На полпути к себе Иванова Вероника

— И то и другое. Только по-разному. Я не хочу умирать от чувств, которые никогда не смогу испытать сам, но… Я не в силах отказаться от того, чтобы хоть миг побыть по-настоящему живым.

— Хочешь сказать…

— Меня нет, dou. Пустое место, которое даже не может отразиться в Зеркале.

Она вздрагивает. От испуга? Но я всего лишь сказал правду. От холода? Но в комнате тепло.

— Зеркало, да… Значит, ты ничего в нём не увидел?

— Абсолютно ничего.

Напряжённая пауза.

— Ничего… Следовало ожидать. Но невозможно было рассчитывать.

Задумчивое бормотание сестры кажется мне многозначительным. Нет, ошибаюсь: оно имеет всего один смысл, глубины которого невозможно измерить.

— О чём вы говорите?

— О странных путях Предназначения. Путях, которые никогда не бывают прямыми.

— А по-моему, путь всегда прямой. От рождения и до смерти. Просто судьба комкает Гобелен, и кажется, что мы то взбираемся на гору, то падаем в пропасть.

Магрит усмехается:

— Такое объяснение не хуже прочих. И может быть, оно единственно верное… Сколько времени тебе понадобится, чтобы подготовиться?

— Подготовиться? Я вполне готов, dou. Вот только…

— Что? — быстрый вопрос.

— Я хотел бы узнать одну вещь. Прежде чем она перестанет иметь для меня какое бы то ни было значение.

— Какую вещь?

— Кто вытащил меня из Купели?

Молчание. Чуть смущённое, чуть неловкое.

— Вы не можете сказать?

И я получаю ответ. Но вовсе не от Магрит:

— Может. Но зачем слушать в чужом изложении то, что следует узнавать из первых рук?

Наверное, он стоял прямо за дверью, прислонившись к стене. И слышал все наши слова, разумеется. Одного этого мне хватило, чтобы первое впечатление о мужчине, грубо вмешавшемся в разговор, приобрело едва уловимый оттенок горечи. А когда сестра удивлённо и разочарованно выдавила «Отец…», я запутался в мыслях и ощущениях, хлынувших в сознание бурным потоком.

Отец? Всё-таки соизволил показаться своему отпрыску. Браво! Набрался смелости или же слегка умерил брезгливость — какая из версий правильнее? Только бы не обе сразу: не справлюсь с чувствами. Можно понять и принять все варианты по отдельности, но, сливаясь вместе, они образуют совершенно неусваиваемое зелье… Ладно, оставлю на время размышления и просто посмотрю на того, кто не желал присутствовать при моём рождении, но не смог отказаться от соблазна проводить меня в небытие.

Рост? Чуть выше среднего. Для мужчины, разумеется. Магрит (и я, соответственно) едва достанет макушкой до крупного носа, который — принадлежи он человеку — мог бы считаться некогда сломанным. Черты лица довольно строгие: линии губ и бровей прямые, лоб высокий, подбородок что называется волевой. В целом вполне обычная внешность — ни красавец, ни урод. Неестественно белые вихры коротко стриженных волос взлохмачены, словно у мальчишки, который только что играл с друзьями во дворе. Чёрная ткань камзола достаточно плотно облегает плечи и торс, чтобы дать понять: этот мужчина не кабинетный учёный. Но и на профессионального вояку не тянет: слишком умный взгляд глубоко посаженных глаз. Слишком внимательный и совершенно не позволяющий узнать, о чём думает его владелец. Я не люблю такой взгляд. И людей таких не люблю. И нелюдей. И отца своего, по всей видимости, любить не буду. Почему? Да просто не успею. А уж он меня и подавно любить не собирается. Не считает нужным.

И о чём нам с ним говорить? О погоде? О долгах и плате по ним? О семейных узах, которые могут быть крепче стали, а могут в одно мгновение разорваться в клочья? Нет. Всё не то. Я так страстно желал увидеть своего отца, но теперь, когда мы стоим друг против друга, не могу подобрать слова. Даже для того, чтобы съязвить или выругаться.

— Тебя ждут наверху, милая, — небрежно сообщает отец, и Магрит, понимая, что это не более чем предлог, покорно кивает, оставляя нас наедине друг с другом.

