеку… да-а.

«Кормили их лучше, чем нас»

Как к нам люди попадали? А кто ихь знает. Они нам не докладывались, а я и не думала. Нам с ними нельзя было говорить и спрашивать нельзя, нет-нет-нет-нет! Только по служебному вопросу. «Как тебя зовут?» — это говорить нельзя. И про погоду — нельзя. «Когда обед?» — это можно. Но про обед они и не спрашивают, знают: шумовкой гремит — значит, везут. «Что на обед?» — это нельзя.

Кормили их лучше, чем нас! И щи давали, и картошку, и каши, и хлеб, и песок. И мясо бывало, в обед. Ну, куском не давали, а бульон был.

А у нас… Столовой не было, в общежитии одна плитка на 12 человек. Разве можно сготовить, ну? Обед мой: кусочек хлебушка — и чаек. А то и вода горячая… Чайник, плитка стояли у старшего в кабинете. А у меня на посту — только тумбочка. Там ведомость лежала. И пустой стакан.

Один раз начальник тюрьмы спрашивает:

— Борисевич, вы че едите?

— Утром чай, в обед чаек, вечером чаище.

— А есть разница?

— А то! Вечером сахара-то нет…

Плохо питались, конечно…

Попросить хлеба на кухне было нельзя, что вы! Все им, все им. А нам — боже избавь! У нас одна женщина раздавала питание в больнице и оставила на краях ведра кашу. Ну, размазала чуть-чуть с голодухи, чтобы потом оскребки сокрести. Старший по корпусу донес. Так ей дали срок, 10 лет…

Был у нас клуб, на Фрунзе, каждую субботу-воскресенье крутили кино. Каждый праздник мы пели в хор. Заведующий клубом, Гурбатый, был очень культурный человек, грамотный, всю молодежь привлекал к себе. Кто в гитару играл, кто в балалайку, кто на скрипке. Танцы были, краковячок, музыку живую играли. У нас школа МВД, курсанты… (смеется). Как суббота, вечер, они всё в клуб, всё в клуб. А рядом частные дома, девки-то ходят, каждой интересно курсанта подцепить.

«За плохого не хотелось, а хороший не берет»

В тюрьме надо строго себя вести, мягкой не быть! Начальство специально учило: будь жесткой, с заключенными не разговаривай, глазки не строй. А я глазки и не умею… По характеру я твердая, настойчивая. Уходила на пенсию — начальник жалел, говорил: «Я бы за Борисевича шесть человек парней отдал».

На работу я ходила в форме, одежи не было никакой. Украшения я не носила, потому что сначала денег не было, а потом старость стала.

Краситься не любила, но завивалась. Волосы у меня всегда были прекрасные! Кудрявые, длинные…

Мылись мы в тюремной бане, когда их (заключенных. — Авт.) не было. Общежитие наше рядом с корпусом (тюрьмы. — Авт.). Они в окошко глядят, в каждую щелочку, переговариваются: «Пришла! Сидит. Чайник ставит…» А иногда: «Але, але! Иди сюда, поцелую!» Мы не реагировали. А что, они обидного ничего не кричали. Да и чего на нас кричать?

В общежитии я жила до 60-го года, пока замуж не вышла. «За плохого не хотелось, а хороший не берет» (смеется). Мне уже 38 лет было. «А хороший не берет»… Вот я и пошла.

Он был мужик хороший, тоже из МВД. Такой шустрый, находчивый, веселый (долго весело смеется). Понравился, че уж делать. 38 лет…

Мы недолго встречались, он меня быстро скрутил. Думаю: надоело жить в общежитии…

В день свадьбы купила платье. С рукавчиком такое, веселое! Я была фигуристая, не то что сейчас. И муж фигуристый. Красивый…

Хорошо ли мы жили? Да всяко было… Нормально.

