58-я. Неизъятое Артемьева Анна
Освободился. Паспортистка выдала мне паспорт на трех языках: русском, эрзя и мокша, со статьями 39–40 положения о паспортах (запрет жить в режимных городах. — Авт.) Вышел. Купил пол-литра — и не выпил. Был такой стресс, что даже не тянуло надраться.
Я оказался, видимо, одним из первых полувысланных. Во Франции у меня были родственники, я каждый год подавал запрос, прося выпустить меня к ним в гости. Мне отказывали.
А после самолетного дела (попытка захвата пассажирского самолета 15 июня 1970 года ради эмиграции из СССР. — Авт.) мне сказали четко: «Руководство предлагает вам выехать на постоянное (место жительства — Авт.) и просит серьезно обдумать возможные последствия вашего отказа». Колебаться не приходилось: второго ареста не хотелось очень.
Вскоре, когда я уже был в Париже, отца выпустили ко мне в гости. Когда он вернулся в Москву и пришел сдавать паспорт в заграничный ОВИР, ему чрезвычайно удивились: «Как, вы вернулись?»
Потом к нему пришли тоже. Внезапный звонок поздно вечером, так называемый участковый, проверка паспортов… «Ваш паспорт… Надо было бы его сменить. Нет, вы серьезно подумайте: паспорт надо сменить». И в день ареста Солженицына, 12 февраля 1974 года, отца вызвали в ОВИР и предложили выехать на постоянное место жительства. Он спорить не стал.
Лагерь мне больше не снится. Перестал… лет пять максимум тому назад. Снился в основном арест, как будто я сам себя арестовываю. Очень реалистично… А отцу это снилось, когда он умирал. У него до этого был инсульт, но он был в уме. И тут звонок в дверь. Он сказал: «Никита, это пришли из КГБ нас брать. Быстро спрячь меня!» Это было в Париже. Спустя 20 лет…
УЗНИК КОНЦЛАГЕРЯ
«Фигурка хранилась в нашей семье много лет. Это заключенный нацистского концлагеря: роба, номер, нашивка «R» на груди: «русский, политически неблагонадежный», такую папа носил в концлагере. А подарил ее папе немецкий военнопленный в Тайшете. Отца как-то спросили: «Где вам было хуже, в Дахау или в Тайшете?» И отец не задумываясь ответил: «В Тайшете. Потому что я знал, за что я в Дахау, а в Тайшете — ни за что».
АНТОН АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО 1920, МОСКВА
Арестован в 1940 году как «сын врага народа», освобожден, но 22 июня 1941 года арестован вновь, осужден на два года лишения свободы, в январе 1943-го освобожден и через полгода арестован. Приговор — восемь лет. Несмотря на полученную в детстве частичную слепоту, провел 13 лет в лагерях в Туркмении, на Волге, под Москвой, на Печоре и Воркуте. Освобожден в 1953 году, реабилитирован в 1957-м. Историк, писатель, основатель Государственного музея ГУЛАГа.
ЛАГЕРНАЯ ТЕАТРАЛЬНАЯ ПРОГРАММКА
Программка спектакля по шпионскому детективу «Поединок». Антонов-Овсеенко играл роль генерал-майора КГБ Звонцова: «Ничего, что я враг народа и сын знаменитого врага народа. Не постеснялись, напечатали мою фамилию полностью».
“ Когда работаешь на сцене, на публике, это всегда удовольствие. Ты держишь зал. Как говорят старые эстрадные артисты, тебя едят. В зале сидит начальство. Офицеры, охрана, чекисты… Хоть я и почти слепой, я вижу, как сверкают в зале золотые погоны. И тут к ним выходит «враг народа» — и зал его ест. Час, два, три… Ни один не поднимется, ни генерал, ни вертухай. Потом, конечно, снимаешь костюм, идешь в барак… Но на сцене — на сцене ты держишь публику. Я — заключенный. А они, начальники, меня едят.
