Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов Пастернак Борис
Со мной сумел (вместил и ограничил) только один, вдвое старше Вас. Вместил, ибо бездонен, ограничил – ибо женщин и этим всю женскую роль с меня снял. (Ограничил, т. е. освободил от.) Ту роль, которую я, с чисто мужской корректностью, все-таки почему-то играть себя считала обязанной.
Мой дом – лбы, а не сердца.
Письмо 17
24 августа 1923 г.
Цветаева – Пастернаку
Всё меня отшвыривает, Б.П., к Вам на грудь, к Вам – в грудь. Вас многие будут любить, и Вы будете знаменитым поэтом – дело не в том! Никогда и ни в ком Вы так не прозвучите, я читаю Ваши умыслы.
Письмо 18
<январь 1924 г.>
Цветаева – Пастернаку
Пастернак, полгода прошло, – нет, уже 8 месяцев! – я не сдвинулась с места, так пройдут и еще полгода, и еще год – если еще помните! Срывалась и отрывалась – только для того, очевидно, чтобы больнее и явнее знать, что вне Вас мне ничего не найти и ничего не потерять. Вы, моя безнадежность, являетесь одновременно и всем моим будущим, т. е. надеждой. Наша встреча, как гора, сп<олзает> в море, я сначала приняла ее (в себе) за лавину. Нет, это надолго, на годы, увижусь или не увижусь. У меня глубокий покой. В этой встрече весь смысл моей жизни, думаю иногда – и Вашей. Просто: читаю Ваши книги и содрогаюсь от соответ<ствия>. Поэтому ни одна строка, написанная с тех пор, Вас не миновала, я пишу и дышу в Вас (как цель, место, куда пишешь). Я знаю, что когда мы встретимся, мы уже не расстанемся. Я vorfhlende[13]. Как это будет в этих мирах, не знаю, – как-нибудь! – это случится той силой горы.
Это не одержимость и не наваждение, я не зачарована, а если зачарована – то навек, так что и на том свете не проснусь, не очнусь. Если сон снится всю жизнь – какое нам дело, что это сон, ведь примета сна – преходящесть.
Я хочу говорить Вам просто и спокойно, – ведь 8 месяцев, под<умайте>, день за днем! Всякая лихорадка отпустит. Когда мне плохо, я думаю: Б.П., когда мне хорошо, я думаю Б.П., когда Музыка – Б.П., когда лист слетает на дорогу – Б.П., Вы мой спутник, моя цель и мой оплот, я не выхожу из Вас. Всё, и болевое, и <пропуск одного слова>, с удесятеренной силой отшвыривает меня к Вам на грудь, в грудь, я не могу выйти из Вас, даже когда <оборвано>
О внешней жизни. Я так пыталась любить другого, всей волей люб<ви>, но тщетно, из другого я рвалась, оглядывалась на Вас, заглядывалась на Вас (как на поезд заглядываются, долженствующий появиться из тумана). Я невиновна в том, что я <оборвано>, я всё делала, чтобы это прошло.
Так было, так есть, так будет.
Я не жду Ваших писем, отпуская Вас тогда, я отпускала Вас на два года, на все эти дни этих двух годов, на все часы. Мне эти годы, часы, дни нужно проспать. Сон – работа, сон – <пропуск одного слова>, любовь к др<угому>. Тревожиться и ждать Вас я начну, хотела сказать 31го апреля – нет, 30го марта 1925 г. Это – ставка моей жизни, так я это вижу.
Смешно мне, не отвечающей ни за час, загадывать на годы, но вот – полугодие уже есть. Так пройдут и ост<альные> три.
<Другими чернилами; вероятно, предварительный конспект этого письма:>
Не хочу сказать б<ольше>, чем есть, но: некое чувство обреченности друг на друга, просто: иначе не может быть. Вокруг меня огромные любовные вихри, Вы моя единственная неподвижность (во мне, все то – во вне, это во мне). О внешней жизни не расск<азываю>, т. е. о жизни моей в днях, – много всего! все настоящее, но из каждых рук рвусь в Вас, оглядываюсь на Вас. Встреча с Вами – весь смысл моей жизни здесь на земле (есть и ин<ые> см<ыслы>). Зн<айте>, что то, что удерживает, заграждает мне Вас, так же велико, громадно, безнадежно – как Ваше. Мы во всем равны здесь <оборвано>
Письмо 19
<пер. пол. 1924 г.>
Пастернак – Цветаевой
Дорогая Марина! Так странно Вам писать! Мне кажется, Вы знаете и видите все, мы никогда не начинали, мы никогда не перестанем. Живите долго, живите вечно, я только на это надеюсь теперь. Как объяснить Вам? Я мог бы простыми и строгими словами рассказать, что теперь со мною и как сложилась жизнь, как трудно тут. Всего бы лучше так и сделать. Но я не знаю, далось ли бы Вам то волненье, с каким бы я их сказал. Я писал бы Вам о своем житье-бытье, и чем подробнее и точнее на нем останавливался, тем чуднее и жутче было бы Вам, что я с таким усердьем себя помню. А между тем, подробно и точно писал бы я о Вас, о Вас давнишней, о Вас отдаленной и далекой в будущем. Что Вы такое, Марина? Вы в ряду тех величайших вещей, которых можно не замечать, без угрозы обидеть их и их лишиться. Вы сердечный мой воздух, которым день и ночь дышу я, того не зная, с тем чтобы когда-нибудь и как-то (и кто скажет, как?) отправиться только и дышать им, как отправляются в горы или на море или зимой в деревню. Только раз пять или шесть, не больше, слышал я в жизни другую такую незаметность, водопад существованья, грохот невымышленного мира, частый, как несущаяся конница, град отвесного, во весь рост, чутья, предполаганья, испуга, восторга, поклоненья и утаиванья, – такие звуки знакомы окнам весенней ночью. О том, как услыхал я это в предпоследний раз, писал я в бытность мою поэтом. В следующий, в последний раз я это услышал из Верст и потом от Вас, изо всего, что от Вас шло и за что я никогда не благодарил вовремя, как за отдаленное, всю ночь держащее тебя у окна, молодое, горделивое, немолчно играющее молчаньем, торжественно тихое одиночество далекого, далекого водопада. Зачем я пишу Вам глупости, они Вас за разметываемую красоту не вознаградят и вас не возвратят мне, если Ваше терпенье истощилось, если мое поведенье Вам в тягость и я Вас потерял. Я часто представлял себе, что было бы, будь Вы тут. Я боюсь говорить об этом, так ясно я все вижу, ничего не назвав. Но одним разочарованьем было бы в жизни у Вас больше, потому что до какой бы бледности и опущенности я ни дошел, войдя к Вам и оставшись при Вас, я бы их за собой не знал, за оглушающим грохотом полной подлинности, за счастьем, и наверное недоумевал бы и огорчался, когда Вы и другие глядели бы на меня трезвыми глазами. Потому что красить Вас и Вас дополнять нечем и не к чему. И как легко бы я стал ничтожеством (для Вас неловким). Есть устойчивый, бестрепетно сторожевой порядок, порядок Верст и расстояний, без которых некуда было бы удаляться далям, неоткуда катиться их гулу. Они умнее нас. Их разорять нельзя. Я заметил, что думая о Вас, всегда закрываю глаза. Я тогда вижу свой дом, жену, ребенка, всё вместе, себя, лучше сказать, то место среди них, куда я должен откуда-то вернуться и возвращаюсь. И вот, с закрытыми глазами продолжаю я видеть их в какой-то их радости, в подъеме, точно приток неведомо откуда-то взявшихся планов или надежд влился в них, или у них праздник, и они не знают, как его назвать, я же знаю (и может быть говорю им), и имя этому празднику – Вы. Ничем у меня из головы этого представленья не вышибить. Я уже раз Вам о нем говорил. Я верю в это чутье, слишком часто оно мне является и мое постоянное любованье Вами сопровождает. Я ему слепо доверяюсь, хотя ни понять, ни осмыслить его не в силах. Возможно, что это предчувствие какое-то, – безо всякой мистики, лишнего глубинничанья и литературы. В том, как я люблю Вас, то, что жена моей любви к Вам не любит, есть знак неслучайный и себе подчиняющий, – о если бы Вы это поняли! Что он может значить? А Бог его знет. У него может быть только два значенья. Либо нам не суждено свидеться (ну скажем, меня вдруг завтра не станет, и тогда к чему было бы понапрасну их огорчать или отчуждать). Либо же суждено нам, и в это я верю, встретиться вне всякой неправды, как бы непонятно и несбыточно это ни казалось. Я ловлю себя на том, что говорю уже не с Вами, а о Вас с самим собой или с двойником моей Жени. Это ведь неуклюже и не касается Вас, и Вам скучно, наверное, родной, родной мой воздух, насильно с воли втянутый в комнату к посторонним! Сегодня ровно год, как я сдерживаюсь, таюсь и для Вас не существую. Дань неправде ведь и эта нарочитая нищета. Мне хочется писать Вам. Я буду писать про всякую всячину, без иронии, я буду обо всем пробалтываться Вам. Это будут (если пойдут) – ровные, почти неподвижные письма. Сразу же, как только я обращаюсь к Вам, Марина, меня подымает до самого предела преданности, и этот уровень длится ровно, без спаданий, головокружительно.