У нас санитарками одни старухи работали. Я когда пришла, была самая молодая. Остальные девушки с образованием: кто в бухгалтерии, кто в канцелярии, кто в отделе кадров. Я находчивая была, меня начальник санчасти хотела медсестрой сделать, на курсы отдать. Но у меня только четыре класса! Хоть бы пять… Да мне уж и не хотелось, уж привыкла… Вы знаете… Я в город не хотела, я в деревне хотела быть… У меня парень был, два года мы дружили. Его взяли на фронт, вернулся раненый. У него в позвонок шел воздух. Сидит — а позвонок: пш-ш… пш-ш… Когда меня на трудовой фронт брали, он и говорит: «Давай поженимся, останешься в деревне, будешь за мной ухаживать». А я была дура! Я ему не прстила, что он с другой женщиной переспал и сделал ей ребенка. И не пошла за него. Всю жизнь и жалела. И он жалел. Один раз приехала домой в деревню, пошла за молоком — он стоит.

«Я ее, — потом рассказывал, — проводил слезами и встретил слезами. А она даже не обернулась. До чего жопа гордая!» А я правда не обернулась, прошла и прошла… Потому я так поздно замуж и вышла… Но мужа жалела. Привыкла к нему. Долго не любила — и полюбила.

Надзирательницы «Владимирского централа» (Ираида Борисевич третья справа) 1950-е

Когда у меня счастье было? Уж я и не помню… Самое счастливое — что замуж вышла. Сразу в большую семью попала… У мужа трое детей — и мы за перегородочкой. У нас тоже дети могли быть, да я их уничтожила. Муж меня уж как на аборт не пускал: «Пусть хоть один будет между нами». А я… Знаете, что я думала? Чужие дети… мой ребенок… Полюблю своего — будет грех. Если мужние дети меня полюбят, то и к старости не забудут, буду как мать. Всех вырастила! А они уже умерли, одна осталась всего…

Я плохо жила, но я дожила. До 91 года дожила… На пенсию отсюда же вышла, в трудовой книжке одна запись. Одна тюрьма.

ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ ЗАКЛЮЧЕННОГО

«Книжечки нашли на обыске, взяли да в мусорный ящик выбросили. А я подобрла. В инструкции написано, что такое нельзя, лишнее. Бумагу можно, тетрадки можно — письма писать, — постель можно, носки, трусы, зубную щетку. А остальное нельзя. Считается — ненужная вещь».

ПЕТР АСТАХОВ 1923, ИРАН

В мае 1942 года попал в плен и был отправлен на учебу в немецкий лагерь по подготовке пропагандистов на оккупированных территориях. Бежал оттуда, был репатриирован в СССР и в 1945-м арестован по обвинению в измене родине. Приговор — пять лет лагерей. В 1948 году обвинен вторично. Новый приговор: 15 лет за «сотрудничество с американской разведкой и выезд по ее заданию в СССР». Отсидел пять лет.

Реабилитирован в 1955 году.

Живет в Переславле-Залесском.

МИНИАТЮРА «СУД ПАРИСА»

Копия картины итальянского художника Пассини, которую Астахов рисовал по ночам в Озерлаге (Тайшет) грифельным карандашом по репродукции в дореволюционном журнале «Нива».

“ Мне всегда везло. Если бы я не попал в плен, меня бы убили на фронте. Когда после плена меня осудили всего на пять лет — это была милость. Если бы на Воркуте я оказался на общих работах, я бы не выжил. У нас были случаи, когда люди вешали веревку в туалете и кончали жизнь. У меня таких мыслей не было. Я рассчитывал, что изменится время — и свобода придет.

1926

Родился в Воронеже.

1937

Родители, преподаватели Воронежского пединститута, арестованы.

Отец расстрелян по обвинению в участии в троцкистской группе, мать приговорена к восьми годам лагерей как член семьи изменника родины.

ИЮЛЬ 1943

Арестован на фронте во время военных действий в Донбассе. Обвинен в связи с немцами.

