Конфиденциально. Ближний Восток на сцене и за кулисами Примаков Евгений

Результаты Шестидневной войны рассматривались Вашингтоном далеко не однолинейно. Война в 1967 году создала на Ближнем Востоке принципиально новую ситуацию. Израиль оккупировал не только египетские и сирийские территории, но также и значительную часть Иордании — государства, близкого к США. Симпатии к Египту, Сирии, Иордании проявили все арабские страны. В их числе находились государства с консервативными режимами, на которые США делали ставку в своей антинасеровской политике. На Ближнем Востоке произошел беспрецедентный рост антиамериканизма. Несомненный выигрыш Израиля в войне против Египта и Сирии не компенсировал для Соединенных Штатов их политические потери в арабском мире в целом. Многие американские политологи не без причины исходили из того, что без изменения американской линии в отношении арабского мира могут возникнуть угрозы для Запада в нефтяной области.

Дискуссия в США вокруг ближневосточного курса

На рубеже 60—70-х годов в США в конгрессе, прессе, на конференциях и симпозиумах велась дискуссия по поводу того, в каких направлениях следует искать новые подходы к ближневосточной ситуации. «Раздающиеся подчас утверждения, что, поддерживая вооруженный до зубов Израиль, Соединенные Штаты в состоянии каким-то образом воспрепятствовать укреплению и даже способствовать размыву советских позиций в близких к его границам странах, не имеют под собой никаких оснований», — заявил в ходе слушаний в конгрессе бывший американский посол в Египте, директор Института Ближнего и Среднего Востока Колумбийского университета Дж. Бадо[19]. А профессор Принстонского университета М. Бернстейн подчеркнул на тех же слушаниях, что Соединенным Штатам нужно избегать таких мер на Ближнем Востоке, которые могут «поставить под угрозу нефть и другие материальные интересы США»[20].

Суть дискуссии заключалась не в спорах по поводу того, продолжать или не продолжать поддержку Израиля и консервативных арабских режимов. По этим вопросам в основном существовало единое мнение: продолжать. Но многие авторитетные представители американских политических и научных кругов, бизнеса при этом подчеркивали, что такая поддержка не должна мешать расширению американской опорной базы на Ближнем Востоке за счет изменения однозначной враждебности США к националистическим режимам. При этом некоторые имели в виду вероятную перспективу эволюции этих режимов, их уже проявившуюся на грани 70-х годов неудовлетворенность «ограниченной помощью» со стороны Советского Союза.

Дискуссии получили новый импульс после того, как в ноябре 1968 года президентские выборы в США выиграл Ричард Никсон. Так называемая доктрина Никсона характеризовалась необходимостью сблизить американские возможности с некоторыми реальностями международной жизни. Сопоставление американской позиции в отношении Ближнего Востока с ситуацией в этом регионе породило две противоположные точки зрения, о которых писал в то время X. Сондерс. Одни, отмечал он, считают, что сила позиций США в районе зависит от их способности поддержать дружественные режимы, «не дать им упасть» и с этой целью их подпирать. Другие — что нужно поддерживать «силы обновления», искать с ними контакты, иными словами, делать ставку и на националистические режимы. Одни считают, что первоочередной задачей является установление «стратегического консенсуса» с дружественными США государствами на Ближнем Востоке и приоритетное значение имеет подготовка района для «противоборства» с СССР — через это, дескать, можно приблизить решение ближневосточного конфликта. Другие — что нужно попытаться урегулировать этот конфликт и через это сохранить и усилить американские позиции. Одни считают, что США должны безоговорочно поддерживать Израиль, а любые попытки давления на него с целью компромисса с палестинцами могут ослабить Израиль как форпост американского влияния, да и собственно американские позиции. Другие — что лишь через решение палестинской проблемы можно ослабить антиамериканские силы и обезопасить поставки нефти из района. Одни считают, что нельзя поддаваться «шантажу со стороны нефтедобывающих стран», «как это сделала Западная Европа», а следует продолжать жесткий в отношении этих стран курс. Другие — что «свободный мир» полностью зависим от поставок ближневосточной нефти и нужно исходить из этого, принимая «компромиссные решения»[21].

Хал Сондерс, безусловно, принадлежал к «другим». С ним я сблизился в то время, когда мы оба участвовали в Дартмутских встречах[22] — он с американской стороны, а я — с советской возглавляли группу по ближневосточным проблемам. Эта группа очень активно действовала, когда у СССР и США еще были ограничены контакты по официальной линии. Хал тогда был бывшим заместителем Государственного секретаря США, а я еще не был лицом официальным, работал в Институте мировой экономики и международных отношений. Но наши «личные» позиции отнюдь не мешали пониманию, что о результатах обсуждений, о возможности сближения подходов двух сверхдержав в интересах стабилизации и установления мира на Ближнем Востоке информировались руководящие органы и СССР, и США.

X. Сондерс дал высокую оценку нашей активности в своей печатной работе о Дартмутских встречах. Я могу присоединиться к его оценке, особенно относящейся к нашей ближневосточной группе. Хотел бы также добавить: у меня не только с Халом Сондерсом, но и с Биллом Полком, Биллом Квандтом, Эдуардом Джареджаном было много общего в подходе к ближневосточной действительности. Я назвал лишь тех, кто был в прошлом или в то время, когда общался с ними, сотрудником Госдепартамента или Национального совета обороны США. Но встречи происходили и с другими американцами — учеными, экспертами, журналистами, которые отлично понимали смысл происходившего в этом бурлящем регионе, разбирались в деталях, не всегда соглашались с теми, кто подменял отсутствие знаний и опыта односторонней антисоветской ориентацией. Так что не следует всех, кто влиял или пытался влиять на выработку ближневосточной политики США, окрашивать в один цвет.

«Мы уделяем чрезмерное внимание советской военной угрозе, реальность которой не доказана, а величайшие угрозы нашей безопасности остаются теми же, что и раньше: созданная нами самими зависимость от арабской нефти и наше вовлечение в полностью нестабильные арабо-израильские отношения. Не забываем ли мы, что ни то ни другое не поддается исправлению военной силой и ни в том ни в другом случае Советский Союз не является главным фактором?» Этот вопрос на страницах «Нью-Йорк таймс» задал Дж. Кеннан. И он не был одинок в постановке таких вопросов.

Бывший представитель США в ООН Ч. Йост посчитал объяснения Кеннана «убедительными». Ч. Йост был эрудированным, широкомыслящим дипломатом-политиком. Мне пришлось не раз встречаться и беседовать с ним. Его отличало глубокое знание ближневосточных проблем, независимое, незапрограммированное мышление, деликатность, стремление разобраться в аргументах собеседника. Он понимал и высказывался совершенно определенно на тему о том, что без решения палестинской проблемы не может быть урегулирования на Ближнем Востоке, а достичь этого можно только через создание палестинского государства.

Акцент на экономику

При Никсоне началась корректировка американского ближневосточного курса. Не предполагалась стратегическая переориентация, отказ от ранее намеченных целей, но в ближневосточную политику США были внесены некоторые новые моменты. Они касались отношений с радикальными арабскими режимами. Хотя по этому поводу в американском руководстве существовали разногласия, а Израиль и самостоятельно, и через своих лоббистов в США оказывал сильное сопротивление, линия на обновление подходов США получила развитие. Не в последнюю очередь на том этапе так произошло и потому, что Никсон, уделив главное внимание положению во Вьетнаме, где создалась тяжелейшая для американцев ситуация, был готов снизить накал страстей на Ближнем Востоке и, более того, по словам Г. Киссинджера, использовать Ближний Восток как рычаг для решения проблем во Вьетнаме в плане «какой-то сделки с Советским Союзом»[23]. Сделка не состоялась, но президент Никсон и особенно его помощник по вопросам национальной безопасности Г. Киссинджер со временем преуспели, даже с использованием октябрьской войны 1973 года, в вовлечении Египта в процесс подготовки сепаратного мирного договора с Израилем. Но об этом далее.