Ваш Б.П.
<На полях:>
Ищите случая, как с Синезубовым, рассказывайте о себе, передавайте все что можно, стихи же посылайте полностью, все, все, что напишете, одна Вы еще поэт под этим нашим небом.
Мой адрес: Волхонка 14 кв. 9. Прощайте.
Письмо 20
Цветаева – Пастернаку
Провода
– Борису Пастернаку. —
«И – мимо! Вы поздно поймете…»
Б.П.
1
- Вереницею певчих свай,
- Подпирающих Эмпиреи,
- Посылаю тебе свой пай
- Праха дольнего.
- – По аллее
- Вздохов – проволокой к столбу
- Телеграфное: «лю – ю – блю…
- Умоляю…» (печатный бланк
- Не вместит! Проводами проще!
- Это – сваи, на них Атлант
- Опустил скаковую площадь
- Небожителей…
- Вдоль свай
- Телеграфное: про – о – щай…
- – Слышишь? Это последний срыв
- Глотки сорванной: про – о – стите…
- Это – снасти над морем нив,
- Атлантический путь тихий:
- Выше, выше – и сли – лись
- В Ариаднино: ве – ер – нись,
- Обернись!.. Даровых больниц
- Заунывное: не выйду!
- Это – проводами стальных
- Проводов – голоса Аида
- Удаляющиеся… Даль
- Заклинающее: жа – аль…
- Пожалейте! (В сем хоре – сей
- Различаешь?) В предсмертном крике
- Упирающихся страстей —
- Дуновение Эвридики:
- Через насыпи и рвы
- Эвридикино: у – у – вы,
- Не у —
2
- Чтоб высказать тебе… да нет, в ряды
- И в рифмы сдавленные… Сердце – шире!
- Боюсь, что мало для такой беды
- Всего Расина и всего Шекспира.
- «…Все плакали, и если кровь болит…
- Все плакали, и если в розах – змеи…»
- Но был один – у Федры – Ипполит!
- Плач Ариадны – об одном Тезее!
- – Терзание! Ни берегов, ни вех!
- Да, ибо утверждаю, в счете сбившись,
- Что я в тебе утрачиваю всех
- Когда-либо и где-либо небывших!
- Какие чаянья, когда насквозь
- Тобой пропитанный – весь воздух свыкся?
- Раз Наксосом мне – собственная кость!
- Раз собственная кровь под кожей – Стиксом!
- Тщета! во мне она! везде! закрыв
- Глаза: без дна она! без дня! И дата
- Лжет календарная…
- Как ты – Разрыв,
- Не Ариадна я и не…
- – Утрата!
- О по каким морям и городам
- Тебя искать? (незримого – незрячей!)
- Я проводы вверяю проводам,
- И в телеграфный столб упершись – плачу.
3
(Возможности)
- Все перебрав – и все отбросив,
- (В особенности – семафор!)
- Дичайшей из разноголосиц
- Школ, оттепелей… (целый хор
- На помощь!) Рукава как стяги
- Выбрасывая…
- – Без стыда! —
- Гудят моей высокой тяги
- Лирические провода.
- Столб телеграфный! Можно ль кратче
- Избрать? Доколе небо есть —
- Дружб непреложный передатчик,
- Уст осязаемая весть…
- Знай! что доколе свод небесный,
- Доколе зори к рубежу —
- Столь явственно и повсеместно
- И длительно тебя вяжу.
- Чрез лихолетие эпохи,
- Лжей насыпи – из снасти в снасть —
- Мои неизданные вздохи,
- Моя неистовая страсть…
- Вне телеграмм (простых и срочных
- Штампованностей постоянств!)
- Весною стоков водосточных
- И проволокою пространств.
4
- Самовластная слобода!
- Телеграфные провода!
- Вожделений моих выспренных,
- Крик – из чрева и на ветр!
- Это сердце мое, искрою
- Магнетической – рвет метр.
- – «Метр и меру?» Но чет – вертое
- Измерение мстит! – Мчись
- Над метрическими мертвыми —
- Лжесвидетельствами – свист!
- Тсс… А ежели вдруг (всюду же
- Провода и столбы!) лоб
- Заломивши поймешь: трудные
- Словеса сии – лишь вопль
- Соловьиный, с пути сбившийся
- – Без любимого мир пуст! —
- В Лиру рук твоих влю – бившийся,
- И в Леилу твоих уст!
Эвридика – Орфею:
- Для тех, отженивших последние клочья
- Покрова (ни уст, ни ланит!..)
- – О, не превышение ли полномочий,
- Орфей, твоя оступь в Аид?
- Для тех, отрешивших последние звенья
- Земного… На ложе из лож
- Сложившим великую ложь лицезренья,
- Внутрь зрящим – свидание нож.
- Уплочено же – всеми розами крови
- За этот просторный покрой
- Бессмертья…
- До самых летейских верховий
- Любивший – мне нужен покой
- Беспамятности… Ибо в призрачном доме
- Сем – призрак ты, сущий, а явь —
- Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме:
- – Ты это забудь и оставь!
- Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!
- Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть
- Устами! – С бессмертья змеиным укусом
- Кончается женская страсть.
- Уплочено же – вспомяни мои крики! —
- За этот последний простор.
- Не надо Орфею сходить к Эвридике
- И братьям тревожить сестер.
- Не чернокнижница! В белой книге
- Далей денных – навострила взгляд!
- Где бы ты ни был – тебя настигну,
- Выстрадаю – и верну назад.
- Ибо с гордыни своей, как с кедра,
- Мир озираю: плывут суда,
- Зарева рыщут… Морские недра
- Выворочу – и верну со дна!
- Перестрадай же меня! Я всюду:
- Зори и руды я, хлеб и вздох,
- Есмь я и буду я, и добуду
- Губы – как душу добудет Бог:
- Через дыхание – в час твой хриплый,
- Через архангельского суда
- Изгороди! – Все уста о шипья
- Выкровяню – и верну с одра!
- Сдайся! Ведь это совсем не сказка!