Владислав Максимович Ковалев
«У меня было чувство гордости, что я работаю в лагере»
1939
Родился в деревне Махово Могилевской области Белорусской ССР.
1952
После Могилевского медицинского училища по собственному желанию выбрал работу в системе МВД и уехал в Усольское управление ИТЛ МВД (город Соликамск).
АВГУСТ 1956 … ИЮНЬ 1959
Работал инспектором-фельдшером, затем и. о. старшего врача Першингского лагпункта Усольского ИТЛ. Лечил больных в лагерной больнице, снимал пробу с еды для заключенных, в 1958-м участвовал в подавлении лагерного бунта.
ИЮЛЬ 1959
Стал начальником медчасти Сурмогского лаготделения.
1960 … 1966
Учился в Пермском медицинском институте, после которого по собственному желанию вернулся в Усольский ИТЛ и был назначен начальником Мошевской туберкулезной больницы для осужденных. Возглавлял ее следующие 30 лет, в частности, организовал «совет воспитателей» и «рентабельную трудотерапию» — производство пеналов, жестяных банок и вагонных щитов силами больных заключенных.
1995
Вышел на пенсию в чине полковника внутренней службы.
Живет в Перми.
Для меня, врача, прием — это был ад. Первые месяцы идешь с таким чувством обреченности… Открываешь дверь — большая комната, скамьи вдоль стен — все сидят. И еще толчется толпа. 70, максимально 80 человек надо пропустить, решить вопрос об их работе на завтра. А квота на освобождение от работы — 12–15 человек. Поначалу это было очень морально трудно. Нас же учили работать на доверии, на высших гуманистических принципах. Если говорят, что болит, я верил. Месяцев 4–5 понадобилось, чтобы начать анализировать уже с других, объективных позиций.
Что у человека есть — от пяток до макушки — с тем и обращались. Хотя больше было симулянтов, их называли дымогонами — дым гоняли. «Вот вы знаете, тут крутить, крутить, вот тут воть отдает — и отымается». Это классический перл у них (смеется). Раз жалуются — попробуй пренебречь! Потому что право обжалования у них было не ограничено. А если жалоба поступает, хоть ты тысячу раз прав… Нервы, знаете ли…
Конечно, было трудно. Но знаете… мы были подготовлены морально. Я без словесного треска могу сказать: была пионерская организация, комсомольская. Они рождали в нас стремление к преодолению. Хотя когда это свалилось на неокрепшую психику… У меня через шесть месяцев появилось в руках такое почесывание. Сухая экзема на нервной почве. Держалась она 18 лет. Не позволила мне заняться хирургией… Дома я спасался тем, что над раскаленной плитой держал руки. Когда жжет невыносимо — тогда это жжение перекрывает зуд, тогда как-нибудь ночью уснешь.
У нас был клуб. Интереснейшие вечера: теплые, песенные. Самодеятельность — как же без нее, это просто дурной тон!
Владислав Ковалев в лагере. 1957
У заключенных самодеятельность была своя. Она, конечно, направлялась в меру вкуса замполита: что-то вульгарно, что-то не поощрялось… Но попадались такие ребята из заключенных! Мы их концерты смотрели, это обязывалось. Это их в собственных глазах поднимало.
Вот рисуют, что начальники в лагере такие плохие, встают утром с одной мыслью: кого ущипнуть, кого ударить. А у нас заключенные просили разрешить им поставить концерт для вольнонаемного состава. Сами просили! Это для них был праздник! Готовились бог знает как. Один зэк, красивый такой, играл роль подполковника. Ну, нашли старую гимнастерку. Но возник вопрос: а погоны? Что нельзя зэку надевать настоящие — это даже не обсуждалось, погоны — дело святое. Смастерили они, черти, погоны из фанерки. Расписали — на расстоянии не отличишь. Прошел концерт идеально. Если бы кто-то что-то неподобающее на нем сделал — его бы свои же смешали с землей.