Все более выпячивалась экономическая сторона американского ближневосточного курса, все больший акцент делался на ее использование.

У. Квандт во время одной из состоявшихся у нас в начале 70-х годов бесед привел такой пример: несмотря на то что Алжир в 1967 году разорвал дипломатические отношения с США, еще раньше провозгласил социалистический выбор, несмотря, наконец, на громогласные антиимпериалистические заявления его лидеров, Соединенные Штаты установили с Алжиром хорошие отношения, базирующиеся на экономическом сотрудничестве.

Характерна и спокойная реакция Вашингтона на переворот в Ливии, свергнувший монархию и установивший республиканский режим во главе с М. Каддафи. На протяжении 70-х годов большее развитие, чем при монархии, получили экономические связи США с Ливией, особенно в нефтяной области. И этому не помешал внешнеполитический курс Ливии, добившейся ликвидации американских и английских военных баз на своей территории, в том числе самой крупной на Ближнем Востоке военно-воздушной базы США Уиллус-Филд.

В 70-х годах Соединенные Штаты преуспели в сочетании, казалось бы, диаметрально противоположных проявлений политики в отношении Ливии. Крайне натянутые политические отношения, постоянные вторжения самолетов ВВС США в ливийское воздушное пространство, регулярные маневры ВМС США вблизи берегов Ливии, в том числе в водах залива Садра, который Ливия считает своим, и в то же время эта страна к концу 70-х годов превратилась в третьего импортера нефти в США. В Ливии действовало более 50 различных американских компаний, главным образом в нефтедобыче, разведке нефти, постоянно находилось от двух до двух с половиной тысяч американских граждан.

В начале 70-х годов США осуществили подходы и к Ираку, и к Сирии. Эти подходы не приводили к улучшению отношений с Соединенными Штатами, но попытки со стороны США добиться этой цели имели место.

Многообещающие контакты с Садатом

Но главным объектом политики США на Ближнем Востоке оставался Египет. Через недолгое время после смерти Насера американские руководители начали искать подходы к Анвару Садату, надеясь, что им удастся поставить его под свой контроль. Принципиально облегчал проведение американской линии в Египте фактический государственный переворот, осуществленный Садатом 13 мая 1971 года, когда было отстранено от власти все окружение умершего президента.

На первых порах США действовали конфиденциально через Саудовскую Аравию, видимо опасаясь, что непосредственный контакт может быть контрпродуктивным в то время, когда Садат хотел создать иллюзию продолжения курса своего предшественника и особенно стремился к тому, чтобы в этом не разуверился Советский Союз. В тот период Садат еще нуждался в поставках советского вооружения, он еще не включился в «игру», которая впоследствии привела его к сепаратному договору с Израилем при прямом участии в этом Соединенных Штатов.

В первой половине ноября 1970 года Каир для встречи с Садатом посетил руководитель разведки Саудовской Аравии Камель Адхам — доверенное лицо саудовского короля Фейсала. Адхам сказал президенту, что американцев весьма тревожит присутствие русских в Египте. Садат понял, что США практически выдвигают условия для улучшения отношений с Египтом, и без колебаний ответил Адхаму о своей готовности прекратить «советское присутствие» в Египте, но как только осуществится первая фаза отвода израильских войск с Синая. Садат запросил цену, но очень невысокую, за то, чтобы сделать такой болезненный для Египта шаг навстречу американцам, — только первую фазу отвода войск Израиля. Он не мог не понимать, что такой отвод, без чего невозможно было бы открыть Суэцкий канал, отнюдь не противоречит интересам и самих США. Камель Адхам спросил Садата, может ли он передать все это американцам, Садат ответил утвердительно. Таков был первый сигнал, который получили США от нового президента Египта[24].

Кое-что Государственный департамент и Совет национальной безопасности США могли почерпнуть и из анализа публичных выступлений Садата. Его речи и интервью пестрели фразами «о продолжении линии Насера», «о благодарности в адрес Советского Союза», «о долге защищать интересы всей арабской нации» и так далее и тому подобное. Однако уже в этих первых заявлениях присутствовали нотки, свидетельствующие о готовности Садата к «игре» с США.

Так, в интервью У. Кронкайту, которое было передано по американскому телевидению 7–8 января 1971 года, Садат, подчеркнув, что он «полностью предрасположен к мирному урегулированию», добавил: «Я не завишу ни от каких советских гарантий» и «Наша политика делается в Каире нами и никогда — другими странами». И наконец, настоящим «сигналом» для американцев было выдвинутое Садатом 4 февраля 1971 года предложение об открытии Суэцкого канала в условиях «прекращения враждебности» и некоторого отвода израильских войск к востоку от канала. Самое главное, что, предложив такую развязку, Садат вообще обошел вопрос о судьбе всех остальных арабских территорий, захваченных в 1967 году.

Все, вместе взятое, — оценка личности Садата, анализ его первых выступлений, информация из саудовских источников — определило решение США запустить пробный шар: Государственному секретарю Роджерсу было поручено встретиться с египетским министром иностранных дел Махмудом Риядом. Удовлетворенный этим разговором, Роджерс в начале мая 1971 года прибыл в Каир для встречи теперь уже с самим Садатом.

Есть основания считать, что ни Никсон, ни Киссинджер, ни Госдепартамент во главе с Роджерсом не ожидали, что уже эта первая встреча с новым египетским президентом станет такой продуктивной для Соединенных Штатов. Во время беседы Садат, вдруг переключившись на другую тему, без всяких обиняков спросил Роджерса, почему тот не поднимает вопроса «о советском присутствии в Египте». Зная через К. Адхама о настроениях нового президента Египта, госсекретарь США обретал уникальную возможность получить подтверждение информации руководителя саудовской разведки от самого Садата, причем не прилагая к этому никаких усилий. Садат повторил Роджерсу, что после первого этапа отвода израильских войск от Суэцкого канала советские специалисты покинут Египет.

Между тем США в тот момент еще не верили Садату. Особенно после того, как он предоставил право советским военным кораблям заходить в некоторые египетские порты. Садат, правда, в конфиденциальном послании Никсону просил не возражать против этого, но американская разведка доносила, что египетский президент, даже разворачиваясь в сторону США, все еще проводит просоветскую политику.

4 февраля 1971 года, то есть именно в тот день, когда Садат объявил о своем намерении в одностороннем порядке открыть Суэцкий канал, он направил послание советскому руководству, в котором говорилось о необходимости дать отпор «бесчестному союзу врагов прогресса, свободы и мира». Послание было передано через хорошо известного в СССР соратника Насера Шарави Гомаа. Для пущей убедительности в том, что он, Садат, не отступает от насеровской линии, Гомаа был представлен в послании в качестве его личного друга и коллеги, к которому он испытывает полное доверие. Через три месяца этот друг и коллега был посажен Садатом в тюрьму.

Но даже после того, как все близкое насеровское окружение оказалось в заключении, Вашингтон все еще держал паузу, не идя на радикальное сближение с Садатом. Колебания Вашингтона усугубляла позиция Израиля, да и сам президент Никсон, ломающий голову над тем, как выйти из вьетнамского тупика, не был заинтересован в тот момент вводить в американо-советские отношения такой раздражитель, как откровенный флирт США с «преемником» Насера.

Садат начал испытывать опасения, что его сигналы, направленные американцам, не срабатывают, — ведь он очень многое поставил на карту.

Еще до ареста соратников Насера А. Сабри, Ш. Гомаа, С. Шарафа и других Садат в своем послании советскому руководству в дни работы XXIV съезда КПСС предложил подписать договор о сотрудничестве между двумя странами с целью укрепить советско-египетские отношения. После ареста этих просоветски настроенных деятелей Садат, опасаясь полного провала своей политики, подписал этот договор, как он считал, обезопасив себя со стороны СССР. Одновременно он довел до американцев, что этот договор не только не означает отказа от стремления сблизиться с Соединенными Штатами, но даже поможет этому, создав своеобразную ширму для его маневра. Но США продолжали держать паузу. В таких условиях Садат в 1971 году нанес еще один визит в Москву. Все было как в «добрые времена». «Я всегда говорю своему народу, — заявил Садат во время переговоров в Москве, — что вы стояли рядом с нами как искренние друзья в часы невзгод. Я считаю, что цель империалистических держав — вбить клин между нами и Советским Союзом. Это на пользу лишь Америке и сионизму».