- – Сдайся! – Стрела, описавши круг…
- – Сдайся! – Еще ни один не спасся
- От настигающего без рук:
- Через дыхание… (Перси взмыли,
- Веки не видят, вкруг уст – слюда…)
- Как прозорливица – Самуила
- Выморочу – и вернусь одна:
- Ибо другая с тобой, и в судный
- День не тягаются…
- Вьюсь и длюсь,
- Есмь я и уду я, и добуду
- Душу – как губы добудет уст —
- Упокоительница…
- Час, когда вверху цари
- И дары друг к другу едут.
- (Час, когда иду с горы:)
- Горы начинают ведать.
- Умыслы сгрудились в круг,
- Судьбы сдвинулись: не выдать!
- (Час, когда не вижу рук.)
- Души начинают видеть.
- В час, когда мой милый брат
- Миновал последний вяз
- (Взмахов, выстроенных в ряд)
- Были слёзы – больше глаз.
- В час, когда мой милый друг
- Огибал последний мыс
- (Вздохов мысленных: вернись!),
- Были взмахи – больше рук.
- Точно руки – вслед – от плеч,
- Точно губы вслед – заклясть.
- Звуки растеряла речь,
- Пальцы растеряла пясть.
- В час, когда мой милый гость…
- – Господи, взгляни на нас! —
- Были слёзы больше глаз
- Человеческих и звёзд
- Атлантических…
- Терпеливо, как щебень бьют,
- Терпеливо, как смерти ждут,
- Терпеливо, как вести зреют,
- Терпеливо, как месть лелеют —
- Буду ждать тебя (пальцы в жгут —
- Так Монархини ждет наложник)
- Терпеливо, как рифмы ждут,
- Терпеливо, как руки гложут.
- Буду ждать тебя (в землю – взгляд,
- Зубы – в губы! столбняк! булыжник!)
- Терпеливо, как негу длят,
- Терпеливо, как бисер нижут.
- Скрип полозьев, ответный скрип
- Двери: рокот ветров таёжных.
- Высочайший пришел рескрипт:
- – Смена царства и въезд вельможе.
- И домой:
- В неземной —
- Да мой.
- Весна наводит сон. Уснем.
- Хоть врозь, а всё ж сдается: все
- Разрозненности сводит сон.
- Авось увидимся во сне.
- Всевидящий, он знает, чью
- Ладонь – и в чью, кого – и с кем.
- Кому печаль мою вручу,
- Кому печаль мою повем
- Предвечную (дитя, отца
- Не знающее и конца
- Не чающее!) О, печаль
- Плачущих – без плеча!
- О том, что памятью с перста
- Спадет, и камешком с моста…
- О том, что заняты места,
- О том, что наняты сердца
- Служить – безвыездно – навек,
- И жить – пожизненно – без нег!
- О заживо – чуть встав! чем свет —
- В архив, в Элизиум калек!
- О том, что тише ты и я
- Травы, руды, беды, воды…
- О том, что выстрочит швея:
- Рабы – рабы – рабы – рабы.
- С другими – в розовые груды
- Грудей… В гадательные дроби
- Недель…
- А я тебе пребуду
- Сокровищницею подобий.
- По случаю – в песках, на щебнях
- Подобранных, – в ветрах, на шпалах
- Подслушанных… Вдоль всех бесхлебных
- Застав, где молодость шаталась.
- Шаль, узнаешь ее? Простудой
- Запахнутую, жарче ада
- Распахнутую…
- Знай, что чудо
- Недр – под полой, живое чадо:
- Песнь! С этим первенцем, что пуще
- Всех первенцев и всех Рахилей…
- – Недр достовернейшую гущу
- Я мнимостями пересилю!
Ариадна
- 1
- Оставленной быть – это втравленной быть
- В грудь – синяя татуировка матросов!
- Оставленной быть – это явленной быть
- Семи океанам… Не валом ли быть
- Девятым, что с палубы сносит?
- Уступленной быть – это купленной быть
- Задорого: ночи и ночи и ночи
- Умоисступленья! О, в трубы трубить —
- Уступленной быть! – Это длиться и слыть
- Как губы и трубы пророчеств.
- 2
- (Антифон:)
- – О всеми голосами раковин
- Ты пел ей…
- – Травкой каждою.
- – Она томилась лаской Вакховой.
- – Летейских маков жаждала…
- (Но как бы те моря ни солоны —
- Тот мчался.
- – Стены падали…)
- – И кудри вырывала полными
- Горстями…
- – В пену падали…
Несколько слов:
- 1
- Ты обо мне не думай никогда!
- (На – вязчива!)
- Ты обо мне подумай: провода:
- Даль – длящие…
- Ты на меня не жалуйся, что жаль…
- Всех слаще, мол…
- Лишь об одном, пожалуйста: педаль:
- Боль – длящая.
- 2
- (Диалог:)
- Ла – донь в ладонь:
- – За – чем рожден?
- – Не – жаль: изволь:
- Длить – даль – и боль.
- 3
- Проводами продленная даль…
- Даль и боль, это та же ладонь
- Отрывающаяся – доколь?
- Даль и боль, это та же юдоль…
Сестра
- Мало ада и мало рая:
- За тебя уже умирают.
- Вслед за братом, увы, в костер —
- Разве принято? – Не сестер
- Это место, а страсти рдяной!
- Разве принято под курганом —
- С братом?..
- – «Был мой и есть! Пусть сгнил!»
- – Это местничество могил!!!
Сивилла – младенцу:
- К груди моей,
- Младенец, льни:
- Рождение – паденье в дни.
- С заоблачных, отвесных скал,
- Младенец мой, —
- Как низко пал!
- Ты духом был, ты прахом стал.
- Плачь, маленький, о них и нас:
- Рождение – паденье в час!
- Плачь, маленький, и впредь, и вновь:
- Рождение – паденье в кровь,
- И в прах,
- И в час…
- Где зарева его чудес?
- Плачь, маленький: рожденье в вес.
- Где залежи его щедрот?
- Плачь, маленький: рожденье в счет,
- И в кровь,
- И в пот…
- (намеренно обрываю)
Диалог Гамлета с совестью
- – На дне она, где ил
- И водоросли… Спать в них
- Ушла, – но сна и там нет!
- – Но я ее любил,
- Как сорок тысяч братьев
- Любить не могут!
- – Гамлет!
- На дне она, где ил:
- Ил! – И последний венчик
- Всплыл на приречных бревнах…
- – Но я ее любил
- Как сорок тысяч…
- – Меньше,
- Всё ж, чем один любовник.
- На дне она, где ил.
- – Но я ее —
- (недоуменно:)
- – любил??
Расщелина
- Чем окончился этот случай,
- Не узнать ни любви, ни дружбе.
- С каждым днем отвечаешь глуше,
- С каждым днем пропадаешь глубже.
- Так, ничем уже не волнуем,
- Ни единой струной не зыблясь —
- Как в расщелину ледяную,
- В грудь, что так о тебя расшиблась!
- Из сокровищницы подобий
- Вот тебе – наугад – гаданье:
- Ты во мне как в хрустальном гробе
- Спишь, – во мне как в глубокой ране
- Спишь, – тесна ледяная прорезь!
- Льды к своим мертвецам ревнивы:
- Перстень – панцырь – печать – и пояс:
- Без возврата и без отзыва…
- Зря Елену клянете, вдовы!
- Не Елениной краснй Трои
- Дым! – Расщелины ледниковой
- Синь, на дне опочиешь коей…
- Сочетавшись с тобой, как Этна
- С Эмпедоклом… Усни, сновидец!
- А домашним скажи, что тщетно:
- Грудь своих мертвецов не выдаст.
Занавес
- Водопадами занавеса как пеной
- – Хвоей – пламенем прошумя.