Мне очень повезло. Большинство сотрудников были фронтовики. На них только молиться! Такое общение, спаянность, такое товарищество — локоть в локоть… Весь уклад, взаимоотношения… Берегли они нас. Опытом, подсказкой, иногда соленым словцом.
И настолько они мне родные стали, что после института мне было естественно, что я возвращаюсь в родную свою стихию. В тюрьму.
Жизнь в коллективе била ключом. Совещания, партийно-хозяйственные активы, все это… И потом, когда люди читают «Педагогическую поэму» Макаренко, все восторгаются, как это здорово. А у нас в лагере суть та же самая. Тот же макаренковский метод пропагандировался в нашей воспитательной системе. И после этого нам заявляют: «А вы не стыдитесь своей биографии?» Нам, людям, которые всю жизнь отдали, жили в тайге, в лесу, с семьей… Извините, но для меня это было дело чести. Слово непопулярное, но оно было.
Не знаю, как вы это воспримите, но у меня было чувство гордости, что я делаю это дело.
1958
«Как будто государству нечего было делать…»
Реабилитация… Почти у всех информированных и мыслящих людей возникали сомнения, насколько она объективно и осмысленно делается. А сейчас, когда стала появляться действительно исследовательская литература со ссылками на фамилии, на факты, на цифры, на таблицы, стократно эти сомнения оправдались. Реабилитация делалась поверхностно, личные дела привозили самосвалами, за день один человек смотрел семь-восемь дел, решал семь-восемь судеб! Будет он искать вину, когда дана установка на максимальную реабилитацию?
Я собственными ушами слышал: 120 млн. было репрессировано, расстреляно, закопано. Почему никто не видит цинизма округлять до нулей? Там же судьбы людские. Правильные — неправильные, но тем не менее. И мозги-то у человека есть, хоть представить этот процесс, как это технически может быть сделано? Ляпнул один, другой списал, деньги за это платят — почему бы нет?
Государству как будто было нечего делать, чтобы самый цвет интеллигенции, самых талантливых инженеров изъять из народного хозяйства — и просто ни за что взять их и куда-то обвинять…
Мой дядя по матери отбыл 10 лет в Амдерме. Попал он… свели счеты хорошие друзья. При чем тут государство? Государство-то выяснило, что он не виноват, но это процесс долгий. Его потом реабилитировали. Он прожил 96 лет, никого не обвинял, был убежденный коммунист. Он уже лежал, с дивана не вставал, а под подушкой держал партбилет.
Что, было когда-нибудь, чтобы было государство — и не было репрессий? Не знаю такого времени. Что, сегодня нет репрессий? Весь, я бы сказал, ужас положения в том, что людям вбили в голову, что репрессии все абсолютно необоснованны. Но ведь это же чушь! Абсолютная чушь. Не считаете ли вы, что надо брать конкретно человеческую судьбу — биографию — и разобраться, что это за репрессия, чем она вызвана…
По данным 70-х годов, в Москве каждый день под машинами погибало 25–30 человек. Почему памятники репрессированным ставят, а им — нет? Их же тоже конкретные люди погубили? Человеку, который прощается с жизнью, ему малая разница, часовой в него выстрелил или шофер сбил.
Года с 89-го началась травля против всей пенитенциарной системы. Вырисовывалась такая картина, что в лагерях сидит светлая, высокодуховная публика, а охраняют ее одни чудовища. Доходило до того, что сотрудники, уезжая в отпуск, опасались появляться на улице в форме. Сотрудники государственной службы! Во Владивостоке прапорщика убили. Однажды в поезде… я в командировку ехал, в форме. А одна женщина — на свидание к сыну. «Про вас такое пишут, — говорит, — что вроде там и людей нет». Что я занимаюсь постыдным делом, мне сказали не раз, не два и не 10.
У меня дети, трое. У меня внуков шестеро. Чтобы они стыдились того дела, которому я служил… Этого я допустить никак не могу.