К большому сожалению, в Кремле верили таким словам. Мне говорил резидент нашей внешней разведки в Каире Вадим Кирпиченко — мой друг еще по Московскому институту востоковедения, в котором мы оба учились (дружба наша укрепилась в то время, когда я возглавлял СВР, а генерал Кирпиченко помогал мне освоить новые обязанности), — что он докладывал в Центр о стремлении Садата переориентировать свою политику. Но трудно, если вообще возможно, было в то время пробить любыми аргументами и даже фактами стену, которую возвели лица, подписавшие договор с Садатом, — очень сильный в то время председатель Президиума Верховного Совета СССР Подгорный, которого сопровождали в Каир и участвовали в подписании договора министр иностранных дел Громыко и секретарь ЦК КПСС Пономарев. Этих двоих людей, отвечающих за внешнюю политику страны, Подгорный специально «приобщил» к документу, который был представлен в Политбюро как достижение, обеспечивающее преемственность курса Насера в Египте. Такой линии подыгрывал и советский посол в Каире В.М. Виноградов.

Мое сообщение в Москву — не все довольны

Однако в руководстве СССР были и те, кто начинал сомневаться в этом. В первых числах июня 1971 года меня попросил срочно зайти к себе Л.М. Замятин — генеральный директор ТАСС, который сказал: «Я был на заседании Секретариата ЦК, на котором секретарь ЦК Демичев спросил, почему нет информации от Примакова по Египту (в то время я уже перешел на работу из газеты „Правда“ в Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук. — Е. П.). Мне поручено направить тебя на месяц на Ближний Восток в качестве специального корреспондента ТАСС. Согласен?» — задал мне риторический вопрос Замятин.

Незамедлительно вылетел в Каир, где состоялось много встреч с моими хорошими знакомыми по пятилетнему пребыванию в Египте в качестве собственного корреспондента «Правды». Из бесед с исполняющим в то время обязанности руководителя еще не распущенного Арабского социалистического союза бывшим премьер-министром Азизом Сидки (в его кабинете висели два портрета — Насера и Садата, а в приемной уже один портрет — Садата), государственным министром Зайятом, политическими деятелями Халедом Мохиэддином, Ахмедом Хамрушем, Фуадом Мурси, журналистами, политическими обозревателями ведущих каирских газет Мухаммедом Ода, Филиппом Галябом, Мухаммедом Саидом Ахмедом, Адилем Хусейном, официальным представителем правительства ОАР Тахсином Баширом и другими сложилось определенное представление о тех процессах, которые получили развитие в Египте после смерти Насера.

Об этих представлениях я доложил в Москву шифротелеграммами не из Каира, а из Бейрута. Почему — расскажу позже. А сейчас хотел бы подробнее осветить мою встречу в Каире 12 июня с американским журналистом, корреспондентом «Нью-Йорк таймс» Р. Андерсоном. Я знал его историю пребывания в Москве, где он тоже представлял «Нью-Йорк таймс». Андерсон влюбился в студентку МГИМО и после дикого скандала — в те годы такие браки с иностранцами, мягко говоря, не поощряли — все-таки женился на ней, но был вынужден в результате этого покинуть Советский Союз. Не знаю, сразу или нет, но его жене разрешили выезд, однако въезд в СССР, как она поняла, ей был закрыт. А престарелые ее родственники находились в Куйбышеве (ныне — Самара), и ее муж хотел хоть каким-то образом пробить этот запрет и устроить жене поездку к родным. Пишу об этом подробно, так как думаю, что откровенная беседа со мной по инициативе Андерсона могла быть связана с его стремлением организовать поездку жене.

Через моего друга, к сожалению ныне покойного, Виктора Кудрявцева, который в Каире заведовал корпунктом Советского радио и телевидения, Андерсон передал мне приглашение пообедать с ним. Поехали вместе с Виктором в тихий каирский ресторанчик на окраине города. Там за обедом Андерсон рассказал о разговоре, который состоялся буквально за несколько дней до нашей встречи у Садата с уезжающим в Вашингтон американским представителем Бергусом (он представлял интересы США в Каире после того, как Египет разорвал дипломатические отношения с Соединенными Штатами во время Шестидневной войны).

Садат, рассказал Андерсон, просил Бергуса передать президенту Никсону, что все его договоренности с Роджерсом о том, чтобы прекратить пребывание русских в Египте, остаются в силе. «Не обращайте внимания на мои некоторые заявления — они носят вынужденный характер. А основное решение я уже принял».

Это была очень важная информация, и я с ней сразу же направился к послу В.М. Виноградову. Я рассказал ему в присутствии В.А. Кирпиченко о разговоре с Андерсоном и о других впечатлениях от множества бесед. Посол не мог даже сдержаться.

— Вы приехали на несколько дней и делаете сногсшибательные выводы, — нервно сказал он, — а я, можно считать, на неделе пять раз встречаюсь с Садатом и, поверьте, лучше вас знаю обстановку.

— У вас есть указание из Москвы допустить меня к шифропереписке, я сообщу обо всем в Центр, а вы можете добавить, что написанное мной — сплошная фальсификация. — 5 Я тоже начинал выходить из себя.

— Я не пошлю ваших телеграмм, так как не хочу дезинформировать руководство.

На этом разговор закончился, и я решил полететь в Бейрут, где предполагал побывать еще раньше, и направить телеграммы оттуда.

В шифротелеграммы помимо разговора с Андерсоном было включено мое видение обстановки в ОАР (тогда еще Египет официально сохранял это название). Тезисно оно выглядело так:

— В Египте наблюдается сдвиг вправо. Есть основания считать, что готовящийся процесс против арестованных лиц из ближайшего окружения Насера будет использован против насеровского наследия в целом. Отстраненная группа представляла собой разновидность соединения мелкобуржуазной идеологии с социализмом. Оставшаяся у власти группа представляет интересы египетской буржуазии. Это не «старая» буржуазия, собственность которой была экспроприирована или ограничена при Насере, а «новая», усилившаяся уже при Насере в связи с курсом на развитие госсектора, но тогда не имевшая прямого выхода во власть. Происшедшие после 15 мая перемены много сложнее, чем просто смена лиц в руководстве.

— Резко усилилась деятельность реакционных исламских кругов. На обсуждениях проекта новой конституции ОАР стали все громче раздаваться требования «привести все, что делалось и будет делаться, в соответствие с исламом». Вице-президент Хусейн Шафеи объяснил все происходящее тем, что это было предопределено еще Кораном.

— Арест или смещение группы руководящих деятелей в Арабском социалистическом союзе (АСС), сопровождаемые роспуском секретной организации «Авангард социалистов», составлявшей ядро АСС, радикальным образом меняет политическую обстановку. После 1967 года АСС практически бездействовал, но руководящее ядро все-таки скрепляло шестимиллионный Арабский социалистический союз и сохраняло его в качестве одного из «центров силы» в ОАР. Новое временное руководство АСС сверху донизу комплектуется, за редким исключением, из консервативных элементов. Ликвидированы по личному требованию Садата организации АСС численностью до 200 человек — они были главным образом в рабочих коллективах.

— Выступление армии в качестве единого целого маловероятно, особенно после ликвидации группы Амера, через которую руководящий состав египетской армии влиял на политику. Но не исключены возможности выступлений отдельных правых армейских групп с целью если не захвата власти, то завоевания позиции для дальнейшего изменения соотношений сил в стране.