- Нету тайны у занавеса – от сцены:
- (Сцена – ты, занавес – я).
- Сновиденными зарослями (в высоком
- Зале – оторопь разлилась)
- Я скрываю героя в борьбе с Роком,
- Место действия – и – час.
- Водопадными радугами, обвалом
- Лавра (вверился же! знал!)
- Я тебя загораживаю от зала,
- (Завораживаю – зал!)
- Тайна занавеса! Сновиденным лесом
- Сонных снадобий, трав, зерн…
- (За уже содрогающейся завесой
- Ход трагедии – как шторм.)
- Из последнего шелка тебя, о недра,
- Загораживаю. – Взрыв! —
- Над ужа—ленною Федрой
- Взвился занавес, как гриф.
- Нате! Рвите! Глядите! Течет, не так ли?
- Заготавливайте чан!
- Я державную рану отдам до капли!
- (Зритель бел, занавес рдян).
- И тогда, благодетельным покрывалом
- Долу, знаменем прошумя.
- Нету тайны у занавеса – от зала.
- (Зала – жизнь, занавес – я).
Письмо
- Строительница струн – приструню
- И эту. Обожди
- Отчаиваться! (В сем июне
- Ты плачешь, ты – дожди!)
- И если гром у нас – на крышах,
- Дождь – в доме, ливень – сплошь —
- Так это ты письмо мне пишешь,
- Которого не шлешь.
- Ты дробью голосов ручьёвых
- Мозг бороздишь, как стих.
- (Вместительнейший из почтовых
- Ящиков – не вместит!)
- Ты, лбом обозревая дали,
- Вдруг по хлебам – как цеп
- Серебряный… (Прервать нельзя ли?
- Дитя! Загубишь хлеб!)
Сахара
- Красавцы, не ездите!
- Песками глуша,
- Пропавшего без вести
- Не скажет душа.
- Напрасные поиски,
- Красавцы, не лгу!
- Пропавший покоится
- В надёжном гробу.
- Стихами, как странами
- Чудес и огня,
- Стихами – как странами
- Он въехал в меня:
- Сухую, песчаную,
- Без дна и без дня.
- Стихами – как странами
- Он канул в меня.
- Внимайте без зависти
- Сей повести душ.
- В глазные оазисы —
- Песчаная сушь…
- Адамова яблока
- Взывающий вздрог…
- – Взяла его наглухо,
- Как страсть и как Бог.
- Без имени – канувший!
- Не сыщете – взят.
- Пустыни беспамятны, —
- В них тысячи спят!
- Стиханье до кипени
- Вскипающих волн…
- Песками засыпанный,
- Сахара – твой холм.
Брат
- Раскалена как смоль:
- Дважды не вынести!
- Брат, но с какой-то столь
- Странною примесью
- Смуты… (Откуда звук
- Ветки откромсанной?)
- Брат, заходящий вдруг —
- Столькими солнцами!
- Брат без других сестер:
- На-прочь присвоенный!
- По гробовой костер —
- Брат, но с условием:
- Вместе и в рай и в ад!
- Раной – как розаном
- Соупиваться! (Брат,
- Адом дарованный!)
- Брат! Оглянись в века:
- Не было крепче той
- Спайки! Шумит река…
- Снова прошепчется
- Где-то, меж звезд и скал,
- – Настежь, без третьего! —
- Что по ночам шептал
- Цезарь – Лукреции.
Клинок
- Между нами – клинок двуострый
- Присягнувши – и в мыслях класть…
- Но бывают – страстные сестры!
- Но бывает – братская страсть!
- Но бывает такая примесь
- Прерий в ветре и бездны в губ
- Дуновении… Меч, храни нас
- От бессмертных душ наших двух!
- Меч, терзай нас и меч, пронзай нас,
- Меч, казни нас, но, меч, знай,
- Что бывает такая крайность
- Правды, крыши такой край…
- Двусторонний клинок рознит?
- Он же – сводит! Прорвав плащ,
- Так своди же нас, страж грозный,
- Рана в рану и хрящ в хрящ!
- (Слушай! если звезда, срываясь…
- Не по воле дитя с ладьи
- В море падает… Острова есть,
- Острова для любой любви…)
- Двусторонний клинок, синим
- Ливший, красным пойдет… Меч
- Двусторонний – в себя вдвинем!
- Это будет – лучшее лечь!
- Это будет – братская рана!
- Так, под звездами, и ни в чем
- Не повинные… Точно два мы
- Брата, спаянные мечом!
Марина Цветаева
Дружочек, устала. Остальные дошлю. Итак, адр<ес> мой (стихов, м.б., не потеряете?) Прага Praha Smichov, vedska ul., . 1373 (не пугайтесь №, здесь все такие длинные). Из стихов посылала только те, что непосредственно к Вам, в упор. Иначе пришлось бы переписыв<ать> всю книгу!
Последние три стиха – для очистки совести – чтобы завтра сызнова начать:
Магдалина
- Меж нами – десять заповедей:
- Жар десяти костров.
- Родная кровь отшатывает:
- Ты мне – чужая кровь.
- Во времена евангельские
- Была б одной из тех…
- (Чужая кровь – желаннейшая
- И чуждейшая из всех!)
- К тебе б со всеми немощами
- Влеклась, стлалась – светла
- Масть! – очесами демонскими
- Таясь, лила б масла —
- И на ноги бы, и под ноги бы,
- И вовсе бы так, в пески…
- Страсть, по купцам распроданная,
- Расплёванная, – теки!
- Пеною уст, и накипями
- Очес, и потом – всех
- Нег… В волоса заматываю
- Ноги твои, как в мех:
- Некою тканью под ноги
- Стелюсь… Не тот ли (– та! —)
- Твари с кудрями огненными
- Молвивший: встань, сестра!
Побег
- Под занавесом дождя
- От глаз равнодушных кроясь,
- – О завтра мое! – тебя
- Выглядываю – как поезд
- Выглядывает бомбист
- С еще-сотрясеньем взрыва
- В ушах… (Не одних убийств
- Бежим, зарываясь в гриву
- Дождя!)
- – Не расправы страх,
- Не… – Но облака! но звоны!
- То Завтра на всех парах
- Проносится вдоль перрона
- Пропавшего… Бог! Благой!
- Бог! И в дымовую опушь —
- Как об стену… (Под ногой
- Подножка – или ни ног уж,
- Ни рук?) Верстовая снасть
- Столба… Фонари из бреда…
- – О, нет, не любовь, не страсть,
- Ты – поезд, которым еду
- В Бессмертье…
- Брожу – не дом же плотничать,
- Расположась на росстани!
- Так, вопреки полотнищам
- Пространств, треклятым простыням
- Разлук, с минутным баловнем
- Крадясь ночными тайнами,
- Тебя под всеми ржавыми
- Фонарными кронштейнами —
- Краем плаща… За стойками —
- Краем стекла… (Хоть краешком
- Стекла!) Мертвец настойчивый,
- В очах – зачем качаешься?
- По набережным – клятв озноб,
- По загородам – рифм обвал.
- Сжимают ли – «я б жарче сгреб»,
- Внимают ли – «я б чище внял».
- Всё ты один: во сех местах,
- Во всех мастях, на всех мостах.
- Так неживые дети мстят:
- Разбейся, льстят, развейся, льстят.
- …Такая власть над сбивчивым
- Числом – у лиры любящей,
- Что на тебя, небывший мой,
- Оглядываюсь – в будущее!
Письмо 21
<май 1924 г.>
Цветаева – Пастернаку
Когда я думаю во времени, все исчез<ает>, все сразу невозможно, магия срока. А так – где-то (без где), когда-то (без когда) – о, все будет, сбудется.
Терпение. Не томлюсь, не жду.
