Человек книги. Записки главного редактора Мильчин Аркадий

«Книжное искусство» В.В. Пахомова (1961. Кн. 1. Замысел оформления; 1962. Кн. 2. Иллюстрации)

Эта редакторская работа много значила для меня по разным причинам. И тот факт, что за нее меня удостоили вместе с другими создателями книги (техническим редактором И.Г. Румянцевой и художественным редактором В.П. Богдановым) малой серебряной медали ВДНХ, было наименее важной, хотя и приятной деталью.

Прежде всего, автор, Виктор Васильевич Пахомов, был для меня образцом для подражания, потому что все написанное им было основано на его опыте работы в Детгизе сначала в качестве художественного редактора, а затем художественного консультанта. До этой книги мне пришлось редактировать коллективный труд «Основы оформления советской книги», в котором лучшие главы принадлежали Виктору Васильевичу. И там, и здесь я видел обобщение высокого класса, с проникновением в самую суть каждого элемента оформления. Невольно зарождалась мысль о том, что хорошо бы написать подобную работу о методике редактирования текста. И тем, что через 20 лет, в 1972 году, вышла моя книга «Методика и техника редактирования текста», я обязан среди прочего и Виктору Васильевичу Пахомову.

Над его книгой я готов был работать не жалея ни сил, ни времени. Книга печаталась в Финляндии. Производство затянулось. У Виктора Васильевича было больное сердце, и он скончался еще до получения издательством гранок первой книги. А ведь для него, мастера макетирования, автора образцовой главы «Макет книги», который включили впоследствии в учебное пособие коллектива авторов «Художественное конструирование и оформление книги» (М., 1972), макет собственной книги был важен если не больше содержания, то почти так же. Макету следовало быть образцовым, по крайней мере отвечающим тем требованиям, которые были сформулированы Пахомовым в части, посвященной макету.

Пришлось макетировать книгу нам с Инной Румянцевой под наблюдением Владимира Богданова. Выклеивали мы макет у Инны дома, где, в отличие от издательства, нам никто не мог помешать.

Это была очень тяжелая, трудоемкая работа. Иллюстрации – без подписей, лишь с маленьким номером рядом и ссылкой на эти номера в тексте. Нужно было постараться разместить их так, чтобы они были рядом с текстом, в котором шла о них речь. Без изменения текста сделать это было порой невозможно. И я по мере надобности то сокращал, то разгонял текст, но так, чтобы это никак не сказывалось на его смысле и стиле. Порой приходилось при этом проявлять немалую изобретательность и находчивость. Оценивать это вмешательство в авторский текст приходилось самому. Мне кажется, что я с такой задачей справился.

Приезжал посмотреть нашу работу Андрей Дмитриевич Гончаров. Ведь Виктор Васильевич работал в институте на кафедре, которую он возглавлял. Он шутя покритиковал форму некоторых буквиц Пожарского, но не стал требовать каких-либо изменений.

Книга в оформлении известного художника С. Пожарского, приглашенного еще Виктором Васильевичем, вышла красивой и нарядной. Как жалко и горько, что она стала посмертным изданием и автор не мог увидеть ее.

Еще труднее было делать вторую книгу. Она существовала только в черновиках. Тем не менее мне удалось превратить их в более или менее цельную книгу. А затем надо было выклеить макет, преодолевая такие же трудности, как и при работе над макетом первой книги. Результатом мы могли гордиться.

Это была особая редакторская работа, не похожая ни на какую другую.

«Дозорные печатного слова» О.В. Рисса (1963), или Как мои неверные редакторские действия едва не погубили хорошую книгу

Когда Олег Вадимович Рисс прислал рукопись своей книги «Дозорные печатного слова», я, будучи уже заведующим редакцией, оставил ее за собой и стал ее ведущим редактором. Читал рукопись в основном по вечерам и в выходные. Поэтому оценка ее затянулась, что вызвало у Рисса вопрос. Он написал мне 24 января 1962 года:

Простите, что отвлекаю Вас от дел, которых, как я слышал, у Вас прибавилось, но пошел четвертый месяц с тех пор, как я отправил Вам рукопись «Дозорных» и не имею известий о ее судьбе. Должен ли я ждать дольше или возникли какие-либо затруднения, мешающие Вам дать ответ? Что Вы можете мне посоветовать? Может быть, сейчас вопрос о рукописи вообще неразрешим. Тогда не лучше ли просто ее вернуть «домой» и дело с концом?