— Выступление Садата 11 июня, в котором прослеживалась линия на сопротивление реакции и продолжение социальных преобразований в ОАР, подготовленное Хейкалом, показывает, что те, кто пытается его «направить», стремятся сохранить нового президента на центристских позициях. Но Садат — это не Насер, из него сделать Насера невозможно. Обстановка в ОАР становится другой.

Три мои шифротелеграммы, направленные из Бейрута, пошли по «большой разметке» — всем членам и кандидатам в члены Политбюро, секретарям ЦК, а в МИДе — А.А. Громыко и его первому заместителю В.В. Кузнецову. По приезде в Москву Замятин предложил мне написать большую, обобщающую все мои впечатления статью в так называемую «нулевку», содержащую закрытые материалы, которую ТАСС рассылал по очень небольшому списку руководящих работников СССР. Я подготовил этот материал, главной идеей которого стало: при всем положительном значении договора, подписанного нами с Садатом, он не может быть панацеей от невыгодных, противоречащих интересам СССР сдвигов во внутреннем положении Египта и перемен в его внешнеполитической ориентации.

После того как «нулевка» вышла в свет, мне позвонил Евгений Самотейкин — референт Л.И. Брежнева, и сказал, что Генеральный секретарь заинтересовался этим материалом и даже взял его домой — подробнее с ним ознакомиться. Я, естественно, был этим вдохновлен. Однако через два дня опять последовал звонок Самотейкина, который лаконично произнес: «Я тебя спас». Оказывается, Подгорный устроил скандал, потребовав отозвать «нулевку», что ТАСС и сделал. «Нулевка» была разослана по большему числу адресов, чем мои шифротелеграммы, да и получилось так, что в ней я ставил вопрос острее. Подгорный не успокоился на этом. Просматривая подготовленные заранее списки членов ЦК КПСС, которые подлежали избранию на очередном съезде, он вычеркнул фамилию Замятина — тот стал лишь членом Ревизионной комиссии ЦК.

А через полгода после моих сообщений из Каира, которые вызвали бурю гнева Подгорного, сам Садат открыто, в интервью А. де Борчгрейву, опубликованному в журнале «Ньюсуик», изложил без всяких обиняков свою позицию. Касаясь беседы с главой египетского отделения Госдепартамента США М. Стернером, находившимся в Каире в июле, Садат сказал в этом интервью: «Никсон хотел знать, изменил ли Договор о дружбе и сотрудничестве между Египтом и СССР каким-то образом нашу позицию, как она была сформулирована в моей последней беседе с Роджерсом. Нет — ответил я». По словам Садата, второй вопрос Никсона «заключался в том, по-прежнему ли я обещаю восстановить дипломатические отношения с Соединенными Штатами после первого этапа отвода израильских войск. Да — ответил я. Третий вопрос: по-прежнему ли я намерен отправить советский военный персонал домой после первого этапа отвода израильских войск. Я сказал — да»[25].

В «игру» вступает Киссинджер

Между тем в США происходил фактический переход ответственности за разработку и осуществление ближневосточной политики от Роджерса к Киссинджеру. Такой переход сопровождался отказом Вашингтона от самой идеи всеобъемлющего урегулирования на Ближнем Востоке. «В декабре 1971 года, — пишет Киссинджер, — Никсон совершил шаг, с которого начался мой оперативный контроль над ближневосточной дипломатией». Что это был за шаг? В декабре премьер-министр Израиля Голда Меир нанесла визит президенту Никсону. «Оба лидера пришли к взаимопониманию по решающим вопросам стратегии и тактики: поиск путей к широкому урегулированию предполагалось на время приостановить… Вместо этого нужно было вновь приложить усилия, направленные на заключение временного соглашения с Египтом» [26].

В это время и США, и Садата, по-видимому, перестал удовлетворять канал связи через саудовцев. Была открыта прямая связь между разведками двух стран, которая использовалась Белым домом в обход Госдепартамента, а Садатом — в обход египетского Министерства иностранных дел. Это было вызвано далеко не техническими соображениями. Министр иностранных дел Махмуд Рияд настаивал на том, чтобы связать открытие Суэцкого канала с конкретным продвижением ко всеобщему урегулированию. Госсекретарь США тоже слыл сторонником общего урегулирования. Оба в результате оказались вне процесса урегулирования.

Уже в начале 1972 года Садат информировал американцев о согласии на их интерпретацию так называемого частичного соглашения. Сведения об этом тоже можно почерпнуть из мемуаров Киссинджера. Касаясь пропагандистской версии Садата, будто тот отвергает принцип частичного урегулирования — на эту тему Садат распространялся и во время своих визитов в Москву, и при беседах с советскими руководителями в Каире, — Киссинджер пишет в мемуарах: «Нам-то было виднее»[27].

Возможно, даже вероятно, что на первых парах Садат все еще считал частичное соглашение шагом к дальнейшим договоренностям Израиля с другими арабскими странами и с палестинцами. Но факт остается фактом: уже на грани 1971–1972 годов Садат внутренне отказался от жесткой привязки идеи египетско-израильского частичного соглашения к всеобъемлющему урегулированию ближневосточного конфликта.

Вскоре за открытием секретного канала связи между Садатом и Киссинджером последовало решение египетского президента прекратить миссию советских военных советников в Египте. Он настолько был охвачен этой идеей, что даже не вступил в политический торг с США, чтобы получить за свое решение сполна от американцев. А Киссинджер ждал, судя по его воспоминаниям, что Садат выдвинет определенные условия и в чем-то придется пойти ему навстречу.

Включение Садата в «игру» с Соединенными Штатами имело свою логику. Он наверняка считал, что США при его отходе от СССР могут поставить на один уровень свои отношения с Каиром и Тель-Авивом, понимая, какую важную роль играет Египет в арабском мире. Он искренне возмущался, сталкиваясь с позицией США, которые однозначно сохраняли свои приоритетные отношения с Израилем, но при этом продолжал надеяться…

После того как американцы не приняли предложения Садата о его встрече с Никсоном, состоялась договоренность о поездке в США советника по национальной безопасности президента Египта Хафеза Исмаила. В феврале 1973 года он вылетел в Вашингтон. Его визит включал в себя посещение Белого дома и беседу с президентом Никсоном. Киссинджер в Белом доме появился в это время лишь на несколько минут, чтобы не создавать впечатления, что он, а не Госдепартамент ведет ближневосточную проблему. Но сугубо секретно Киссинджер трижды встречался с Исмаилом, проводил с ним многочасовые переговоры в доме президента компании «Пепси-кола» Дональда Кендалла в Коннектикуте. Кендалл был личным другом Никсона, и это свидетельствовало о том, что президент одобрил деятельность Киссинджера в обход Госдепартамента, шефом которого в то время тот еще не был.

Через несколько лет мне довелось участвовать в Дартмутской встрече, которая на этот раз состоялась в Прибалтике, в Юрмале. В ней принимал участие и президент компании «Пепси-кола» Д. Кендалл. Во время поездки на экскурсию мы сидели рядом в автобусе, и я спросил Кендалла, правда ли, что в его доме состоялись тайные переговоры между советниками по вопросам национальной безопасности египетского и американского президентов.

«Откуда вам это известно?» — тревожно спросил Кендалл.

Я решил разыграть его и тянул с ответом. Но когда взгляды Кендалла в мою сторону стали выражать уже нескрываемое подозрение, я сказал, что вычитал все это из только что вышедшей книги Хейкала, подаренной мне автором. Мне показалось, что все самые сильные в английском языке выражения были употреблены президентом компании «Пепси-кола» в адрес египетского публициста, который первым вынес на публику некоторые моменты секретных египетско-американских отношений накануне войны 1973 года.