Письмо 22
<май 1924 г.>
Цветаева – Пастернаку
Высшая нереальность <вариант: ирреальность>.
Вы единственный, за кого бы я умерла без велик<ого> сознания жертвы, чью жизнь предпочла бы своей не как мне ценнейшую, а ценнейшую моей <вариант: своей>.
Письмо 23
14 июня 1924 г.
Пастернак – Цветаевой
Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина, моя мученица, моя жалость, Марина. Отчего не у Вас еще эти имена с рассказом об оставшихся, дышащих тем же, что и они! Как они ненавидят бумагу! Стоит одному из них, точно по недосмотру рассвета, слететь и лечь на страницу, как тотчас же просыпается страшная сволочь, – письмо. Оно ничего не видит и не знает, у него свое возбужденье, оно сыплет своими запятыми. Только отвернулся, глядишь, а уж оно и любит, любит – а я не хочу чтобы письма любили Вас. Вы не поверите, сколько я их написал и уничтожил! Их было больше десятка. Но это, последнее, я отошлю и в том случае, если засамовольничает и оно. Пока же это еще мой голос. – За что я ненавижу их? Ах, Марина, они невнимательны к главному. Того, что утомляет, утомительной долготы любованья, поляризации чувств они не передают. А это самое поразительное. Сквозь обиход пропускается ток, словно как сквозь воду. И все поляризуется. На улице, смеясь, разговариваешь со знакомыми. Вдруг содрогаешься, такою отталкивающей силой ни с того ни с сего наделяются их слова. И вдруг чувствуешь, что это действуют не они, что они поляризованы, что их перевели в этот полюс. Они – не она, вот в чем вся их сила. И какая! И когда сжимается сердце, – о эта сжатость сердца, Марина! Какой удивительный след неземного прикосновенья в этом ощущеньи! И насколько наша <подчеркнуто трижды> она, эта сжатость, – ведь она насквозь стилистическая. Как мы ее понимаем! Это – электричество, как основной стиль вселенной, стиль творенья на минуту проносится перед человеческой душой, готовый ее принять в свою волну, зарядить Богом, ассимилировать, уподобить. И вот она, заряженная им с самого рождения, и нейтрализующаяся почти всегда в отрочестве, и только в редких случаях большого дара (таланта) еще сохраняющаяся в зрелости, но и то действующая с перерывами, и часто по инерции, перебиваемая реторическим треском самостоятельных маховых движений (неутомляющих мыслей, порывов, любящих писем, вторичных поз), вот она заряжается вновь, насвежо, и опять мир превращается в поляризованную баню, где на одном конце – питающий приток безразлично многочисленных времен и мест, восходящих и заходящих солнц, воспоминаний и полаганий, – на другом – бесконечно малая, как оттиск пальца в сердце, когда оно покалывает, щемящая прелесть искры, ушедшей в воду и фасцинирующей ее со дна. Ее волненье удивительно своей неуловимостью. Оно производит работу, перед которой скаканье морских бурь смешно и ничтожно. При взгляде же на ее поверхность ничего не увидать, тихая, ровная гладь. Но она растворяет миры, как в детстве, она стаскивает их в себя, воспаляет вниманьем, разлагает, проясняет. Она подчиняет сердечной сжатости все разнесенное и раздутое человечеством, смывает слова, слои посредственные, искажающие. Она впитывает только чистую природу и, проволакивая по своему дну все воспринятое, относит восстановленное вещество к точке своего поклоненья. Вот этих неподвижных бурь письма не передают! О если бы по их страницам проволакивался хотя бы тот песок, который тащит по дну души это теченье. О как чудно было бы! Как много сказали бы Вам царапины, и борозды, и линии осадка. Движенье и содержанье чувства должны Вас интересовать. Что дива в одном его факте?
Какие удивительные стихи Вы пишете! Как больно, что сейчас Вы больше меня! Но и вообще – Вы – возмутительно-большой поэт! Говоря о щемяще малой, неуловимо электризирующей прелести, об искре, о любви – я говорил об этом. Я точно это знаю. Но в одном слове этого не выразить, выражать при помощи многих – мерзость. Вот скверное стихотворенье 1915 года из «Барьеров»:
- Я люблю тебя черной от сажи
- Сожиганья пассажей, в золе
- Отпылавших андант и адажий
- С белым пеплом баллад на челе,
- С заскорузлой от музыки коркой
- На поденной душе, вдалеке
- Неумелой толпы, как шахтерку,
- Проводящую день в руднике.
О письмо, письмо, добалтывайся. Сейчас тебя отправят. Но вот еще несколько слов от себя. Любить Вас так, как надо, мне не дадут, и всех прежде, конечно, – Вы. О как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно. Так с руки это душе, ничего нет легче! Я жалею, что я о бане Вам писал, это не Вам надо было рассказывать. И все равно не изобразить прелести и утомительности труда, которым необходимо заработать Вас. Не как женщину, – не оскорбляйтесь, – это завоевывается именно маховым движеньем, слепо и невнимательно, точь-в-точь так, как любят письма, пылкостью и красноречьем минуты. <Одна строка зачеркнута.> Нет, иначе, и опять я чуть не начал рассказывать, как именно, и опять ни к чему. <Одна строка зачеркнута.> Вы видите, как я часто зачеркиваю? Это оттого, что я стараюсь писать с подлинника. О как меня на подлинник тянет. Как хочется жизни с Вами. И прежде всего той его <так!> части, которая называется работой, ростом, вдохновеньем, познаньем. Пора, давно пора за нее. Я черт знает сколько уже ничего не писал, а стихи писать, наверное, разучился. Между прочим, я Ваши тут читал. Цветаеву, Цветаеву, кричала аудитория, требуя продолженья. Часть Ваших стихов будет напечатана в журн<але> «Русский Современник». Туда же одно лицо давало хорошую статью о Вас (Вы этого человека не знаете, мальчик, воспитанник Брюсовского Института, исключенный за сословн<ое> происхожденье, знающий, философски образованный, один из «испорченных» мною). Они статьи не поняли и возвратили. Хочу писать и я статью. А Бобровскую в «Печати и Революции» получили? Вздорная, но сочувственная. А потом будет лето нашей встречи. Я люблю его за то, что это будет встреча со знающей силой, т. е. то, что мне ближе всего и что я только в музыке встречал, в жизни же не встречал. За то, что это встреча с таким же электрическим вниманьем, со способностью заряжаться, воспроизводить правду, уподобляться подлинному, сжиматься, как я их знаю по себе. И вот, тут я борюсь с письмом и воздерживаюсь от восклицаний. Это будет как возвращенье на ту далекую родину, где еще женились на сестрах, так еще редок, образцов и баснословен был человек. Потом эта даль затуманилась, когда же туман разорвался, их уже не существовало. Вы говорили о том же, назвав себя полубогом.
<На полях:>
И вот опять письмо ничего не говорит. А может быть даже оно Ваши стихи рассказывает своими словами? Какие они превосходные!
Постарайтесь с оказией прислать Психею и все, что издано у Вас после Ремесла. Очень нужно. Все присланное замечательно. Совершенно волшебен «Занавес». Спасибо.
Письмо 24
<июль 1924 г.>
Цветаева – Пастернаку
Знаю о нашем равенстве. Но, для того, чтобы я его чувствовала, мне нужно Вас чувствовать – старше <вариант: больше> себя.
Наше равенство – равенство возмож<ностей>, равенство завтра. Вы и я – до сих пор – гладкий лист. Учит<ываю> при сем всё, что дали, и именно поэт<ому>.
Вы всегда со мной. Нет часа за эти 2 года, чтобы я внутренне не окликала Вас. Вами я отыгрываюсь. Моя защита, мое подтв<ерждение>, – ясно.