3 АВГУСТА 1943

Приговор военного трибунала 39-й гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии: 10 лет лагерей и три года поражения в правах «без конфискации имущества за отсутствием такового». Пешим этапом отправлен в Темниковские лагеря (Мордовия). Работал на лесоповале, затем на уборке овощей на сельскохозяйственном лагпункте.

1945

30 марта 1945-го — психотделение Темлага НКВД выпустило акт освидетельствования, в котором Бартеньев признается больным шизофренией.

22 мая 1945-го — решением Военной коллегии Верховного суда СССР приговор Бартеньева отменен, дело прекращено.

29 СЕНТЯБРЯ 1943

Освобожден.

Работал инженером-конструктором.

Живет в Воронеже.

Родителей арестовали в 37-м, я остался с бабушкой Клашей. Мы жили в селе Латная под Воронежем. Когда началась война, бабушка как-то быстро умерла, я остался один. Из еды была только картошка, во время бомбежек я залезал в погреб и закрывался крышкой. 3 июля у меня на глазах начали бомбить Воронеж, и я ушел. Мне было 16 лет.

Дошел до Камышина, там записался в танковую школу. Так на войну попал. Как-то подошел ко мне красивый парень, офицер из особого отдела. «Ты, я вижу, не местный, — говорит. — Расскажи твою биографию». Про родителей спросил. Я рассказал: родители дома, они у меня хорошие… А у него уже были сведения, что отец расстрелян, мать в лагере. Получается, красноармеец хвалит врагов народа! Через дня два подходит старшина: «Отчислили тебя. Собирай вещи, пойдешь в противотанковую часть».

Я чуть не плакал, мальчишка. Не понимал, что тот, у кого родители репрессированы, не может делать карьеру в армии, служить в авиации, танковых частях… Так мое дело и началось.

Самое яркое, что я помню: передовая, фронт и Сталинград. Срок солдатской жизни там был три дня. Максимум. Камень, мины, Манштейн со своими танками. Три дня — и тебя нет.

Воевали против нас мальчишки, из них выжили меньше 10 процентов. Жалко их. Но тогда мы, помню, мародерствовали. Догоняешь пленного, стаскиваешь с ног сапоги. А мороз — 20 градусов. Для них это смерть.

Скоро я сам обморозил ноги. Пальцы на ногах у меня не выросли, остались детские, как в 16 лет. Меня отправили в госпиталь и этим спасли. А второй раз спас НКВД.

«Как тебе гранату доверить?»

Меня выдернули из схватки. Это было летом 43-го, в Донбассе, под Святогорским монастырем. Нам приказ идти в атаку — а в окоп пробирается особист. «Сдавай, — говорит, — автомат». Старшина ему говорит: «Ты куда его берешь, он мне нужен, у нас никого не осталось». А тот только отмахнулся и вывел меня из боя.

Тюрьмы не было. Привел в монастырь, посадил в келью, перед дверями поставил часового. Немцы стреляют, снаряды летают, а мы вдвоем сидим…

С конвоиром мы ели из одного котелка. Кормили перловкой. Хорошая, добротная каша была, с мясом. Мы в разведке не видели ни походных кухонь, ни мяса… Через пару дней конвоир говорит: «Счастливчик ты. От твоей 39-й дивизии только 40 процентов в живых осталось». И так мне обидно стало, что я не с товарищами!

Скоро пересадили меня в землянку. В соседней туркмены-самострелы сидят. Ну, думаю, расстреляют нас всех…

Предъявили обвинения. Там пунктов 10 было: «находился в оккупации» — не был, «имел связь с немцами» — не имел, «переходил линию фронта» — не переходил. У нас такой случай был: идем мы к Донбассу. Конец июля, жара, выкладка такая тяжелая. Рядом шла колонна артиллерии, и я положил свой мешок на лафет. На привале заснул — а они ушли. Вот и обвинение: избавлялся от вещей, чтобы сбежать к немцам.