Пришедший на смену Никсону в 1974 году президент Форд не имел опыта в международных делах. Внешняя политика продолжала полностью контролироваться Г. Киссинджером. Конгресс не был доволен тем, что такая важная сфера деятельности государства сосредоточилась в руках одного человека. Критика возрастала и со стороны общественности, и в конце 1975 года на пост советника по национальной безопасности Форд назначил генерала Брента Скоукрофта. Но, как пишет Киссинджер в 1 мемуарах, это назначение нисколько не сократило его власть во внешней политике. У него со Скоукрофтом были давние хорошие отношения, которые не изменились, — Скоукрофт, помимо всего прочего, был заместителем Киссинджера, когда тот занимал должность советника по национальной безопасности. Так что Киссинджер продолжал доминировать в ближневосточной политике США, и его деятельность в этом направлении была посвящена подготовке Садата к заключению сепаратного договора с Израилем.

Но сначала об октябрьской войне 1973 года, которая сыграла особую роль в такой подготовке.

В Соединенных Штатах мало кто верил, что арабские страны смогут начать войну с Израилем, особенно после сокрушительного поражения в 1967 году. Вооруженные стычки — да. Артиллерийский и танковый обстрелы через Суэцкий канал израильских позиций — это тоже имело место. Но атака на «неприступную» линию Барлева, сооруженную Израилем вдоль оккупированного восточного берега канала, или тем более синхронные военные действия Египта и Сирии — форсирование Суэцкого канала и наступления на Голанских высотах? Никому в США это не приходило в голову.

Помню, как в мае 1973 года мы с академиком В.В. Журкиным, находясь в Нью-Йорке, были приглашены выступить в Совете по внешним отношениям — очень престижном внешнеполитическом клубе. На наших выступлениях, которые практически свелись к диалогу с аудиторией, присутствовали в основном американские эксперты, занимающиеся ближневосточными проблемами. В качестве одной из версий развития обстановки нами была названа инициативная с арабской стороны война против Израиля, включая применение нефтяного эмбарго. Самой резкой критике подверглась эта версия. Дама, объявив себя сотрудником Госдепартамента, сказала, что арабские страны хорошо понимают военное преимущество Израиля и к тому же не будут заинтересованы противопоставлять себе весь западный мир. Примерно с такой же оценкой выступили и другие участники обсуждения.

Должен сказать, что мы с Журкиным, естественно, не знали о готовящейся Египтом и Сирией военной операции, но по нашей логике ее не следовало исключать в условиях усиливающегося недовольства на «арабской улице» тем, что не предпринимаются решительные шаги по освобождению территорий, оккупированных в 1967 году. В дальнейшем, когда война разразилась чуть ли не по описанному нами сценарию, у нас с Журкиным возникли визовые трудности. Первым сигналом стала ситуация в 1976 году, когда нам отказали в продлении визы для участия в заседании Ассоциации содействия ООН, и только вмешательство нашего коллеги — уважаемого Маршалла Шульмана, который оставался ученым, работая в Госдепартаменте, — помогло преодолеть этот запрет.

Садат проговаривается

В США, очевидно, не были осведомлены о намерениях Египта и Сирии начать широкомасштабные военные действия. В своих воспоминаниях Г. Киссинджер тоже подчеркивает, что масштабы начатой арабами военной операции и синхронность египетской и сирийской ее частей были неожиданными для американского руководства.

А был ли заблаговременно осведомлен египтянами и сирийцами о готовящейся военной акции Советский Союз? Еще при Насере с прямым участием советских военных специалистов был отработан план операции по форсированию Суэцкого канала с целью освобождения захваченной египетской территории на Синае «Гранит» и его модификации «Гранит-2» и «Гранит-3», которые были использованы Садатом. Во время встречи с ним, о которой рассказывается ниже, он утверждал, что в феврале 1973 года дал команду «показать карту операции» маршалу Гречко. Из этих слов ясно, что на оперативном уровне военные действия не отрабатывались с советскими представителями. Карту лишь показали министру обороны СССР, да и сделали это еще в феврале, а война началась через восемь месяцев — в октябре. Опираясь на сведения весьма осведомленных источников, можно утверждать, что Садат не информировал Москву о часе X начала широкомасштабных военных действий против Израиля. Это подтверждается и тем, что в первых сообщениях о начале военных действий, поступивших из Каира и Дамаска (как выяснилось позже, сообщения были согласованы руководителями 1 двух стран), утверждалось, будто военные действия начаты Израилем. Видимо, Садат опасался, что СССР, будучи незаинтересованным быть втянутым в острую кризисную ситуацию на Ближнем Востоке, может попытаться заблокировать запланированную военную операцию. А Асад подчинялся договоренности, ранее согласованной с Садатом, в отношении «строжайшей тайны» о подготовке операции.

Советская разведка доносила о передвижении египетских и сирийских военных частей. Это вызвало беспокойство в Москве, где не исключали в том числе превентивного израильского удара, как это произошло в 1967 году. В таких условиях было решено начать эвакуацию семей советских дипломатов и специалистов из Египта и Сирии. Конечно, главной заботой при этом была безопасность женщин и детей, но одновременно «зажигался» своеобразный «сигнал» о грозящей опасности военного столкновения. Судя по всему, СССР не хотел, чтобы в США думали, будто он выступает за военное решение, и такой сигнал рассматривался как серьезное предупреждение об опасности.

Октябрьскую войну можно разделить на две части: ошеломившая многих, в первую очередь израильтян, демонстрация возросшей боеспособности египетской и сирийской армий, а затем перехват инициативы израильтянами, что поставило на грань разгрома египетскую и сирийскую армии, начавшие войну. Во время войны я был в Дамаске и видел своими глазами, какие большие потери несли на первых порах израильские ВВС в небе над сирийской столицей, когда они подвергались обстрелу системой «Квадрат» с самонаводящимися ракетами. Оружие было советского производства, но приводили его в действие сирийцы — в этом не было никакого сомнения. И здесь же, в Дамаске, я наблюдал поистине депрессивный спад настроений, когда выяснилось, что сирийские войска оставили Кунейтру, освобождение которой за несколько дней до этого вызывало неописуемый восторг на «сирийской улице».

Я не ставлю своей целью в этой книге разбирать причины перелома в ходе войны, пусть этим объективно займутся военные эксперты. В мои намерения вообще не входит описание боевых действий — об этом уже много сказано в различных статьях и книгах. Но в пределах моих интересов — подоплека войны, ее теневые, слабо освещенные до сих пор стороны.

Начну с того, что американцам, очевидно, легче, чем нам, было разобраться в планах Садата, связанных с октябрьской войной 1973 года. Тут я перенесу повествование на ноябрь 1975 года — это поможет лучше понять садатовские мотивы, лежащие в основе инициативного начала военных действий. Видному журналисту и ученому И.П. Беляеву и мне в Каире вручили медали лауреатов Международной премии имени Г.А. Насера — мы были отмечены этой наградой за книгу «Египет: время президента Насера». Наш друг Лютфи аль-Холи, который в течение долгого времени был главным редактором, пожалуй, самого солидного в Египте ежемесячника «Ат-Талиа», передал нам приглашение Садата встретиться с ним. Очевидно, для того, чтобы подчеркнуть неофициальный характер встречи, Садат назначил ее в своей загородной резиденции на Барраже. Такое предложение было особенно знаменательным, так как в то время Садат прекратил принимать советских представителей, в том числе и наших дипломатов. Встреча состоялась 25 ноября и длилась три часа. Это был по большей мере сумбурный монолог Садата, рассказывающего, как действовала его армия, с упреками в адрес СССР. Мы, конечно, не проглатывали такие обвинения и в результате услышали, что он «по-прежнему, как и во время Насера, душой и сердцем привязан к Советскому Союзу».