Через Вас в себе я начинаю понимать Бога в друг<ом>. Вездесущ<ие> и всемогущ<ество>.
Пока мальчика нет, думаю о нем. Вспомните старика Гёте в Wahlverwandschaften. Гёте знал.
Борис, а будет час, когда я Вам положу руки на плечи? (Большего не вижу.) Я помню Вас стоя и высок<им>. Я не в<ижу> иного жеста <кроме> рук на плеч<и>.
«Но если я умру, то кто же – мои стихи напишет?» (Опускаю ненужное Вам, ибо Вы сами – стихи —)
То, от чего так неум<ело>, так по-детски, по-женски страдала А<хмато>ва (опущ<енное> «Вам»), мною перешагнуто.
Мои стихи напишете – Вы.
5 го ию<ля>
Борис, Вы никогда не будете лучшим поэтом своей эпохи, по-настоящему лучшим, как например Блок. У Блока была тема – Россия, Петербург, цыгане, Прекрасная дама и т. д. Остальное (т. е. его, Блока, в чистом виде) принимали бесплатным приложением.
Вы, Борис, без темы, весь – чистый вид, с какого краю Вас любить, по какому поводу? Что за Вашими стихами встает? Нечто: Душа: Вы. Тема Ваша – Вы сам, которого Вы еще открываете, как Колумб – Америку, всегда неожиданно и не то, что думал, предполагал. Что здесь любить читателю?
Вас.
Любить Вас читатель не сог<ласится>. Будет придир<аться> к ритмике, etc., но за ритмику любить он не сможет. Вы, самый большой <поэт> Вашего времени, останетесь в стороне того огромного тока любви, идущего от миллионов к единственному.
Вы первый, дерзнувший без тем, осмелившийся на самого себя.
Борис, Вы, конечно, меня поймете и не подставите вместо себя Бальмонта. Бальмонт весь в теме: экз<отика>, женщ<ины>, красивость, крас<ота> – que sais-je![14] «Я» только повод к перечислению целого ряда предметов (Бальмонт).
«Все предметы только повод к я» – вот Блок.
Повод – без я (имажинисты).
Я – без повода (Пастернак).
Жел<ать> – жел<ать> большего себя. Иначе не стоит.
Вне фабулы.
Фабула: дети, присл<уга>, прост<о>. А дальше? Зрите<ли> <оборвано>
События в долине, на горах нет событий, на горах событие – небо (облака). Пастернак на горе.
Свою гору (уед<иненность>) Вы тащите с собой повсюду, разговаривая с з<накомыми> на улице и отшвыривая ногой апельсинную корку в сквэре – всё гора. Из-за этой горы Вас, Пастернак, не будут любить. Как Гёльдерлина и еще некоторых.
Как глубоко, серьезно и неспешно разворачивается моя любовь, как стойко, как – непохоже. Встреча через столько-то лет – как в эпосе.
8 го ночью
Стр<анно> созн<авать>: то, что должно было бы нас разъединить, еще больше скрепило.
Мне было больно от твоего сына (теперь могу это сказать, п.ч. тебе будет больно от моего!). Теперь мы равны. Со страхом жду твоего ответа, как отзовешься?
Недавно брала твою книгу в лес, лежала с ней.
С гордостью думаю о твоем влиянии на меня, не влиянии, как давлении, о в – лиянии, как река вливается в реку.
И так как до сих пор на меня не влиял ни один поэт, думаю, что ты больше, чем поэт – стихия, Elementargeist[15], коим я так подвержена.
Письмо 25
<осень 1924 г.>
Цветаева – Пастернаку
Борис, родной. Я не знаю, долетело ли до Вас мое письмо – давнишнее, в начале лета. Длительность молчания между нами равна только длительности отзвука, вернее: все перерывы заполнены отзвуком. Каждого Вашего последнего письма (всегда – последнего!) хватает ровно до следующего, при частой переписке получ<илось> бы нечто вроде сплошного сердечного перебоя. Сила удара равна его длительности, – есть ли в физике такой закон? Если нет, – есть.
Борис, если не долетело, повторю вкратце: в феврале я жду сына. Со мной из-за этого ребенка уже раздружились два моих друга, – из чистой мужской оскорбленности, негодования, точно я их обманула, – хотя ничего не обещала! А я, в полной невинности, с такой радостью сообщ<ала> им эту весть (оба меня любили, т. е. так думали) – и знаете чего ждала и не дождалась в ответ: «Ваш сын! Это должно быть чудо!» и еще… «но пусть он и внешне будет похож на Вас». Это я бы сказала Вам, Борис, п.ч. я Вас люблю, и этого ждала от них, п.ч. они меня любят, а дождалась – ну, <оборвано>
Теперь я совсем одна, но это не важно, всё, что не насущно – лишне, двоих не теряют, а одного не было, я ничего не потеряла, кроме – времени от времени – своего же волнения (сочувствия) в ответ на чужое.
Борис, мне противно повторять то свое письмо, тем более, что писала я в глубокой потрясенности, теперь свыклась – но там была формула, необходимо, чтобы она до Вас дошла: «единственное отчаяние мое, Борис, – Ваше имя». Я его Вам посвящаю, как древние посвящали своих детей божеств<у>, <оборвано>
Борис, с рождения моей второй дочери (родилась в 1917, умерла в 1920 г.) прошло 7 лет, это первый ребенок, который после этих семи лет – постучался. Борис, если Вы меня из-за него разлюбите, я не буду жалеть. Я поступила правильно, я не помешала верстаку жизни (совсем гётевское наблюдение и определение и даже форма, – только Гёте бы вместо жизнь сказал природа. О «Детстве Люверс» – потом), я не воткнула палки в спицы колеса судьбы. Это единственное, что я чту. Да, Борис, и будь этот ребенок у меня от первого прох<одимца>, он все-таки был бы, п. ч. он захотел через меня быть. Да, Борис.
Впрочем, Вы мудры и добры, – зачем всё это? Горечи моей Вы не сможете не прочесть уже с первой буквы февраля. Ни о радости, ни о горечи я говорить не буду, – <оборвано>
А если это будет дочка – значит, сын впереди.
Я назову его Борисом и этим втяну Вас в круг.
Борис, я закончила большую вещь – I часть трилогии «Тезей»: Ариадна. Приступаю ко второй. В «Современных Записках» (XXI кн.) есть моя проза, из советских записей, – достаньте и прочтите. Часть сказки «Молодец» уже отпечатана, выйдет к Рождеству, пришлю. (Здесь очень неисправные типографии) <оборвано>
Письмо 26a
<ок. 14 февраля 1925 г.>
Цветаева – Пастернаку
Дорогой Борис,
1го февраля, в воскресенье, в полдень родился мой сын Георгий. Борисом он был 9 месяцев во мне и 10 дней на свете но желание С. (не треб<ованье>) было назвать его Георгием – и я уступила. И после этого – облегчение. Знаете, какое чувство во мне работало? Смута, некая внутренняя неловкость: Вас, Любовь, вводить в семью: приручать дикого зверя – Любовь, обезвреживать барса (Барсик, так было – было бы! – уменьшительное). Ясно и просто: назови я его Борисом, я бы навеки простилась с Будущим: Вами, Борис, и сыном от Вас. Так, назвав этого Георгий, я сохр<аняю> права на Бориса, то есть на Вас и – Борюшка, это не безумие, я просто чутко слушаю себя, Вас и Будущее.
Георгий – моя дань долгу, педанности, доблести и Добровольчеству, это тоже я, не отрекаюсь. Но не Ваша я. Ваша я – в Борисе.