Медбратья-заключенные, помощники Владислава Ковалева. Конец 1950-х
СТИХИ ПУШКИНА
«1937 года издания. Они со мной, сколько себя помню, я по ним еще азбуку учил. Как придет настроение — знаешь, как открыть, но не знаешь, как закрыть. Однажды было у нас в больнице ночью убийство. В капусту зэка изрезали, 21 дырка. Вызвали меня в полночь, домой я пришел часа в два. Будешь разве спать? «Евгения Онегина» открыл — и до утра».
ЗЛАТКУС БРОНЮС 1927, ЛИТВА
В 1947 году арестован за принадлежность к литовской организации сопротивления «Железный волк». Осужден на 10 лет лагерей и пять лет поражения в правах. Отбывал срок в Норильске. Работал уборщиком, потом учетчиком, лаборантом, технологом, начальником лаборатории. Освободился в 1954 году и до 1958 года жил на спецпоселении в Иркутской области.
Живет в Вильнюсе.
ОТКРЫТКА ОТ ЛИТОВЦЕВ
Открытка, подаренная Златкусу на день рождения в лагере друзьями-литовцами. Надпись гласит: «Любовь — это цепь, которая связывает два сердца. И лучше не иметь сердца, чем в сердце любовь».
“ У нас в Вильнюсе в доме престарелых Соколов живет, ему 80 с лишним лет. Чекист. Много он наших партизан уничтожил. Сделал свою группу и от имени партизан приходил в деревни, сжигал, расстреливал, чтобы все думали, что это партизаны так делают.
Столько он людей положил — а сам живет. Обратились ко мне наши парни, у кого братьев в лесу убили. Говорят: «Наверное, надо помочь ему умереть». Я говорю: «Ребята, нельзя. Он там плохо живет. Один, никто его не вспоминает. Пусть понимает, что люди его ненавидят. Ему жизнь сейчас хуже, чем смерть».
Виталий Эммануилович Лазарянц
«Я чувствовал, что мне надо в тюрьму»
1939
Родился в Ленинграде.
7 НОЯБРЯ 1959
Во время праздничной демонстрации в Ярославле, Лазарянц, ученик 10-го класса, пронес перед трибунами самодельный плакат «Требуем вывода советских войск из Венгрии!», был арестован и отправлен в одиночную камеру в КГБ Ярославля.
Родителям посоветовали отречься от сына, когда они отказались, отца сняли с должности руководителя предприятия, мать — с поста директора школы.
1957
После семи месяцев следствия, которое Лазарянц провел в двух психиатрических больницах и нескольких тюрьмах, суд приговорил его к трем годам лагерей, которые полностью отбыл в Дубравлаге (Мордовия).
10 НОЯБРЯ 1959
Освободился.
1991
Реабилитирован.
Работал геодезистом, занимался правозащитной работой в историко-просветительском обществе «Мемориал».
Живет в Ростове.
Венгрия… Венгрия далеко… Что мне Венгрия? Это повод. Я просто хотел попасть в тюрьму. Причем не в любую, а в политическую.
Мне было 17 лет. Не хочется надумывать… обычный мальчишка бегал. Идеалист, конечно, в то время можно было быть только идеалистом. Смерть Сталина, XX съезд, разоблачения посыпались… Тут недалеко до антисоветчины.
А вообще я чувствовал, что мне надо в тюрьму. 1956 год, массовая реабилитация… Я много, десяток точно, знал тех, кто освободился. Они все были интеллигенты — в мое время таких уже не водилось. Они все подавали даме ручку, уступали место в транспорте, разговаривали грамотно, не матерились. Денег у них не было, зато взаимовыручка работала. Относились к ним все очень хорошо. Очень.
У меня была учительница Эдит Леонгардовна Бредрих, бывшая баронесса, она отсидела 10 лет. Я к ней пришел учить немецкий язык. Но языком мы занимались только один раз, а потом напропалую болтали. Про лагеря, камеры, про то, как над зэками издевались.