Беляев и я не раз встречались с Садатом, и это, по-видимому, предрасположило его к показной откровенности. Тем более он явно старался быть в наших глазах «отцом нации» (это его слова), человеком, который вершит историю. Чувствовалось, что ему все еще не давали покоя лавры Насера. Он очень хотел показать нам, что руководствовался во время войны «высшими соображениями», а не просто логикой военных действий. Один из моментов рассказа Садата приведу по своим записям практически со стенографической точностью: «Фронт представлял собой слоеный пирог, — говорил Садат. — Моя третья армия оказалась окруженной израильтянами на Синае. В свою очередь, египетскими войсками были окружены танки генерала Шарона, прорвавшиеся на западный берег Суэцкого канала. Так что даже на заключительном этапе войны положение было сбалансированным. Мои генералы оказывали на меня давление с тем, чтобы перерезать узкий коридор, связывающий танки Шарона с основными силами, и ударить по захваченному плацдарму. Все было для этого — двойной перевес у нас в танках и артиллерии. Но Генри Киссинджер передал мне: „Господин президент, если советское оружие одержит победу над американским во второй раз, то у меня не будет возможности сопротивляться Пентагону и наши договоренности с вами будут под ударом“».

— Какие договоренности? — спросили мы в один голос с Беляевым.

Садат перешел на другую тему.

О реальных мотивах Садата можно было вынести впечатление и из разговора с бывшим министром обороны Египта Садеком. В бытность корреспондентом «Правды» я жил с ним в одном доме, и у нас установилось шапочное знакомство. Ранним утром, когда он прогуливал собаку, встречались с ним на улице возле нашего дома, и Садек каждый раз говорил по-русски «Добрый вечер». Попросился на встречу с ним, и он тут же пригласил меня к себе. Встреча была очень дружественной. «Я сейчас в отставке, много думаю о пережитом, — сказал Садек. — Садат недавно выступил и заявил, что, начиная военные действия в октябре 1973 года, имел боеприпасы на два дня, а Сирия — на двадцать дней. Эти цифры ему нужно было огласить для полемики с Хафезом Асадом. А если разобраться по существу, то Садат сам начинал военные действия. Значит, он или полный дурак (Садек употребил слово посильнее), или у него уже была к тому времени договоренность, причем твердая, что его остановят».

Садек знал, о чем говорил. У него были серьезные разногласия с президентом по поводу планируемых военных действий. 24 октября 1972 года, то есть за год до начала войны, Садат собрал египетских высших военачальников и однозначно выступил в пользу «ограниченной войны», приведя аргумент: если освободить только 10 миллиметров территории на восточном берегу Суэцкого канала, то это невероятно усилит его позиции на дипломатических переговорах. Большинство генералов во главе с Садеком скептически отнеслись к возможности удержать войну в ограниченных рамках. Через два дня секретарь президента посетил министра в его доме и передал послание Садата, в котором говорилось, что он принимает отставку Садека, хотя тот об этом не просил.

1 декабря 1975 года мы с Беляевым вылетели в Амман, где на следующий день были приглашены королем Иордании Хусейном на ланч. За столом нас было только пятеро: король, премьер-министр Зейд Рифаи, мы с Беляевым и Р.В. Ющук[28].

Это была тоже не первая встреча с королем. Еще в конце 60-х годов я впервые был приглашен к нему, опоздал, и он встречал меня уже в цветной рубашке с закатанными рукавами, а я сказал: «Ваше величество, извините за опоздание, но не виноват — Иордания единственная страна на Ближнем Востоке, где машина не может проехать на красный свет». Король ценит юмор, и, может быть, с этого момента у меня возник с ним тесный контакт, продолжавшийся многие годы, вплоть до кончины этого умного, образованного, обаятельного человека. О степени поистине дружеской близости говорит такой факт: как-то узнав, что я в Аммане и нахожусь на окраине города в доме премьер-министра, король приехал один на мотоцикле, чтобы встретиться со мной. Трудно представить, какие гневные, испепеляющие взоры молча бросали на меня черкесы из личной охраны, примчавшиеся вслед за своим обожаемым монархом.

Конечно, не во всем можно было согласиться с политикой короля Хусейна, но я лично восхищался его мужеством и часто проявляемой прозорливостью. Именно эти два качества помогали ему в тяжелейших условиях проводить свой государственный корабль между многочисленными опасными рифами.

Король мастерски умел поддерживать непринужденную беседу. Нередко с немного застенчивой улыбкой говорил об очень серьезных вещах. Так было и на этот раз. Скованности не чувствовалось еще и потому, что З. Рифаи, несмотря на подчеркнуто выдерживаемую на публике дистанцию от Хусейна, был его товарищем по колледжу и их связывали дружеские отношения.

Было совершенно очевидно, что иорданские руководители раздражены поведением Садата. Король Хусейн сказал: «Мы, проявляя солидарность с другими арабскими странами, особенно с Египтом, участвовали в войнах 1948, 1956, 1967 годов. А начиная военные действия в 1973 году, Садат нас не поставил даже в известность, а теперь сам подписал, тоже не советуясь ни с кем, соглашение (об освобождении Израилем части оккупированной территории на Синае. — Е. П.). Садат растратил все те преимущества, которыми обладала арабская сторона. Вместо пакетной сделки, опираясь на новые моменты, появившиеся после октября 1973 года, он все отдал американцам сепаратно».

«Думаю, — включился в беседу Рифаи, — что до начала военных действий Садат уже договорился с Киссинджером. За полтора года до октябрьской войны я был у Садата в Каире с целью восстановить дипломатические отношения между нашими странами. В приступе откровенности он сказал мне, что Киссинджер ему предлагает „что-нибудь предпринять, чтобы позволить госсекретарю выпустить на простор политическую активность с целью урегулирования конфликта“. Садат связал с этими словами Киссинджера намерения Египта форсировать канал и захватить небольшой плацдарм на восточном берегу, хотя это будет стоить 10–15 тысяч египетских солдат и офицеров». «Не слишком ли большая цена?» — спросил Рифаи у Садата. Тот, по словам Рифаи, ответил, что «масштабы потерь можно будет уменьшить политическими средствами».

Задачи «ограниченной войны», направленной не на освобождение оккупированных территорий, а для захвата небольшого плацдарма с целью разморозить конфликт с Израилем, непосредственно подтверждает характер заседания 2 октября Совета национальной безопасности Египта, на котором Садат решил сообщить о предполагавшемся «на днях» начале военных действий. На вопрос, каков формат предстоящей военной операции, Садат однозначно ответил — «ограниченный»[29].

Асад ставит точки над i

Между тем Садат не посвятил Асада, который вместе с Египтом вступил в войну в октябре 1973 года, в свои планы сугубо ограниченных военных действий. Интересное свидетельство на этот счет принадлежит бывшему начальнику Генерального штаба египетской армии С. Шазли, который написал об одном из своих разговоров с министром обороны Египта генералом Исмаилом Али, пришедшим на смену Садеку. Разговор состоялся в апреле 1973 года. Военный министр передал Шазли «политическую инструкцию президента Садата, находившегося в контакте с сирийским правительством». «Было совершенно ясно, — пишет Шазли, — если сирийцы поймут, что наши планы ограничены выходом на линию в пределах десятимильной зоны к востоку от канала, они не начнут войну вместе с нами… В итоге Исмаил предложил решение. Он приказал мне подготовить отдельно от плана форсирования канала другой план развития нашего наступления до перевалов. „Детали этого другого плана послужат тому, чтобы удовлетворить сирийцев“, — сказал он. Но тут же добавил, что этот план никогда не будет претворен в жизнь, разве что при наиболее благоприятных обстоятельствах… Я был потрясен этим двуличием. Но я был обязан подчиниться и сохранять этот секрет»[30].

И конечно, особый интерес на сей счет представляет мнение президента Сирии Хафеза Асада. Во время встречи с ним 2 июня 1983 года в Дамаске я задал Асаду вопрос, что он думает об идеях Садата, связанных с октябрьской войной 1973 года. Хафез Асад сказал (опять пересказываю по своим записям почти со стенографической точностью):

«У нас была предварительная договоренность с Садатом честно действовать вместе. Разумеется, он не информировал нас о своих подлинных целях, то есть о том, что он задумал войну лишь как средство сдвинуть ситуацию с мертвой точки и вступить в переговоры.