Борис, все эти годы живу с Вами, с Вашей душою, как Вы – с туй карточкой, Вы мой воздух и мой вечерний возврат к себе. Иногда Вы во мне стихаете, когда я стихаю в себе. Но чуть стих или дуновение иных земель – Ваше имя, Ваше лицо, Ваш стих. Жила эту зиму «Детством Люверс», изумительной книгой. (Да, книга, несмотря на, кажется, 70 страниц.) Многое, по поводу нее, записала, м.б. напишу.
Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь (в Праге есть крематорий) – уже было завещано Але – чтобы вместе сгореть – как в скитах! Но – уцелела: чудом, всё произошло неожиданно, в деревне и почти без врачебной помощи. Третий день как встала. Мальчик хороший, с прелестными чертами, по всем отзывам и моему чутью – в меня. – Сколько писем за эту зиму! Не отослала ни одного, – все равно Вы их читали! Да все их, как всю себя, могу стисн<уть> в одно слово <оборвано>
Продолжение
Борюшка, я еще никогда никому из любимых не говорила ты, – разве в шутку, от неловкости и явности внезапных пустот – я вся на Вы, а вот с Вами, с тобой – это ты неудержимо рвется, мой большой брат!
Борис, я два года, я больше двух лет тебя люблю, – ты ведь не скажешь, что это воображение. Люблю, мне это иногда кажется пустым словом, заменим: хочу, жалею, восхищаюсь и т. д., замени, т. е. не существенно. Мне всегда хочется сказать: я тебя больше, лучше, чем люблю. Ты мне насквозь родной, такой же жутко, страшно родной, как я сама, без всякого уюта, как горы. (Это не объяснение в любви, а объяснение в судьбе.)
Ни одна моя строка, ни одна моя тоска, ни один мой помысел не минут тебя. Читала Детство Люверс, как дневник. Наше царство – где и когда?
Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?
Я приучила свою душу жить за окн<ами>, я на нее в окно всю жизнь глядела, – о только на нее! – не допуск<ала> ее в дом, как не пускают, не берут в дом дворовую собаку или восхитительную птицу. Душу свою я сделала своим домом, но никогда дом – душой. Я в жизни своей отсутствую. Душа – в доме, душа – дома – для меня немыслимость, именно НЕ мыслю.
Борис, сделаем чудо.
Да, когда я думаю о своем смертном часе, я думаю: кого? чью руку? И – только твою! Я не хочу ни священника, ни поэтов (не сердись!), я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел. Я хочу покоя силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего обещ<ания> <вариант: слова>, Борис, на ту жизнь.
Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это – доля. (Ты <оборвано>.) А есть: рок (гос) – утес. Доля же – дол. Ты мой вершинный брат, все остальное в моей жизни – аршинное.
«Игры слов и смыслов», – какую-нибудь книгу свою я так назову. Восстановление утраченного первичного смысла путем сопоставления якобы случайных созвучий. Восстановленный брак, союз, связь.
Борис, а ты помнишь Лилит? Борис, а не было кого-нибудь до Адама?
Твоя тоска по мне – тоска Адама по Лилит, до-первой и не-числящейся. (Отсюда моя ненависть к Еве!)
Жена Эренбурга рассказывала, как вы вместе ехали на вокзал (они уезжали, Вы провожали). «Был замечательный вечер». Борис, это ты со мной ехал на вокзал, меня провожал.
Только не на глаз<ах> встречу, только не на глазах!
Все стихи и вся музыка – обещания обетованной земли, которой здесь нет. Поэтому – безответственны и беспоследственны. Они сами – то!
Письмо 26б
14 февраля 1925 г.
Цветаева – Пастернаку
<Вверху письма:>
Это не сантиментальность, а просто Анютин глазок.
Борис!
1го февраля, в воскресенье, в полдень родился мой сын Георгий. Борисом он был девять месяцев в моем чреве и десять дней на свете, но желание С. (не требование) было назвать его Георгием – и я уступила. И после этого – облегчение.
Знаете, какое чувство во мне работало? Смута, некая неловкость: Вас, Любовь, вводить в семью, приручать дикого зверя – любовь, обезвреживать барса (Барсик – так было – было бы! – уменьшительное). Ясно и просто: назови я его Борис, я бы навсегда простилась с Будущим: Вами, Борис, и сыном от Вас. Так, назвав этого Георгием, я сохранила права на Бориса. (Борис остался во мне.) – Вы бы ведь не могли назвать свою дочь Мариной? Чтобы все звали и знали? Сделать общим достоянием? Обезвредить, узаконить?
Борисом он был, пока никто этого не знал. Сказав, приревновала ко звуку.
Георгий – моя дань долгу, доблести и добровольчеству, моя трагическая добрая воля. Это тоже я, не отрекаюсь. Но не Ваша я. Ваша я (я) – в Борисе.
Борис, все эти годы живу с Вами, с Вашей душой, как Вы – с той карточкой. Вы мой воздух и мой вечный возврат к себе (постель). Иногда Вы во мне стихаете: когда я стихаю в себе. Жила эту зиму «Детством Люверс», изумительной, небывалой, еще не бывшей книгой. Многое попутно записала, может быть напишу.
Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь (в Праге есть крематорий) – уже было завещано Але – чтобы вместе сгореть – как в скитах! Я бы очень легко могла умереть, Борис, – всё произошло так неожиданно: в последнем доме деревни, почти без врачебной помощи. Мальчик родился в глубоком обмороке – 20 минут откачивали. Если бы не воскресение, не С. дома (все дни в Праге), не знакомый студент-медик – тоже все дни в Праге – мальчик бы наверное погиб, а может быть и я.
В самую секунду его рождения – на полу, возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени. А на улице бушевала мятель, Борис, снежный вихрь, с ног валило. Единственная мятель за зиму и именно в его час!
Мальчик хороший, с прелестными чертами, длинные узкие глаза, точеный носик, по всем отзывам и по моему чутью – весь в меня. А ресницы – золотые.
Мой сын – Sonntagskind[16], будет понимать речь зверей и птиц и открывать клады. Я себе его заказала.
(до Георгия)
Борюшка, я еще никогда никому из любимых не говорила ты – разве в шутку, от неловкости и явности внезапных пустот, – заткнуть дыру. Я вся на Вы, а с Вами, с тобою это ты неудержимо рвется, мой большой брат.
Ты мне насквозь родной, такой же страшно, жутко родной, как я сама, без всякого уюта, как горы. (Это не объяснение в любви, а объяснение в судьбе.)
Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?
Я приучила свою душу жить за окнами, я на нее в окно всю жизнь глядела – о, только на нее! – не допускала ее в дом, как не пускают, не берут в дом дворовую собаку или восхитительную птицу. Душу свою я сделала своим домом (maison roulante)[17], но никогда дом – душой. Я в жизни своей отсутствую, меня нет дома. Душа в доме, душа – дома для меня немыслимость, именно не мыслю. Stranger here[18].
Борис, сделаем чудо.
Когда я думаю о своем смертном часе, я всегда думаю: кого? Чью руку? И – только твою! Я не хочу ни священников, ни поэтов, я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел. Я хочу такой силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего слова, Борис, на ту жизнь.
Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с км живу, но это – доля. Ты же – воля моя, та, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива! Счастье? Pour la galerie и fr den Pbel![19])
Ты – мой вершинный брат, все остальное в моей жизни – аршинное.
«Игры слов и смыслов», – какую-нибудь книгу свою я так назову.
Борис, а ты помнишь Лилит? Борис, а не было ли кого-нибудь до Адама?
Твоя тоска по мне – тоска Адама по Лилит, до – первой и не-числящейся. (Отсюда моя ненависть к Еве!)