Они вызывали абсолютное уважение и желание быть, как они. Поэтому и лагерь для меня стал чем-то таким… желанным.
120 шагов
По площади я прошел ровно 120 шагов. Пришел на митинг 7 ноября, перед трибуной, где все сидят, развернул плакат «Требуем вывода советских войск из Венгрии!», прошел вдоль здания — и в конце него меня взяли. Подхватили на руки, завели за трибуну и там арестовали. Не били. Вообще когда арестовывают — не бьют. Меня несколько раз арестовывали — и каждый раз на руках носили.
Виталий Лазарянц в лагере. Потьма, 1958
По дороге на митинг я написал своей подруге Эллочке записку: «Тюрьма — школа, мне нужны знания, а не оценка их». Попросил до завтра не открывать, потому что знал, что завтра меня арестуют. А когда меня арестовали, стали искать сообщников — я разве один такое могу? И вот собрались всякие полковники и показывают мне эту записку. Я говорю: «А как это у вас оказалось?» — смешной такой, наивный был. Оказалось, мать Эллочки принесла записку в КГБ. Я говорю:
— Почему вы читаете? Это же моя записка!
— Но это, — говорят, — не твои слова.
— Действительно, не мои, — говорю. — А мы в школе изучали Горького, «Мать», — Павел Власов так сказал.
И тут все эти полковники схватили ручки и хором рявкнули: «Адрес!»
Приговор — три года — я встретил спокойно. Я рассчитывал, что посадят меня на семь лет, поэтому обрадоваться никак не мог.
Все лагерные ужасы я на себе не испытал. Вокруг были хорошие люди, мы были очень дружны. Весело, молодость… Голода в наше время уже не было. Голоднее всего было снаружи, в Мордовии. Поэтому охранника можно было за одну селёдину подкупить.
Иногда меня били. Когда в изолятор вели, например. Ты пытаешься смотаться от конвоира в зону, набрать сахар, курево. Тебя ловят. В этот момент могут побить. А когда приведут в изолятор, надо исхитриться отправить в соседнюю камеру то, что принес. Как только зашел — бежишь. Кричишь: «Борис, ты в какой?» — это мой друг был. «В шестой!» Ты бежишь в шестую и через кормушку толкаешь все, что нашел. К этому времени надзиратель тебя догоняет и бьет. Не смертельно, конечно — они боялись, что могут получить отпор. Отпора я не припомню, но мстить охранникам могли. И зарезать могли. К тому же времена были такие… Неизвестно, какая власть. Помню, повезли нас в лес на лесозаготовки. Мы несем с собой колышки, сами себя огораживаем, начинаем пилить. И смотрим: конвоир один валенки снял, портянки снял, повесил сушить… Мы говорим: «Ты что, вон проверяющий идет». Он: «Да ладно, плевать. Брата у меня посадили. Может, в этот лагерь попадет. Что я, охранять буду? Ухожу…»
Хороших охранников я не знаю. Когда я сидел, конвоиры еще говорили: «Пост по охране врагов народа сдан», «пост по охране врагов народа принят». И фашистами нас еще называли…
Зато плохих охранников я видел, знаю. Агеев, например, — в конце концов он стал майором, а начинал с лейтенанта. Косоротый. Настырный. Однажды сбежали несколько человек из зоны, на рывок пошли. Одного Агеев догнал. Человек лег и говорит: «Я сдаюсь, не стреляй». «А как же мне остальных ловить?» — говорит Агеев. И выстрелил ему в глаз. Да… Человек жив остался: без полчерепа, без глаза…
Агеев вообще садист был. Знает, что меня приговорили к карцеру. Подходит: «Давай, ты беги. Запятнаю тебя — пойдешь в изолятор добровольно, не сопротивляясь». Я соглашался, мы бегали по зоне… Иногда двоих-троих зэков соберет: «Ну, разбегайтесь, а я буду догонять».