Повисает тишина. Тягостная и тоскливая. Зачем ты пришёл? Чтобы добить меня? Так не медли, наноси свой удар! Я не буду подставлять щит, не буду парировать: уходить так уходить. Только не трать моё время, у меня каждая минута на счету.

И он словно чувствует мою досаду:

— Ты узнал ответ на свой вопрос?

— Да. Но только на первый.

— Есть ещё и второй? — Левая бровь вздрогнула, но не посмела нарушить заданную линию.

— Есть. Возможно, будет и третий.

— Так много? — Удивление, чуть надменное, словно с моей стороны вообще не может последовать ни одной разумной мысли, не говоря уже о вопросах.

— Совсем чуть-чуть, — улыбаюсь, с трудом сдерживая раздражение. — Сможешь ответить?

— Пока не слышу ни одного.

— О, за этим дело не станет! Скажи, зачем ты полез за мной в Купель?

Тёмные глаза щурятся, пряча в своей глубине непонятные чувства.

— Это тебя волнует?

— Это меня занимает.

— Думаю, ты знаешь достаточно, чтобы самому догадаться о причинах.

— О причинах общественных — да. Но мне хотелось бы ознакомиться и с личными.

— Личными? — Голос отца дрогнул очень похоже на смешок. — Уверен, что у меня были таковые?

— Непременно. Иначе грязную работу выполнял бы кто-то другой. Или у остальных духа не хватило? Испугались, что я утащу их за собой?

— А ты бы не утащил?

Честно признаюсь:

— Я бы ещё подумал.

— Вот поэтому другие и не решились.

— А ты решился. На что рассчитывал?

Отец прислонился к дверному косяку и скрестил руки на груди.

— У меня был шанс.

— Какой?

— Поскольку в тебе всё же течёт кровь Элрит, была вероятность того, что ты поступишь правильно, а не так, как хочет твоя левая пятка.

— Мои пятки обычно ничего не хотят, — обижаюсь, а он невинным тоном интересуется:

— Не хотят даже, чтобы с них сняли обувь после долгой дороги?

Забавно. Отец с Домом Крадущихся не состоит в родстве ни в малейшей мере, а такое впечатление, что детство и юность провёл, тесно общаясь с тётушкой Тилли. Впрочем, может, и провёл: должен же он был где-то познакомиться со своей будущей супругой?

— Оставим в покое части моего тела и поговорим о делах духовных. Или, точнее, душевных. Допустим, ты знал то, что не принимали на веру другие. Замечательно. Но должно было быть что-то ещё. Что-то перевесившее страх смерти и доводы разума.

— Ты правда хочешь это услышать?

— Скорее, НЕ хочу. Но, похоже, должен.

Теперь он усмехается, не таясь.

— Именно это качество Эли заставляло меня скрипеть зубами от злости и задыхаться от восхищения.

— Какое?

— Понимание того, что настоящее лекарство всегда горчит.

Боги, как он это сказал! В сухом и холодном голосе за один вдох расцвели и увяли самые невероятные краски, самые тёплые чувства, которые только можно себе представить. Нет, мои родители не просто любили. Они обожали даже самые нелепые и неприятные недостатки друг друга. И по моей вине всё… кончилось. Постойте, но разве я в чём-то виноват?!

— Итак?

— Я не мог позволить, чтобы её жертва пропала даром.

Жертва, значит? Вот как обо мне думаешь? Обидно. Впрочем, ты имеешь право думать и чувствовать как пожелаешь. Но я обладаю таким же правом и не позволю забыть об этом. Ни себе, ни остальным.

— Ну почему же даром? Несколько лет относительного спокойствия я вам обеспечил. Успели размножиться-то? Судя по тому, что упорно загоняете меня в угол, не успели. Наверное, разучились за столько-то лет!

— Твоя язвительность неуместна, — замечает отец, но делает это настолько равнодушно, что только больше раззадоривает меня.

— С чего это? Вполне уместна. Даже больше скажу: своевременна. Хотя бы потому, что другой возможности немножко поязвить мне никто не предоставит.

— Это верно. Да и невелика потеря.

— Кому как. Для меня она невосполнима.