Мы в Сирии понимали, что конечным результатом войны должно быть политическое урегулирование на основе решений Совета Безопасности ООН. Однако планы свои мы строили на том, что к моменту вмешательства ООН нам удастся на обоих фронтах освободить территории, оккупированные Израилем в 1967 году. Поэтому планы военных действий на Голанских высотах разрабатывались на этой основе, то есть речь шла о том, что сирийская армия должна дойти до конца Голанских высот».

— Информировал ли вас Садат о планах ведения войны на своем фронте? — спросил я Асада. — Происходило согласование планов?

— С Садатом, — ответил президент Сирии, — у нас была договоренность, что сирийские и египетские войска выступят одновременно. Предусматривалось, что египетские войска, дойдя до перевалов на Синае, сделают там «оперативную паузу», а сирийские войска будут продолжать наступление на Голанских высотах. Такая «пауза» в районе перевалов была объективно необходимой, так как можно было предвидеть, что египетская армия понесет значительные потери и будет нуждаться в пополнении людьми, оружием и боеприпасами. Однако договоренность с Садатом предусматривала, что после этой «паузы» египетская армия продолжит наступление до границы с Израилем.

— А как получилось на самом деле? — спросил я.

— В действительности, — ответил президент Асад, — все было по-другому. Военные действия начались 6 октября на основе совместного плана, и Сирия неизменно его придерживалась. Садат же, судя по всему, действовал на основе собственного сценария. После форсирования Суэцкого канала египетские войска начали сразу окапываться. Даян уже 8 октября заявил, что положение на западном фронте стабилизировалось. Это позволило Израилю перебросить основную массу своих войск на сирийский фронт.

Мы могли бы выдержать этот натиск даже ценой потери каких-то территорий, если бы египетское наступление впоследствии было продолжено, так как в этом случае израильтяне были бы вынуждены перебросить свои войска на западный фронт. На самом деле, однако, этого не случилось. Поэтому основной израильский удар пришелся по сирийским войскам.

У египтян были резервные силы, которые по плану должны были быть задействованы в определенные сроки. Прошло два дня, сроки были нарушены, мы слали Садату телеграмму за телеграммой с просьбами выполнить договоренность в этом вопросе, но он не отвечал.

Мы не знали и о политических контактах Садата, которые он вел на протяжении войны, — продолжал Асад. — Для Сирии была неожиданной поступившая от него телеграмма, что он обратился в Совет Безопасности ООН с просьбой о прекращении огня. Садат мотивировал это тем, что он решил кончить войну, поскольку, дескать, в военные действия на стороне Израиля вступили США, а против них он воевать не может.

В ответной телеграмме я просил не прекращать военных действий, подчеркнув, что у Сирии есть возможность закрыть прорыв в районе Голанских высот и нанести серьезные контрудары. Садат не ответил на эту телеграмму и дал в одностороннем порядке согласие на прекращение огня, в то время как на сирийском фронте военные действия продолжались. Обнаружив, что Сирия не согласилась с прекращением огня, Садат позвонил мне по телефону и пытался убедить в необходимости такого шага. При этом он утверждал, что прекращение огня предусматривает американские гарантии освобождения территорий, оккупированных Израилем в 1967 году. Этот разговор состоялся 22 октября.

Задачи, решаемые Киссинджером

В своих мемуарах госсекретарь отрицает, что «кто-либо заблаговременно понимал мысли Садата». Трудно поверить, что таким «кто-либо» мог быть Генри Киссинджер — блестящий аналитик, к тому же в течение нескольких месяцев до начала войны конфиденциально контактировавший с Садатом. Собственно, он сам пишет в своих мемуарах, что «Садат знал из двух секретных встреч в начале 1973 года между его советником по национальной безопасности Хафезом Исмаилом и мною, что мы имели намерения приступить к дипломатическому урегулированию ближневосточного конфликта. Но при этом он должен был вынести два заключения: первое — что полная арабская программа о всеобщем выводе израильских войск недосягаема, и второе — что немедленное решение не может быть принято Египтом, пока создается впечатление, что он делает это с позиции слабости. Таким образом, Садат вступил в войну не для того, чтобы овладеть территориями, а для того, чтобы восстановить в Египте чувство самоуважения и через это увеличить свою дипломатическую гибкость»[31].

О многом свидетельствует и реакция госсекретаря на тревожные сообщения о предвоенных перемещениях египетских войск. Он сразу же выступил против израильских превентивных действий. Причем это стало лейтмотивом его многократных разговоров по телефону с министром иностранных дел Израиля Эбаном, израильским поверенным в делах в Вашингтоне Шалевом. Я думаю, что помимо стремления не дать разгореться большой арабо-израильской войне у Киссинджера были и другие мотивы против превентивного удара Израиля: он опасался, что это нарушит схему действий, уже сложившуюся у него с Садатом.

Представляется, что американские действия или, скорее, бездействие в первые дни войны, пока события не приобрели угрожающего характера для израильской армии, были связаны с расчетами на осуществление замыслов Киссинджера, который в то время играл руководящую роль во внешней политике США. Несмотря на истерически настойчивые призывы израильских руководителей, США запаздывали с открытием воздушного моста для переброски вооружений и запасных частей.

Мост заработал лишь 12 октября. С этого момента Соединенные Штаты стали на путь безоговорочной поддержки Израиля, но не забывая при этом делать отдельные жесты в сторону Египта, призванные продемонстрировать заинтересованность Вашингтона в том, чтобы война не нанесла ущерба престижу Садата.

Приводимые аргументы в пользу того, что Киссинджер помышлял решить свою политико-дипломатическую задачу с помощью «садатовской небольшой военной победы», подкрепляются и его телефонным разговором с послом СССР в Вашингтоне А.Ф. Добрыниным в полдень 6 октября. В связи с предлагаемым созывом Совета Безопасности госсекретарь просил дать срочные указания представителю СССР занять пока сдержанную позицию, не становясь целиком, как обычно, на сторону «своего клиента». «США, — заверил Киссинджер, — поступят таким же образом. Со ссылкой на президента Никсона он просил это срочно довести до советского руководства»[32].

7 октября Л.И. Брежнев, уходя от вопроса о созыве Совета Безопасности ООН, передал по конфиденциальному каналу следующее послание Никсону: «Было бы весьма важно, если бы со стороны Израиля последовало ясное, без всяких оговорок, заявление о его готовности уйти с оккупированных арабских территорий, имея в виду, что одновременно гарантировалась бы безопасность Израиля, как и других стран региона. Что здесь может быть неприемлемым для Израиля?» Из этого ответа видно: СССР считал, что успехи арабов в первые дни войны должны создать условия для всестороннего урегулирования на Ближнем Востоке.

Не изменилась позиция СССР и после того, когда произошел перелом в военных действиях в пользу Израиля. Брежнев выступил за прекращение огня, но опять подчеркнул в своем послании Никсону необходимость добиться общего урегулирования.

А Садат верил в продолжение «игры» с Киссинджером и тогда, когда уже захлебнулся наступательный порыв арабских войск. Иначе трудно объяснить, почему во время нахождения госсекретаря в Москве Садат передал ему по секретному каналу через X. Исмаила, что он готов «отделить прекращение огня от всеобщего урегулирования». Киссинджер, ничего не сказав об этом советским руководителям, так объясняет в своих мемуарах «инициативу Садата»: «…Предложение о прекращении огня Москва сопроводила для Садата аргументом, что советская роль в конференции (созываемой для поисков общего урегулирования. — Е. П.) будет соответствующей гарантией давления на Соединенные Штаты и Израиль. Но Египет уже сместил акцент в своей политике, переориентируясь на Соединенные Штаты, и соответственно переключился от всеобъемлющего подхода к подходу „шаг за шагом“. В таких условиях большая советская роль явно выглядела как менее желательная, может быть, даже опасная, так как Москва могла стать защитником радикальных решений и таким образом сыграть против того, что задумал достичь для себя Садат»[33].