Допрашивали меня в другой землянке. Все бумаги я подписывал не глядя. При горящем фитиле от гильзы все равно ни писать, ни читать нельзя.

Потом — трибунал. Судили двое, молодой и пожилой, обсуждали меня часа три. Пожилой говорил: «Расстрелять его к чертовой матери». А молодой: «Да нет, может, он еще чего-то полезное в жизни сделает».

Я говорю: «Отправьте меня в штрафную. Я хочу на фронт, я буду воевать».

Я действительно хотел на передовую. До нее многие не доезжают, погибают раньше, но тех, кто ее видел, туда тянет. Жизнь для них ничего не стоит, она чепуха. Передовая — это как театр. Вот твой окоп, вот перед тобой враг. Тут мальчишки, там мальчишки. Красивые они ребята были, эти немцы…

— Нет, — говорит председательствующий. — Там надо гранаты бросать. А как тебе гранату доверить?

И объявили: за агитацию против советской власти приговариваюсь я к 10 годам.

Выхожу из землянки. У входа сидят конвойные и исполнитель, который расстреливает. Ведет меня в елки, наставляет автомат и говорит: беги вперед! Он же не знает, что у меня 10 лет, привык, что у всех расстрел. «Остынь», — говорю. Еле убедил.

Посадили меня в Старобельскую тюрьму. В камере было несколько человек из армии, один говорил, что в лагере надо будет выполнять норму, и все время делал какую-то гимнастику, готовился.

Скоро привезли в Воронеж, я там пытался сделать побег. Поймали, посадили в карцер, такую щель, где можно только стоять, как в гробу. Конвоир пришел к дверям, кричит: «Ах ты сволочь! Куда ты бежать-то собирался? Я тебе кашу варил, у тебя жизнь-то какая была? Теперь поедешь в лагеря, узнаешь!»

А я уже не соображал ничего. Сползаю по стенке и сплю. Круглосуточная нагрузка, никакого перерыва: сначала эта мясорубка, потом арест. Мне просто отдохнуть надо было, отоспаться, в себя прийти. Мне уже было не до чего.

«Экзистенция моя меня покидала»

В Мордовию мы шли пешком, но дорогу я не запомнил. Обида была, упадок, безразличие совершенное. Души во мне не было, уходила душа. Или — как это? — экзистенция моя меня покидала. Когда она со мной — я жив. А когда уходит — как бы меня и нет. Всю жизнь у меня так…

В лагере меня принуждали стать стукачом, физические методы применяли. Этот, который принуждал, потом докладывал начальнику: «С ним бесполезно работать, он отключается». А я-то знаю: это просто души во мне нет! Она улетела к чертям. А с телом делай, что хочешь, пожалуйста.

Люди в лагере были ущербные, преступные. Политический я один сидел. Помню, рядом, отдельно, преступницы жили, очень агрессивные. И женщине одной, бытовичке, что-то не понравилось. Она мне лопатой по макушке ка-ак врежет! Даже кровь пошла. Она сразу испугалась, ей же за это срок должны дать. Обняла меня, утешает. А я парень молодой, женщину обнимаю, а у нее — грудь, все эти дела… И чувствую — ожил я! Экзистенция ко мне вернулась!

Один

У нас в лагере был медпункт. Работала там заключенная, профессор Лурье. Ленинградка, очень хороший врач. Меня к ней послали, потому что я не мог выполнить норму. А попал к ней — и вдруг расплакался, рассказал свою историю… И она вспомнила мою маму!

К Лурье мама попала в 38-м, когда сидела в Мордовии и упала в голодный обморок. Лурье ее пожалела и оставила у себя. А теперь и меня взяла. И почему-то сделала мне комиссию психотделения на предмет этого вот психического дела.

А я еще раньше написал заявление в Военную коллегию Верховного суда с просьбой пересмотреть мое дело. 30 марта пришел акт психотделения о наличии у меня малярии и шизофрении, а 22 мая — письмо из коллегии, что приговор трибунала отменен и дело мое прекращено. Я думаю, этот акт Лурье устроила, потому что больше шизофрению не находили у меня никогда.

Дали мне справку об освобождении, каравай хлеба и билет до дома. На мне была лагерная роба и деревянные башмаки. Военкомат велел писать, что в армии я не служил. Конвоир проводил до станции. И я остался один.

Приехал в Воронеж. Мама в Карлаге, отец расстрелян… Пришел к нашему дому. После бомбежки только стены стоят. А в комнате бабушки Клаши груда битого кирпича.

РОМАН О НАРОДОВОЛЬЦАХ

«Смотрите, какая бумага плотная, темная. Такую только в Сегеже делали, на Сегеженском бумажном комбинате. Там моя мама сидела. Все думают, это дневник, а это архивные заметки про «Народную волю», она про нее в лагере роман писала.

В 12 лет мы с братом к ней ездили. Она была замученная и замотанная. Говорила: «Хотели бы убить — убили бы, а что издеваться?» Отца к тому времени расстреляли.

Мама ничего не простила, настроена была агрессивно. Говорила: «Ты мстить за нас будешь?» А кому мстить? Все равно засекречено, кто отца расстрелял. И потом, если человек обозляется, ему уже возврата нет. А я не обозлился».

ЛЕВ ВОЗНЕСЕНСКИЙ 1926, ЛЕНИНГРАД

Вся семья Льва — 21 человек — в 1949 году были арестованы по «ленинградскому делу» (серии судебных процессов против крупных партийных деятелей). Пятеро погибли, трое расстреляны. Льва арестовали в 1950 как члена семьи «врага народа», приговор — восемь годам заключения. Отбывал срок в Песчаном лагере, в Камышлаге, под Омском. В 1953 году реабилитирован. Работал политическим обозревателем ТВ СССР, до 1991 года возглавлял Отдел информации Совета Министров СССР. Живет в Москве.

СТАЛИНСКАЯ ТРУБКА

Трубка которую подруга передала Льву в Песчлаг: «Мне, голодающему, стоящему за чертой человеческой жизни, больше всего на свете хотелось набить эту трубку, утрамбовать, найти, чем разжечь, пососать, подержать сжатыми зубами — видите, она вся изъедена. И трубку мне прислали».

“ Голодали мы зверски. Люди рылись с крысами на помойках, соскребали с дощатого стола столовой слизь и ели ее. Антисанитария была жуткая, клопы полчищами шли по стенам, поднимались по потолку и падали на нары.

В этих условиях нужно было жестко решить, как себя вести. Я всегда подшивал к арестантской робе белые подворотнички. Степь, мороз под 40 градусов. Идешь с работы в ватнике, перевязанный веревкой. Замерз так, что развязать этот узел сам уже не можешь. Но знаешь, что на шее у тебя — белый воротничок.

1927

Родилась в поселке Пижма (Нижегородская область).

1950 … 1958

1950–1955 — работала инженером на лагерном производстве в небольшом Буреполомлаге в поселке Буреполом Тоншаевского района Нижегородской области.

1955–1958 — вместе с мужем, командиром лагерной охраны Глебом Власовым, переехала в Коми АССР, работала надзирателем на нескольких лагпунктах. В ее обязанности входили цензура приходящей в лагерь почты, прием посылок.

После закрытия отделений ГУЛАГа в Коми работала преподавателем, затем воспитателем ПТУ в поселке Корткерос.

Живет в поселке Корткерос (Республика Коми).

Работа у меня была хорошая, с людьми. С малолетками. Тогда и 12-летних судили, и 18-летних. Те еще вырасти не успели, а уже что-то творили.

У меня мама болела. Папа на фронте погиб, детей трое было, надо идти на работу. Мама узнала: «Куда это, в лагерь! Там тебя прибьют! Такую пигалицу». А мне 18 лет было.