— А для всех остальных станет истинным благом.

— Ой ли? Смотрите, господа: один раз стремление к всеобщему благу вас уже сгубило. Хотите попробовать ещё раз?

Складка отцовских губ каменеет.

— Что ты об ЭТОМ знаешь?

— То, что мне позволили узнать. Но полагаю, мне было сказано достаточно.

— Достаточно для чего?

— Для того, чтобы вас пожалеть.

— ПО-ЖА-ЛЕТЬ? Да кем ты себя возомнил, что осмеливаешься… — Впервые за весь разговор вижу проявление эмоций. И оно мне не нравится. Да, мой отец такой же, как и все, но в детских грёзах я возводил его на недосягаемую высоту. Недосягаемую прежде всего для меня. И зачем, спрашивается? Чтобы убедиться: нет ни святых, ни демонов, есть лишь желание жизни и неотвратимость смерти. Как просто и как горько.

— Тем, кем вы меня назначили. Злейшим врагом и последней надеждой. Если я умираю, вы снова впадаете в панику, а если остаюсь в живых и начинаю разрушать, в ужасе мечется ещё и весь мир. Разве не так?

— Ты всё упрощаешь.

— А так и надо поступать: упрощать сложное, чтобы оно становилось понятным и возможным к исполнению. Не надо строить философские теории и громоздить одну мораль на другую. Надо сказать просто и ясно: умереть мы тебе не позволим, но и жить, как ты того желаешь, разрешить не можем. В общем, прощайся с сознанием, мальчик, и утешайся мыслью, что ты не напрасно появился на свет. А что делаете вы? Пытаетесь заставить меня чувствовать вину, которой нет!

— Ты не можешь судить о том, о чём не имеешь понятия!

— Не имею понятия? Да мне с детства объясняли, какой я нехороший и никому не нужный! И поверь, урок усвоен. Крепко-накрепко. И мне искренне жаль, что вам пришлось потратить столько времени, когда требовался сущий пустяк: дать посмотреться в Зеркало. Этих лет я не могу простить. Хотел бы, но не могу.

— Заговорил о прощении? Хорошо! Я тоже не могу простить тебе. Две вещи.

— Только две? — удивляюсь. На самом деле.

— Я никогда не прощу, что ты убил мою любимую…

— Согласен. С этим спорить смешно и нелепо.

— И никогда не прощу, что ты навеки отнял её у меня! — Взгляд отца полыхнул такой болью и ненавистью, что я с трудом поборол в себе желание отшатнуться.

— Постой! Убил — да. Но когда и как я мог отнять?

— И ты ещё притворяешься, что не понимаешь? Какое лицемерие!

— Я…

Хотел сказать: «Не понимаю», но что-то заставило осечься и не дать мыслям превратиться в слова. А спустя миг понимание пришло. Такое ясное и болезненное, что захотелось завыть. В полный голос.

Моя мать умерла при родах. Сие есть факт установленный и не подлежащий сомнению. Но её Сущность, как и Сущность всех умерших драконов, должна была отправиться в странствие по Изнанке. В ожидании следующего воплощения. Но если отец говорит, что я «отнял», это значит… Сущность моей матери перестала существовать!

Но почему? Неужели только из-за меня? Не верю! Я мог разрушить магию её тела, но нанести непоправимый урон чуду её души? Нет, на такое моих тогдашних сил не хватило бы. Что же произошло? Что?

«Не кори себя…» — тихо советует Мантия.

Почему ты так говоришь? Ты что-то знаешь?

«Знаю… Всё…»

Тогда скажи!

«Тебе будет больно…»

Мне УЖЕ больно! От того, что до сих пор блуждаю во тьме.

«Темнота полезнее для глаз, чем яркий свет, а для сердца — тем более…»

Хватит скрывать от меня правду! Говори! Что случилось с моей матерью?

«Она пожертвовала своим посмертием… Но что бы ни говорили, знай: она думала сначала о тебе и только потом обо всём прочем…»

Что ты хочешь этим сказать?

«Сначала позволь вернуться в прошлое… Ненадолго… Отказавшаяся От Неба рассказала тебе только то, чему была свидетельницей, но ведь были ещё и исполнители… И твоя мать находилась среди них…»

Не тяни!