СССР и США в тисках арабо-израильского кризиса

Обычно говорят, что две сверхдержавы зажали в свои тиски две стороны ближневосточного конфликта. Однако в жизни произошло обратное. И Соединенные Штаты, и Советский Союз, не обладая решающей возможностью направлять ход развития событий, оказались в зависимости от обострившегося кризиса на Ближнем Востоке.

Необходимо напомнить, что это обострение в виде октябрьской войны совпало с усилиями двух сверхдержав найти путь к разрядке отношений между ними. Объективно мир оказался на пороге срыва процесса разрядки. 14 октября, после окончания церемонии провозглашения Форда вице-президентом США, Никсон отвел в сторону посла Добрынина и попросил его передать Брежневу, что его, Никсона, «провоцируют в США, чтобы сорвать разрядку». В тот момент, несомненно, присутствовало стремление американского руководства предпринять шаги в поддержку разрядки. Информируя о переброске американского оружия Израилю (было поставлено вооружений на 2,2 миллиарда долларов), Белый дом предложил Москве обоюдно прекратить поставки вооружений после прекращения огня. Но Москва в это время оказалась в плену своих отношений главным образом с Египтом. Это был тот случай, когда «хвост вилял собакой».

20 октября Киссинджер вылетел в Москву. Была достигнута договоренность совместно выступить с проектом резолюции Совета Безопасности, которая призвала бы не только к немедленному прекращению огня, но и (по настоянию советской стороны) к выполнению резолюции 242 от 1967 года. Однако время было потеряно, и Израиль, переломивший ход военных действий в свою пользу, отнюдь не торопился прекращать огонь. На базе договоренности, достигнутой с США, Совет Безопасности 22 октября все-таки принял резолюцию 338, но израильские войска уже после ее принятия вышли к Суэцкому каналу и, окружив третий египетский корпус, готовились к его уничтожению.

Судя по всему, Киссинджер и в этих условиях продолжал свою «игру». Правда, события внесли в нее определенную модификацию. Теперь он сделал акцент на «спасение Садата». При этом следовало убедить президента Египта, что только США способны остановить израильтян и оказывали на них нажим с целью не допустить ликвидации третьего корпуса.

Между тем все в большей степени на позициях двух сверхдержав начала сказываться внутренняя ситуация и в СССР, и в США. В советском руководстве росло возмущение, что Израиль игнорирует решение Совета Безопасности, согласованное Москвой и Вашингтоном. Обычно спокойный и не предрасположенный к крутым действиям, Брежнев был вынужден 23 октября по «горячей линии» передать Никсону отнюдь не дипломатическое послание. В нем говорилось: «Почему Израилем допущено вероломство — Вам виднее. Мы видим единственную возможность исправить положение и выполнить договоренность — заставить Израиль немедленно подчиниться решению Совета Безопасности». В послании содержался намек на то, что бездействие США приведет к краху разрядки: «Слишком многое поставлено на карту — не только на Ближнем Востоке, но и в наших отношениях».

В США поняли серьезность ситуации. В тот же день Никсон ответил, что Соединенные Штаты «берут на себя ответственность за то, чтобы полностью прекратить военные действия со стороны Израиля». «Мы с Вами достигли исторического урегулирования, — говорилось в послании Никсона Брежневу, — и мы не позволим, чтобы оно было взорвано».

Однако Израиль продолжал игнорировать требования Совета Безопасности ООН прекратить огонь и отвести войска на занимаемые ими позиции в момент принятия резолюции 338. В Москве шло бурное заседание Политбюро. Эмоции прибавились в результате того, что по специальному телефону Садат умолял сделать все, чтобы «спасти его и египетскую столицу, которую окружают израильские танки». Немедленно запрошенный советский главный военный советник в Каире доложил Брежневу, что Садат потерял голову, когда узнал, что несколько израильских танков перешли через Суэцкий канал, но непосредственной угрозы Каиру нет. Несмотря на это сообщение, ряд членов Политбюро высказались за принятие острых военно-политических мер.

Многие члены советского руководства исходили из того, что Израиль сам, без согласия США, не мог бросить вызов всем и вся, игнорируя резолюции Совета Безопасности о прекращении огня. Помощник Громыко В. Грубяков, сопровождавший его на заседание Политбюро, рассказал вызванному в Москву Добрынину, что министр обороны Гречко потребовал «демонстрации присутствия советских войск в Египте». Косыгин резко возражал против подобных мер, его поддержал Громыко. Занимавший осторожную позицию Брежнев выступил против любой вовлеченности советских войск в конфликт[34], но был вынужден все-таки согласиться, во-первых, с направлением жесткого послания в адрес Никсона с намеком на возможность военного вовлечения СССР и, во-вторых, на проведение маневров с участием авиации в Закавказье.

Решили все-таки, что в послании Никсону следует этот намек упаковать в предложение совместного направления советских и американских войск в Египет с целью заставить Израиль прекратить военные действия. 24 октября Брежнев направил послание Никсону, в котором предлагались совместные действия, а затем говорилось: «Скажу прямо, если бы Вы не сочли возможным действовать совместно с нами, то мы были бы поставлены перед необходимостью срочно рассмотреть вопрос о принятии нами соответствующих шагов в одностороннем порядке… У нас есть с Вами договоренность, которую мы высоко ценим, — действовать сообща. Давайте реализуем эту договоренность на конкретном примере в сложной ситуации. Это будет хороший образец наших согласованных действий в интересах мира».

Уверен, что за этим посланием не стояло действительное намерение Советского Союза пойти на непосредственное военное вмешательство в события. Но это был шаг, призванный «остудить» Израиль. И одновременно такой шаг был продиктован внутренней обстановкой: в СССР росло возмущение израильскими действиями, и Брежнев мог опасаться, что этим воспользуются его оппоненты в руководстве.

Наиболее сильный из них — Александр Николаевич Шелепин, «железный Шурик», который проявил свои возможности, в том числе личностные, когда в 1957 году практически спас Хрущева во время близкой к осуществлению попытки Маленкова, Молотова и Кагановича снять его со всех руководящих постов, а потом, в 1964 году, стал главной фигурой, обеспечившей замену Хрущева на Брежнева.

Через некоторое время Брежнев при поддержке многих из своего окружения решил отодвинуть Шелепина, который, занимая ряд высших постов в партии и правительстве, мог, по его мнению, претендовать на его место. На момент направления жесткого послания Никсону Шелепин уже был переведен на второстепенный пост председателя ВЦСПС, но все еще, вплоть до 1975 года, оставался членом Президиума (Политбюро) ЦК КПСС. Брежнев продолжал его побаиваться, будучи осведомлен о том, что Шелепин пользуется поддержкой, особенно бывших комсомольских работников, которые могли обвинить генсекретаря в отсутствии решительности в момент откровенно вызывающей позиции Израиля, поддерживаемого США.

Реакция в США на послание Брежнева тоже была продиктована скорее не желанием запугать СССР, а внутренними обстоятельствами. Отказавшись от совместных военных действий, что и следовало ожидать, Никсон заявил о серьезной озабоченности в связи с возможностью односторонних акций СССР, которые «могут вызвать непредсказуемые последствия». Для большего эффекта в войсках США была введена повышенная боеготовность. Когда Киссинджеру позвонил возмущенный этой демонстрацией Добрынин, тот ответил, что это не должно восприниматься Москвой как враждебный акт и в основном определяется внутренними соображениями. Это подчеркнул и 1 сам президент Никсон, который сказал Добрынину: «Возможно, что в ходе кризиса я немного погорячился. Замечу — но не в порядке оправдания, — что я подвергаюсь сейчас постоянной и ожесточенной осаде со стороны оппозиции и всех моих противников, объединившихся вокруг „Уотергейта“»[35].

Некоторые американские авторы представляют, будто реакция США спасла от реального намерения СССР послать свои войска на Ближний Восток. Такая версия не имеет ничего общего с действительностью. После того как обе сверхдержавы попугали друг друга, были объединены их усилия по подготовке и проведению Женевской конференции.