Люди сидели всякие, но в основном политические. Тогда ж статьи были политические: вторая, третья, 14-я, 58-я. Всякие. Мы заключенных различали: это бандюги, это фашисты. А про политических так и говорили: 58-я.

Была у нас начальник сушилки, Шарабанова Лиля, симпатичная! Она познакомилась с одним заключенным.

А он знаете, кто был? Вор в законе. Он не работал на зоне. Одевался лучше всех, даже лучше, чем вольнонаемные. А когда вышел с лагеря, женился на этой Лиле.

Как к романам относились? Да нормально. Это природа. Бывало, скажут какой женщине: «Ты что такая?» А она: «Ты живешь со своей женой, а мне что, нельзя?»

Они же отвечали, это же 58-я статья! Люди грамотные, очень понимали политику: и врачи, и учителя, и генералы. С ним уметь говорить надо. Хотя кто-то мог и пистолетом пристращать.

«Мы знали, где что говорить, нас и не посадили»

Муж у меня воевал. А как война закончилась, пошел в стрелки, стал разводящим. Я работала с письмами заключенным: читала и передавала.

Что им писали? «Ну, крепись. Ну, живи. Сейчас голодно — это ж было после войны — в лагере вас хоть поят, кормят»… Были грубые письма, конечно. Всякие.

Связь с заключенными бывала. Они люди разные, бывали и хорошие. Бывало, попросят пронести им табака или водки. Если кто узнавал — надзирателей увольняли. А за жестокость… Мне кажется, это секретнее было.

О-о-й, вспомнила! Был у нас как-то расстрел. А что за расстрел? Да просто увезли да расстреляли. Кто их знает, за что… Начальника лагеря за это с работы сняли. Это одно, а второе — людей морили голодом. Воровали. Украдут стрелки еду, а люди остаются без ничего. В лагере из-за этого случился бунт, начальника, говорят, посадили.

Елизавета Власова с детьми и мужем Глебом, командиром лагерных охранников. Коми, 1954

Конкурс на работу большой был! Поселок же громадный, работа — только в лагере. Снабжение к тому времени было хорошее. Все было, разве что птичьего молока не было. Платили нам хорошо, давали военный паек. Жить можно.

Вы-то при сталинской власти не жили, а тогда надо было быть осторожным, язык за зубами держать. Мы-то привыкли, а бывали такие психованные люди… Один рассказывал: служил в армии, закричал: «Что нам дали такую похлебку, это только скотину кормить!» Все, статья 58. Был у нас в Буреполоме даже один генерал. Были те, кто по неосторожности садился. А были, которые специально.

Жалеть их? Ох, нельзя это. Да я и привыкшая была.

Вот мы знали, где что говорить, нас и не посадили. Это почему ж неприятно молчать?! Да ну, нормально.

ЮБКА ОТ НАЧАЛЬНИЦЫ ЛАГЕРЯ

«У меня день рождения 11 марта. Мы с мужем приехали в Позтыкерос, и он мне в подарок купил этот крепдешин. А сшила юбку жена начальника лагеря, она умела. Денег не взяла, что вы! Просто по дружбе. Хорошая женщина была, пожилая».

1927

Родился в Ярославле.

12 ИЮНЯ 1948

Студентом Ярославского пединститута арестован по обвинению в антисоветской агитации. Во время следствия его дело объединили с делами еще семерых ярославских молодых людей, якобы входивших в «организованную антисоветскую группу». Приговорен к 10 годам лагерей. Этапирован через Вятку (Киров) в Минлаг (Инта). Работал на лесоповале, лагерным пожарным, ассенизатором.

1952

Арестован по подозрению в подготовке побега и вновь приговорен к 10 годам (т. е. срок в 10 лет начал отсчитываться заново).

1955

1955-й — освобожден «за отсутствием состава преступления».

1976

Тайно рукоположен в греко-католические священники. За то, что подпольно проводил религиозные службы и писал статьи для самиздата, едва не был арестован вторично.