«Идея была неплоха… Даже очень хороша… И на первый взгляд, и на все последующие… Осечка случилась, лишь когда они поняли: могущество, дарованное существу с живой душой, становится потенциально опасным, потому что только камень способен сохранять своё настроение из века в век… И даже камень когда-нибудь искрошится… Тогда и было решено лишить носителя могущества собственной воли и разума, заменив их некой… Неким полуживым, полуискусственным образованием, которое передавало бы телу нужные команды…»

Нужные — для кого?

«Для тех, кто управляет, разумеется…» Тяжёлый вздох.

И это удалось?

«Да, но не в той мере, в которой планировалось… Опыт не принёс результатов, в отличие от божественного вмешательства…»

И что сделали боги?

«Наказали заигравшихся детей… А что они ещё могли сделать?.. Только указать на ошибку и предоставить возможность её исправить… И когда первый из Разрушителей достиг возраста, позволяющего делать выводы, выяснилось, что надстройка у его сознания имеется… И её назвали…»

Мантией.

«Верно… Попервости она была слаба и рассеянна, но главную свою задачу выполняла с блеском…»

И в чём же заключалась главная задача?

«Она и сейчас… заключается… Предотвращать влияние извне…»

Влияние на что?

«На всё, что пожелаешь… На тело… На разум… На чувства…»

То есть ты своего рода Щит?

«Бесконечное количество Щитов…»

Но зачем?

«В этом и состоял божий промысел… Наделить существо невероятным могуществом и обеспечить полную его защиту от чужой воли, равно доброй или злой…»

Остроумно.

«И даже очень… Но Мантии оставались тем, кем были задуманы, — подобиями, чьи действия подчинены одной цели… Без раздумий… Без сожалений… Без чувств…»

Бездушные слуги?

«Вроде того…»

Но сейчас…

«Сейчас всё немного иначе… Твоя мать, находясь на самом Пороге, не думала о смерти и жизни… Она просто не хотела покидать своего ребёнка… И не покинула…»

Ты хочешь сказать…

«Только не делай поспешных выводов!.. Я не твоя мать… Я несу в себе многие её знания и умения… Я могу чувствовать и думать, но я — не она… Элрит умерла, подарив мне слепок своей души, но отражение в зеркале — всего лишь отражение…»

Я закрыл глаза.

Кажется, отец сказал ещё что-то. Не знаю. Не расслышал. Мне было всё равно.

Он действительно не сможет меня простить. Никогда. И я понимаю почему. Теперь понимаю.

Если бы он знал… Нет, не узнает. Не позволю. Одно дело — похоронить и оплакать свою любовь, и совсем другое — сознавать, что она находится совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, но до неё невозможно ни дотронуться, ни докричаться. Как это… неправильно.

Значит, если бы я умер, ты…

«Я бы умерла вместе с тобой…»

Почему же не препятствовала?

«А зачем?.. Я чувствую всё то же, что и ты… Всю боль… Всё отчаяние… Зачем мне было удерживать тебя среди живых, если каждую минуту своего существования ты умирал? Это слишком жестоко, не находишь?»

Но, возможно, если бы я ушёл, моя мать получила бы возможность…

«Вернуться? Нет, мой дорогой… Она знала, на что идёт… И отказалась от Вечности в обмен на несколько лет рядом со своим ребёнком… В обмен на возможность защитить его от целого мира… Разве это не стоит жизни?»

Наверное, стоит. И этот долг я никогда не смогу оплатить.

«Не думай об этом… Она была бы рада видеть, каким ты стал…»

Каким?

«Правильным…» Мантия улыбается, я чувствую это по тону её голоса. И впервые мне нестерпимо хочется УВИДЕТЬ эту улыбку. Потому что теперь я знаю, чьим губам она принадлежит на самом деле.

Я не заметил, как и когда отец покинул мою комнату. Да и не стремился замечать. Разговор с Мантией оставил после себя ощущение лёгкой грусти — именно того, чего мне и не хватало всё это время.

Грусть. Не путайте с печалью и скорбью: эти дамы гораздо старше и строже, они требуют к себе серьёзного и уважительного отношения. А грусть… Она не имеет возраста, но всегда кажется юной. Наверное, потому что её щёки бледны, глаза прозрачны, пальцы тонки, а светлые пряди длинных волос невесомы и пахнут дождём.