Зная всегдашнюю Вашу аккуратность, я потому и встревожен Вашим молчанием. К тому же, натерпевшись в жизни достаточно обид, не хотелось бы присоединять к ним новые.

Олег Вадимович был прав, а я виноват перед ним. Сейчас я испытываю чувство острого стыда за тогдашнее свое поведение: ведь я уподобился тем редакторам и издателям, которые считают для себя необязательным отвечать на письма авторов. Поэтому, получив его полное тревоги письмо, я срочно закончил чтение и написал Риссу:

3 февраля 1962 г.

Дорогой Олег Вадимович!

Закончил чтение «Дозорных…» Хочу поделиться первыми своими впечатлениями. Они очень противоречивы. Не для того, чтобы подсластить критику, а ради истины должен сказать: большую часть рукописи читать интересно, интересно потому, что в ней собраны и хорошо изложены выразительные факты. И все же в целом остаешься неудовлетворенным. Конечно, сказать так – значит ничего не сказать. Поэтому я старался и стараюсь понять причины этого ощущения.

Не знаю, насколько точен мой диагноз по первым впечатлениям, но мне представляется основной причиной того, что книга не получилась цельной (а это ее главный недостаток), попытка автора соединить в одно целое исторические материалы и некоторые утилитарно-практические сведения.

Вторая причина – отсутствие точного читательского адреса; то и дело ставишь перед собой вопрос: а это для кого написано? – и видишь, что одна часть текста больше заинтересует корректоров, другая – авторов в широком смысле слова, третья – только текстологов-литературоведов.

Третья причина – устремленность в прошлое. Не стану спорить, в большинстве случаев в этом прошлом много познавательно ценного, и обращаться к нему нужно. Но вся беда в том, что если адресовать книгу не для корректоров, то есть для редакторов и авторов, то опираться главным образом на исторические материалы, преследуя в то же время утилитарно-практическую цель, вряд ди оправданно: слишком изменились взаимоотношения и условия работы, многие факты потеряли свое значение и ценны сейчас лишь для текстологов. А Вы все-таки оперируете главным образом материалом уже довольно далекого прошлого. Поймите меня правильно: я не против того, чтобы читатель познакомился с этим материалом, но я за то, чтобы он был органичен в книге. Сейчас же, читая рукопись, не понимаешь, то ли это очерки о корректорах вообще для всех непосвященных или посвященных в эту область деятельности лишь поверхностно, то ли это очерки о части тех превращений, которые претерпевает рукопись на своем пути к книге. В то же время любая попытка оценить рукопись как имеющую ту или иную направленность сразу обнаруживает и пробелы, и отсутствие цельности.

Таковы общие несколько сумбурные, но, буду надеяться, понятные Вам соображения.

Должен сделать еще одно частное замечание, очень связанное со всеми общими. Мне представляется серьезным недостатком, снижающим ценность рукописи, то, что у Вас в большинстве случаев все построено на прямом взаимоотношении автор – типографский корректор. А ведь в действительности уже длительное время между двумя этими участниками создания из рукописи книги стоят многие другие работники, и потому картина в рукописи получается односторонняя, не вполне верная, для практических выводов во всяком случае.

Что же делать? Пока не знаю. Мне ясно, что хорошо было бы найти путь для придания рукописи цельности. Вся загвоздка в том – каков этот путь? С ходу не ответишь. Нужно еще и еще раз вернуться к рукописи, проанализировать ее во всех деталях и тонкостях, а я, к сожалению, могу это делать только поздними вечерами. Да к тому же нужно послушать сначала Вас. Вы ведь можете не согласиться с моими замечаниями. С другой стороны, замечания эти могут натолкнуть Вас на какое-то решение, созревающее уже давно. У меня одно желание – сделать изложенный Вами материал достоянием читателя, но сделать это так, чтобы каждый факт ложился в ум читателя как звено одной общей цепи.

Может быть, в связи с этим стоит посоветоваться с умным и знающим человеком? Если бы такой человек был к тому же еще ленинградцем, это было бы лучше всего. Мы бы отправили ему рукопись на рецензию, а Вы бы могли с ним повидаться и многое обговорить. Кого бы Вы считали в этом смысле удачной кандидатурой? Не подошел ли бы Б.Я. Бухштаб? Понимаю, что, читая последние строки, Вы непременно подумаете: «Нужно ли было ждать для этого три месяца!» Согласен, не следовало. Вина тут моя. Почему-то я был уверен, что для Вашей рукописи понадобятся лишь незначительные поправки. Еще раз хочу подчеркнуть – рукопись хорошая, интересная, но ей не хватает цельности, и, пока есть возможность, лучше сделать ее более весомой и значительной.