Служил в разных приходах в Грузии, Латвии и России.

С 1992-го стал настоятелем греко-католической общины города Гродно (Белоруссия), в 1999 году возведен в протопресвитеры.

Продолжает вести миссионерскую работу.

Живет в Ярославле.

Я всегда считал себя коммунистом. Я решил делать партийную карьеру, поступил на исторический факультет. Стал участвовать в общественной работе, был комсомольцем, создал при своем университете неофициальный философский кружок. В нем было человек пять, мы делали доклады на философские темы — просто изучали философию по обычному политучебнику. Скоро всех участников нашего кружка вызвали в комитет комсомола и сказали покинуть кружок. А меня арестовали.

Сорок дней я сидел в одиночке. Мне можно было читать книги из тюремной библиотеки, и случайно мне попалась повесть Толстого «Отец Сергий». И то ли пока я читал, то ли после я почувствовал присутствие Бога так, как если бы он был в камере. Я упал на колени и впервые в жизни стал молиться, молиться словами, которые Толстой взял из Евангелия как эпиграф: «Господи, верую, помоги моему неверию». Я плохо понимал вторую половину фразы, но первый раз в жизни чувствовал, как будто Бог находится рядом.

На суде мне дали 10 лет.

«Главное, что меня беспокоило, — смысл жизни»

Главное, что меня беспокоило в лагере, — вопрос о смысле жизни. Я решил: все, места в коммунистической партии мне уже нет. Значит, после освобождения нужно зажить тихой частной жизнью, заняться сельским хозяйством… Я выписал из дома учебники, прочел массу всего про урожаи, узнал, что коза — рентабельнее, чем корова… Но скоро понял, что тихая мещанская жизнь не сможет удовлетворить потребность в смысле жизни. И тогда я пришел к вере.

Я всегда был антирелигиозный человек. Я связывал христианство с теорией непротивления злу, толстовством, и считал, что оно делает людей рабами. Но в лагере я обратил внимание, что религиозники — самые выдержанные люди: они не матерятся, не ругаются, ведут себя спокойнее других. Я спросил себя: почему они такие?

Почему они лучше?

В моем бараке был прусский католик, который сидел за шпионаж в пользу Ватикана. Он просветил меня. Я поверил в существование Бога. Не воцерковился, но просто поверил, что Бог есть.

Виктор Данилов. 1960

Одновременно я мучился тем, что мне так долго сидеть, и думал, что надо бежать. Но все побеги заканчивались неудачей. Все. Колючая проволока, вышки, собаки… Даже если тебе удалось удрать — дальше тундра, болота. На поимку отправляли самолеты, десант. Местных подкупали, давали награды… Я решил, что бежать невозможно без организации за пределами лагеря. И просто из любопытства разработал шифр, которым можно было бы общаться с человеком на воле. Один из заключенных попросил его у меня, я дал — а он меня предал.

Меня арестовали. Первый вопрос: ты готовил групповой побег. Кто в группе?

Я понял, что меня будут пытать, и испугался, что оговорю невинных людей и сам получу 25 лет. И обратился к Богу.

Я стал молиться. Я молился по два часа в день. Я ложился на верхние нары, закрывал глаза и старался представить себе, что Бог смотрит на меня. У меня болела голова, я уставал, прерывался, но не считал за молитву слова, произнесенные без этого ощущения.

Через несколько дней мне приснился сон. Вижу, приводят меня к следователю, он зачитывает показания против меня. Затем подходит, встает прямо передо мной и спрашивает, была ли организация по подготовке побега.

— Нет.

Ба-бах! Он бьет меня по лицу. Снова спрашивает. Снова бьет.

— Ну, сейчас ты заговоришь, — мне снится, что он выходит в коридор и возвращается с группой офицеров (на самом деле пришел с одним). Тот долго орет на меня (наяву говорил спокойно) и отправляет в карцер.