Я люблю грустить. Именно рядом с этой молчаливой дурнушкой многое становится кристально ясным. Как струи воды, крупными стёжками соединяющие небо и землю. Грусть успокаивает и помогает принять решение. Особенно неприятное для самого себя…

Тихое покашливание.

— Да?

Поднимаю голову.

В дверях стоит Лэни. Тихая и домашняя. Не стала надевать траур — и поступила совершенно правильно. Ах ты моя умница! Точнее, не моя, а сестрина. Вот только ЧТО ты держишь в руке?

С еле слышным стуком бокал находит недолгий покой на столе. В прозрачном хрустале не менее прозрачная жидкость, весело вспыхивающая белыми искорками.

— Уже пора?

Смотрительница не отвечает, виновато отводя взгляд.

Право, не стоит, милая. Ты здесь совершенно ни при чём.

— Спасибо.

— За что, dou? — Растерянный взмах ресниц.

— За то, что пришла провожать. Пожалуй, я не хотел бы видеть сейчас лица родственников.

— Как вы можете так говорить?

— Могу, поверь. Ты знаешь, почему всё происходит так, а не иначе?

Кивок.

— Вот я и не хочу лишний раз вспоминать о причинах и следствиях. Имею на это право?

— Как пожелаете.

— Ну только не делай такое скорбное лицо! Ничего ведь не случилось, верно? Меня не было ДО и не будет ПОСЛЕ — о чём же горевать?

— Вам… не страшно?

— А чего бояться? Я всего лишь усну. Правда, навсегда, но кто сказал, что я не смогу видеть сны? Может быть, мне даже будет хорошо. Лучше, чем здесь.

— Вы сами в это не верите. — Лиловые глаза смотрят печально и мудро.

— У меня будет возможность проверить. Скоро.

Чёрные локоны кажутся тусклыми и безжизненными, и я вдруг вспоминаю, что Лэни и Магрит делят на двоих радость и печаль сердец. Так вот почему сестрёнка не решилась прийти сама. Если волчица выглядит больной, то это значит…

— Пожалуйста, не грусти. И не позволяй этого делать моей сестре. Сможешь?

— Не знаю…

— А ты попробуй. Не буду требовать с тебя обещаний и клятв, просто попрошу: заботься о ней. Хорошо?

— А как же иначе?

— И передай Магрит: то, что я делаю, прежде всего должно принести пользу ей, а не кому-то другому. На прочих мне плевать, но если моя сестра сможет быть счастлива, значит, всё это делается не зря.

— Она будет счастлива, — мягко подтверждает Лэни. — Но не завтра и не через год.

— Ничего, у неё впереди целая вечность!

— А у вас?

— И у меня тоже. Я даже не замечу течения времени… Ладно, пожалуй, пора отбывать.

Тянусь за бокалом. Смотрительница отходит к двери и уже у порога чуть укоризненно замечает:

— Вы обещали рассказать…

— О чём?

— О Пробуждении. Какое оно?

В самом деле обещал. Надо выполнять.

— Прекрасное.

— И всё?

— Этого мало?

— Ну… — она огорчённо вздыхает, — я думала…

— Тебе самой скоро предстоит ровным счётом то же самое.

— Как это?

— Когда на свет появятся твои собственные дети, ты испытаешь не менее замечательные чувства, поверь. Ведь Пробуждение — это всего лишь начало новой жизни. Просто — начало.

Она обернулась и посмотрела на меня. В последний раз. А потом сказала то, что я не ожидал услышать:

— Я буду скучать.

Спустя несколько вдохов звук лёгких шагов растворяется в тишине коридора.

Конечно, будешь. Но смею надеяться, недолго, время имеет обыкновение зарубцовывать раны. Да, они будут ныть. Сырыми осенними вечерами. При перемене погоды. После тяжёлого похмелья. Но болеть по-настоящему уже будут неспособны. И в этом состоит главная прелесть жизни: непрекращающееся движение. А вот мне предстоит остановиться…

Ну что, драгоценная, попрощаемся?

«Надо бы…»