Жена Э<ренбур>га рассказывала, как вы вместе ехали на вокзал (они уезжали, Вы провожали). «Был замечательный вечер». Борис, это ты со мной ехал на вокзал, меня провожал.
Только не на глазах встречу, только не на глазах!
Все стихи и вся музыка – обещания обетованной земли, которой нет. Поэтому – безответственно и беспоследственно. Они сами – то!
Борис, а ты – верный. Ты слишком тяжел, чтобы постоянно перемещаться. Демона, любящего (или губящего) десять Тамар, я не мыслю. Думал ли ты когда-нибудь о смехотворной (жалкой) стороне Дон-Жуана? Любуясь им, я бы не могла любить его: мне было бы неловко, что после меня можно любить еще кого-нибудь.
Борис Пастернак, – это так же верно, как Монблан и Эльбрус: ведь они не сдвинутся! А Везувий, Борис, сдвигающий и не сдвигающийся! Всё можно понять через природу, всего человека, – даже тебя, даже меня.
Тогда – парнасцы, сейчас – везувийцы (мое слово). И первые из них: ты, я.
Это я случайно, Борис, из тетрадки для стихов, остальное развеялось и размылось. Ведь моя жизнь – неустанный разговор с тобой. Пишу тебе на листе из той же тетради, это самое мое собственное, вроде как на куске души. Чтобы ты лучше понял меня: у меня есть чудная бумага, целый блокнот, мужской, вроде пергамента, но писать тебе на бумаге, подаренной другим – двойная измена: обоим (ведь по отношению к нему ты – другой!) Есть вещи щемящие.
Измена – чудесное слово, вроде: разлука. Ножевое, ножёвое. И только звук его знаю, смысл – нет. Изменить можно только государю, т. е. высшему, а как я ему изменю, когда оно во мне? В быту это есть – измена, сам быт – измена: души. Изменять с душой быту – ничего, кажется, другого в жизни не делала. Понимаете, иное деление, чем любовник и муж.
Я живу возле Праги, безвыездно и невылазно, никого не вижу, кроме Али и С. Много стихов. Скоро выходит моя книга, может быть получишь одновременно с письмами. Следующий – далекий – этап: Париж. С тобою бы хотела встретиться через год: 1го мая 1926 г. (а рука по привычке души пишет 25 г.!). Сейчас я совсем связана: мальчиком и новизной чувства к нему. А тогда ему будет больше года, я уже буду знать, что у меня за сын и наверно – что у меня сын.
Ты ведь можешь любить чужого ребенка, как своего? У меня всё чувство, что я умру, а вам вместе жить, точно он ровесник тебе, а не твоему сыну.
Борис, думай о мне и о нем, благослови его издалека. И не ревнуй, потому что это не дитя услады.
Посвящаю его тебе как божеству.
М.Ц.
Мой адр<ес>: Venory, . 23 (р. р. Dobichovice) u Prahy – мне —. Чехо-Словакия.
Письмо 27
<20–22 марта 1925 г.>
Цветаева – Пастернаку
Б.П., когда мы встретимся? Встретимся ли? Дай мне руку на весь тот свет, здесь мои обе – заняты!
Б.П., Вы посвящаете свои вещи чужим – Кузмину и другим, наверное. А мне, Борис, ни строки. Впрочем, это моя судьба: я всегда получала меньше, чем давала: от Блока – ни строки, от Ахматовой – телефонный звонок, который не дошел, и стороннюю весть, что всегда носит мои стихи при себе, в сумочке, – от Мандельштама – несколько холодных великолепий о Москве, от Чурилина – просто плохие стихи, от С.Я.Парнок – много и хорошие, но она сама – плохой поэт, а от Вас, Б.П., – ничего. Но душу Вашу я взяла, и Вы это знаете.
Письмо 28a
26 мая 1925 г.
Цветаева – Пастернаку
Борис! Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне – последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.
Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался стоявший рядом с постелью спирт, и он предстал во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис, потому что Борис – тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. – Почему Борис? – «П.ч. Пастернак». – И так всем и каждому. И Вы выходили нечто вроде заочного крестного отца (православного!). Вы, которому я сына своего посвящаю как древние – божеству! «В честь», когда я бы за Вас – жизнь отдала! (Ваша стоит моей, а м.б. и больше!) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.
Георгий же в честь Москвы и несбывшейся победы, Вы меня поймете. Но Георгием все-таки не зову, а зову Мур – нечто от кота, Борис, и от Германии и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux»[20]), улыбается и смеется. Белые ресницы и брови, синие чуть раскосые глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить, и Вы должны о нем думать.
Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях». Я бы предложила такую формулу. Вокруг света и вокруг колыбели. Или же: вокруг света (тот моряк) и вокруг мира. Ибо человек – единственная достоверная вселенная – бесконечность. Единственное мое представление о бесконечности: звездное небо (на веру?) и Вы Борис (явь).
– Вот Вам мой «Молодец», то, что я последнее писала перед Вашим отъездом. После него, из больших вещей: «Поэма горы», «Поэма конца», «Тезей» и, теперь, «Крысолов» (печатается в «Воле России» с чудовищными опечатками). Поэму горы посылаю, почитайте ее когда-нибудь, где-нибудь, чтобы меня не совсем забыли. Мой читатель, несомненно, в России, и, без самохвальства, задумчиво, мысль вслух: – «Россия». Но дуализм, властвующий над моей жизнью, вернее моя жизнь, не сливающаяся с моей душой, занес – занесла – занесли меня сюда, где стихов не читают. Но тут другое, – то, из чего возникают стихи, то, о чем поют.
Еще о мальчике: живу им. Чувств<ую>, что им – отыграюсь. В первый раз присутствующему говорю: мой.
Через год встретимся. Знаю это. Вообще, живу встречей с Вами.
А ты знаешь, Борис, откуда посвящение к Молодцу? Из русской былины – Морской царь и Садко. Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки – настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори – про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна – твоя и моя.
А ты меня будешь любить больше моих стихов. (– Возможно? – Да.) Народ больше, чем Кольцов? Так вот: мои стихи – это Кольцов, а я – народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п.ч. конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь – за Завтра, за за-пределом строк. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Синай <вариант: Моисеева> с Зевесовой – (и взрыв будет —). О, я не даром (ведь не придумывала же!) не взяла Везувия и Этны, там взрывы земного огня, здесь – свыше: всё небо в двух, в одной молни. Саваоф и Зевес. – Едино. – Ах!
Борис, а нам с тобой не жить. Не потому что ты – не потому что я – (любим, жалеем, связаны), а п.ч. ни ты, ни я и не хотим жить, п.ч. и ты и я: из жизни (как из жил!). Мы только встретимся. – Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь. О, ты так дьявольски, так небесно-умен, что ведь не подставишь – просто-напросто – поцелуя. Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать.
Есть сухой огонь (весь «Молодец») – вообще, вчитайся, я тебя очень прошу. Сказку эту («Упырь») можешь найти в 5-томном издании Афанасьева (кажется, III том) – сделай мне радость, прочти.
Никогда не пишу тебе о быте, но чтобы ты все-таки знал, что я «живу»: живу в чешской деревеньке Вшеноры под Прагой, почти безвыездно вот уже второй год (всего в Чехии под Прагой – четвертый). Жизнь неприглядная, природа мелкая, людей почти никаких. Живу из себя и в себе. После советской каторги – поселение. Думаю, что следующий этап – Париж. В Париже же встретимся. Не в самом – съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я. (Ты ведь из Берлина поедешь?) – Лучше в Германии. – И, конечно, в Веймаре. Не хочется никаких людей, никакого сообщничества, чтобы всё естественно, само, – как во сне. Этой встречей живу. Ты моя даль – обожаемая.
Письмо 28б