Понимаю, что такое письмо читать нелегко, но лучше выслушивать такие замечания на этом этапе, чем позже. Да и ориентироваться полезнее на самые высокие образцы литературы, а Ваша работа значительно выше по своим качествам других работ в издательской литературе. Это последнее бесспорно.

Итак, жду Вашего ответа. Всего доброго!

Таким был мой первый отзыв на рукопись книги, которую я очень ждал. Ведь это была первая, в сущности, популярная книга об одной из издательских профессий.

Отзыв же, как я теперь понимаю, несмотря на искренний доброжелательный тон, был неосмотрительно жестковатый для такой нервной натуры, как Олег Вадимович. Да и путаный какой-то.

Жизнь и работа многому учат, особенно после того, как больно натыкаешься на острые углы.

Один урок я извлек из неосторожного письма-рецензии на рукопись «Дозорные печатного слова». Неосторожность была в том, что оценки формулировались очень резко, и автор не мог не почувствовать общего моего отрицательного настроя.

А урок заключался не в том, чтобы отказываться от своих оценок из стремления не обидеть автора. Просто та же оценка, смягченная по форме, была бы полезнее и эффективнее.

Вдобавок нельзя было посылать отзыв автору с пылу с жару. Нужно было дать ему немного отлежаться и непременно прочитать его глазами автора. Тогда много в нем было бы исправлено и написано иначе. Нельзя было не учитывать психологические особенности адресата.

Размышляя сейчас об этом своем отзыве, я прихожу к выводу, что многие замечания были, увы, продиктованы общей атмосферой советской жизни того времени, которая заставляла вглядываться в текст редактируемой книги, предвидя возможные нападки на нее, а это не могло не вредить анализу и оценке.

Мне нужно было заботиться не о том, чтобы уберечь себя и книгу от придирок критиков-рецензентов в печати, а о том, чтобы помочь автору наилучшим образом воплотить свой замысел.

Отзыв на рукопись «Дозорных» был моей первой серьезной редакторской ошибкой. И вызвал соответствующую реакцию автора:

Ленинград, 8 февраля 1962 г.

Дорогой Аркадий Эммануилович!

Не возражаю против отсылки рукописи на рецензию Б.Я. Бухштабу.

Угадываю за этим желание оттянуть развязку.

Ваше письмо, не скрою, меня убило. Главное, что Вы (а может быть, не Вы?) не оставили мне никакого выхода.

Не надо было мне браться за перо.

Примерно через две недели Рисс еще раз откликнулся на мой бестолковый и, в сущности, беспомощный отзыв:

Ленинград, 25 февраля 1962 г.

Дорогой Аркадий Эммануилович!

Я думаю, Вы сейчас настолько заняты, а я настолько выбит из колеи, что мы не достигнем полной ясности, необходимой для продолжения дела. К тому же Вы даете мне практически неограниченное время, чтобы подумать над Вашими письмами.

Если Вы приедете в Ленинград и нам удастся увидеться, то я, конечно, поясню, почему все это меня как обухом по голове ударило. Как-то неудобно и бестактно сталкивать Ваше мнение с мнением других лиц, компетентность которых могла бы быть приемлемой и для издательства.

Разумеется, я был готов ко всяким переделкам, во-первых, потому что сам чувствовал необходимость усилить некоторые места, а во-вторых, – нашел дополнительные материалы. Я согласился бы даже, если бы Вы предложили сократить рукопись в два-три раза, но сейчас я просто не знаю, что делать и кого слушать. Вы же сами пишете, что не можете быть моим советчиком. Поэтому я не знаю, что Вам ответить, и предоставляю все дело течению времени.

Извините, что отвечаю с опозданием, но чувствую себя настолько подавленным, что не сразу даже решился распечатать последнее письмо.

Это мое февральское письмо не сохранилось, как и следующее мое письмо к Риссу от 5 марта 1962 года, где я, видимо, пытался сгладить резкость своего отзыва и настроить автора на такую доработку рукописи, которую он сам сочтет необходимой. Но Олег Вадимович еще не был готов к этому. Вот что он написал 10 марта в ответ:

Мне всегда было приятно делиться с Вами своими мыслями, планами, соображениями, но сейчас я, право, не знаю, что ответить на Ваше письмо от 5 марта. После того как Вы известили меня, что книжка «не получилась», я стараюсь вытолкнуть из головы всякую мысль о ней и заняться чем-либо другим.

Да если бы я решился вернуться к ней, мне бы потребовались более определенные «ориентиры», чем отрывочные замечания в Ваших письмах. Если нужно выбросить «Рассказы из типографии», давайте выбросим – я сам хотел дополнить их и выделить в особый цикл, то есть попытаться показать «рождение книги» не вообще, как Немировский и Горбачевский, а через знакомых мне людей. Если нужно что-нибудь добавить, скажите – что?

Я понимаю, что Вы задавлены неожиданно свалившимися на Вас большими обязанностями, поэтому и не жду, что Вы будете моим наставником. Но в Ваших руках – рукопись и решение вопроса о ней. Думаю, что Вы найдете способ, как говорят работники райкомов, «закрыть дело». А именно такое впечатление у меня и сложилось в результате нашей переписки, поэтому я и не надеюсь на какие-нибудь обнадеживающие перспективы.

Мои последующие письма к Риссу о «Дозорных…» не сохранились, но, видимо, мне удалось его убедить продолжить работу над рукописью. Во всяком случае, 6 мая 1962 года он уже пишет мне о внесенных в книгу изменениях и по моей просьбе перебирает разные варианты подзаголовка для титульного листа, но ни один его не удовлетворяет, и уже в следующем письме, от 11 мая, он предлагает такой вариант:

С небольшим изменением («О точности издания и борьбе с ошибками») этот вариант и был напечатан в книге.

А уже 30 июня 1962 года Рисс сообщает:

Заканчиваю перепечатку рукописи и в ближайшие дни вышлю ее Вам. Может быть, она Вам сейчас и не нужна, но пусть лучше лежит в Вашем столе, чем в моем.

Но я не положил ее в стол, а быстро прочитал и уже 8 июля 1962 года написал Олегу Вадимовичу:

Вам, наверно, покажется странным, что после моей суровой первой оценки «Дозорных» я выскажу сейчас свое полное одобрение переработанному варианту. Тем не менее это так. Немного как будто изменилось, а книга стала другой и, самое главное, целенаправленной, современной и ощутимо нужной. Есть у меня, конечно, отдельные частные замечания, но в целом все в порядке. Так что от души поздравляю Вас с успехом.

Дальше я стал готовить рукопись к сдаче в производство. Мне хотелось, чтобы оформление соответствовало популярному характеру книги. Поскольку мне очень нравились работы одного из художественных редакторов «Искусства» Евгения Смирнова, нравилось, как он оформлял книги для художественной самодеятельности, я уговорил нашего художественного редактора (тогда им был Володя Богданов) заказать оформление именно Жене Смирнову. И угадал. Яркая обложка не могла не приковывать к себе внимание. Внизу ее был изображен наборными средствами силуэт человека с развевающимся плащом за спиной. Человек держал обычную ученическую пишущую ручку, завершающуюся пером. Она пересекала по вертикали всю высоту обложки и была подобна древку флага, который вверху реял вправо от ручки. Флаг был черным, и вывороткой на нем значилось: Олег Рисс. Дозорные печатного слова. Рисунок обложки был выдержан в двух основных типографских цветах – черном и красном. Он резко выделялся на бледно-сероватом фоне с напечатанными на нем по всей поверхности светло-коричневой краской наборными строками, повторяющими заглавие «Дозорные печатного слова». Человек на обложке напоминал рыцаря – борца за точность. Внутренние остроумные рисунки, иронично комментирующие текст, были очень удачными. И все оформление в целом выделяло книгу из тогдашней внешне довольно серой массы популярных брошюр.

Добился я и того, чтобы художественно-техническим редактором назначили Инессу Георгиевну Румянцеву (тогда просто Инну). В «Искусство» Инна пришла из Детгиза, работу в котором прервало рождение дочери. Мы работали с ней над двумя томами «Книжного искусства» В.В. Пахомова, о чем я уже упоминал раньше, и очень сдружились. Она показала себя человеком с хорошим вкусом, умеющим влюбляться в каждую книгу, которая ей досталась, и работать над ней не только с большой отдачей, но и с энтузиазмом, не жалея сил и времени. В отличие от других технических редакторов, она воспринимала книгу не только с формальной, но и с содержательной стороны. И всегда читала книги, которые оформляла.

Короче говоря, я постарался сделать все, чтобы книга, которая учит всех причастных к выпуску изданий относиться к их точности со всей возможной тщательностью, вышла в наилучшем виде и чтобы своим внешним видом она привлекала любого читателя, небезразличного к тому, как делается книга.

Типографская судьба книги оказалась не простой. И это отразилось в моих письмах к Олегу Вадимовичу.

22 ноября 1962 года:

Должны были отправить в типографию № 8 Мосгорсовнархоза. Типография средняя, но мы сделали надпись – конкурсная (на лучшие по оформлению книги).

5 декабря 1962 года:

Как всегда, не обходится без недоразумений. Рукопись действительно побывала в 8-й типографии, но оттуда ее вернули: их не устраивает, что книга в обложке. Типография не может переварить такого количества брошюр, которыми ее загружают наше и другие издательства. Поэтому теперь рукопись должны сдать в «Красный пролетарий». Типография хорошая, что и говорить. И лимитом мы теперь в ней располагаем. Но меня все же волнует то, что это типография Госполитиздата, отчего не исключены некоторые задержки: свое издательство всегда в первую очередь. Будем все же надеяться на благоприятствование.

В конце концов оригинал попал на Ярославский полиграфический комбинат, который его неплохо напечатал, хотя и допустил опечатку («фальш» без мягкого знака на конце) по своей вине, что для книги на такую тему было недопустимо. И это несмотря на то, что по моей просьбе Рисс написал корректорам комбината прочувствованное письмо. Хотели мы напечатать список опечаток или сделать натычку[15]. Пришлось из-за этого вступить в «битву» с комбинатом. Но ничего добиться не удалось.

С этой книгой связан еще один конфликт с автором, в котором прямой вины моей не было, но который послужил мне вторым хорошим уроком. Причина была в задержке гонорара за «Дозорных…».

События развивались так.

30 сентября 1963 года я написал Риссу, отвечая, видимо на его вопрос о гонораре:

Деньги Вам давно выписали, и если еще не перевели, то, по-видимому, из-за отсутствия таковых в издательстве. Впрочем, может быть, и перевели: я не проверял.

17 ноября 1963 года Рисс пишет мне:

От бухгалтерии по-прежнему ни ответа, ни привета. Зря Вы меня обнадеживали. Самое неприятное в этой истории, что на меня начинают коситься в парткоме, как будто я получил деньги и не хочу платить с них взносов.

А 5 декабря 1963 года Рисс направляет мне открытку с официальным обращением, в которой сообщает о полном разрыве отношений:

Глубокоуважаемый Аркадий Эммануилович!

Я полагаю, что с выходом «Дозорных» все дела у нас исчерпаны и ввиду явно издевательского отношения ко мне со стороны издательства я лишен возможности их возобновить.

Видимо, я в ответ на открытку послал Риссу не сохранившееся у меня письмо, в котором объяснил, что в бухгалтерии издательства действительно не было денег и ни одному автору их не высылали. Но ведь Рисс обращался в бухгалтерию с письмом, в котором просил объяснить, почему ему не выплачивают гонорар, а бухгалтерия не посчитала нужным на него ответить.

В результате моего объяснения причин задержки с гонораром от него прибыло письмо от 15 декабря 1963 года, несколько смягчающее резкость открытки:

Дорогой Аркадий Эммануилович!

(Я возвращаюсь к этой форме обращения, дабы подчеркнуть, что мое раздражение издательскими делами ни в коем случае к Вам не относится.)

Мне и больно, и досадно, что открытка, в которой вылилась накопившаяся обида (обостренная и местными событиями), так сильно повлияла на Вас. Поверьте, мне вовсе не хотелось порывать с Вами личные отношения, т. к. я понимаю, как много Вы сделали для выпуска книжки. Но мне трудно провести грань между добрым знакомым и официальным лицом, представляющим издательство. Если мое терпение иссякло, то лишь потому, что уж очень невероятна в глазах многих вся эта история, и я начал чувствовать себя каким-то рохлей, или, вернее, Акакием Акакиевичем в приемной значительного лица.

Думаю, что Вам не надо казниться, т. к., подставив на Ваше место любого из заведующих книжными редакциями Лениздата, могу представить, что он не смог бы ничего сделать, если бы Попов или наш главбух почему-либо заартачились… Одно упущение с Вашей стороны – то, что Вы сразу не предупредили меня о создавшемся положении и не призвали к терпению. Тогда я бы более спокойно отнесся к задержке и иначе построил бы свой бюджет.

Это смягчение отразилось на моем письме к Риссу от 17 декабря 1963 года:

Немного отлегло от сердца после Вашего письма. Откровенно говоря, я так и думал, что все происшедшее связано в какой-то степени и с тем недомоганием, о котором Вы писали, и с какими-нибудь другими неприятностями. Я совсем не считаю поведение издательства в целом правильным, но действительно не было денег, а обещали Вам, потому что надеялись, что вот-вот они появятся. С лета деньги не переводили, как мне клялись, ни одному автору, хотя это явное нарушение закона. Все же я виноват перед Вами в том, что невольно ввел Вас в заблуждение и не предупредил с достаточной ясностью о создавшемся положении (о котором, впрочем, сам узнал только после Вашего вопроса в одном из писем).

В письме от 22 декабря 1963 года О.В. сообщил мне, что «заходил в сберкассу и узнал, что перевод наконец пришел», и прокомментировал это сообщение так:

Не знаю, что подействовало – телефонный ли звонок в бухгалтерию, Ваше ли вмешательство или какие-либо другие причины, но, как видите, возможность нашлась, хотя когда в декабре я звонил, бухгалтерша ничего определенного сказать не могла. Очень жаль, что вся эта затяжка отозвалась на моих нервах, но, конечно, и Вам это неприятно, хотя я и уверен, что вопрос этот вне Вашей компетенции!

Хотя я получил индульгенцию, все же полагал и полагаю, что был небезупречен, оставив на волю волн выплату О.В. гонорара. Не хватило чуткости и внимания к столь ранимой натуре. И это тоже было уроком, напоминанием, что редактор должен быть другом автора, защитником его интересов в издательстве перед всеми службами, а не чиновником, функции которого ограничены должностными обязанностями. Тем более что я претендовал на дружбу с О.В. К тому же я был одновременно заведующим редакцией. Никакие привходящие обстоятельства не могут меня извинить, хотя объективности ради не могу не заметить, что свою отрицательную роль сыграло местоположение нашей редакции. Нужно было час ехать по Москве, чтобы попасть в издательство, где у меня, конечно, всегда была тысяча самых разных дел. И все же можно было позаботиться об О.В. и хотя бы объяснить ему, как обстоят финансовые дела издательства.

Вчитываясь в нашу переписку с О.В., связанную с изданием «Дозорных», пусть и неполную, я убедился и в том, что, в общем, знал по своему редакторскому опыту, а именно: издание каждой книги – это самостоятельная история, в которой встречаются эпизоды смешные, вплоть до анекдотических, и горестные, иногда даже трагические, столкновения характеров, конфликты явные и скрытые, разрешенные и оставшиеся неразрешенными, невезения и удачи, беды и радости. К тому же в этот процесс включены десятки людей разных профессий и разных характеров, обладающие разным запасом знаний и разным опытом.

«Издание классической литературы: Из опыта “Библиотеки поэта”» (1963)

Этот сборник – как бы отдельный тематический выпуск сборника «Редактор и книга». Серия «Библиотека поэта» – одно из самых впечатляющих достижений советского издательского дела. В нее вложено много сил редакторов, литературоведов-текстологов. Это был бесценный опыт. И я понимал, что моя обязанность – постараться сделать все, чтобы он был обобщен и донесен до всех издательских работников.

Поэтому, приехав в Ленинград в очередную командировку, я зашел в редакцию «Библиотеки поэта», чтобы договориться о подготовке сборника статей об опыте работы редакции. Довольно быстро нашел отклик у старшего редактора Ксении Константиновны Бухмейер. Она и стала основной движущей силой, составителем сборника. В 1963 году сборник вышел. Его высоко оценил в письме от 15 ноября 1963 года к П.Н. Беркову Ю.Г. Оксман:

Книжка об опыте «Библиотеки поэта» очень содержательна, но Вы показали высокий класс суждений о русской текстологии вообще и о проблемах текстологии применительно к литературным памятникам XVIII века в особенности. Я, признаться, и не подозревал, что Вы дали в этот сборник статью такого большого размаха и значения. Как бы мне хотелось поговорить об этом сборнике и в нашем научном совете, и в печати (Русская литература. 2005. № 4. С. 183–184).

К сожалению, свое желание Ю.Г. Оксман не сумел реализовать. Но прочитав строки его письма о сборнике уже в другом веке, я был очень рад, так как они могут не дать пропасть сделанному авторами сборника.

Прежде чем перейти к рассказу о продолжении моей редакторской карьеры уже в новосозданном издательстве «Книга», хочу поговорить об общей атмосфере, царившей в ту пору, когда я там работал, в издательстве «Искусство».

Издательство «Искусство», его очертания

Моя издательская карьера, или Моя издательская судьба

Эта судьба была и закономерной, и в значительной степени случайной. Но хотя ее трудно оторвать от истории редакции полиграфической литературы, с которой связана моя жизнь с 1951 по 1965 год, и от истории издательства «Книга», с которым судьба меня свела со дня его основания в 1963 году до августа 1985 года, когда меня вынудили уйти на пенсию, все же я посчитал не только оправданным, но и необходимым выделить рассказ об этой судьбе в самостоятельный раздел воспоминаний.

Прежде всего потому, что у этой темы собственное значение. Если говорить об этапах моего продвижения по служебной издательской лестнице в соответствующих разделах повествования о жизни и деятельности редакции полиграфической литературы, а также издательства «Книга», то они могут утонуть в рассказах о людях и книгах, а тема – потерять свое самостоятельное значение.

Не случайным в моей судьбе было то, что я попал в книжное издательство. Я хотел делать книги, мечтал о неведомой мне профессии редактора книги, для этого поступил на литературно-редакторское отделение редакционно-издательского факультета Московского полиграфического института. И мысль искать работу не в книжном издательстве, а где-то в другом месте, раз уж места редактора я по распределению не получил, мне в голову прийти не могла. Я еще не лишен был многих иллюзий, верил партийным постулатам и потому сохранял надежду, что раньше или позже я все же в книжное издательство попаду.

Закономерным было и то, что я не был принят редактором ни в издательство «Молодая гвардия», ни в редакцию закрытого сборника материалов для высшего генералитета военно-воздушных сил. Иначе не могло быть в стране, где партия и правительство проводили, хотя и неофициально, политику государственного антисемитизма.

Случайным было то, что в день, когда я предложил свои услуги издательству «Искусство» в октябре 1949 года, актер Юлиан Козловский освободил место в корректорской, потому что нашел место по своей специальности, а инспектор по кадрам и заместитель директора этого издательства не были заражены националистическими предрассудками, да и вообще атмосфера в «Искусстве» в то время отличалась в лучшую сторону от общегосударственной.

Но закономерным было то, что в корректорской я довольно быстро завоевал авторитет своими знаниями и умением работать с большой самоотдачей и довольно быстро поднялся по служебной лестнице до временно исполняющего обязанности заведующего корректорской, а затем 1 апреля 1952 года стал редактором в редакции полиграфической литературы, заведующий которой, Василий Васильевич Попов, мой бывший преподаватель в Полиграфическом институте, вспомнил меня, а главное, принял во внимание оценку моих рабочих качеств в издательстве.

Через три с лишним года, в октябре 1955 года, я был повышен в должности – назначен старшим редактором, но уже не редакции полиграфической литературы, а преобразованной редакции с измененным названием – редакции литературы по книгоиздательскому делу, полиграфической технике и книжной торговле. И это фактически означало не только продвижение вверх по служебной лестнице, поскольку я стал не просто старшим редактором, а руководителем внутриредакционной группы, сосредоточенной на выпуске литературы по издательскому делу. И это не было случайностью: мои начальники, В.В. Попов и сменивший его на посту заведующего редакцией Г.А. Виноградов, оценили мой глубокий интерес к этой литературе.

Дальнейшая же моя «карьера», а точнее сказать судьба, была в большей степени случайной, чем закономерной.

Конечно, моя преданность делу, накопленные мною знания, высокая репутация редактора, завоеванная в авторской среде, – все это говорило в мою пользу. Но все это не имело бы никакого значения, если бы не стечение обстоятельств и не почти полное отсутствие людей, хотя бы минимально годных для содержательной руководящей работы.

Выразительный пример – трудности с подбором кандидатуры на место заведующего редакцией литературы по книгоиздательскому делу, полиграфической технике и книжной торговле.

Когда Главиздат уволил Виноградова (о чем чуть ниже), меня назначили исполняющим обязанности заведующего редакцией. Но мне не хотелось оставаться заведующим редакцией (впрочем, мне никто этого и не предлагал, а у меня и в мыслях не было, что меня могут утвердить в такой должности). Так что я стал подыскивать подходящих кандидатов. Сложность была в том, что кандидату надо было разбираться и в редакционно-издательских проблемах, и в полиграфической технике, и – хоть немного – в книжной торговле, а вдобавок хотелось, чтобы он был порядочным человеком, с которым можно сотрудничать. Когда перебирались возможные кандидаты, то один не подходил потому, что, зная хорошо полиграфию, не был способен решать литературно-редакторские вопросы, другой же отпадал потому, что, будучи литератором, ничего не смыслил в полиграфии и не обладал редакционно-издательским опытом.

Не помню, кто предложил в качестве кандидата Бориса Георгиевича Тяпкина. Кажется, это было предложение Московского полиграфического института. Тяпкин читал в этом вузе лекции по курсу «Теория и практика редактирования», он же был одним из авторов рукописи учебника корректуры для техникумов, так что в общих чертах в какой-то мере разбирался и в полиграфии. Член партии, участник Великой Отечественной войны, русский к тому же человек, которому обеспечена поддержка МПИ (ректор института спал и видел иметь в издательстве своего протеже). Меня, правда, смущала некоторая размашистость и безапелляционность в суждениях Бориса Георгиевича, что могло очень навредить в редакционном деле. Тем не менее я решил представить его как возможного кандидата тогдашнему директору «Искусства» А.В. Караганову, так как это сулило мне возвращение к обычной редакторской работе.

Александру Васильевичу Тяпкин не понравился. Мне он сказал: «Какой-то затейник из дома отдыха». Конечно, «затейник» – это художественный образ. Но действительно, для Тяпкина была характерна безапелляционность суждений на любую тему и явно завышенная оценка себя и своих возможностей. А без поддержки директора, который должен был представить кандидатуру Главиздату, рассчитывать было не на что.

Еще несколько кандидатур, которые обсуждались, я не запомнил, но эти кандидаты, кажется, сами не согласились.

Нужно еще принять во внимание, что оклад заведующего нашей редакцией был всего 160 р., всего на 20 рублей больше, чем у старшего редактора. В других центральных издательствах 160 р. получал рядовой редактор. Большой объем работы и немалая ответственность явно не гармонировали с таким окладом. И это служило дополнительным препятствием, так как у всех, кто хоть в какой-то степени подходил для этой должности, оклад на их работе был выше. Так что переманить их было затруднительно.

Мне же самому за то короткое время, что я исполнял обязанности заведующего редакцией, так издергал нервы Московский полиграфический институт, требовавший, чтобы мы выпускали больше учебников для вузов (а они были очень убыточны), что я не хотел оставаться даже исполняющим обязанности.

Поэтому мне не оставалось ничего другого, как написать на имя А.П. Рыбина, начальника Главиздата, большое письмо, в котором я обосновывал просьбу освободить меня от исполнения обязанностей заведующего редакцией. В ответ через несколько дней в издательство прибыл подписанный А.П. Рыбиным без согласования со мной приказ Главиздата об утверждении Мильчина А.Э. в должности заведующего редакцией. Рыбин знал меня более или менее хорошо по работе редакции, поскольку она, в сущности, была во многом ведомственной редакцией Главиздата, от которой во многом зависела подготовка и повышение квалификации всех работников отрасли.

А между тем Рыбин участвовал в совещании полиграфической элиты в секторе издательств и полиграфии Отдела пропаганды ЦК КПСС, которое было созвано по письму работников нашей редакции, членов партии М.Е. Зархиной, В.Ф. Лариной и меня на имя секретаря ЦК КПСС по пропаганде П.Н. Поспелова. В письме мы жаловались на скоропалительное освобождение от обязанностей заведующего редакцией Г.А. Виноградова. Глеб Александрович стал жертвой своего негативного отношения к рукописи учебника «Проектирование полиграфических машин», написанного проректором МПИ, доктором наук профессором Б.М. Мордовиным. Заказанная Виноградовым в НИИполиграфмаше рецензия требовала от автора большой доработки рукописи, но Глеб Александрович не соразмерил своих возможностей с авторитетом Мордовина в руководящих полиграфических кругах. Мордовин пожаловался в ЦК М.Н. Яблокову, заведующему сектором полиграфии в Отделе пропаганды. Последовал звонок Яблокова Рыбину, и тот, даром что когда-то учился с Виноградовым в МПИ и вообще по-дружески к нему относился, не мешкая, своим приказом освободил его от должности заведующего редакцией.

Мы писали, что не было необходимости, не подобрав на замену нового заведующего, снимать старого, пусть и провинившегося, что это не на пользу дела.

Вот в связи с этим письмом М.Н. Яблоков по поручению завсектором издательств К.Н. Боголюбова пригласил на совещание все полиграфическое начальство и меня.