Как-то сидим — Агеев проходит. Мы: «Майор, подойди сюда. Что ты делал на крыше кочегарки в пять часов утра?»
«А мне все нужно знать, — говорит. — Вы думаете, я о таком-то не знаю, что он собирается убежать, планер строит на чердаке? — А тот правда хотел через забор зоны перелететь. — Только не полетит его планер. В день побега я даже не пойду смотреть». И точно! Спикировал он на планере с крыши — и в больницу.
«Не понравился мне Спиноза»
Главный урок лагеря… Человечность, наверное. Потом… друзья. Вера… В лагере она не нужна, но она здесь поддерживает — снаружи, в этой жизни.
Я был нормальным советским учеником, со всяким этим материализмом… Но я интересовался книгами и где-то в Костроме на барахолке нашел книжечку «Бахаи» — это секта такая.
Почитал-почитал, не дочитал, отдал кому-то. Когда меня арестовали, этот кто-то принес книжку в КГБ, и она всплыла на следствии: «распространение религии». Ну я решил, если меня в этом обвиняют, надо познакомиться. Два дня в тюрьме эту книжку читал — и с этого началось увлечение религией.
В лагере я увидел, что наиболее сплоченная среда — это католики. Я подошел к их священнику, сказал, что хотел познакомиться. Он стал читать мне историю от начала до наших времен, а потом в католичество меня крестил.
Жалел ли я, что сел? Нет, ни разу. Ни одного дня. И в изоляторах, и повсюду… Каждый день лагеря благословенный. Такое обилие интересных людей… Разговоры. Чтение. Я читал по 600 страниц в день! В основном в чемоданах у заключенных были книги. На этапе один армянин шел-шел — и бросил свой чемодан. Я поднимаю — а там двухтомник Бенедикта Спинозы. Ох, как я обрадовался! Но потом и сам его бросил. Не понравился мне Спиноза.
Выходить из лагеря я не торопился, меня и продержали больше, чем три года. Срок кончился 7 ноября, а меня в наручники — и в изолятор. Выпустили только десятого. Сказали: праздник, все закрыто, вы не сможете получить документы, будете шататься… Наверное, боялись, что я снова с плакатом на демонстрацию пойду.
Возвращение из лагеря было очень простое. Я понимал, что теперь надо подготовить побег за границу. Пошел пешком по Кольскому полуострову к финской границе. Меня изловили, я наврал, что просто заблудился. Садиться снова я не хотел. Больше не хотел этой школы. Выучился уже.
От КГБ курировал меня полковник Кузинец Павел Дементьевич. Ну, как курировал? Первый раз, когда меня вывезли из лагеря, посадили в машину и повезли к нему, он принял меня на военном кладбище. Было… снега не было, листья, он со мной гулял по аллее и говорил о жизни. Уму-разуму учил. Я пропускал мимо ушей.
Потом вызывал не меньше раза в месяц, расспрашивал, как я живу, не нуждаюсь ли в чем, какие у меня друзья, кто что говорит. Ненависти к нему у меня не было, только удивление. Однажды вызвал: «Вот дошло до меня, что вы анекдот рассказываете про Чапаева. Вы знаете, что это герой Гражданской войны? Вы подрываете его авторитет!» Я посмеялся, конечно. А он всерьез гнет: «Не надо таких анекдотов рассказывать. Можете их слушать, хотя, если услышите, лучше прийти, рассказать нам…»
Следил он за мной до 75-го. А после уж я — за его могилой. Его недалеко от моего отца похоронили. Я долго поливал на его могиле цветочки, помогал его жене…
АВОСЬКА ИЗ МОРДОВИИ
«Авоськи мы плели на рабочей зоне. Работа была легкая, голода не было, лагерные ужасы я на себе не испытал. Вокруг были хорошие люди, мы были очень дружны. Весело, молодость… Такое обилие интересных людей…».
Читать бесплатно другие книги:
