Хранитель Реки Гольман Иосиф

– Пап, я никогда не видела, чтобы ты так быстро бегал! – веселилась Лариска уже на польской стороне.

А Ефим помалкивал, размышляя на тему, что ничего не изменилось в земле российской за прошедшие тридцать лет.

При советской власти он таким же образом пролезал в битком забитые – причем на постоянной основе – московские рестораны.

На входе, протиснувшись сквозь очередь, продирался к двери и грозно стучал по стеклу. Дверь на уверенный стук открывалась всегда, и на пороге появлялся швейцар – всесильный человек в ливрее, который за десять рублей мог провести желающего в зал. Но лишних десяти рублей у студента Береславского никогда не было. Поэтому он использовал другую технологию, сродни той, что так славно сработала несколько минут назад. Он строго смотрел на швейцара и негромко, без аффектации, говорил: «Я – Береславский», после чего нагло пер вперед, при этом крепко держа за руку свою девушку.

Дальнейшие события, как правило, развивались двумя возможными путями. Чаще всего швейцар просто отодвигался, давая молодым людям пройти – пусть и без мзды, зато без непонятных проблем.

Гораздо реже страж ночного веселья задавал представившемуся Береславскому резонный вопрос: «Ну и что?» «Да так, ничего», – скромно отвечал будущий Ефим Аркадьевич, а тогда просто Фимка. И быстро ретировался, чтобы успеть со своей девчонкой попытать счастья в другом кабаке.

По Польше проехали немного: дорога была всего двухполосной – по полосе в каждом направлении – и плотно забитой фурами, а колеи в ней были выбиты такие, что пройденная с утра трасса Москва – Минск уже казалась автобаном.

Ночевать остановились в частном отельчике. Сортир в нем, в отличие от прошлоночного, был вполне солидных размеров. Зато один на весь коридор, в который выходило номеров пятнадцать, и с такими тонкими стенками, что в каждом из этих пятнадцати номеров в любой момент знали, занят туалет или нет, а если занят, то чем занимается обосновавшийся в нем турист.

Примиряла же экономного Береславского с отелем цена – десять евро с человека, включая легкий завтрак. Плюс сосновый лес, который начинался в пяти метрах от задней стены отеля. Так что перед сном еще погуляли и полюбовались на закат, не слишком экспрессивный, мягких желто-красных тонов, но очень симпатичный. Или, как теперь любил говорить Береславский-галерист, визуально привлекательный.

Весь следующий день – пока по плохим и узким дорогам пересекали Польшу – разговаривали про галерею, новое и столь захватившее его увлечение. Точнее, говорил в основном Ефим, как бы вербально обкатывая свои находки и наработки последних двух лет. Это у него была такая постоянная форма оттачивания идей. Единственный ее минус – обязательно требовались слушатели, причем восхищенные.

Вначале Наталья решительно не верила в коммерческое будущее его арт-проекта. Но поскольку видела, что благоверного вся эта возня с картинками по-детски радует, то всячески его поддерживала. Даже год возила творения Мухи и других его «открытий» на вернисаж в Измайлово, где Ефим за 290 долларов США приобрел два с небольшим метра стены для развески картин, став, таким образом, арт-дилером. И где честно отстоял год при любых климатических явлениях.

Художников (кроме Мухи, которую они знали сто лет) Береславский тоже находил своеобразно: приезжал с Натальей в какой-нибудь небольшой городишко, гулял по салонам, если таковые были, заходил в музей, если таковой имелся. Не гнушался Ефим Аркадьевич и уличными вернисажами, на которых картинки – большей частью очень скверные – стояли, подпертые палочками или облокотившись на деревца.

Что удивительно, почти в каждом таком вояже он находил приличных мастеров. Так, в Коломне он разыскал мастерскую, размещавшуюся в старинном – семнадцатого века постройки – доме бывшего слободского атамана. На каждом из двух его этажей работали по пять-шесть живописцев, все непохожие друг на друга. В доме хоть и каменном, но приятно пахло деревней. Свет во всех мастерских был электрический. Тепло – от дровяных печек – тоже было. Не было только туалета, что, впрочем, общающимся с Космосом творцам нисколько не мешало. Летом они ходили в построенную во дворе будку, а зимой, не заморачиваясь излишними пробежками по морозцу, поливали белый снег прямо за углом дома, оставляя на потом только уж самые серьезные дела.

Напротив дома слободского атамана, через улицу, тянулся высокий забор какого-то коломенского военного училища. Ефим, поначалу часто приезжавший в коломенские мастерские, не раз наблюдал маршировавшую строем колонну курсантов. А однажды был свидетелем веселой, хотя и не для всех, истории.

К одному из художников – очень талантливому реалисту Ивану Синицкому – приехал постоянный покупатель. Да не откуда-нибудь, а из Америки. К тому же настоящий миллионер.

Джон Берроуз, выйдя на пенсию, вздумал осчастливить свой городок в штате Айова музеем восточноевропейского современного искусства, заодно осчастливив и нескольких коломенских художников.

Он отобрал картины (их уже тщательно паковали), как вдруг захотел по малой нужде. Задав прямой вопрос и получив столь же прямой ответ, решил, что что-то не понял и переспросил еще раз. Снова услышал то же самое: выйди, мол, за угол и писай на здоровье.

Наконец, убедившись, что русские не шутят, тяжело вздохнул и пошел делать то, что в его маленьком городке в штате Айова считалось довольно тяжким преступлением, за которое могли не только оштрафовать, но даже забрать в участок.

А еще через пять минут влетел обратно, пронесшись, аки вихрь, в полуспущенных брюках по деревянной лестнице на второй этаж.

На вопрос, что случилось, быстро и нечленораздельно выпаливал по-английски, вращая глазами и явно чего-то ужасаясь.

Наконец с огромным трудом – пьяный перевод-чик был совершенно бесполезен – поняли, в чем дело. Оказывается, едва Джон приступил к столь желанному процессу, из-за угла выскочило огромное количество людей в форме и побежало в его сторону. Берроуз сразу смекнул, что, если поймают, от тюрьмы не отвертеться, а потому явил чудеса скорости, эвакуируясь обратно в дом и пытаясь там спрятаться.

С большим трудом Джона удалось убедить, что курсанты коломенского военного училища занимались вовсе не отловом писающих где попало американских туристов, а обычной физической подготовкой.

Береславский поначалу тоже много покупал у коломенских художников. Синицкий был для него дороговат, поэтому свои коммерческие усилия Ефим направил на отца и сына Вукакиных, а также милого дедулю Садовского.

Вукакины писали пейзажи, лирические и правдивые одновременно. Более всего Ефима радовали изображенные ими коломенские улочки. Именно такими они и были: узкими, в окружении одно– или двухэтажных домиков, зимой – аккуратные и все в белом, летом – с оставшимися после дождей лужицами, весной – с недотаявшим снегом и вечной грязью на дороге. Все это было так здорово, так вкусно написано, что Ефим искренне не понимал, почему многочисленные посетители «Беора», да еще обработанные лично им, таким талантливым промоутером, не набрасываются на добротную «пленэрную» живопись, как мухи на мед. В Измайлове, на вернисаже, эти картинки вполне одобряли окружающие художники, но посетители тоже почему-то не приобретали.

Еще в Коломне Ефим закупил пару десятков картин у хитрого старикана Валекова. Было тому уже восемьдесят с лишком, и картины последних лет получались у него не очень. А вот из прежних Береславский кое-что отобрал, волнующее. Например, две баржи, стоявшие одиноко в зимнем, окруженном заснеженным льдом окском затоне. Или веселые поезда на разбегающихся железнодорожных путях – обе картинки датировались началом шестидесятых.

Имя Валекова Ефим нашел в сводном художественном рейтинге одного из наиболее значимых российских союзов художников. Категория – 4Б, что значит: художник известный, состоявшийся и пользующийся рыночным успехом. Может, конечно, где-то он им и пользовался. Но у профессора его картины зависли так же безнадежно, как и вукакинские.

Тем не менее коломенские ознакомительно-закупочные заезды были столь же полезны для будущего галериста Береславского, сколь и бесплодное в коммерческом плане стояние на вернисаже в Измайлове. Он набивал, «насматривал» глаз, набирался опыта общения с пишущим и рисующим народом.

А народ этот, надо сказать, непростой и неоднозначный.

Ефим, привыкший к честности (или, по крайней мере, логической осмысленности) в коммерческих отношениях, был просто шокирован по-детски наивными попытками слупить с него вдвое, а то и вчетверо больше денег, чем за те же работы платили другие покупатели.

Объяснение нашлось быстрое и доступное: не хрена приезжать к художнику на джипе. Приехал как-то раз на Сашки Орлова «Нексии» – и цены тогда еще ему незнакомым Садовским были предложены совершенно другие. Можно сказать, божеские.

Про Садовского стоило сказать несколько слов отдельно.

На этом месте рассуждения Ефима прервал звонок мобильного телефона. Звонила Марина, его вечный секретарь:

– Фим, тебя тут один товарищ домогается.

– Кто, Марин?

– Не представился. Но по голосу похож на того дружочка, с которым я тебя соединяла. По картинам.

– Велесов?

– Да, точно.

– Чего ему было надо?

– Выяснял, где ты есть. Типа ты ему срочно нужен.

– Странно, – удивился Ефим. – Я же ему свой мобильный оставлял. Мог бы мне сам позвонить.

– Вот и мне странно, – сказала Маринка. – Потому и звоню.

– Хорошо.

Ефим так и не понял, в чем фишка. Но в любом случае у Маринки есть чутье на нестандартности. Так что стоит на эту тему подумать на досуге.

– Кто там тебя ищет? – поинтересовалась Наталья.

– Арт-дилер один знакомый.

– Зачем?

– Сам не пойму, – честно ответил Береславский.

И продолжил рассуждать вслух про художника Садовского.

Этот дедок более всего был похож на одуванчик: маленький, тощенький, весь череп покрыт белым, мягким, просвечивающим до кожи старческим пушком.

На стене его мастерской висели большие, типографским методом исполненные плакаты, из которых следовало, что дедушка как минимум трижды имел персональную выставку, да не где-нибудь, а в городе Париже.

С творческой точки зрения – неудивительно. Дед, закончивший рязанское художественное училище и всю жизнь проживший в советском городе Коломне, был даже не скрытым, а явным импрессионистом, умевшим все вокруг – заснеженную околицу, кособокие домишки, поломанные заборы – сделать настоящим живописным праздником. Продавал же он свои работы – по крайней мере, в Коломне, а не в Париже – очень дешево. А самое главное – являл миру и восхищенному Береславскому образец абсолютно счастливого человека.

С утреца он «накатывал» сто граммов «беленькой» – больше было бы уже пьянством, да и работе могло помешать, – брал с собой складной мольбертик и шел на натуру. Возвращался после обеда, как правило, с небольшим, готовым или почти готовым чудным этюдиком, в котором удавалось не только сохранить, но еще и преумножить яркую красоту окружающего старика мира. Вечерком – полная удовольствия неторопливая беседа в мастерской, где можно похвастать перед такими же довольными жизнью людьми удачным утренним этюдом, посудачить об искусстве, о женщинах (правда, по этому вопросу – все меньше) и опять-таки принять под легкую закусь еще грамм по сто, частенько дополнительно приправленных парой кружек хорошего пива.

Ну и чем плоха жизнь? Приятная работа, приятные соседи, приятные слова – пусть и нечастых – покупателей. А деньги… Раз на все на это приятное хватает – значит, денежная проблема тоже отсутствует.

Вот такой живет в Коломне солнечный старик.

Что же касается жульнической сущности и скандальности творческих персонажей, то Ефим очень скоро перестал на это реагировать. В конце концов, эту публику тоже частенько обижали, а то и просто откровенно надували.

У того же Валекова неведомый германский галерист – наш бывший соотечественник отобрал полсотни лучших полотен периода пятидесятых-шестидесятых годов и увез их на Запад, пообещав, конечно, сразу после продажи вернуть деньги. Прошло лет пятнадцать уже, но деньги Валекову так и не поступали.

А сам Ефим – разве не злобная акула капитализма? Нет, упаси бог, он никогда не обманет художника – впрочем, как и любого другого человека. И обязательно выполнит все им обещанное. Но разве с нравственной точки зрения безукоризнен прием, когда Ефим является к художнику с «котлетой» денег и ставит его в ситуацию «или-или»? При этом художников вокруг – до черта, а «котлет» денег – мало.

Нет, не стоит кидаться камнями, коли ты живешь в доме со стеклянными стенками.

Единственное, что поначалу сильно огорчало Береславского: почему у него эти явные шедевры потом так никто и не покупает? Теперь-то понял. Для коммерческого успеха обязательно нужно несколько условий.

Первое – просто время. Вокруг тебя и твоей галереи должно образоваться некое количество состоятельных людей, готовых поверить в высокое качество предлагаемого тобой «продукта». А это процесс небыстрый, особенно если ты не потомственный галерист.

Второе – это «оправа» продаваемого продукта: рекламный принт, выставки, статьи в прессе, презентации. В общем, весь тот привычный пиар-фонтан, который, ровно так же, как свита делает короля, делает живописца известным, а его произведения – желанными и дорогими.

И третье – самое главное, хотя и дошло до сознания Ефима самым последним.

Прежде всего промоутеру нужно найти своего художника. И это самое сложное, потому что по-настоящему свой художник должен соответствовать сразу нескольким важным критериям.

Для начала свой художник просто обязан быть любимым автором галериста. Иначе невозможно тысячу раз подряд с одинаковой искренностью расписывать тысяче потенциальных клиентов все его несомненные достоинства. Однако и это, как говорят математики, лишь необходимое, но недостаточное условие промотируемости автора.

Еще очень нужно, чтобы автор был трудолюбив и плодовит.

Даже не так. Нужно, чтобы у промоутера в каждый момент времени имелся достаточный запас готового к предложению продукта. Это положение понять несложно, так как здесь все – без отличий от любой другой области маркетинга, например, торговли холодильниками или автомобилями. Хочешь оценить накладные расходы, увеличивающие себестоимость единицы продукции, раздели весь маркетинговый бюджет на количество товара.

Допустим, нам предстоит продвинуть художника Садовского. У него в запасе, для продажи, есть всего десяток картин. И никогда не будет больше, потому что пишет он только с натуры, иначе не получит удовольствия. И продает за любую цену любым людям, как только кончается выпивка.

А ведь рекламный бюджет – хоть для десяти картин, хоть для тысячи – все равно не будет меньше определенной величины – допустим, десяти тысяч долларов (хотя бы на принт, на пару недорогих выставок и пару статей). Итого, при «раскрутке» картин Садовского на каждую из выкупленных промоутером картин придется тысяча долларов накладных расходов. А если бы у него в запасе их была тысяча, то накладных пришлось бы по десятке на картину. Правда, только от рекламы. А ведь картины еще надо оформить в багет, складировать, перевозить, выставлять в галереях и т. д.

Но вернемся к правде жизни. В соответствии с ней продавать картины Садовского по цене значительно выше тысячи долларов нереально. Ведь он сам в любой момент готов их отдать за сто баксов. А это и означает, что художник Садовский – стратегически непромотируемый автор. По критерию любимый, может, и проходит, а по критерию плодовитый – нет. Равно как и по неназванному пока третьему критерию – эксклюзивный. Если работы художника Садовского можно купить в разных местах – и к тому же кое-где очень задешево, – просто нет смысла в него вкладываться: ведь он как бизнес-проект никогда не будет только вашим…

Что, уже много критериев? А ведь это только половина, а то и меньшая, необходимых условий для успешного продвижения художника и его произведений.

Еще художник должен быть оригинален, иметь свой стиль. Тогда его раскрутка будет стоить дешевле.

И, наконец, он должен быть умным.

Это-то зачем? – спросит неопытный человек. А затем, что связка «художник – промоутер» – это настоящее совместное предприятие. И настоящие проблемы у совместных предприятий возникают тогда, когда у них появляются деньги.

Так что пусть лучше художник будет жадным, чем глупым. Потому что жадный, но умный – когда увидит, за сколько картину у него покупают и за сколько потом продают – может пусть и со стоном, но придавить свою «жабу». А жадный, но глупый начнет скандалить и в итоге лишится промоутера.

В этом месте своих рассуждений Береславский – а он никогда их ни от кого не скрывал – не раз натыкался на негодующие вопли друзей-художников: так не хрена жадному промоутеру так мало платить художнику! Это ж несправедливо! Делил бы хотя бы поровну! И Ефим Аркадьевич объяснял всю подноготную бизнес-процесса сколь доходчиво, столь и беспощадно.

– Хочешь справедливости? – в лоб спрашивал он. – Нет проблем! Согласен, высшая справедливость – это когда все поровну. Мой талант галериста – на твой талант художника. Мой вложенный час – на твой вложенный час. Мой вложенный рубль – на твой вложенный рубль.

Как правило, возмущенный художник сникал при первых словах про вложенный рубль.

Та же Муха, талантливая, в принципе, тетка, и слышать не хотела не только о каких-то материальных вложениях в собственную раскрутку, но даже о том, чтобы дешево продавать свои картины промоутеру. Ефим сначала возмущался, а потом понял: зря. Ведь любой художник совершенно искренне считает себя непонятым гением с соответствующей стоимостью своих гениальных работ. Так что обижаться на Муху не следовало. А следовало печально поставить на ней клеймо: непромотируемая. Что Ефим, вникнувший наконец в проблему, с большим опозданием и сделал.

Нет, вовсе не зря прошли эти годы, годы становления его арт-бизнеса. Он, конечно, совершил кучу ошибок. Зато теперь он точно знает, что ищет. И пусть пока таких художников, отвечающих всем его критериям сразу, не нашлось – хоть он облазил и Пензу, и Ярославль, и Кострому, и Краснодар, и много других разных мест, – но путь к успеху становится все понятней и все реальней, это Береславский просто нюхом чуял. А нюх Береславского не зря уважали даже куда более удачливые, чем он сам, бизнесмены.

Так за бодрящими душу Ефима Аркадьевича разговорами проскочили без малого тысячу польских километров.

(Правды ради надо повторить, что это все-таки были не столько разговоры, сколько монолог Береславского, которому надо было отточить идеи на безропотных слушателях. Но чтобы быть совсем честными, добавим, что Наталья начала потихоньку привыкать к мысли, что и эта очередная блажь ее благоверного выльется во что-нибудь стоящее. Миллион-то он уже заработал! Лариска же, безгранично верящая в своего увлекающегося папашку, и вовсе ни в чем не сомневалась.)

Поужинать остановились совсем недалеко от польско-германской границы.

Ресторан нашли метрах в двухстах от дороги. На улице – теплынь, внутрь не пошли, устроились на открытой веранде. Наталья с Лариской заказали понемногу, берегли фигуру. Ефим же к своей фигуре был всегда беспощаден и теперь ловил на своих тарелках завистливые взгляды спутниц.

Тепло. Хорошо. Полный стол вкусной еды. По черной ленте асфальта – с приглушенным расстоянием звуком – размеренно ползут машины. Огромное количество небольших, на одну-две тачки, автовозов. Из Польши едут пустые, из Германии – нагруженные. Очень много битых тачек везут.

«Починят – нашим втюхают», – меланхолично подумал Береславский. Он уже наелся. Минут через пять поедут.

А пока – последние мгновения кайфа покоя перед первыми – кайфа движения. Как же классно, что они поехали!

Нет, арт-бизнес – это что-то! И он, Ефим Аркадьевич Береславский, еще скажет в нем свое веское слово, будьте уверены!

Глава 18

У Велесова неприятности

Место: Москва.

Время: три года после точки отсчета.

Велесов внешне спокойно выслушал сообщение своего «оперативника». Ни Оглоблина, ни его сучку нигде разыскать не удалось. По Вадиму вообще никаких следов, по девке – следы поспешного бегства: звонила соседке, у которой есть ключ от комнаты, чтоб та проверила электричество и краны, мол, уехала далеко и надолго.

Оглоблин, тварь, правда, записку успокаивающую оставил. Типа если меня не тронете, от меня проблем не будет. Но гарантированно проблем не бывает только от покойников, это Георгий Иванович знал точно.

– Ладно, Игорь, езжай пока к дому Береславского, попробуй аккуратно выяснить, куда он делся. А насчет Оглоблина я подумаю и потом перезвоню, – сказал он подручному.

Тот с облегчением покинул офис шефа.

Что-то все неприятно складывается.

В первый раз за последние три года Жорж засомневался в том, что его новый бизнес совсем уж безопасен. Теоретически так оно и есть. Огромное количество внезапно разбогатевших лохов вдруг пожелало окружить себя и своих новых жен дорогими предметами искусства. И большим количеством, между прочим. Квартиры-то – немалые, не говоря уж о загородных особняках, которые огромные. Вот и подсовывай им прекрасное, подбрасывай, подкидывай! А они все хавают, хавают, хавают…

Хороший расклад? Замечательный! И случайный мент не остановит, как с веселым порошком когда-то. А если и остановит, то уж точно не отличит какого-нибудь соцреалиста Пименова от очень похожего «Пименова», написанного Оглоблиным.

Нет, задумано все превосходно. А в случае серьезных проколов всегда есть Глеб Петрович. Не зря Жорж с Шипиловой отдают ему 30 процентов всего дохода. Это, конечно, немало. Но когда люди в форме вдруг решили проверить его, Жоржа, налоговые декларации, чтобы остановить это беспричинное любопытство, достаточно оказалось одного телефонного звонка.

Аналогично решилась ситуация с поднадзорностью недавно освобожденного Георгия Ивановича Велесова. Один звонок – и участковый из злобной ментовской твари внезапно, как по мановению волшебной палочки, разом превратился в доброго и участливого человека.

Да, Глеб Петрович – это сила. Что, собственно, и тревожит сейчас Жоржа в максимальной степени. Потому что палочка эта – о двух концах.

Пока Жорж втюхивал лохам всякие «мелочи» тысяч до десяти в американской валюте, все было ништяк. Серьезная экспертиза будет по порядку цены сопоставима – никто ее и не делал. Но уж больно много возни с мелочовкой. Вот отчего возникли идеи с «перелицовкой» западноевропейцев.

Однако когда бизнес-операция измеряется циферкой с шестью ноликами за ней – все в той же нероссийской валюте, – то риски тоже возрастают соответственно.

С «шишкиными» потрясающе повезло. Ван Эмден реально похож на Иван Иваныча. Даже в местах одних и тех же творили, в Германии. Да и комбинация красивая: сначала втюхивался подлинный холст, потом – в пять раз дешевле – перелицованные. И Агуреев вроде бы подходил идеально: морда деревенская, жлобские глазки-щелочки, денег немерено и никакого художественного образования у бывшего вояки – к делу Велесов подготовился основательно, все вынюхал.

Ан нет, таким хитрожопым оказался недообразованный рязанец!

Лучше бы уж с оксфордским выпускником дело иметь – тот, по крайней мере, как их и учат, тупо бы поверил экспертам с серьезными званиями. И уж точно не стал бы подключать еще одного дилетанта-рекламиста – такого же художественно необразованного, тоже мордастого. И хитрого, как двадцать змей сразу.

Нет, изначально не понравился рекламист Велесову. У него на людей нюх отменный. И пахнет от этого рекламного профессора большим подозрением к Георгию Ивановичу и предложенным им работам. А еще пахнет идиотским отвращением к взяткам, или, как любит говорить Велесов, добровольному разделению долей.

И, наконец, самая неприятная особенность этого профессора – куражистая упертость, сквозящая в каждом сверке его дорогих очочков. Этот уже и бесплатно бы все вынюхивал, за идею только, хотя (Велесов абсолютно уверен) хитрожопый рязанец немало заплатил Береславскому за его вредные качества.

Да, большая неприятность – этот чокнутый Ефим Аркадьевич.

У мадам Шипиловой на неприятности фантастический нюх: навела справки о состоянии дел и свалила в творческую командировку в Норвегию, изучать наследие своего любимого Мунка. Голову готов поставить Велесов, что старуха вполне могла потерпеть некоторое время и без этого ненормального экспрессиониста. Но предпочла смыться с поля боя. И, трезво рассуждая, правильно сделала. Денежек уже кусочек сорвала, ни в чем лично не замешана, только консультационная, можно сказать, деятельность. Пересидит в холодном краю нервный месяц – и либо еще за денежками вернется, либо сделает вид, что никогда не имела отношения к происходящему.

И все же самое неприятное – надо звонить Глебу Петровичу. Своими силами Жоржу, похоже, не обойтись.

Второй звонок такого рода за неделю.

Первый – насчет Румянцева.

Потому что крайне не хотелось Велесову, чтоб настырный Ефим Аркадьевич, даже чисто теоретически, имел возможность плотно побеседовать с потомком белоэмигрантов.

Глеб Петрович недовольно хмыкнул, выслушав просьбу, и обещал помочь.

Главное слово здесь – недовольно. Потому что таких людей никак нельзя делать недовольными тобой. А то ведь поможет уже относительно тебя самого.

Нейтрализация Румянцева, кстати, встала Велесову в тридцать тонн баксов. И не поторгуешься с опасным Глебом!

Итого, из первоначально полученной от Агуреева сотни тридцать плюс тридцать ушли Глебу Петровичу, сорок забрала Шипилова. В остатке у Георгия Ивановича – ноль, не считая затрат на приобретение и «перелицовку» Ван Эмдена.

Вот такая неприятная арифметика.

Конечно, в закромах Велесова кое-что после трех лет работы еще есть, но уже ясно, что операцию с «шишкиными» нужно доводить, во-первых, до конца и, во-вторых, – успешно.

Перед тем как созваниваться с Глебом Петровичем, Велесов сделал еще один звонок – секретарше чертова профессора. Надо узнать, куда он делся – вчера его уже не было на месте.

Трепать сотовый Береславского Жорж не хотел: вся эта новомодная техника навечно сохраняет следы переговоров. А с учетом непредсказуемости дальнейших взаимоотношений с профессором оставлять следы в его сотовом было бы и вовсе неразумно.

Старая очкастая мымра, последние сто лет охранявшая покой рекламиста, ничего толкового не сообщила.

– Он на месте?

– Пока нет.

– А когда будет?

– Он мне не докладывает.

– А может, улетел куда?

– Может, и улетел.

Вот и весь разговор.

Мог бы и ее вместе с профессором заказал Глебу Петровичу.

Впрочем, так никаких денег не хватит. Надо выкручиваться самому.

Обзвонил еще пару людей, которые могли быть в курсе планов Береславского. Один из них сказал, что Ефим собирался в Европу по каким-то художественным делам.

Тоже мне, новость, подумал Велесов. Но услышать то, о чем хоть и знал, однако не хотел, чтоб это произошло, все равно было неприятно.

Звякнул Жорж и своему бывшему дружку, который имел доступ к базе прошедших через границу граждан. Хоть и связывала бывших друзей почти любовь, а денежки дружок брал за услуги немалые. Хорошо хоть предоплаты не требовал.

Вот и сейчас быстро перезвонил, сказал, что через аэропорты искомый гражданин Родину не покидал. Значит, он еще здесь, что хорошо.

В дело явно включался фактор времени. Если удастся сорвать куш, то в принципе можно и прикрыть лавочку. По крайней мере, на время. Заплатить долю Глебу Петровичу – это святое, жить-то хочется. Но сэкономить на зловредной старухе. Эта – не Глеб Петрович, исполнителей не подошлет. А взяв «лимон» баксов и прикрыв бизнес, он все равно перестанет нуждаться в старухиных услугах.

Велесов даже повеселел: его доля от таких нехитрых рассуждений вырастала на без малого четыреста тысяч евро. Или более чем на пол-«лимона» баксов.

Что ж, об этом даже думать приятно.

Телефон прервал мечтания арт-дилера.

Звонил Игорь.

– Он уехал во Францию. На машине, – без предисловий доложил подручный.

– Откуда сведения?

– Сам охраннику доложил, около их дома. На «патруле» серебристом уехал. На крыше – багажник, там – вторая «запаска».

– Один в машине?

– Нет, с двумя бабами. Жена и дочка. Через Белоруссию. Номер машины я уже пробил – «В 238 КО», 99-й регион.

Ну что ж, это уже кое-что.

Если, конечно, хитроумный рекламист не разыграл сценку для таких наблюдателей, как его Игорь. Хотя – вряд ли. Чего ему бояться-то, Ефиму Аркадьевичу? Он же с Глебом Петровичем незнаком. Пока…

Не хотелось, но пора было звонить Глебу Петровичу.

Тот, как всегда, на звонок не ответил. Перезвонил сам, через три минуты.

– Ну, что еще у тебя? – Голос недовольный. Как будто не получал три года кучу бабла, палец о палец не ударив.

Впрочем, даже думать неуважительно про таких людей, как Глеб Петрович, не следует. Черт его знает, какие еще новомодные штуки им закуплены и используются. Может, уже и мысли читает?

– Есть информация по Береславскому, – Георгий Иванович торопливо слил нарытое Игорем. – Нельзя ли его подзадержать там? Желательно надолго.

– Не слишком ли много просьб? – мрачно спросил Глеб Петрович.

– Я же только с вами работаю, – оставаясь в рамках, огрызнулся Велесов. – Мне обращаться больше не к кому.

– Ты все сказал?

У Велесова похолодело внизу живота. Но сказал он еще не все.

– Оглоблин сбежал со своей девкой, – договорил Георгий Иванович.

Повисшее тягостное молчание поспешил закрыть многими словами:

– Он точно выступать не будет, я уверен. И ищут его уже мои люди. А человека взамен я почти нашел. Молодой парнишка, но очень подающий надежды. И по мелочи кое-что за неделю прошло, я сам вам подвезу. Не так много, а приятно.

Он бы и дальше нес эту чепуху, лишь бы не висела тяжелая пауза в трубке, но Глеб Петрович первым прервал Велесова:

– Ладно, я все услышал. Ускоряй дело с банкиром. И все пока на этом. Мне надо подумать.

Уф! Как кобру на руках подержал!

Впервые в голове Жоржа явственно промелькнуло, что «отсекаемую ветку проекта» назначает не он, а Глеб Петрович. И этой самой веткой когда-нибудь вполне может стать он. В конце концов, у Глеба Петровича веток много, из-за одной – к тому же наверняка не самой плодоносящей – рисковать он точно не станет.

Нет, надо, кровь из носу, срывать с Агуреева бабки, отдавать Глебу Петровичу его долю и исчезать надолго.

А может, не отдавать долю? Раз все равно исчезаешь?

Эта новая мысль даже в обдумывании была страшноватой. Но очень привлекательной, очень…

Вместе с сэкономленными деньгами Шипиловой – он уже мысленно их «сэкономил» – денег в его кубышке, не считая заработанного ранее, набегало за миллион. С такой суммой где-нибудь на Гоа или в Доминикане можно неплохо прожить не одну, а все десять жизней. С хорошим молодым другом рядом…

Он решительно снял трубку телефона, по памяти набрал номер. Секретарша сразу соединила его с Агуреевым.

– Здравствуйте, Николай Максимович! – решительно начал Велесов.

– Здравствуй, коли не шутишь. – Агурееву точно не светило стать джентльменом.

– Я насчет Шишкина. Вы провели дополнительные экспертизы? – Жорж точно знал, что никто ничего не проводил, и это был хотя и слабый, но козырь.

– А что?

– Как что? Я ж проценты банку плачу! – натурально возмутился Георгий Иванович, почти и сам поверивший в то, что он платит за перелицованного Ван Эмдена проценты. – Я бы хотел скорейшего завершения сделки. Либо вы убеждаетесь в подлинности работ, либо я разговариваю с другим покупателем.

– А есть другой покупатель? – Даже не видя широкой рожи рязанца, можно было представить его ухмылку.

– Есть, не сомневайтесь, – спокойно сказал Велесов. Он тоже умел блефовать, не впервой. – Так что давайте ограничим временные рамки.

– Ваши предложения? – Теперь Агуреев уже не улыбался.

– Одна неделя, – жестко сказал арт-дилер. – И либо да, либо нет. Причем, как вы помните, по «Протоколу о намерениях», «нет» – только по обоснованным сомнениям в подлинности.

– Я помню, – тоже жестко ответил Агуреев. – В неделю уложимся, мой человек уже работает. Либо да, либо нет.

– Очень хорошо, – закончил обоюдоострый разговор Велесов.

Что ж, все было действительно неплохо. Рязанец согласился на неделю. Если Глеб Петрович выполнит свои обещания – а сомневаться в его способностях пока не приходилось, – то Береславский ничем помочь Агурееву не сможет, по крайней мере в столь короткое время. И если в это же короткое время не объявится, причем каким-нибудь неприятным образом, беглый Оглоблин, то новых фактов Агурееву просто неоткуда будет взять. Отступиться же от такого куша жадный рязанец просто физически не сможет. А значит, через неделю миллион евро будет в руках Велесова.

Остальное – что там вскроется через месяц или через год – его уже особо волновать не будет.

Глава 19

От Москвы до Онеги глазами художника

Место: Москва – Переславль – Ярославль – Тутаев – Вологда – Кириллов – Белозерск – Вытегра – Пудож – Вяльма.

Время: три года после точки отсчета.

Переночевали мы с Ленкой в поселке с прикольным названием Львы, совсем чуть-чуть не доехав до Ростова Великого. Решили, что на трассе будет дешевле, чем в туристическом городе, а деньги нам потом еще понадобятся. Ну и место прельстило. Было еще светло, и мы разглядели симпатичные деревянные домики этой то ли турбазы, то ли пансионата. Мест хватало – там все заполняется только по выходным и праздникам.

Устроились быстро и сразу пошли на берег озера Неро – другой стороной территория выходила прямо на него. Даже канальчик небольшой был предусмотрен – для вывода рыбачьих лодок и маленьких яхточек. Постояли на берегу, наблюдая за закатом. Скромный такой закат, не то что на островах Фиджи, где я никогда не был. Но снова зазудели руки, я остался впивать глазами краски, а моя верная подруга побежала в номер за бумагой, планшетом и акварелью.

До темноты успел сделать по-сырому два этюда. Причем оба – большого формата, пятьдесят на семьдесят. Я расчувствовал его совсем недавно и теперь крайне неохотно работаю с другими размерами. Да и бумага чертовски хороша (приучил-таки меня к дорогим материалам мой недавний работодатель): английская, отлично текстурированная и, как написано, совсем без хлорки. Так что и окружающей среде не повредил, и как минимум лет пятьсот сохранности моим шедеврам обеспечено.

А что, я сам ощущаю, как расту, и работать мне хочется все больше и больше. Вон закат догорает, а меня берет досада, что не успею сделать третий лист. Знаю, как надо, руки чешутся прямо физически, а света уже нет. Можно, конечно, попробовать в номере, при лампах накаливания, но очень опасаюсь проскочить мимо верного тона – когда это со мной случается, испытываю физически ощутимое разочарование.

Нет, не буду торопиться, отложу до завтра.

Тем более что два листа я сегодня уже записал в Переславле-Залесском, не удержался и там.

О Переславле – несколько отдельных слов, он того заслуживает. Наверное, даже раньше стоит начать с Сергиева Посада. Здесь уже есть на чем остановиться глазу начиная с Торбеева озера, где в любое время года сидят рыбачки – то с лодок удят, то со льда.

Четырехполосную магистраль – с разделительными полосами и хорошей разметкой – пролетели быстро. От Верхних Двориков пошла долгая двухполоска, безумно красивая – попеременно взлетающая на вершины невысоких холмов и довольно круто падающая вниз.

Безумно красивая – и безумно опасная.

По обеим сторонам живописнейшей трассы один за другим мелькают то маленькие венки из цветов, привязанные к деревьям, то почти архитектурные сооружения, стоящие на собственных фундаментах. Причина их возникновения, независимо от размеров, одна: здесь погибли люди.

Почему погибли – яснее ясного. Нас, невзирая на постоянно мелькающие памятники, то и дело обгоняют смельчаки. На самых разных машинах – от таких же, как у нас с Ленкой, «Жигулей» до навороченных «Мерседесов». Обгоняют, не обращая внимания ни на разметку, ни на знаки, ни – и это главное! – на то, что подлетающих встречных из-за поворота или очередной вершинки может быть не видно.

В этот день, к счастью, смельчакам везло. Мы не увидели ни одной машины всмятку. Разве что грузовик-автовоз сошел в кювет, побив дорогие перевозимые им «Хонды». Но это мелочи. Главное – обошлось без трупов. Все смельчаки сегодня приедут домой, будут рассказывать, как лихо и быстро домчали. Не исключено даже, что близкие будут ими гордиться – крутых ребят вырастили, смелых и рисковых. Но для меня они всегда просто тупые самоубийцы. И одновременно – подлые убийцы. Потому что во встречном столкновении гибнут не только обгонявшие.

В этой связи почему-то вспомнил происхождение слова «удалец». Все, кого спрашивал, считали, что от слова «удаль», которое, в свою очередь, означает смелость, отвагу. На самом же деле – от слова «уд», которое есть древнее обозначение мужского полового органа…

Но не будем о грустном. Потому что настроение у нас с Ленкой – какого давно уже не было. Ленка простила мне мои страшные тайны, причем все и сразу – и теперь мне очень хочется сделать ей что-нибудь приятное. Например, показать Переславль-Залесский. Когда еще представится такой случай? Тем более что мы – в ближайшие года три – никуда не спешим.

Страницы: «« « ... 7891011121314 » ... »»